Текст книги "Железная трава"

Автор книги: Владимир Бахметьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

ОШИБКА

Разведка, зарвавшись, столкнулась с правым крылом конного полка белых и была растрепана.

Фроське удалось бежать. Была она молода, ловка, отважна и скорее наложила бы на себя руки, чем сдалась бы на потеху врагу.

По степи бродили свои и чужие, беглые шатуны и раненые, голодные и злые, как волки. Фроська шла глушью, ныряла лисою в овражки, отдыхала по глубоким балкам, у студеных ключей. К вечеру она добралась к пологому лесистому холму, за которым расположилась станция Лиски, но идти дальше, к самому селению, не посмела.

На рельсах в поле стоял товарный поезд, изувеченный, обугленный. Был он недавно спален белыми, и от него еще несло гарью. В сумраке вагоны походили на туши, обглоданные до ребер степными хищниками. Паровоз, подогнув колени, уклюнулся в насыпь, труба висела на железной жиле и легонько покачивалась под ветром. Глиняные скаты насыпи сплошь заслежены людской и конской поступью, но вокруг, куда ни кинь глазом, ни души.

Фроська приглядела вагон поцелее, заползла в него, уложила под себя кожаную тужурку и немедля погрузилась в забытье. Накрапывал шалый, проносный дождик, поскрипывал деревянный щиток в соседнем, приплюснутом к шпалам вагоне.

Шум – не то отдирали где-то доску, не то ворошили горелым железом – пробудил Фроську. Она вскинула голову, привычно ухватилась за пояс, но вслед вспомнила, что в переполохе скорострел свой утеряла, и от досады на себя больно прикусила нижнюю губу.

Шум заглох, так что нельзя было понять – то ли наяву было, то ли во сне почудилось. Степь щедро веяла в дыры вагона полынным духом. Над решетником горелой крыши плескались во влажной теми синие звезды.

Вдруг у самого вагона под чьей-то тугой подошвой зашуршал песок.

– Эг-гой! – крикнула, устрашая непрошеного гостя, Фроська: ведь это только ей известно, что оружие-то свое она посеяла.

Окрик пошевелил мрак и увяз в тягучей, как смола, тишине. Где-то далеко-далеко хлопнул выстрел.

Поднявшись на ноги, Фроська припала к дыре в простенке.

Темная ширь степи чувствовалась безглазо на десятки верст. И снова ни звука кругом, ни шороха! Тревога охватила Фроську. Изогнув спину, она подалась назад и бесшумно, похожая на большую кошку, сползла к насыпи. С противоположной стороны заскрипела доска, кто-то проворно поднялся к дыре.

– Эй, живая душа!

От этого мирного, узывчивого голоса на сердце у Фроськи отлегло, и почему-то замерещились давние образы: ткацкая, угретая июльским зноем; голая, в золотистом пушку, грудь соседа по станку, Петруши Ознайко; его голос, такой же вот мягко рокочущий, ласковый.

Не получив ответа, человек махнул в вагон, и оттого, как легко это далось ему, Фроська вновь насторожилась.

– Эй, гостенек! – окликнула она, попнувшись к двери. – Тужурку-то не замай: моя!

Тот же приятный, не раз, казалось, слышанный голос обогрел ее, как летний вьюн-ветерок:

– Мне твоего не надо!

– То-то, – более миролюбиво продолжала она. – А ты… Кто такой?

– А кто бы ни был, слабый пол не обижаю… Лезь обратно!

Человек неторопливо укладывался на полу.

– Оружие есть? – спросила, помолчав, Фроська, все еще оставаясь у насыпи.

– Есть.

– Клади в угол.

– Тце, тце! Да ты, я вижу, дошлая…

И, лежа, потянулся на локтях к двери:

– Ну-ка!

Фроська не шелохнулась, от широкого лица ее, как от земли, нагретой за день, веяло теплом, поблескивали белокипенные зубы.

– Вон ты краля какая, – похвалил он. – Ладно же, залезай…

Фроська подтянулась, перемахнула через порог. Он придержал ее. Она откинула его руку и поползла в угол. Оттуда, со свистом прихлебывая воздух, произнесла сурово:

– Здрасте пожалуйста! Звала я тебя?

Некоторое время молча косили в темноте глаза друг на друга: она – настороженная, чуть-чуть, по-птичьи склонившись вперед; он – заломив руки за голову, спокойный, уверенный в себе.

Темнота была тут беспросветная, и от темноты этой, густой, пахучей, Фроська плотно закрыла глаза.

И опять всплыли видения, путая прошлое с недавним, ткацкую – с госпитальной палаткой, счастливый любовный лепет Петруши Ознайко – с горячим бредом раненого красноармейца: «Фрося, Фросенька, сестрица…»

– Полынный-то дух, как хлодоформ, – проговорила она, следуя за своими мыслями, и облизнула губы.

– Хлороформ! – поправил он. – А ты, видно, из сестричек?..

– Кто, я? – хмыкнула она в нос. – Я… на все руки!

И по-иному, насупившись, спросила:

– Лиски-то в чьих руках?

– А тебе как бы хотелось?

Она подалась к нему ближе, заглянула в лицо ему и только теперь заметила темную повязку – от уха через всю гладко выбритую голову.

– Ой, раненый ты?

– Пустяки, пустяки, сестрица… Царапина!

Сказал и осторожно положил руку на ее колено.

– Раненых нынче много… – заспешила вдруг Фроська, стараясь не замечать его руки. – Вроде как горох в урожай… Убитых – один, два, а раненых – хоть отбавляй… В германскую войну крошили насмерть!..

– О, тогда не баловались, – согласился он.

Глядел вверх, на звезды, а рука ласковым зверьком возилась на упругом колене, поглаживала.

– По началу я шибко до недужных охотилась, – отстранив его руку, проговорила Фроська. – А теперь вот стрелком больше норовлю… Уж больно тяжко с ними, увечными, лазаретными!.. А ты кто такой есть? – как бы спохватившись, спросила она.

– Не видишь? Двуногий… как все!

– В разведке был, что ли? – не унималась она. – Из какой части?..

– Ишь ты, любопытная какая! – Голос его посуровел. – Да разве ж полагается свои части открывать?!.

Он помолчал, как бы прикидывая про себя, можно ли довериться ей.

– Из кадрового пополнения я, сестрица! В комбатах состою, да вот не повезло нынче нам: в клещи угодили…

– И сыпь, значит, кто куда? Так, что ли?.. – закончила она за него хмуро. – Эх вы… вояки!..

– С кем грех да беда не случается! – вымолвил он со вздохом. – И храбрость иной раз перед силою отступает… Ты вот тоже небось того… Где часть-то твоя находилась?..

– Где бы ни находилась, там теперь ее нету! – отмахнулась она и вдруг, насторожившись, затаила дыхание.

– Ты что?

– Почудилось мне…

– Почудилось! – кинул он насмешливо. – Видать, не из храбрых птичка… Эх, ты! А еще в штанах…

– Дык что? – воскликнула она хмуро, задетая его замечанием. – Небось под огнем раком не пойду!

– Ой ли? Ну, а если… к врагу в лапы угодишь… Тогда что?!.

– Так я и далась ему!

– Как так не дашься?.. Схватит тебя этак вот, под микитки да наземь!

– Не балуй!

– Из ваты, что ли?.. – Он перехватил ее за плечи. – Давно воюешь, красавица? Небось опостылело?!.

– Всяко бывает… – талым голосом отозвалась она. – Иной раз ничего, а иной и впрямь тоскливо станет… Особливо когда от своих отобьешься, вроде теперешнего… С людьми-то черт нипочем, а одной – худо: об себе вспоминаешь…

– Экое горе, – усмехнулся он. – О себе тоже забывать на след… Забыл цыган, что конь еды просит, да и уморил скотину… Авось и ты не каменная!.. Вон у тебя на губах-то… огонь!.. Дай-ка приложусь!

– Богородица я?..

Заулыбалась Фроська, мысленно озирая себя, а он привалился к ней, облапил, потянул к себе.

– Богородица в штанах… – бубнил, как в хмелю. – Святая с Лысой горы…

– Пусти, черт! – вскрикнула она, вскочила на колени, с силою толкнула его в грудь.

– Полегче! – выронил он хрипло.

Лежал молча, безразлично оцепенелый. А за дверью немо, в блаженном упоении, ночь прожевывала свою медовую кашу, и вверху сине и сыто щурились звезды.

Чуть погодя, оживая, спросил он:

– Слушай, пожрать у тебя нечего?

– Кабы было…

– Жалко! С полудня не ел…

– А ты не думай про еду-то, – посоветовала она участливо.

– Рад стараться! – рассмеялся он.

И опять его голос стал простым, понятным, когда-то слышанным. Потянулся грудью – хрустнули добротно кости.

– Эх, сестрица!..

Тихонько взял ее за руку. Рука у нее шершавая, объемистая, неповоротливая.

– Сидели б мы с тобой по домам, в уюте… На столе-то – чик-брик – самоваришко, закусочка… Тишь, да гладь, да божья благодать вокруг…

– Какая уж гладь-благодать! – резко тряхнула она головою. – Вон чего округ-то деется… Гром и молния!

– А шут с нею и с молнией! – вскинул он голос – Глаза закрой, уши приткни!

– Ого! Тут он и долбанет тебя, Деника-то, со своими заморскими дружками!.. Нет уж, не до покоя нам, раз они, проклятые, внове норовят народ зауздать…

– М-да-а, – протянул он раздумчиво и добавил, то ли спрашивая, то ли утверждая: – А ведь, пожалуй, того… зауздают-таки…

– Они… нас?! – всколыхнулась она вся. – Да не в жисть!.. Опять – в петлю к ним?!. Нет уж, дудки!..

– Ладно, ладно, не ярись, – проворчал он, занося на плечо ей руку. – К слову сказал… того-этого…

Она умолкла и вслед почувствовала, как отяжелела, обвисла плетью чужая рука, а чуть погодя послышалось безмятежно ровное дыхание соседа. Подумала:

«Умаялся комбат! Видно, и впрямь денек-то не из легких выдался…»

Некоторое время глаза ее, обращенные к звездной россыпи над кровельной прорехою, оставались широко распахнутыми. В голове роились тревожные мысли… Что-то сталось с товарищами по разведке и куда теперь двинется полк? Задача у него одна была: пробиться к Лискам, захватить узел, расчистить путь дивизии к Дону! А тут вдруг… белая гнусь!.. И откуда взялась? С какого рубежа нагрянула?..

Вот тоже комбат этот… Так и не сказал, дурной, с какого полка отбился!.. Уж не из той ли бригады, что поджидалась с правого фланга, из-под Задонья?.. Но в таком случае где же нынче враг?..

Стараясь смять, притушить тревогу, она вновь, какой уж раз за последние страшные часы, толкнулась памятью к своему Ознайко… С тех самых пор, как оба они покинули фабрику и разлетелись в разные по фронту стороны, прошло не мало времени, а от него, Петрована, ни единой весточки! В живых ли еще он?

Она рывком повернулась на бок и плотно сомкнула веки, шепча про себя: «Жив, жив! Таких удалых да ловких пуля не берет, шашка не сечет…» Шептала забывчиво, ощущая сладкую истому под сердцем, и этой-то минутки, казалось, только и поджидала ее цепкая, все побеждающая дрема: враз навалилась, закачала, понесла, как на волнах, усталое тело.

Очнулась Фроська первою. Гибкий, мускулистый ветер-сверкун степи, разыгравшись на заре, вскакивал через дыры в вагон, юлил по дощатому полу и, как донской пескарь на водной глади, плескался на горячих щеках, шевелил пушистые пряди волос у висков, свежими брызгами обдавал нагое плечо.

Ночной гость лежал, не шевелясь, рядом. Одну ногу он вытянул наотмашь, другую держал обручем, согнув в колене. Под отворотами темно-желтого, иноземного образца, френча мерно вздымалась грудь.

Вон он какой!

На шее ободком – ржавчина от знойных ветров, по бритым щекам синий, в золоте, налет и – ямочка на подбородке… Совсем как у Петра Ознайко!

– Голубь мой сизокрылый… – шептала она, не сводя с него глаз, чувствуя сладкую истому во всем теле. – Миленочек мой…

Вдруг, сморгнув, вздрогнула, метнулась на колени. Глаза мышатами бегали по желтым рейтузам, с фуражки у изголовья на френч, с френча к лицу, к темной повязке на стриженой голове…

Встала, тяжело дыша, облизнула пересохшие губы, туго-натуго стянула ремень у пояса… И тут открыл он, незваный гость, глаза. Взблеснуло синью под веками, дрогнула мышца у скулы, и вот – поднялся на ноги, натянул, откинувшись, грудь тетивою, стукнул сапогом о сапог по-военному, улыбнулся, сказал заспанным голосом:

– Чего уставилась?..

Сурово, жестко, по-чужому глядела на него Фроська. Лицо у нее студеное, без пятнышка румянца, только на влажных зубах теплилась еще ночь, да легонько, по-мирному шевелилась под ветерком пушистая прядка волос у виска.

– Слышь – чего уставилась?.. – повторил он, ощерив зубы, и – к ней, шаг за шагом, боком.

– Не тронь! – бросила камнем.

– Что та-кое-е? – выдавил сквозь зубы, следя за тем, как тянулись, будто примеряясь, глаза ее к его нагану у пояса, от нагана – в угол, к кожаной суме, и обратно – к нагану.

– Тэк-с… – понимающе кивнул он, коснулся ладонью оружия, оправил повязку над ухом.

Она стояла перед ним, плечистая, дюжая, откинув наотмашь голову. Солдатская рубаха на ней – парусом, обмотки на ногах – в глинистых расплывах, а со щек, просторных, обветренных, целились глаза, и было в них, сумрачно темных, столько ненависти, что невольно подался он назад.

– Да ты чего это, а? – проговорил глухо, мутно улыбаясь. – Сдурела?..

И протянул к ней руки.

– Уйди! – жестко выдохнула она и, уже не владея собою, вспыхивая жарким румянцем, закричала: – Сволочи вы – белая кость! Гнусы распроклятые! Из-за вас вить, поганых, вся нечисть на земле…

– Цыц! – прикрикнул он, топнув ногою. – Не видишь, с кем имеешь дело?..

– Вижу, вижу! Всю печать твою иродову вижу… И это вот и это!..

Она тыкала пальцем в белый кант рейтуз его, в галун по вороту, в широкодонную фуражку с темным кружком на околыше, где когда-то красовалась кокарда.

– Ну-ну, хватит! – отмахнул он ее руку. – Не цапаться!..

Последнее слово походило у него на команду, и под густыми его ресницами проступила, как на лезвии, острая брезгливость.

Отпрянув, Фроська подхватили с пола свою тужурку, рывком натянула на себя и бросилась к двери.

– Стой! – услышала за собою, но не оглянулась, отпихнула створку двери и прыгнула за порог.

Крепкий, жилистый ветер, последний у зари, охватил ее с ног до головы и понесся дальше вдоль насыпи. Уныло, тревожно звучала вокруг степь. Над рыжим курганом, в чаду, в сизом зное, вылупливалось багровое солнце.

Обойдя железную тушу паровоза, распластанную на залитых багрянцем шпалах, Фроська крутым, твердым шагом направилась в сторону кудлатого зеленого холма, за которым лежали Лиски.

Начинало пригревать, медово рдел воздух, светились в заревой пыли рельсы.

– Эй-эй!..

Услышала, оглянулась: от обгорелых вагонов бежал человек в желтом френче, ночной ее гость. В одной руке держал он свою кожаную сумку, другою, оправлял на бегу портупею. Фроська прибавила шагу.

– Стой, стой! – снова завопил он, и тогда Фроська, измерив взглядом расстояние между собою и своим преследователем, перешла на рысь.

Вдруг он замер на месте, постоял, вслушиваясь во что-то, одному ему доступное, и затем круто повернул влево от насыпи, к рыжему кургану.

Бежал целиною, среди ковыля, угнув голову, поджав по-волчьи живот, как при опасности.

Торопливо оглядевшись, Фроська ничего особого не приметила, но что-то изнутри, от самого сердца идущее, подсказало ей: да, опасность! Разбрызгивая песок под ногами, скатилась она вниз по насыпи и вот услышала: где-то далеко-далеко пела труба горниста.

– Ар-ра! – голосисто вскрикнула Фроська и повернула вслед за френчем к кургану.

Ничто уже не пугало ее, одно было в мыслях: поскорей добраться туда, на вышку, чтобы видеть с нее как можно дальше!

Хрупко, подобно истлевшей ветоши, коробились, пылили под ногами сухие травы, неуклюже вскидывалась толстобрюхая саранча, и долгий писк сусликов незримыми нитями оплетал каждый шаг. А впереди, удаляясь, скакал, прыгал желтый френч, волочилась за ним, подрагивая, жидкая тень. Солнце натужно – краснорожий богатырь в челне – разгребало чадные туманы над степью.

Курган – как огромная нагретая печь. Из всех пор ее сочился, дурманя голову, едкий пахучий зной. Фроська карабкалась туго, упрямо, сползала и вновь подымалась вверх, а френч внезапно куда-то исчез, словно провалился сквозь землю.

Озираясь по сторонам, взобралась она, наконец, на самую маковку кургана, привалилась, изнемогая, плечом к огромной, в рост человека, каменной глыбе и впилась глазами в степные просторы.

Из-за холма, залитого расплавленным янтарем, как со дна озера, подымались Лиски: млели там и сям в жарком воздухе кровли, тихонько покачивался темный хобот водокачки, рыбьей чешуей отливала черепица мастерских. А по эту сторону холма, в какой-нибудь полуверсте от кургана, из-за рощи медленным шагом, шеренга за шеренгой, выходили стрелки, и впереди их гарцевал верховой.

– Мать честная! – выкрикнула, не помня себя от волнения, Фроська. – Наши!..

И вдруг услышала над самым ухом:

– Наши, говоришь?..

Это был он, беляк во френче. Вывернулся из-за каменной глыбы и вот, склонясь к ней, Фроське, скалил зубы.

– Наши?! – повторил он едко, вцепившись рукою за ее пояс. – Где это?

С неистовством гнева, презрения к нему, она взбросила руку туда, к роще:

– Не видишь?! Вон оно, вон, знамя-то красное…

– Красное, красное… – цедил он сквозь зубы. – А ну-ка, зыркни, сестричка, буркалами-то своими туда вон, к Лискам… Правей, правей!

Она метнула взором, следуя за его рукою с зажатым в кулак биноклем, и охнула.

Плешивый скат холма сплошь ощетинился острыми дротиками, и белый флажок, трепыхаясь, развевался над ними. «Казаки! Засада…» – едва не закричала Фроська и, по-дикому плеснув взором в чужое лицо, рванулась вперед.

– Стой, не торопись! Не торопись, сестрица, без тебя каша доварится… – рокотал он над нею, охватывая ее обеими руками.

Стояли в крепком обхвате, как любовники после разлуки, и глаза его полны были злорадства, а у Фроськи трепетал каждый мускул, подобно степному хорьку в капкане.

– У-ах!..

Она скользнула вниз, к его ногам, прянула в сторону. Ярче вспыхнуло солнце, поплыло навстречу неудержимо.

Бежала, что было силы, и при каждом прыжке земля как бы подбрасывала ее вверх. Воздух, взвихряясь, бил в глаза, в уши, в самое сердце Фроськи.

«Враг с фланга! С фланга, с фланга… Засада!»

А человек во френче скакал вслед, и в тот момент, когда трухлявая кочка, рассыпавшись под ногою, рванула Фроську вниз, он на лету подхватил ее, смял, и оба, сцепившись, грохнули под откос, вспахивая пыльные борозды.

Из чертополоха взмыл стервятник, косым взлетом окунулся в небо и тревожно закрутил над курганом.

Чужое, тяжелое тело связало, опутало, придавило к земле. Фроська била руками в грудь ему, царапала скулы, всаживала зубы в подбородок, в плечо его… Но силы покидали ее.

– Сдавайсь… сестричка!..

Что-то новое послышалось в его хриплом прерывистом голосе. Крепкие, злые рывки мужских рук сменились тугими объятиями. Еще он упирался в ее колени своими – жесткими и беспощадными, а пальцы уже по-иному, неотвязно и жадно, нащупывали ей плечи, и в синих влажных глазах его загорелись безумные огоньки.

– Моя, не уйдешь…

Внезапно одним ударом локтя он запрокинул ей голову, припал к ней, вдавил губы в окровавленную ее щеку.

– Ы-ой!.. – вскрикнула она задыхаясь.

Остроухий зверек услышал голос, вскинулся на лапки и замер. Знойная тень, шелестя, накрыла его, брызнула кровь, могучие крылья рассекли воздух, и долгий писк, похожий на звук разорванной струны, потянулся от земли к солнцу.

– Пусти!.. – простонала глухо Фроська и вдруг, вся выгнувшись, рванула у него из кожанки наган. Он перехватил ее локоть, сцапал, кинул наган в траву.

– Сдавайсь…

– Нет… сволочь!..

Тогда, подхватив за поясницу, он приподнял ее, качнул из стороны в сторону и пал на нее всей своей тяжестью. Камень-голыш уперся ей в спину, и от боли она застонала.

– Пусти…

Но уже не слышал ее голоса желтый френч. Был он близок к цели, жаркий, жадный, ослабевающий.

Глотая кровь и слезы, Фроська изогнулась в последнем усилии, запрокинула руку и, вырвав из-под спины тяжелый голыш, с силой ударила им в бритый висок.

Он взвыл, дико, по-волчьи, шарахнулся прочь. Протирая глаза от хлестнувшей по ним крови, Фроська поднялась на ноги и кинулась прочь.

Оглянувшись, приросла к месту. Френч стоял на коленях. Голова его, залитая кровью, ходила ходуном, Как у огородного чучела под ветром, темная повязка, разодранная, колыхалась над кривым плечом, правая рука вытянута вперед, и в ней – наган!

На бегу слышала за собою Фроська выстрел – один, другой… Еще и еще!.. Что-то обожгло ей плечо, вонзилось каленым острием в лопатку… Она уже не бежала, а неслась вихрем, ничего не ощущая, ни о чем не думая, кроме одного: «Засада, засада!»

Перемахнула через ручей, чуть не свалилась в ложбинку и вновь – вперед, вперед, туда, где, подобно теням на белой лучистой стене, маячили в солнечном зареве фигуры стрелков…

Ближе, ближе! Вот уже различала она стволы винтовок за плечами в переднем ряду и то, как мерно, будто на смотру, вышагивал конь под бравым седоком.

Напрягши силы, Фроська собиралась поднять руку, прокричать всею грудью: «Стой! Засада…» Но голос вырвался у нее стоном и рука беспомощно повисла, словно свинцом налитая. Сверлящая боль прорезала ей грудь, сперла дыхание, подкосила ноги… Только бы не свалиться!.. Перед глазами то вспыхивали солнечные зайчики, то вовсе темнело.

Стиснув зубы, шатаясь, зыбче перебирая ногами, она подвинулась вперед… Наконец, ее заметили. Взмахнув бичом, всадник круто повернул коня в ее сторону.

В полусознании, обливаясь кровью, она вдруг почувствовала чьи-то крепкие руки, бережно охватившие ее, раскрыла глаза, увидела склоненную к ней голову в фуражке с красной звездою на околыше.

– У Лисок… за холмом… казаки!..

Произнесла внятно, четко, чувствуя, как с каждым словом сваливалась давящая тяжесть с плеч.

И позже, осиливая забытье, с улыбкою на устах, с улыбкой никогда ранее не испытанного счастья, слышала Фроська звонкие сигналы горниста, чью-то голосистую команду, размеренно крепкий многоногий топот марша… И чудилось ей при этом, что где-то совсем, совсем близко, чеканя боевой шаг, проходил об руку со стрелками Ознайко, ее Петруша Ознайко.

«Вот и свиделись… – роняла она шепотком. – Свиделись…»

Подле, у самых носилок, стоял седоусый человек с красным крестом на рукаве, вслушивался в невнятный лепет раненой и дивился блаженной улыбке, не сходившей с мертвенно бледного девичьего лица.

«Вызволится, вызволится…» – ронял про себя седоусый и оборачивался в сторону холма, откуда вперемежку с винтовочными залпами доносилось гремучее «ура».

1920, 1952