Текст книги "Железная трава"
Автор книги: Владимир Бахметьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
– От родни весточка-то? – спросила негромко, кивнув в сторону конверта на столе.
– Да… – выронил он рассеянно, стараясь вникнуть в душевное ее состояние, разгадать его.
– А ты, сказывают, огневку добыл? – продолжала она еще тише.
– Да! – откликнулся он живее. – Повезло мне, Аленушка… От кого узнала?
– Дедушка Липован поведал… Встретила его, как от лекаря коровенку вела.
Они снова примолкли.
– Айда-те ко мне! – раздался из-за двери голос хозяйки. – Самовар готов!..
Было совсем темно, когда, отужинав за самоваром, хозяева и гость разошлись на покой.
Плохо спалось в эту ночь Сергею, а наутро, торопливо собравшись, направился к Егорычу. Проходя двором мимо пригона, слышал, как Алена понукала свою Пеструнью, но не задержался, даже убыстрил шаг.
VI
В Сибири «гостил» Егорыч второй уже раз, будучи год назад приговорен судом по 102-й статье уголовного уложения к ссылке на поселение с «лишением прав состояния».
О подробностях «преступления» лишенца Сергей не был осведомлен, зато он знал, что свой путь революционера питерский рабочий Егорыч начал с участия в Союзе борьбы за освобождение рабочего класса и первую ссылку он, преданный ученик Ленина, отбывал в одно время со своим учителем.
По возрасту Егорыч вдвое старше Сергея, но что такое годы и любые лишения там, где путь человека озарен немеркнущим светом той самой «Искры», одним из активных агентов которой был и остался поныне он, Егорыч.
Так именно рассуждал про себя Сергей, идя к старику и представляя его себе с его удивительно юным блеском глаз и звонким, волевым голосом. Видимо, не страшны были ему и болезни: вот отлежал какой-то срок в красноярской больнице и – опять на ногах!
Хозяин Егорыча занимал с семьей избу, окна которой выходили на околицу, а постояльцу отведен был добротный бревенчатый кров в глубине двора. Еще пробираясь среди ометов валежника, наваленного во дворе, Сергей услышал многоголосый говор в жилье Егорыча. На крылечке, вскинув на плечи зипун, стоял с дымящейся в зубах цигаркою бородатый Евсей, аграрник.
– Дым у Егорыча коромыслом! – сообщил он. – Наши там… А я на перекур под ветерок.
Сергей в нерешительности остановился. Евсей подался к нему через перила крылечка:
– Эх, и здорово же отчихвостил ты прошлый раз Филина… насчет дароподношения-то… Так его, подлеца, и надо… Да ты чего же встал у порожек? – продолжал он. – Проходи! Кончают разговор ребята…
И, как бы подтверждая его слова, из сеней, один за другим, начали выходить гости Егорыча. За ними показался и сам хозяин.
– А-а-а! – подал он голос, завидя Сергея. – Милости прошу, друг милый… Давненько не виделись!
Они вошли в сумрачное от махорочного дыма жилье, оставив дверь в сени распахнутой настежь.
– Здоров я, здоров, сам видишь! – говорил Егорыч, откликаясь Сергею. – А мы тут с товарищами аграриями артель сколачивали… Плетенки-кошевки будут вязать… Хватит с них батрачества у Тит Титычей… Знакомься! – указал он на поднявшегося из-за стола рослого человека в изрядно замызганной рабочей блузе без опояски. – Александр Румянцев, железнодорожничек!
– Бывший! – заметил Румянцев, протягивая руку Сергею и усмехаясь в ус. – Прямо с паровоза из Нижнего Новгорода да в тюрягу, а из нее, матушки, к вам!..
– Нашего поля ягодка! – продолжал, пошучивая, Егорыч. – Неисправимый бек… Один из учредителей Красноярской республики… Ничего, ничего, Сашуха! – коснулся он плеча железнодорожника, приметив, как тот осторожно повел глазами в сторону Сергея. – Этого товарища можешь не опасаться…
Прикрыв дверь в сени, хозяин усадил гостей за стол.
– Между прочим, друже, – обратился он к Румянцеву, – знали вы там, в Красноярске, кому своими успехами в пятом обязаны были?.. Ленину, Ленину, братец… Ведь это по его инициативе и под его руководством, еще за семь годков до вас, созданы были в Красноярске доверенными товарищами Ильича наши, социал-демократические кружки…
– В железнодорожных мастерских? – подхватил Румянцев. – Как же, говорили старожилы, говорили! Кружки… И литературка выпускалась… Так это от него, из Шушенского шло?
– Точно! – воскликнул Егорыч, пристукнув ладонью о стол. – Я об этом деле еще в Минусе слышал, как впервые с ним, Ильичем, встретился… Значит, поминали-таки старожилы о первых-то своих кружках?
– Еще как! Только не знали они, откуда ветерок вешний в их мастерские проникал… Я-то заездом в Красноярск попал, – пояснил Румянцев, оборачиваясь к Сергею. – Из Якутии на родину к себе, в Нижний, пробирался, да в самое полымя и угодил!
– Из Якутии? – переспросил Сергей. – Тоже… в ссылке там были?
– Вроде того! – снова усмехнулся в ус железнодорожник. – А вы… впервые в Сибири?
– Впервые, – подтвердил Сергей.
– И как… терпится?
Сергей заглянул в глаза, участливо обращенные к нему, потом перевел взор на Егорыча. Потянуло сейчас же, не откладывая, выложить о своем намерении бежать, но сдержался и заговорил об Иншакове и Пронине.
– Все можно терпеть, а вот с такими трудно! – заключил он жалобой свое сообщение об этой парочке недоумков-ликвидаторов. Так он и выразился:
– Недоумки! Каждый по-своему лопочет, а стучатся в одну дверь…
– И ту дверь любезно открывают перед ними господа октябристы с кадетами… – подхватил Румянцев. – Эх, и взаправду…
– Спокойней, спокойней, друзья! – прервал его Егорыч. – В семье, как говорится, не без урода! Конечно, повозиться с этакими еще придется… Дадут о себе знать подобные недотыкомки и в будущем… Однако носа вешать по сему поводу не приходится! Я вот потолкался последнее время среди своих и – прямо скажу: молодцы! С такими Россиюшка не пропадет!..
– О да… – улыбнулся Сергей. – Если только молодцы… выдержат!..
– Кто, наши? – поднял Егорыч голос. – Да тут, братец, такое, такое… Как бы это сказать? Где верхом, где пешком, а где и ползком… И всё вперед!.. Знаешь, на сухих местах трава этакая растет – железняк… Из себя невидная, а силы в ней… ай-яй-яй!.. Ее и мнут, и жгут, и рвут, а придет весна, она тут как тут!..
– Землицей богатой травка та держится! – заметил Румянцев. – В народе – наша сила!
– В точку сказано! – одобрил Егорыч и, как перед тем, пристукнул рукою о столешницу. – Сила наша в народе, но и народ без нас, без нашей правды… в рост не двинется!.. А сколько в нем дарований таится, в народе… уф-фа! – выдохнул он всею грудью, выражая свой восторг. – Недавно встретил я под Красноярском, через одну деревеньку проезжая, паренька тамошнего… Совсем, можно сказать, дичок и в грамоте еле-еле разбирается, а разговорились мы, да втолкнул я ему в головушку парочку стоящих мыслишек, так враз и ожил он да такое запел, такое…
Вслушиваясь, о чем говорил Егорыч относительно паренька, Сергей невольно метнулся мыслями, да и не мыслями, а скорее – сердцем, к Алене и тут же ощутил глухое беспокойство. Поддаваясь ему, произнес уныло:
– Все же нелегко сидеть в глухомани сложа руки… Тоска! И… надо ли сидеть?! – заключил он совсем неожиданно, без какой-либо связи с затронутой темой разговора.
Егорыч внимательно взглянул на него, помолчал.
– Тоска, говоришь? – начал он, вскинув руку на плечо Сергея. – Что ж, понимаю тебя! Все мы, здешние невольники, пережили этакое… Даже он, Владимир Ильич, нелегко переносил первые месяцы ссылки… Главное здесь – оторванность от соратников по борьбе и от самой борьбы… Знаете, что по этому поводу говорил он при нашей встрече… «Я, говорит, в первое время решил даже не брать в руки карты европейской России « Европы… Такая, говорит, горечь охватит, когда начнешь рассматривать на картах разные черные точки…»
– Вот видите! – воскликнул, оживая, Сергей.
– И как же было дальше? – весь насторожившись, издался к Егорычу Румянцев.
– С Ильичем? – заулыбался тот. – Ты лучше спроси, что, какие силы, какие невзгоды могли бы сломить его волю, его неукротимую жажду деятельности… Да, он и там, в глуши, продолжал действовать… Встречался с товарищами по несчастью, ободрял их, наставлял, вовлекал в круг хлопот к забот общего великого дела… И одновременно вел обширную переписку с русскими и зарубежными социал-демократами… Политика, экономика, вопросы рабочего движения, партийной работы, проекты ка будущее захватывали его так, что уж не оставалось места для какой-либо хандры… Особо привлекала его борьба за марксизм на философском фронте… Послушали бы вы, с каким возмущением разносил он в беседах с нами, своими гостями, это самое неокантианство немецких ревизионистов или высказывания наших, русских критиков Маркса… Ну, этих, черт их драл, легалистов, легальных марксистов вроде того же Булгакова, Струве, Туган-Барановского! Не скрывал Владимир Ильич своего горького недовольства к Плехановым, его молчанием в русской литературе на все эти антимарксистские выходки оппортунистов…
– Он ведь и сам писал тогда немало! – заметил Румянцев. – Взять хотя бы известную брошюру насчет задач наших…
– «Задачи русских социал-демократов»! – уточнил Егорыч. – А о «Развитии капитализма в России» позабыл? Там, в ссылке же, и эта работа закончена была… А сколько статей в ту пору написано им!.. Э, да что там!..
Возбужденный воспоминаниями, с пятнами румянца на впалых щеках, он покинул свое место и, опершись руками о стол, заговорил еще крепче:
– Не было, товарищи, такого вопроса, случая, собрания, которыми не интересовался бы Ильич в ссылке! И, при всем том, около него… можно было отдохнуть душою… Да, да! Я трижды встречался с ним в Минусе, доводилось заглядывать и в его Шушенское… И всякий раз, побыв с ним, я… Да не я один, а все мы, тогдашние енисейцы, прямо-таки преображались… И горести наши как рукой снимало! Будто из какой-то сумеречи выбирались мы под солнышко, грелись, накопляли сил, отваги!.. Я, ребятушки, так и величал его про себя по стародавнему сказу: «Владимир Красно Солнышко!» Просто диву даешься, бывало, глядя на него, слушая его… Сколько в нем страсти, огня, а с тем вместе – непоколебимой уверенности: что ни слово, то… удар по цели!..
– А где он теперь? – спросил Сергей, когда Егорыч умолк, отдавшись, видимо, тому, что еще продолжало владеть его взволнованной памятью.
– Где он теперь? – повторил Егорыч тихонько и улыбнулся. – А с нами же, с нами!
Заулыбался, поняв старика, и Сергей.
– Проходил я курс лечения в Красноярске… – снова повысил Егорыч голос. – День на процедуре – в амбулатории, два дня – в ином месте, среди друзей… И вот, в амбулатории – врач со мною, а среди друзей – он, незримый… Ильич то есть… Понятно?
– Очень даже! – откликнулся Румянцев и подмигнул Сергею. – Ну, и… кто же больше помогал, Павел Егорыч, вашему здоровью: врач или…
– Он! Разумеется, он! – воскликнул Егорыч. – Ведь и затянувшееся мое лечение связано было с выполнением заданий издалека… Его и его друзей заданий! Вы оба, конечно, еще не в курсе дела… Так вот слушайте…
Торопливо выйдя в сени, Егорыч громыхнул там дверным засовом, оправил, вернувшись, занавесь на окне и начал сдержанно, вполголоса:
– В начале зимы, с запозданием, было красноярцам доставлено сообщение из центра Организационной комиссии по созыву нашей, шестой по счету, Всероссийской партийной конференции… На очередь встал созыв совещания местных, уцелевших у нас после погромов карателей, организаций и групп… Дали знать в Быскар, оттуда – мне… Таким-то образом старый хрыч Егорыч и отправился на неотложное лечение в город! Ясно?.. Предстояло, товарищи…
Он перемахнул через скамью, уселся за стол между Сергеем и Румянцевым, взбросил на плечи тому и другому руки и продолжал:
– Предстояло обсудить вопросы порядка дня общепартийной конференции, как равно задачи и нужды мест, связаться с областями, наметить сообща посыл делегата за рубеж на конференцию… Дельце, сами видите, не легкое… Тем более, что Сибирский-то союз социал-демократов, как вам известно, угас еще к девятому году… Вот и пришлось, засучив рукава, приняться за работку!..
– Справились, нет? – подал голос Румянцев.
– С работкой? Как будто бы – да!..
– Когда же всепартийная конференция и где? – задал в свою очередь вопрос Сергей.
– В Польше! А время… – Егорыч порывисто вздохнул. – Уже, дорогой мой, состоялась она, конференция! Чуть ли не месяц назад… Но… пока что полной информацией не располагаем… Ждут со дня на день красноярцы извещения самой конференции… обстоятельного! Однако имеем уже данные, из коих видно, что… жива и здравствует наша партия! И всюду встречает она живой отклик рабочей армии, и эта армия начинает понемногу расправлять свои богатырские плечи… Избран конференцией новый, наш, большевистский, центральный комитет, создано особое бюро по руководству работой в России.
– А как же с меньшевиками? Ужели… – начал Сергей, все время не без волнения выжидавший, не скажет ли что по этому поводу Егорыч.
– По шапке, по шапке меньшевиков! – вскричал тот. – Изгнаны конференцией! Отныне живем самостоятельно! Никаких оппортунистов, соглашателей, лизоблюдов у прилавка буржуазии… Никаких спотыкачей на пути к власти пролетариата… к самодержавию народа… Ой, ребятушки, дух занимается, как подумаешь, какая предстоит нам работка! И разве же усидишь нынче в тайболе нашей?! Вы только подумайте, сколь велика нужда сейчас в работниках… там, на местах, в городах…
Сердце Сергея всколыхнулось, забило набатом.
– Павел Егорыч… – выронил он глухо. – Павел Егорыч, и вы, товарищ Румянцев…
Голос его окреп:
– Решил я… бежать! С тем и пришел… За советом.
Последовало молчание. Молчал Румянцев, всматриваясь сбоку в молодого товарища. Не слышен был и Егорыч: сидел, отвалившись спиною к стене и полузакрыв глаза.
– Плохо… надумал я… да? – промолвил Сергей, враз понурившись.
– Что ты, что ты!.. – воскликнул Егорыч и, обхватив обеими руками Сергея, крепко прижал его к себе. – Да мы, старики, вовсе тупицами были б, коль не одобрили бы твоего решения, не поняли бы тебя! И потом… потом… – Он перешел на шепот: – У меня вот не те уж силенки, какие смолоду имелись, а и я… И я, братцы… – оглядел он того и другого соседа. – И я… подумывал о том же самом… Одно мешает: связан я всякими поручениями, опять скоренько выберусь… к сибирякам! Хочу и тебя, Румянцев, прихватить, только предлог надобно выискать… Итак, бежишь? – снова обратился он к Сергею. – А денежку на дорожку припас?
– Хватит! – оживая, сказал Сергей. – Охотился я тут без вас… Лису-огневку зацепил… И сбыл уже…
– Отлично! А куда нацелился?
– А туда же, откуда явился…
– В белокаменную? Ну, а есть где на первое-то время укрыться?
– Есть! Одно осталось: как с паспортом быть?
– Добудем! – уверенно откликнулся Егорыч.
– Ухитриться бы ему, Павел Егорыч, до Нижнего выбраться, – вмешался в разговор Румянцев. – А там, по моей заявке, живо бы вид на жительство состряпали.
– Ну, а до Нижнего как быть беглецу?
– В Красноярске дружок у меня имеется, паровозник… – объяснил Румянцев. – Явится товарищ к нему, а тот живо, как по ямщицкой «веревочке», доставит куда следует.
– Паровозник пригодится, – подумав, решил Егорыч. – Что же касается паспорта, так его и поближе, у тех же красноярцев, достанем…
– Эх, милый! – снова потянул он к себе Сергея. – Завидую я тебе…
Тогорье тонуло уже в вечернем сумраке, когда Сергей вышел от Егорыча.
В темном, густо усеянном звездами небе висел остророгий месяц, шорохи мороза ползли по улице и затихали там, где вся в парче стояла таежная стена. Глубокою трещиной чернела в ней дорога.
«Еще немного, и эта дорожка примет меня», – думал Сергей, доверчиво поглядывая на тайгу, как на свою верную сообщницу.
У снежного сугроба подле ворот возилась с лопатой Алена. Сергей задержал шаг, но, услышав ласковый манящий голос, рванулся вперед, ухватил ее за руки.
– Аленушка! – воскликнул он и запнулся, колеблясь – открыть свою тайну или нет?
– Но?
– Вот чего…
«Можно, можно, – мелькало в голове его, – такой можно!» И – вслух:
– Идем-ка сюда…
Отошли торопливо за угол. Тихий свет новорожденного месяца мерцал на снегу. От плетня, от амбара тянулись смутные синие тени.
– Получил я, Аленушка, письмо. Из дому. Зовут!..
Сказал, заглянул в глаза ей:
– Бежать собрался! Понимаешь – бежать…
Как бы только теперь осознав все значение сообщенного им, она тихонько высвободилась из его рук. И вся вдруг поникла.
– Чуяла я… – сказала глухо. – Нездешний ты, чужой… Такие тут не живут.
Смахнула украдкой слезу, и дрогнуло, заныло сердце Сергея.
– Хорошая моя!
Глядел в широко распахнутые, отливающие зеленью глаза ее, дивился: откуда такая?
– Аленушка, милая, откуда ты?..
– Здешняя…
– Здешняя, таежная!
Шептал горюче, пьянел, загорался. И оба – в синюю, что погуще, тень, к голым, заснеженным кустам.
Никогда так сладко не спал Сергей, как в эту ночь. И сон – и не сон. Летел, подобно кречету, в выси, под небом, а внизу – города, реки, перелески, как на карте: Россия! И всюду – народ: толпы, потоки, целые рощи голов. И трубачи трубят… Глядит Сергей и не может понять, зачем и куда спешат люди и о чем поют медные трубы? Что ни голос, то окраска: пурпурные, голубые, алые, киноварью налитые голоса. Гремит, бушует цветная метель, диковинными сугробами украшает поля, заносит города до вышек… Не заря ли упала на землю? Не тайга ль поднялась вешним походом? А снизу сквозь гул молотов, сквозь песенный звон металла – голоса многогрудые: «Два года ожидали тебя – дождались наконец!» Летит в выси он, под самым солнцем, и ветер несет от тайги густые свои ароматы… И так-то ясно, радостно на душе!..
VII
Готовясь к побегу, Сергей чуть не ежедневно бывал у Егорыча и обычно заставал у него кого-либо из аграрников, всего чаще – бородача Евсея. Деловой разговор о налаживаемой промысловой артели частенько переходил тут на беседу политическую, в которой принимал участие и Сергей.
Однажды встретился он у старика с Иншаковым и Прониным, но уже когда, те, яро чем-то взволнованные, уходили. Прикрыв за ними дверь, Егорыч с минуту молчал, затем хмуро отметил: «Отзовисту еще можно, пожалуй, вправить мозги, а меньшевичок безнадежен!»
Как-то вечером, когда Егорыч и неизменный его гость – железнодорожник Румянцев, в два голоса оделяли Сергея советами насчет предстоящей ему работы в подполье, из-за окна проникло в избу поскрипывание снега под чьей-то крадущейся стопою, а немного погодя у наружной двери залязгала щеколда.
Поздним гостем оказался Леонтьев. В последнее время о конторщике лавочника говорили, что он участвует в пирушках хозяина, ведет азартные игры в карты за компанию с урядником, изрядно выпивает.
Был Леонтьев навеселе и в этот вечер. Бесцеремонно расположившись у стола, он долго болтал о всяких деревенских сплетнях. Прервал его хозяин, недвусмысленно посоветовав болтуну убраться восвояси, и тут одутловатое, с отеками под осоловелыми глазками, лицо «народного социалиста» начало корчиться в припадке смеха. «Вот тебе, значит, бог, а вот и порог… – бормотал он, похихикивая, а напялив на себя озям, обратился вдруг к Сергею: – Счастливый ты, молодой человек, разбогател!» И еще, продолжая скалить зубы: «Лисичку-огневку – к рукам, да и марш-марш по лисьим следам… Так, что ли?»
Спровадив Леонтьева, все трое молча переглянулись: что бы значили эти намеки о лисе и прочем пьяненького посетителя? Румянцев высказал предположение – не подслушал ли тот у оконца беседу их? «А ну его к лешему! – отмахнулся Егорыч. – Спьяну городил, паршивец! – И добавил в сторону Сергея: – Поскорей бы уж выбираться тебе в путь-дорожку…»
Старик со дня на день ожидал весточки из Красноярска, чтобы вновь выехать туда «для окончания лечения», на что ему удалось запастись разрешением полицейской власти. А вслед за ним должен был и Сергей направиться в город, где беглецу подготовят паспорт и обеспечат связь с дружком Румянцева – паровозником.
Наконец, нетерпеливо поджидаемый день наступил: Егорыч выехал!
Прощаясь ранним утром с Аленою и ее матерью, Сергей горячо говорил им:
– Спасибо вам за все, за все! Были вы мне как родные! Писать буду вам… А ты, Аленушка, не забывай о подарке моем, заглядывай в книжицу-то, почитывай, а в чем не разберешься – к Егорычу обращайся. Скоро вернется он.
– Ой, когда Егорыч-то вернется, ей уж, гляди, не до чтива будет… – откликнулась за дочь хозяйка, намекая на ожидаемые перемены в семье: сваты-то еланские опять на неделе были.
– Отстань! – бросила Алена матери и – Сергею, порывисто, всею грудью: – Не кину, не кину книжку твою! Понятная она и в самое сердце бьет.. А тебе мы с мамонькой… во всех делах твоих… счастья желаем!..
И не выдержав, она дала волю слезам. Завсхлипывала и мать, истово окрещивая постояльца.
– Милые вы мои… – ронял Сергей, обнимая у порога по очереди мать и дочь. – Не покинул бы вас так скоренько, да ведь не для себя… не ради себя…
Волнение перехватило ему голос, и, не закончив, он рванулся к двери. А в сенях, почуяв, видно, разлуку, кинулся к нему с жалобным визгом Таныш: прыгал, заливался лаем, метался вокруг, пока хозяйка не утащила его за ожерелок в избу.
Припав к оконцу, видела Алена, как, ныряя в сугробах, шел Сергей огородами и дальше, кустарником, к опушке тайги, где, по уговору с дедом Липованом, ожидал его свояк деда – Архип Косорукий с повозкою.
Было это на рассвете – еще только-только занималась заря, а в полдень, проходя лощиной от колодца, услышала Алена крики на улице, и с этой минуты все, что происходило вокруг нее, было как в жутком сновидении.
Чуть не бегом выбралась она из лощины наверх и видит: стекаются люди ко двору каталажки. Враз захолодело у Алены под ложечкой, бросила она ведерки и – сломя голову вдоль улицы. Налетел парнишка, крикнул в лицо ей:
– Постояльца вашего накрыли!
У ворот каталажки, окружив понурого коня с кошевкою в упряжи, стояли соседи – мужики, женщины, простоволосые парнишки. Архип Косорукий – в схватке с медведем отжевал ему зверь руку – рассказывал щербатым голосом:
– Только это мы за Горелову балку подались – бац! урядник с сотским… Налетели, ни дать ни взять, волками, хвать энтого за пельки и пошли крыть!.. Меня-то тоже в ухо, елки-палки, Филин смазал… А за что? Выбили из человека сознанье, лежит человек на снегу в развороченной овчинке, грудь голым гола… Я и кричу: «Ваша благородь, смерзнет этак человек на отделку…» Тут он, урядник тоись, и полосни меня с маху…
Не дослушав Косорукого, метнулась Алена в калитку. Двор полон людьми. Врезалась крутым плечном в живую стену, пробилась вперед, глянула, закусила до боли губы.
Опустив голову, сидел Сергей в снегу, харкал кровью. Кровь, как гроздья спелой рябины, запеклась на щеках у него, а позади, точно пень у смятой елки, стоял с дубиной в руках Козьма Чагодаш, сотский. Поодаль – урядник. Он растерянно пятился: на него наступали. Были тут мрачный бородач Евсей, белый как снег Пронин, еще кто-то из аграрников с бешено выпученными глазами… Взъерошенный, злой, похожий на бурундука, одесский грузчик Диомид, без картуза и пальто, тыкал, повизгивая в грудь Филина рукою, а сбоку кричал неистово Румянцев, железнодорожник.
– …пра-пра-пра…
Поймала Алена на лету:
– Не имеешь… права!..
И вцепилась глазами в урядника… Разваренные щеки, рыжая клочковатая бровь, нос в рябинах – ни дать ни взять кедровая шишка.
Выбралась из толпы Акимовна, растолкала людей, пнула прочь сотского Чагодаша, ухватила Сергея, постояльца своего, под мышки.
– Ну-ко, робята, пособляй!..
Торкнулся к ней урядник:
– Не сметь…
– А увечить человека сметь?! – завопила не своим голосом Акимовна и – ко всем: – Православные! Может он с человеком так?!
Кинулась к ней Алена. Стоном, навзрыд:
– Мамонька, родная!..
Не одну неделю пролежал Сергей в горенке своей. Долго никого не узнавал, пылал огнем, бредил. По очереди дежурили у его койки товарищи. Не отходила от его изголовья Алена.
Струсил урядник, махнул рукой, заявил Румянцеву:
– О побеге смолчу, и вы того… помолчите!..
А вскоре поехал Филин за село разгуляться и не возвратился. Прибежала из тайги лошадь с пустой повозкой ко двору лавочника, поднял лавочник людей на ноги. Долго искали урядника, – злая крутила метель, – пропал урядник вовсе. И решили:
– Не иначе медведь задрал…
Налетел становой. Сход за сходом, допрос за допросом. О Сергее никто ни гугу: лежит парень без того при смерти. Так ни с чем и уехал пристав.
Прозвенели последние морозные дни февраля, а там и пурга предвешняя ударила. Загудела тайга безгранная. Скакали по ней медведицами метельные тучи, рвали кедрач, валили молодняк еловый из-под корня, стоном стонали, ухали. За околицей до самого света выли волки, лаяли, надрываясь, псы по дворам.
Однажды в глухую полночь метнулась на улице тревога. Кто-то диким голосом вопил за стеною:
– Гор… гор… гор..
«Горим», – стукнуло в мозгу Сергея, и пришел он в себя. Вокруг – никого… Бросился, как был, в белье наружу, втолкнулся в темную гомонящую толпу. Чадя и дымясь, вспыхивая под ветром хвостатым пламенем, догорал плетеный шалаш. Хлопьями летели искры, впивались в спины, бороды, полы овчинных тулупов.
Кто-то черный, кряжистый, держал в лапах извивающегося человека.
– Бе-е-ей его!..
Ветер рвал голоса, в мглистой пасти ночи ревела тайга. Сергей вскрикнул: из-под черной лапы мужика тянулась жилистая шея, сверкали безумно вытаращенные глаза.
– Диомид!
Воплем вырвалось у Сергея:
– Не тронь!..
И все забилось, загудело вокруг. Ночь, и люди, и вой ветра, и отдаленный гул тайги – все смешалось, как в кошмаре.
Сергей потерял сознание. Утром Акимовна, сидя в ногах у него, говорила:
– Отвели его, несчастного, в кутузку… Глаза у его пупом и… жует, жует… Однако весь рукав отжевал…
Сергей слушал, а у самого все плыло на сторону, и обнаженная, в космах, голова хозяйки чудилась рысью, щетинилась, скалила зубы.
Снова и надолго свалился он в душную, беспросветную, жаркую ямищу.
А тут подкралась оттепель. Засырели дали, обмякли снега, побежали под солнцем, щебеча, искрясь, первые потоки.
Дружная была в тот год весна. Враз накинулась на снега, на сугробы, захлестала их дождиком, источила небесным огнем. Красною медью горели на солнце суглинистые дороги, дегтярным настоем глянула за околицей пашня.
Голубая высь, чешуйчатые, в блестках, ручьи и старая, набухшая водой, опорка у избы – не было конца радостям ребятишек. А вскоре и тайга ожила: распахнула зеленую шубу, понатужилась – дунула крепким, пахучим духом, огласила песнями чуткий звездный простор.
VIII
На ранней зорьке, лежа в постели, наблюдал Сергей, как наливается алым соком угол горницы. Вот вспыхнул венчик на Спасе, заиграла маслянистыми лучиками лампадка.
Было вокруг пусто, тихо. Щурясь на теплые блики, урчал на полу старый лохматый кот, любимец хозяйки.
«Что же такое со мною?» – думал, тужась, Сергей и вспомнил все: от синих, пахнущих хвоей сугробов у таежного зимовья до последнего страшного дня, с кровью, с побоями.
Осторожно загребая руками, поднялся, прошел к столу. Тела своего не чувствовал, точно плыл в воде, густой и недвижимой. Нащупал глазами платье, встянул пиджак на плечи.
Оглянулся, послушал.
«Алена! Отчего не слышно Алены?»
Наморщил лоб, пытаясь вспомнить. Что-то было… Куда-то спешили люди, о чем-то волновались, кого-то устраивали, запевали песни.
Беспомощно, с холодными каплями на лбу, стоял Сергей посреди горницы. Припоминал, тащил события из вязкой трясины бреда, складывал по кусочкам разбитые дни, недели.
– Глядите на него… Поднялся?!.
Голос Акимовны. Вошла неслышно, улыбалась с порога. Подбородок вялый, в морщинах, а все ж напоминал тот, тугой и белый – Аленин.
– А мы, паря, попервоначалу-то собрались отпевать тебя, да, спасибо, лекарь утешил-обнадежил… Привозили товарищи твои лекаря откуда-то, так он и обнадежил… «Это, говорит, простуда – горячка у него, выдюжит по молодости лет…» Ну, не всякий, однако, и молодой спасается… Вон Диомид ваш… помнишь? – и не стар был будто бы годами, а преставился… Отстрадался, царствие ему небесное…
Так, о том о сем лепеча, повела хозяйка Сергея на кухню.
– Молочка, молочка выпьешь… Парного!
На кухне от стола к печи – пестрый половик в цветной росписи. Стол из кедра, крепкий, как кость, выскоблен добела. Над устьем печи – холстина в узорах. Все, как раньше. Но где же Алена?
Ухватила Акимовна: томятся у парня глаза, ищут что-то, а сказать не смеет.
– Ох, трудно мне без Аленушки… Золотые у девки рученьки…
Опустился Сергей на скамью, слабый еще, подгибались колени.
– А где же она?
Рассмеялась Акимовна, запрыгал на животе замызганный до лоска фартук.
– Проспал ты, паря, всю память… Отдали мы Алену! За Ваньшу, в Елань выдали… На масляной и свадьба была!
И совсем по-особому, тихонько:
– Пей, пей молочко-то… Пей, Сергуня, чего там!
Поднял он глаза, встретился с чужими глазами: бабьи, понимающие, теплые глаза.
– Не век ей в девках вековать… Отдали! – говорила Акимовна, и была в воркующем ее голосе виноватая ласка: то ли к дочери, то ли к нему, обездоленному. – Ну, ин ладно… Главная стать теперь – крепости тебе набираться… Крепок телом – богат делом!..
«Все это так, – думал он, – но…»
– Да ведь надеялись вы, Акимовна, хозяина в доме завести… – начал вслух негромко. – Сами же говорили: «Без мужика в доме – жизнь как на сломе!..» А все же… на сторону выдали дочку!
– Пошто на сторону?! – живо откликнулась она. – На времечко выехала к муженьку… У нас-то, сам зришь, повернуться негде… И тебе, хворому, мешать не пристало.
«Вон оно что… Мне мешать не хотели… А я-то лежу и лежу!»
И тяжело вздохнул он:
– Ладно, буду поправляться, Акимовна!
С того разговора и в самом деле начал Сергей поправляться: медленно, но верно, обнадеживающе возвращались силы, крепли мышцы рук и ног, спокойней становился сон. Уже выходил он в сопровождении Таныша на улицу, грелся на солнышке, загонял во двор Пеструнью из стада.
Наведывался дед Липован, приносил гостинец прошлогоднего меду с собственной пасеки, баюкал ласковым словом, передавал деревенские новости… Кинули, оказывается, мужички ссыльные батрачество, артелью плетенки плетут, кошевки, дровни чинят, о кузнице своей подумывают: Евсей-то, голова их, кузнечил с отцом в юности… А Леонтьев, из городских который, конторщик лавочника, вовсе спился, по неделе без просыпа где попало валяется, облик человеческий утерял.
Про остальных невольников мало что знал дед. Одно было известно ему: Егорыч как выехал в Красный Яр на лечение, так о сю пору и не показывается, а дружок его, Румянцев усатый, тож запропастился – будто в соседнее селение, к родне какой-то выехал, и не самоволом, а с дозволения урядника… Новый нынче урядник в Тогорье. Старого-то господь за измыву над ним, Сергеем, люто покарал: ведмедя на душегуба напустил! Новый же как будто посмирней да поучтивей и, похоже, поборами с оглядкою промышляет… Не то что старый! Тот, бывало, каждого взяткой норовит обложить, а кто отказывался, того – случай приждет – в каталажку! Из каталажки же выпроводит вон человека с пустыми карманами… Крест, ежели посеребрен, и тот с любого снимет, проклятый!
