Текст книги "Железная трава"

Автор книги: Владимир Бахметьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Кузьмич крякнул, с силой отстранил докторицу и молча, посапывая, накинул на себя рубаху.

– Стойте, куда же вы?

– Будя! – отмахнулся Кузьмич. – Хватит с нас!

Докторица и сердится и улыбается.

– Ну, ладно, – говорит. – Будет, так будет!.. Вот вам книжечка процедурная, сестра все объяснит…

Вышел Михей Кузьмич за дверь, а больные к нему.

– Ну, что, дедка, как?

– Да, что! – сплюнул Кузьмич. – Не то лечит старая, не то играется…

– В чем дело, чем недоволен?

Расспросили все по порядку, стали объяснять. Отлегло маленько у Кузьмича от сердца.

– Дык, значит, со всеми она так? А насчет щекотки и за нос?!.

– Со всеми, дедка, со всеми… По медицине требуется, по науке!..

– Ну, ежели по науке, статья иная! Известно, мы люди темные, несвычные… Есть, скажем, нос, а что к чему – неизвестно…

Огляделся, попривык Михей Кузьмич на курорте, со всеми перезнакомился. Главврач санатория за ручку с ним, о здоровье справляется, кастелянша одежу-обувку выдала, няни о старухе, родных местах расспрашивают… Все честь честью, вежливенько, смирно, без обиды, а на другой день по приезде – та же сытая кормежка.

«Вот те и сухари», – думает Кузьмич и над старухой своей, что наготовила ему сухого хлеба, посмеивается: «известно, где ей, темной».

Книжечку процедурную бережно на груди носил, под поясом.

– Ну-ка, дед, давай, читанем, чего там у тебя!

Сосед по койке – очень острый в грамоте, а из себя пшибжик, из мелкопоместного класса.

– А-а… меокордит, расширение, недостаток двустворчатого клапана… Да у тебя, дед, как у заправского генерала!..

– А что же нам! – хорохорится Кузьмич. – Мы тоже не тяп да ляп исделаны…

– Да ты, дед, не шути! – пшибжик говорит. – Дело твое пиковое!

– Эка! До самой смерти жить будешь.

– Так-то оно так, а вот у тебя двустворчатого клапана недостает… Понимаешь ты это?

– Недостает, так и не надо! Где ж его узять?

За обедом, похихикивая, рассказывал Кузьмич своей соседке – ткачихе:

– У меня, мать моя, похлеще твово будет! Перво-наперво сердце с корды соскакивает… Опять же – в растяжении… Во! – развел он руками. – Окромя того, двухстворчатого кляпа в ем не хватает.

– Клапана, отец!..

– Ну, клапана… это все едино!..

– Лечиться тебе надо! – вздыхает соседка. – Серьезная болезнь!..

– Чего там! Для нас, трудового, это все – тьфу, боле никаких! Мы же одностворчатым проживем… Не штемберлены какие-нибудь… Пускай буржуй двухстворчатыми ходют, а мы и с одним хороши… Очень даже просто!..

Совсем веселый Михей Кузьмич сделался. Сестра хозяйка блюдо подаст – он не просто примет, а еще бородой тряхнет да словечко бросит:

– Благодарствуем! С нашим пролетарским удовольствием…

Ел он обстоятельно, все до капельки, только сладкое ему не нравилось.

– Ты мне, сестрица, заместо фентиклюшек этих щец подавай две плепорции!..

И жаркого не всегда хватало Кузьмичу. Просил:

– Сестрица, накинь-ка… – И пояснил в самооправдание: – При одностворчатом нашем положении еда нам во как пользительна!

IV

– Завтра вам ванна нарзановая. В шесть двадцать утра!.. – сказала с вечеру Михею Кузьмичу сестра. – Глядите не проспите!..

– Что ж я – спать сюда прислан?..

Чуть свет вскочил Михей Кузьмич, оделся, прихватил с собою все, что полагается, и полотенце также (простыню, что выдали ему, пожалел: больно чиста, хоть на стол в престолпраздник стели!)

У кабинки – ванщица, из себя востроглазая, быстрая, белым передником – виль, виль.

«Тьфу ты, пропасть какая! И тут – бабочки!»

Однако стерпел, даже о жалованье спросил:

– По какому разряду состоите, барышня?..

Ванщица не в духе была, на вопрос – вопросом:

– Цельную вам?

Кузьмич тоже прихмурился.

– А то как? Знамо, не половинку!

– А градусов сколько?

– То-ись, как это?

– Теплоты какой?

– А сыпь погорячей! Мы это любим…

Барышня выхватила из его рук книжку, заглянула, фыркнула.

– Что ж это вы городите? Четверть вам… нарзана на всю ванну!

– Четверть? Ну, ин, давай четверть. Тебе видней при своем деле…

Когда ванна была готова и Кузьмич уже разоблачился, вдруг он вспомнил… Ах, ты, нелегкая! Просунул голову в коридор:

– Гражданочка! А нет ли у вас тут мочалишки?.. Мне хучь бы старенькую.

Банщица опять фыркнула:

– У нас, дед, не баня!..

«Ну, это уж как ты хочешь… – думал про себя Кузьмич, залезая в ванну. – Баня ли, нет ли, а без мыла нам нельзя… Вовсе с вами окоростишь тут!»

И принялся, пофыркивая, намыливать голову.

«Эх, знатно бы теперь спину потереть!»

Ванной Михей Кузьмич остался недоволен: не горяча и без мочалки. А тут еще – пришел в зал отдыхать, улегся и только-только всхрапнуть собрался, барыня какая-то явилась: «очистите, – говорит, – место». Хотел было Кузьмич барыне той настоящее слово сказать, да махнул рукою – не стоит путаться. Зато у себя в палате до обеда спал.

Вечером прогуливался он по парку, слушал музыку. Музыка, по правде сказать, плевая, ни одной гармоньи. А народу кругом как на ярмарке!

Попался человек – земляк, из одной губернии. Тоже – в санатории, только в другой. Разговорились о том, о сем.

– У тебя что?

– А сердце же, земляк, расширено!

– У меня, браток, тоже…

Из соседней санатории похваляется:

– У нас – говорят – со всех концов лечат… Ты вот на одном этом нарзане сидишь, а меня, к примеру, и гидропатом и электричеством жучат… Вот как!

– Те-те-те… – протянул Кузьмич. – Ну, у нас – поскупей!

– А чего там поскупей! Сам ты, земляк, разиня… Докторов подхлестывать надо… Так и так, мол, давай!.. Перво-наперво, душу проси – шарко!..

– Чавой-та? – переспросил проворно Кузьмич.

– А струмент такой есть – из кишки водой по всему телу шаркают… Шарко, понимаешь? Дюже при ревматизме помогает… Опять же у кого кровь дурная!..

– Ишь ты! – прихмурился Кузьмич. – У нас это дело притаили… Спасибо, сват, что упредил!..

Наутро Кузьмич по горячим следам к докторице:

– Пропиши ты мне, милостивица, плепорцию душа, шаркот, что ли, по-вашему?..

Улыбнулась докторица:

– Что ж, можно! Отведай…

Прописала.

Сыскал Кузьмич гидропатию, разделся, вошел.

– Фу ты, мать честная, опять дамочки!.. Ну-т, делать нечего. – Прихватил конфузное место рукою и – ждет, что будет. Глядь-поглядь, берет кишку… дамочка!

– Отвернись, бесстыжая! – крикнул Кузьмич и подставил спину.

А она хоть бы что: знай себе из кишки зажаривает, да еще командует:

– Грудь… Спину… Боком!..

«Ну, нет!.. – думал Кузьмич, одеваясь. – Что-что, а это нам ни к чему… И земляк тоже хорош – бабьей кишкой угощает!..»

И больше в гидропатию – ни ногой! А жалко… «Что бы такое взамен испросить?»

Стал у больных допытываться.

– Тет-те-те електрификация! Это – по нас…

И опять – к докторице.

– Ты уж не обижайся! – начал он. – Шаркот мы отменили… ни к чему нам! Пропиши ты, будь матерью, стасов мне душ…

– Статический? – откликнулась докторица. – Да вам зачем же? Это ведь при известной болезни можно…

– Эх-хо! – вздохнул Кузьмич. – А почем ты, мать, знаешь, состоит во мне известная эта болезнь али нет… Да и то сказать: севодни ее нету, а там, глядь-поглядь, она и объявится… Ты уж не жидуй – пропиши!..

– Экий ты, – говорит докторица, – настойчивый!.. Ну, хорошо… На голову жалуетесь?

– Голова? А что ей? Об камень не расшибешь! Ране, точно что болела… Так то в старом еще прижиме когда, при монополии!..

– Ну, вот видите… А сон, как у вас… спите хорошо?..

– Да как сказать… – зачесался Кузьмич. – Дома спал за троих, а у вас худовато! Ну, известно, дома-то – при труде… За день намотаешься, придешь домой, под бок к старухе завалишься и никаких!.. А тут – худовато!.. Это точно – что…

– Ну, ладно, пропишу! – согласилась докторица. – Только больше ничего уж не просите…

– И-и, что ты, мать, нешто мы не понимаем? Да я теперь к тебе – ни ногой!..

Однако слова своего Михей Кузьмич не сдержал. Стаса душ ему приглянулся. Штука аккуратная: сидишь себе спокойненько, ветерок по лысине гуляет и вроде как в пояснице легче.

– Насморком страдали мы… – рассказывал он потом больным. – Так вить что ж вы думали? С тех разов в носу прочистило… ей-ей!..

Все было хорошо, да новая затея умучила Кузьмича. Нет видно предела человеческой зависти!

V

Сидел раз Михей Кузьмич во дворе санатория с молодым пареньком из слесарей. А дело было вечернее. Вечера в тутошних местах удивительные, особливо когда луна. По деревьям ртуть струится, а воздух… ну, прямо, мед липовый!

– Спать бы пора, да жалко!.. – позевнул Кузьмич.

– А чего жалко-то, дед?

– А вот погоди, состаришься – узнаешь… Тут у те – каждый час жизни на счету, а он, сон-от, ведмедем наваливается.

– А ты… не спи!..

– Дык как же не спать, ежели от природы это положено… идем, паренек, идем в палатки!..

– Ну, нет… Мне рано, дед… Я еще процедуриться пойду, на лунные ванны!..

– Чавой-та? – навострил Кузьмич ухо.

– Лунные, мол, ванны примать побегу… с сосновым экстратом… Здорово, дед, кровь полируют ванны эти!

И с хохотом убежал слесарек.

А Михей Кузьмич затуманился.

«Опять притаили… Ну и скупеньки же! И чего, скажем, докторица эта казенных денег жалеет?»

Долго ворочался Кузьмич в постели. «Пареньку прописали, а мне – ни гугу! А еще намеднись говорила, как честная: «мы, – говорит, – с вами, Михей Кузьмич, все лечения превзошли…» Вот те и превзошли… Нет, видно, не всех еще переделала Советская власть… Он, не всех еще! Докторов этих ломать да ломать надобно… А-а! Молодому прописала, старому не надобно… А чего ему, молодому-то, полировать, у его и так кровь-то полированная!..»

Весь следующий день беспокоился Михей Кузьмич. К беседам прислушивался – не заговорят ли о лунницах?.. Нет, все как в рот воды набрали… Известно, которому и прописано, так он затаит… Дороже они, надобыть, ванны эти, лунницы то-ись… Ох-хо, на весь-то протек дня!..

По двору, по саду бродил, в людей вглядывался, а люди как будто те и не те: вроде как обходят старика, сторонятся.

– Эх, человеки! Все бы себе, все бы себе…

Перехватил паренька, слесарька того самого.

– Опять… на лунницах?

– Что ты, дед? Каждый-то день трудно!.. – А сам бежать.

– Погодь-ка!

Где там – удержишь ли молодого!

Поднялся Кузьмич к себе в палату, лег, а лунницы из головы не выходят. И докторицу просить неловко – обещал больше не надоедать… И без лунниц уезжать неловко, даже совестно вовсе… Может, в них-то вся сила и есть! Опять же – с какими глазами домой явишься?.. Народ нынче пошел дошлый… Спросит иной: «Был на курорте?» – «Был!» – «В нарзане купался?» – «Ого-го!» – «Стасов душ принимал?» – «Еще как!» – «Шарков душ отведал?» – Тут-то вот и тпру… «Эх, – скажут, – посылай, тебя, дурака, на куроры!..»

И не выдержал Михей Кузьмич, опять к докторице пошел: будь что будет, а положенного упускать не годится.

– Последняя моя старикова к тебе просьба… Кровь ты мою знаешь… Без полировки – вовсе никуда! Иной раз аж занемеет все… Ни рукой, ни ногой не пошевельнуть! Пропиши ты мне, за ради христа, последний раз прошу… Старуха у меня – знаешь какая: запалит! «А что, – спросит, – полировку в кровях прошел?» – Нет! – «Ну, – скажет, – на кой ты ляд мне сдался такой!» И пойдет, и пойдет… Пропиши, будь милостива…

– Да об чем просишь-то? – затревожилась докторица. – Чего еще?..

– Сама знаешь – чего… Нешто ты кровь мою не видишь?.. Коль уж молодым прописываешь, ужли старику откажешь? Об лунных ваннах прошу…

– Чего-о? – обмерла докторица. – Лунных ванн тебе?

– Лунницы, то-ись… – смешался Кузьмич. – Которые… этого… Ты мне хоть без екстрахта дай… Подешевле!..

А докторица как прыснет, да как закатится. На стол грудью припала, отдышаться не может.

– Ну, старик, да ты знаешь, что такое – ванны эти? Да кто ж тебя надоумил-то?..

А сама заливается.

Кузьмич совсем обиделся.

– А ты, мать, вот чего… Жалко – не надо, а надсмехаться над старым тоже не годится!..

И ушел. Дней пять хмурым ходил! Никому ни слова.

«Ладно, – думает, – обойдемся… А к себе прибуду – обязательно жалобу составим: самую главную процедуру – и под сукно!.. Нет, шалишь! Это дело так не оставим… К самому Калинину оборотимся – ей, ей! И в суюз тоже… Пускай знают, на чем денежки-то суюзные пригорают».

Впрочем, к концу лечения Михей Кузьмич успокоился. Опять веселым стал. А тут из деревни, с родины, от старухи письмо пришло. Писал конторщик под старухину диктовку.

«Любезный супруг наш, Михей Кузьмич! У нас все благополучно, не знаю, как ты – жив ли, здоров ли? Ежели еще в дыхании, отпиши про себя в подробности, и скоро ли тебе будет возворот… Мельничные наши не хотели было слово держать: обещанную мучку прижилить хотели… Ну, я их поприжала! Ежели, говорю, люди добрые, вы на обман идете, так у меня исход есть: сейчас же старику пропишу, чтобы допрежь срока назад ехал… Ничего, отыскали совесть: мучицу отдали да еще в придачу пообещали поросеночка. В последних строках прошу сохранять себя и на легкие утехи не льститься. Верная тебе по гроб жизни Акулина Заволокина».

Вскоре и срок пришел Кузьмичу. Собрался он в дорогу, докторицу свою поклоном отблагодарил, а главврачу мешок сухарей преподнес (все одно бросать!).

– Это тебе за лучшее к нам обхождение!..

Главврач долго ломался – не хотел принять, а когда Кузьмич попрекнул его (али, дескать, серым нашим подарком гнушаетесь?), – принял.

Увязывая пожитки, загляделся Кузьмич на казенный халат – отличный халат, прихватить разве на память? Однако постеснялся.

А через сколько-то дней, жив-невредим, сидел Михей Кузьмич на родине, во дворе мельницы, и рассказывал о кислых водах.

– Только это я, братцы мои, из вагуну вылез, глядь-поглядь, сам Цустрах Моисеич бежит: агент, то-ись… Из себя – беспокойный: вроде как мешком из-за угла попуганный, а видать, в чине. «Пожалуйте, – говорит, – давно вас ожидаючи… Хорошо ли доехали?» И сичас – ахтомобиль под меня. «Хотите, – говорит, – на ахтомобиле предоставим, хотите… так!» Отправились мы – так, без головокружения чтобы. Гляжу, ух-ты-и-и хоромы! Мельница эта наша, скажем… Ну, так тьфу наша мельница!.. Астибюль – во-о! Порожки – во-о!.. А сустречу – дамочки… Дамочки там – сквозь, куда не повернись!.. То-ись, ни в каких там, скажем, смыслах, а для обслуживания… кому что полагается!.. Вот, ладно… отдохнул это я с дороги и айда-те – в кислые воды… А вода эта, ребятушки, прямо шимпанское!.. Зайдешь в кибитку, сядешь в корыто, а она, шельма, во все места так и бьет!.. Буржуй по пятаку за стакан платит, а мы в ей, прости господи, на манер свинушек хлестались… А кормили нас… и-и-и, батюшки мои! Аж до отяжеления… Ну, это тоже не страшно там – на то вода особая имеется… Как, бишь, ее? Штурмовая, что ли? Из военных какая-то… – Баталинская. На ночь выпьешь, а к утру – пожалуйте!.. И опять за стол… Поел – да на боковую! Мертвый час по-ихнему… А нет охоты в мертвых играть – валяй на прогулку. Хочешь в парк, хочешь за парк: храмы там разные – которые для чаепития, которые для воздуха!.. А храмы тебе надоели – на самую главную горку иди: Эльбрус прозывается… Солнце с той горки рукой подать, зимой и летом снег на ей… А лечили как нас – и-и-и, не приведи господь! Одних дохторов – не перечесть… Набольший – главврач, а при ем – ординарцы, да прохвесторов сколько-то. Это заместо хвельшеров, ежели по-нашему… А дальше сестры идут, няньки, завхозы, костелянки, банщицы… Прямо сказать, чертова их дюжина… Ну, это, скажу вам, лечение! Мертвого подымут… Ванна за ванной – в разных градусах… Потом из кишки льют-поливают, – Шарков душ называется… Потом електричество в мозги пущают, – Стасов душ прозывается… А то еще инголяция есть – супротив наростов всяких и при мозолях тоже… Тут уж, братишки мои, по-настоящему над человеком стараются… Запрут это тебя, милого дружка, в ароматную комнату, а ты и сиди тут, да чох из ноздри пущай…

А то еще – для барынь больше – в мокрые простыни укутывают: спеленуют тебя, в чем мать родила, с ручками, с ножками, на манер дитю малого, а ты и лежи час-другой… хоть маму зови!..

А то еще гальванизация есть, четырехкамерная… Тут тебя гонять примутся из камеры в камеру, по всем четырем, пока пот не прошибет… Ну, этих штук меня бог миловал!.. А все прочее имел… Ни в чем отказу не видел! Аж даже лунные ванны превзошел… ей-ей! Вострономы над ванными этими сколько годов сидели, выдумывали. Ну, действительно, выдумали! Это, скажу я вам, ва-а-анны! Каждая по пять рублей есесер обходится, нам же – на, получи, без единой копеечки!

И добавлял, передохнув:

– Эх, на следующий год, товарищи, ежели опять человека требовать будут, катану… Обязательно катану!.. Я таперь, можно сказать, за всех вас постоять готов. Сидите себе по избам, хозяйствуйте в полном вашем спокойствии, а мне, старому, все едино… Ехать, так ехать! Хучь на кислые, хучь на серные, хучь даже к самому Черному морю… Можно, голубчики, можно!

1925

ЕЕ ПОБЕДА

I

Окончив начальную школу, Анфиса пошла по проторенной в семье дорожке – на завод. Еще будучи подростком, она задалась целью добиться квалификации проволочницы-тянульщицы и теперь, устроившись к станку, на место покойной матери, обогнала в мастерстве и в заработке своих сверстниц.

Толкала Анфису вперед неуемная жажда преодолевать, познавать, достигать. Мастерская для нее – поле сражения: в работе мчалась во весь дух, будто кого-то нагоняла, кому-то, невидимому, мстила за старые обиды.

– Нам, девочки, рот разевать некогда! – покрикивала она товаркам. – Взялись за груз – тяни!..

Избранная делегаткой, Анфиса и тут выказала себя ретивой. Даже удивлялись на нее: откуда что берется у такой неказистой, малограмотной.

Возвратившись домой – всегда поздним часом, она успевала почитать газетку и выспаться, а на заре, еще до гудков, мыла и чистила в квартире, готовила, пока старая тетка спала, дров на истопку и еще ухитрялась заглянуть в общий коридор: шаркала там шваброю, обметала в углах паутину.

В числе первых подходила Анфиса к оконцу табельщика и, кинув свой номерок, здоровалась:

– Касьянычу привет!

Грузный, щекастый, с лысиной, отполированной годами, табельщик весело, по-молодому следил за нею, пока она проходила у перил, проворная и опрятная, в пунцовой косынке на густо-темной, как чернозем, голове.

– Вот это девка! – говорил он, подмигивая вслед Анфисе. – Отличная девка…

Кажется, он первый обратил на Анфису внимание и слесаря Карпухина.

– Чего, парень, счастье упускаешь? – заметил он ему однажды поутру, пропуская мимо себя. – Лови птичку, пока не усватана…

Он говорил это и другим, но Максиму Карпухину слова старика были как зерна, брошенные в готовую почву. Жил Карпухин одиноко, был в степенном возрасте. Необычной показалась ему Анфиса: делала все быстро, говорила резонно и при этом озирала человека так пытливо, будто доискивалась самой изнанки его сердца.

С самого начала она ему даже не понравилась: было в ней что-то мальчишеское, грубоватое, и плечи ее показались чересчур сухими. Но потом пригляделся, пообвык и потянулся к ней.

Был он начитанным, особенно любил серьезные книги, знал, где какая звезда в небе, не пил, не таскался с ватагами ребят по улицам, зато часто хаживал на спектакли в большие театры; свои, клубные, за рабочей заставой, казались ему слишком простенькими. С годами выработалось у Максима торжественное отношение к миру. О всех вещах и явлениях, не исключая малых, говорил он в повышенном тоне, с велеречием.

Анфису, когда впервые она заглянула к Карпухину, поразила обстановка его комнаты: письменный стол, как у директора, в углу обширная этажерка, полная книг, а по стенам портреты вождей и ученых. Став его женою, она была счастлива, что он у нее «не как все»!..

Первая размолвка произошла у супругов в разговоре о партии. Анфиса настаивала, что ему давно пора «в ряды», Максим – в ответ:

– Успеется! – и с сердцем добавил: – Я смотрю так, что вступать без полной подготовки – одно недоразумение…

Она не совсем поняла его и не согласилась с ним, но спорить особенно не стала. Быть может, он и прав, если принять во внимание, что партиец должен быть «подкован» вполне и основательно.

Он водил ее в театры, но она не выказала особого к ним любопытства и этим огорчила его.

– Тебе до настоящего искусства хромать да хромать! – говорил он. – Тут тоже прививка нужна.

Разошлись они в оценке и некоторых книжек беллетристов. Так роман «Китай-город» Боборыкина показался ей скучным-прескучным, а о толстенной книге с какими-то заумными сказаниями Мережковского она выразилась так: «Плита могильная»… Не по душе пришлись ей и писания Потапенко.

– И откуда, Максимушка, понабрал ты столько этаких сочинителей? – удивлялась она.

– А вот понабрал! – откликался он самодовольно. – В девятнадцатом, как голодуха у нас гуляла, иные каждый целковый – на жратву, а я – на это самое добро! – кивал он в сторону этажерки. – Вот жалею, что не довелось мне знаменитого Горького перехватить у одного адвоката… Больно уж дорого запросил адвокат, невзирая, что я ему в разруху-то «буржуйку» в квартире оборудовал… А то еще в нашем же домине о ту же пору бывшая одна барынька собрание сочинений Гоголя предлагала, да опять в цене не сошлись. Впрочем, требовала барынька не деньгами, а продовольствием… За меру картофеля она и спустила кому-то Гоголя…

– Да ты что же… по всем квартирам мыкался за книжицами-то? – интересовалась Анфиса.

– Работа моя была такая… – объяснил он. – Я ведь, как в гражданскую-то завод наш приглох, слесарем в одно домоуправление подался… Три, почитай, года провел там. Работка хоть и бестолковая, галантерейная, так сказать, зато насмотрелся я людей всякого звания… У одного жильца почтенного – из профессоров в отставке – плиту ремонтировал я… Ну, и наговорились же мы со стариком… Он, видишь ли, из астрономов… И в божественные силы мироздания веровал…

– Из ума, видно, старичина выжил! – ввернула предположительно Анфиса.

– Вроде того, – согласился он. – А все же завлекательно излагал старик… У него я и ту вон книгу по астрономии раздобыл…

В ожидании, когда перед нею откроется мир науки и искусства, Максим усаживал жену за многотомного Реклю, приобретенного им еще при нэпе, проводил беседы с нею по географии и астрономии и вообще делал все, что было в его силах, чтобы поставить свою подругу, как он выражался, – на большак жизни.

Она отличалась смышленостью, неожиданные ее вопросы приводили порою учителя в смущение. Не зная, как отвечать, он говорил обычно:

– А ты, Фиса, вперед отца в пекло не лезь… Сначала элементы обмозгуй, а потом уж и к целому подбирайся… Вот!..

И, сознавая свое превосходство, гладил ее по плечу, как школьницу.

– Так-то, друг… К примеру, прошли мы с тобой стадии первого материализма, но как ты ответишь на вопрос: какое есть уравнение между человеком и обществом?.. Молчишь и будешь молчать еще сколько-то времени… Тут тебе не женотдельская арифметика, – почешешься!..

Она сначала радовалась этим занятиям, потом резвый ее характер стал мешать ей. Слушает, а сама пыль тряпочкой с книг сметает, пепел ладошкой со стола – в сторонку, за карандаш вцепится – до остроты очинит его.

Но все еще была послушна и терпеливо просиживала дни отдыха вместе с Максимом над книгами, а среди них и над Реклю.

Давал он ей также советы и по делегатской ее работе, был мастер прикрасить каждое дело и повернуть его с неожиданной стороны. Тогда она бурно выражала восторг, чмокала его в лоб, высокий и чистый, как у «настоящего книжника», и принимала при этом вид, что не замечает его самодовольства.

В общем Максим Карпухин оказался спокойным и симпатичным сожителем, с недостатками, конечно, но пока что лучшее в нем заслоняло собою то, что огорчало Анфису: например, его равнодушие к общественной работе. Он все еще только намеревался, планировал, а за дело не брался.

II

И вдруг все круто переменилось.

Началось с того, что, захваченная общим подъемом, Анфиса выступила на одном из заводских собраний с нападками на неповоротливых хозяйственников. Максим про себя был согласен с женою, но что-то, когда она встала у ораторского стола, неприятно взволновало его. Прежде всего, не предупредив его (хотя и сидела рядом), она вдруг подняла руку и, получив голос, сорвалась с места. Он даже вспотел и спрятал голову за чью-то спину, когда Анфиса пробиралась к сцене. Была уверенность, что наговорит она чепухи и ему долго потом будет неловко перед людьми. «Ну, куда ее понесло! – думал он, весь внутренне сжимаясь. – Тоже лезет…»

Затем, когда Анфиса, освоившись перед людьми, разговорилась и не только не срезалась, а даже вызвала оживленные аплодисменты, Максим почувствовал завистливую неприязнь к этой, близкой ему, женщине.

Возвратившись на скамью, она, вся еще горячая от возбуждения, прильнула к его плечу и зашептала на ухо что-то, о чем не успела сказать публично. Он резко отодвинулся и молчал до конца собрания.

По пути домой она не выдержала:

– Ксимушка, ты чего же, миленок, дуешься?

В ее голосе почудилась ему насмешливая игривость: «вижу, мол, чем ты недоволен», – и он, не откликнувшись, зашагал вперед.

– Родненький, ты что же это? – крикнула она, настигая мужа и просовывая руку под его локоть.

Тогда, сдерживая себя, чтобы не казаться совсем смешным, и от того еще пуще злобясь на жену, Максим заговорил. Говорил он долго, сбивчиво и неубедительно. Выходило у него так, что хозяйственники вполне справлялись со своею работою, а если в их работе и были грешки, то исключительно из-за темноты и расхлябанности заводской массы.

Она вступилась за своих, он продолжал настаивать, и вот, впервые за совместную жизнь, они провели остаток вечера в настроении взаимного отчуждения, почти вражды.

Следующая стычка произошла из-за отказа Максима от работы профуполномоченного. На ее вопрос о причине отказа он несколько дней отмалчивался. Наконец, выведенный из себя, раскричался:

– Не хочу и не хочу! Тебе-то что?.. Желаешь, чтобы люди обвиняли нас в семейственности?!.

Она не поняла его, и тогда, захлебываясь от темного, тяготившего его чувства, он выложил перед ней все начистоту.

Оказывается, Максим не прочь был бы походить известный срок уполномоченным, более того – он давно мечтал о таком доверии цеха, но… как же ему быть, если его собственная жена в одном с ним цеху, да еще в положении начальства. Он намекал на недавнее избрание ее цеховым женорганизатором.

– Вот ерунда-то! – проговорила она, меняясь в лице.

– Извиняюсь, не ерунда! – оборвал он ее. – Ты чего хочешь? Чтобы в нас пальцами тыкали?

– Да с чего же будут тыкать, кто посмеет? – заволновалась она, не скрывая при этом слез в глазах.

Он не нашел нужным отвечать ей. Он продолжал молчать и после того, как она, почувствовав в его придирках что-то нехорошее, принялась всхлипывать.

Ночью, уже в постели, Анфиса потянулась к нему с ласкою.

– Слушай, Ксимушка! Если и впрямь из-за меня отказался ты, то… что ж… я ведь и снять с себя могу женскую-то работу…

Эти ее слова, произнесенные шепотом, были для него нестерпимы.

– А подь ты… – прошипел он и толкнул ее в плечо. – Подумаешь, героиня какая… Дура ты… вот что…

Он осыпал ее воркотнею, припомнил все ее слабости, представил, как она ходит по цеху: «не ходит, а прыгает сорокою»…

Она опять расплакалась, но когда он, почувствовав себя виноватым, смолк и протянул было к ней руку, она отстранила ее. Он вновь протянул руку, и она вновь отстранила.

– Играешься! – с беспомощной едкостью прошептал он.

Тогда, не произнося ни слова, она выбралась из постели и начала устраиваться в стороне, на теткином сундуке.

С этого времени не проходило дня без ссоры между ними, и самое мрачное здесь было то, что, как поняла это сразу Анфиса, в непримиримой их склоке проигрывал, падал, скатывался в яму он – Максим. Ей было досадно за него и жаль его, но она уже не в силах была помочь ему. Что-то мелкое и нудное встало между ними, ослепило их, вгрызлось в их кровь, и этому нельзя было помочь. И она видела, как он, лишь из-за того, чтобы не походить на нее и не соглашаться с нею, вживался в иной, чуждый ей и ему мир.

Только потому, например, что она убеждена была в необходимости большой и жестокой самокритики среди работников, он решительно восставал против. И потому только, что она, в числе первых, хлопотала об организации в цеху новых форм труда, он оказался в числе противников всех вообще новшеств.

Если Максим не смел еще высказаться на людях, то наедине с нею кричал о таких вещах, что ее бросало в жар и холод.

Как-то, наслушавшись его, она не выдержала, подняла голос:

– Ты рассуждаешь, Максим, как подкулачник… ей-ей.

Он побледнел, встал из-за стола, где сидел над своим Реклю, и, сжимая кулаки, процедил сквозь зубы:

– Пошла ты от меня… знаешь куда? Вот!

Но и в этот раз они не покинули друг друга. Что-то удержало Анфису подле него. Может быть, тут сказалась ее женская привязанность к нему. Вернее же всего, она стерпела и в этот раз его грубость потому, что чувствовала себя виноватою. Она все еще не верила в его падение, разум подсказывал ей, что тут он не настоящий, что тут он как бы во власти дурного сновидения и что, рано или поздно, проснется же, наконец, человек!

Однако время шло, а он не просыпался, и вот в голову Анфисы запала мысль: да полно, не ошибается ли она? А что, если и впрямь ее Максим был и есть… ретроград?

Это слово она переняла от него же и одно время путала с понятием «ветрогон»: ретроград значит, мол, легкомысленный, непутевый человек, вообще «ветрогон».

Но между ветрогоном и ретроградом была пропасть. Ретроград оказался существом несравнимо более опасным, чем целая ватага отъявленных ветрогонов. Это поняла она, наконец, всерьез оценив поведение мужа.

И этим словом, жутким по своему подлинному смыслу, она нанесла Максиму последний удар в их соперничестве.

III

В ленинский день на открытом собрании ячейки Анфису провели в кандидаты партии. Она возвращалась домой в полночь без мужа, шла с заводскими девчатами, и непогожая зимняя ночь была ей радостна, как в детстве под большой праздник. С этим настроением она вбежала на третий этаж и только тут, у двери квартиры, протрезвела. Вдруг заныло под ложечкой, и беспокойство охватило ее. С испугом она подумала, что сейчас увидит Максима и должна будет рассказать ему о событии. Дело в том, что она даже не предупредила его в свое время о заявлении в партию, и теперь надо было начинать сначала. Она почти была уверена, что предстояло выдержать тягостный разговор.

Закусив до боли губы, она постучала в дверь… Это становилось невыносимым – их отношения! Если человек не хочет понимать самых простых вещей, то как же можно жить вместе?.. Наконец, время, когда женщина не могла шага ступить без своего благоверного, прошло невозвратно, и разве Анфиса обязана отчитываться в своих поступках перед кем бы то ни было, кроме партии?..

Тетка Анфисы, в квартире которой они жили, спала, дверь открыл сам Максим.

– Поздновато! – обронил он, торопливо пройдя в комнату, прикрыл оставленную на столе книгу. Анфиса успела прочитать титул: «Бебель. Будущее общество».