Текст книги "Железная трава"
Автор книги: Владимир Бахметьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
Едва заговорил Липован о поборах-грабежах урядника, весь встрепенулся Сергей и еле дождался, когда дед распрощается. А как остался один на один с собою в светелке, дверь – на крючок и с ног сапоги долой! Только теперь, слушая деда, вспомнил Сергей о своей упрятке: вон как вышиб гнус-урядник память у него… Ухватил со стола бритву, вспорол в одном сапоге обшивку голенища, в другом – настил кожемячный… И вот – ура, ура! – кредитки оказались на месте, в полной сохранности! Пятерку всего с мелочью и выгреб Филин из карманов Сергея, а главного-то капитала не досмотрел…
Ожил Сергей, и вновь, как бывало там, в зимовье, не спалось ему по ночам от роившихся в голове мыслей: бежать, бежать во что бы то ни стало!..
Много бы дал он, чтобы знать о том, что творилось ныне на белом свете, какие новые походы намечают большевики, как живет и борется родная Москва!
В надежде услышать хотя бы самое малое о большом мире, заглянул Сергей даже к Иншакову и Пронину. Но меньшевика на месте он не застал, а Пронин сам со дня на день поджидал Егорыча, Румянцева… любого, кто бы мог поведать ему новости.
Бледнолицый, болезненно нервный, с глазами, полными томления, встретил он Сергея улыбкою и заговорил тотчас же о том, что тревожило его и чему он не находил еще для себя объяснения… Говорил долго, горячо, но сбивчиво, не слушая откликов собеседника, и не было возможности разобраться в его мыслях, хотя и брезжило в их пасмури что-то новое, не похожее на прежние увлечения этого последователя ультиматистов.
С чувством отчужденности, близкой к неприязни, покинув Пронина, Сергей тогда же решил выбраться пока что, до возвращения «своих», в тайгу.
И вот он с ружьишком за плечами, с преданным псом Танышем под рукою снова часами бродил по таежным чащобам, дышал жадно медовым духом трав, слушал уютливые напевы птиц.
В бледном оперении летели вешние дни над тайгою, шумели извечно бездумные ветры в кедраче, а ночью серебром пылили по хребтам звезды и густые тени ужами укладывались в низинах вокруг пнищ и кореньев.
Сидел Сергей у порога своего зимовья, вслушивался, закрыв глаза, в таинственные там и сям шорохи среди ночного безмолвья, и как-то само собою в памяти его возникала стародавняя кержацкая песня деда Липована:
О прекрасная мати-пустыня.
Во любовь свою прими мя…
Да, прекрасно было это могучее, покоем насыщенное царство зелени, но… чего-то в нем недоставало теперь. И недаром Сергей – находился ли у зимовья он, забирался ли вслед за Танышем в дремучие заросли – как бы что-то все время искал, кого-то, сам того не сознавая, поджидал… Особенно настойчиво тянуло его к сосняку у косогора, под которым пролегала дорога с далекого Енисея. Налево тут – сосны стеною, направо – откос глиняный, а над откосом опять сосны и небо, густое-густое, совсем кубовое…
Забрел сюда Сергей однажды на исходе второй недели своего пребывания в тайге, приметил свежие колеи по песчаному пуху дороги и подумал – не пора ли было наведываться в Тогорье? Ведь Егорыч мог уже вернуться… Вслед он успокоил себя: о возвращении Егорыча немедля дали бы знать в зимовье.
Чувствуя усталость во всем теле (с утра раннего на ногах!), он прилег на траву, уложил подле себя Таныша и отдался дремоте. Там и здесь по иглистым ветвям – солнечные блики, на угретых стволах сосен – сухие пенки в румянах, смоляные подтеки мучнистые.
Сквозь забытье под шорохи солнца, как сквозь янтарь, вся явь светится.. Осы у самого лица дрожат-шныряют, чивиликает пичуга где-то, терпкое дыхание полыни щекочет веки… И не полынь будто, а чьи-то жадные губы льнут, и не пчела звенит пролетная, а в жилах кровь со звоном переливается… И алые в воздухе, сквозь ресницы, зерна – плывут, маячат, мерцая.
Чу! Фыркают где-то на дороге кони; гремят, спотыкаясь, бубенцы: буль-быль, буль-быль… Кто-то на коней баском:
– Но-э-о-ы…
Вскочил Таныш на ноги, навострил уши. Ближе бульканье бубенцов, и уже слышно, как, шурша, жуют колеса сыпучий песок… Вдруг сорвался с места пес и – стрелою по дороге, за угол; вслед за тем – отчаянное его повизгивание и чей-то смех, знакомый, переливчатый.
Впился глазами за поворот Сергей. Сердце – бух-бух, щеки огнем занялись… Понял: давно ждет-поджидает он этой встречи, из-за нее и с дорогой породнился.
Показалась пара коней, пегих, с рыжими подпалинами на боках. На грядушке телеги – Алена, у ног ее, спущенных к колесам, прыгает, ластится Таныш.
– Алена… – вскрикнул Сергей и добавил, встретив с той стороны телеги чужие глаза: – Панкратьевна!..
Алена потянулась к вожжам в руке седока-соседа, придержала коней и, выпрыгнув на дорогу, бросилась к Сергею:
– Ходишь? Вызволился?!
– Хожу, хожу… – весело ронял Сергей, захватив обе руки Алены.
– Ой, как хорошо-то! – вырвалось у той звонко.
Из-под кумачовой повязки выбилась льняная прядь у нее – золотом отливала на солнце, а в зелени глаз порхала улыбка, – как все это знакомо, близко, мило Сергею!
– Ваньша! – обернулась она к тому, чужому, на грядушке. – Здоровкайся! Наш постоялец… А это… муженек мой!
Тяжело, неуклюже забрав руку Сергея в свою, потупился Ваньша. Совсем молодой он, русый, бородка курчавая, глаза просторные и чистые, будто росой омытые.
Весело стало Сергею.
– Подвезете, что ли? Махну я с вами домой…
И следом за Аленой взобрался на грядушку.
– А я в гости к вам намеревался, пешечком…
– Куда те, паря, далеко до нас… – заметила Алена и ударила по коням. – И-ох вы, милые!..
Кони на рысь перешли.
– Я теперь сто верст в сутки откачаю! – выкрикивал Сергей, припрыгивая в телеге. – А вы скоро в Тогорье-то, к маменьке, переселитесь? Освобожу я вам вот-вот светелку!..
– Это как? – вздрогнув, обернулась к нему Алена. – Опять…
– Опять, опять! – прервал он ее и указал рукою на прытко бежавшего у колес Таныша: – Попробуй-ка удержать его… Так вот и я!..
– Ой, остерегся бы ты! – произнесла она с неприкрытой тревогою в голосе.
– Ничего, Алена Панкратьевна! – воскликнул он тем же беззаботно веселым тоном. – Учен я теперь, а ученому – море по колено… Опять же летом не то, что зимою… Как Енисей-то ваш? Двинулись пароходики?
– А что им, ходят… – отвечала она рассеянно, стараясь, должно быть, уяснить себе смысл сказанного Сергеем. Помолчав, продолжала более живо: – Намедни один, грузовой, как запасался у нас топливом, слух по селу пустил…. Будто опять где-то царевы-то слуги кровушку людскую пролили… С челобитной о нуждах своих горьких поднялись люди, к хозяевам шли, а им встречу – пальба из ружей!..
– Погоди, погоди! – насторожился Сергей. – По кому… пальба, где?!.
– На каких-то золотых приисках было… – негромко, краснея, подал голос Ваньша. – У нас, в Сибири же… Эх, – вздохнул он, – истинная, видно, правда в книжке одной говорится: покуда народ за дубину не примется, вовек с него крепость не снимется…
– Об твоей книжке вспомнил, – пояснила Алена, склонясь к Сергею. – Вместях мы с Ваньшей умом-разумом прикидывали над нею – что к чему.
Она говорила еще что-то, но Сергей плохо уже слушал ее, охваченный глухим беспокойством, и теперь ему казалось, что повозка еле-еле плетется.
– А ну, наддай, милые! – закрутила Алена бичом, как бы отгадав настроение Сергея. – Пошевеливай!..
Запрыгала, затарахтела на встречных голышах телега, и уж не бежали, а скакали вспять-вспять медностволые сосны, и от колес брызгами летел горячий песок, и, как бы состязаясь с конским бегом, мчался, высунув язык, Таныш.
Вот и купол церквуши выглянул из-за узорчатой чащи опушки, мельница-ветрянка к небу кособоко крыло выставила.
– Тогорье! – оповестила Алена и, сдерживая конец, оглянулась на Сергея: – С нами на село ты иль… напросто пешечком?
«Ах ты, умница моя хорошая!» – подумал он, обласкивая ее взором, и – вслух:
– Пешим, пешим я! Тише едешь, дальше будешь…
IX
На улице, по пути к своей избе, Сергей встретился с Евсеем. Бородач куда-то торопился; рваный, в заплатах, пиджак на нем широко распахнут, на скулах – капли пота.
– О, явился! – заговорил он, отдуваясь. – А мы уж спосылать за тобой собрались… Румянцев-то вернулся, и такие, такие вестушки у него, что… ай-яй-яй!.. Эх, сидим мы в глуши, ничего-то не ведаем… Про разбой на Лене-реке слышал?
– Да откуда ж, чудак, мог я, сидя в зимовье, о чем-либо слышать! – откликнулся Сергей досадливо. – Что же такое на Лене? Ну?
– Да то ж, выходит, самое, что и в Питере было, в генваре пятого… Не унимаются палачи Николки!..
– Опять… кровь?! – воскликнул Сергей, поняв, что говорил Евсей про то, о чем слышал он уже от Алены.
– Кровь и есть! – подхватил бородач. – Приисковых-то на Лене, как и тех, питерских, свинцом угостили… Отчаялись с голодухи люди, да всем миром к начальству, а начальство, заодно с капиталом, огонь по ним… Сотни душ уложено!.. – Он тяжело перевел дыхание, огляделся. – Ну, побежал я… Оповестить всех своих должен… Ввечеру сходка! Румянцев созывает… А ты заворачивай-ка к нему, о всем в подробностях узнаешь.
Поколебавшись, Сергей решил заглянуть прежде всего к себе, сгрузить винтовку, ягдташ.
– А к тебе еще на зорьке тот… усатый… приходил! – сообщила, здороваясь, Акимовна.
– Румянцев?
– Он! Шибко обрадовался, что на ногах ты… Наказал, чтоб я тебя, как только покажешься, без промедленья к нему слала… Слушай-ка, Сергуня! – остановила она его, когда он повернулся к двери. – До коих же пор этакие беды в народушке нашем жить будут? Вон чего Аленушка-то обсказывала…
– Слышал, Акимовна, слышал… Нет, не век страдать народу… Придет черед – смахнет он с себя все беды… И тех, кто насылает их, беды-то!..
– Пошли, господь… – закрестилась Акимовна.
– А где же гости? – спросил он с порога. – Пусть в светелке располагаются, я у Румянцева заночую…
– Гостечки коней на ночлег устраивают, а сами при них же, на сеновале… Не зима, чай.
Он уже спускался с крылечка, а она продолжала говорить, урезонивая постояльца возвращаться, не стесняясь, на ночевку домой.
Румянцева застал Сергей на месте, в просторной горнице Егорыча, к которому перекочевал железнодорожник перед самым отъездом старика в город. Впустив гостя, Румянцев бросился к столу, сгреб на нем пачки каких-то бумаг и вслед, расхохотавшись, оставил бумаги в покое.
– Кого-кого, а тебя-то опасаться не пристало… – говорил он, обнимая Сергея. – Значит, молодцом? Ого, даже загореть успел… Если бы только знал ты, как мы с Егорычем переживали за тебя, хворого, в разлуке… Так ведь нельзя было иначе, без разлуки-то: столько дел, забот да хлопот выпало на наши головы, что просто и на себя оглянуться не было времени…
– Выходит, вместе с Егорычем находился ты? – спросил Сергей, располагаясь за столом в сторонке от бумаг.
– И вместе и врозь… всяко бывало! – откликнулся живо Румянцев. – Я и в Минусу заглядывал… Сколачиваем, дружище, на всех парах сколачиваем окопчики большевистские… Согласно этих вот наставлений! – коснулся он рукою бумаг на столе и пояснил: – Решения Пражской конференции…
– Как! – воскликнул Сергей и невольно подался к бумагам. – Уже добыли?
– С Оби, из Ново-Николаевска, материалец заброшен… Обские-то товарищи по «цепочке» из самой столицы получили его, да еще размножить ухитрились… Вот! – вскинул он Сергею листки. – Однако с этим разберемся еще… О себе докладывай… Каково самочувствие, настроеньице?.. Мечту-то о «прогулочке» не кинул, разумеется.
– Сплю и вижу себя там… откуда прибыл! – возбужденно отозвался Сергей. – Да и время не такое, чтобы сиднем в глуши сидеть… Александр Мироныч, дорогой! – привстал он за столом. – Что такое на Лене? Говорили мне мимоходом… И потом… где же Егорыч? – продолжал он без связи с только что сказанным. – Пора бы ему вернуться…
Румянцев нахмурился, в серых, дружелюбно перед тем внимательных глазах его как-то вдруг задичало, и еще ниже, к самому бритому подбородку, сник, подрагивая, пышный навес его усов.
– Худое что с Егорычем? – видя эту перемену в лице товарища, толкнулся к нему Сергей.
– Успокойся, с Егорычем все благополучно… Ты вот о Лене помянул…
Не договорив, он громыхнул табуретом, проделал шаг в сторону, вернулся и наотмашь опустил кулак на столешницу.
– Ох, я бы этих… английских бандитов с их русскими компаньонами… хозяев тамошних приисков… всех бы, всех перевешал!.. Ты подумай только: расстрелять безоружных рабочих! Встретить их свинцом, прикладами в момент, когда люди мирно, – понимаешь: мирно! – шли к администраторам, чтобы объясниться с ними… Чтобы принести им жалобу на свои муки, притеснения, издевательства… Какое варварство! Да ведь это же страшнее людоедства, черт побери!..
Он шумно выдохнул воздух, подался к печурке у печной загнетки, достал оттуда кисет и трясущимися пальцами принялся крутить цигарку.
– Не могу спокойно… вспомнить… об этом… – ронял он, раскуривая завертку. – А ведь надо… крепиться!.. Тем более, что кровавая эта история даром господам капиталистам не пройдет! Гроза над ними, гнусами, уже погромыхивает… Да еще как!..
С каждою новой фразою в лице Румянцева светлело, на впалых щеках его пятнами вспыхнул румянец.
– Слух-то о событии – молнией по всей стране! И вот, понимаешь, в несколько недель…
– Недель?! – прервал его Сергей. – Когда же было все это?..
– О, еще в начале апреля, товарищ дорогой… Не удивляйся, тайга – она не балует скорыми эстафетами своих обитателей! Так вот, дружище, за какие-нибудь несколько недель… всколыхнулась Россиюшка! Кажется, нет такого города, завода, фабрики, где бы не откликнулись на событие… Массовые стачки, уличные походы, манифестации! Словом… – Румянцев скривил в едкой усмешке ус. – Словом, не было бы, как в народе молвится, счастья, да несчастье помогло… Да, да! Господа-то правители всея Руси думали-гадали пальбою запугать народ, а вышло совсем наоборот! Министр их Макаров с думской трибуны во все горло прокричал: «Так было, так будет!» Палили, мол, и будем палить! А народ-то, рабочие-то, все честные русские люди свое слово министру в ответ: было, но… не должно быть впредь… Об этом самом намеками и в «Правде» пишется… Ой, да ты ведь еще не знаешь: с конца апреля в Питере новая наша газета начала выходить… Ленин – первый сотрудник и вдохновитель ее… А на выпуск газеты рабочий народушко не поскупился – грошик за грошиком целый капитал собрал…
– Имеешь? Покажи!..
– «Правду»? Эхма! – порывисто вздохнул Румянцев. – Намеревался я у красноярцев номерок перехватить, да где там! Самим, вишь, позарез нужен… Ну, ничего. Живы будем – добудем… А у красноярцев я это вот заполучил…
Он извлек из бумажного вороха на столе сложенный вчетверо лист, расправил его, подсел к Сергею вплотную.
– Из «Социал-демократа» воспроизведено, дружище… Полагают, что его же, Ильича, статья… О событиях это в связи с Ленским побоищем… Вот! – Он откашлялся и, чеканя каждое слово, зачитал: – «Грандиозная майская забастовка всероссийского пролетариата и связанные с ней уличные демонстрации, революционные прокламации и революционные речи перед толпами рабочих ясно показали, что Россия вступила в полосу революционного подъема…»
– Замечательно! – воскликнул Сергей.
– Нет, ты послушай, о чем к концу в статье-то говорится… Вот: «Без победоносной революции не бывать в России свободе…» Чуешь?.. А перед тем: «Чтобы поддержать и расширить движение масс, нужна организация и организация…»
– По цели бьет! – подхватил Сергей, заражаясь возбуждением товарища. – Именно так: стройся в ряды, сколачивай боевую рать… «Организация и организация…»
– Собрались мы, понимаешь, в Красноярске-то у одного товарища… – продолжал Румянцев, бережно складывая лист с текстом, отпечатанным на шапирографе. – Обсудили текущие дела, а на сердце – сумятица. Тут как раз и подоспей приезжий человек с этим самым материальцем… Зачитали мы, и… вроде бы как солнышком озарило нас… Совсем ожили! Сидим да в один тон, хором: «Организация, организация…»
– Понятно! – вскинул голос Сергей, – Егорыч-то с вами же был тогда?
– Нет, батенька, Егорыча не было… – откликнулся Румянцев и, метнув взором к двери, приглушил голос: – Ускакал к тому времени Егорыч… Да-с… опередил тебя старик!
И рассмеялся, но, приметив недоумение в лице собеседника, добавил строго:
– Вызов получил он из Питера и – был таков! Пусть теперь ждет-поджидает старика урядничек наш… Выехал человек лечиться… ну, и залечился… вроде как совсем дух испустил… С кем не бывает!
Он снова посмеивался, а Сергей, тревожно озабоченный, отвернулся в сторону.
– Не тужи, не тужи, молодец! – потянул его за плечо Румянцев. – Завещал мне «покойный», отъезжая в иной мир, передать тебе в наследство дар некий… Запрятан он у меня далеко, а то бы немедля вручил по принадлежности, так сказать… Не понимаешь, о чем речь? Позабыл, видно, обещаньице-то старика?
Он притянул вплотную к себе Сергея и, щекоча ему усами ухо, произнес шепотом:
– Паспорток! Паспорток, да еще какой! В лупу его озирай, химией пытай… Ни один черт не раскроет фальши!..
– Вот уж спасибо-то… – выронил взволнованно Сергей.
– Кушайте на здоровье! – пошучивая, воскликнул Румянцев. – Живите много лет, мещанин града Колывани Яков Тихонович Пермяков… Этак, мил друг, окрестили тебя в путь-дорожку! А дорожка твоя по летнему времени – Енисей-река… Ясно?.. Только поторапливайся, Яков Тихонович, а то как взыщут Егорыча да начнут вокруг-около рыскать… Стой, куда? – придержал он за локоть Сергея, рванувшегося с места.
– Пить охота…
– А я уж подумал, что домой нацелился ты, в дорогу собираться… Сиди! В момент чаю изготовлю… А пока что этим вот займись, – указал он на бумажную стопку.
– А что такое?
– В решениях Пражской конференции сыщешь относительно конфискации помещичьих земель и прочее… Смотри раздел о задачах социал-демократов в борьбе с голодом… Вечером сходка у нас с аграрниками, ссыльными нашими… Вот и надо нам материалец-то подобрать.
– Где собираетесь?
– На пасеке Липована, у озерка… Вместе с тобой и двинем туда! А сейчас побегу, щепок насобираю, огонек разведем под чайник…
Оставшись один, Сергей принялся было за решения конференции, но под руку попался листок с карандашными записями, и с первых же строк стало ясно, что были это выдержки из сообщений о бурном отклике в стране на Ленские события: политические стачки, многотысячная демонстрация рабочих, студентов в самом центре России…
– Многотысячная демонстрация рабочих, студентов… – повторял про себя Сергей, устремив взор в пространство. – Студентов….
– Ты чего там? – окликнул его от двери Румянцев, держа в руках охапку щепы.
– О демонстрации студентов здесь! – вскинул Сергей листок. – Я ведь из того же лагеря – студентом был…
– Был и… есть! – не без намека на шутку сказал Румянцев. – Все мы нынче студенты! А университет наш – партия наша… Сыскал – нет, о чем просил я, в решениях конференции? Поторапливайся, а то вон солнышко-то на закат подалось…
Было совсем темно, когда Сергей, первым выйдя на улицу, огляделся и взмахнул рукою с зажатым в ней платочком – подал знак, что вокруг ничего подозрительного: по следам его шел Румянцев.
Пасека деда Липована расположилась у таежного озерка, под богатырской стеною пихт, и когда Сергей заглянул через кусты дикого шиповника на полянку с белеющими на ней ульями, там, за ульями, у самого озера были уже люди: одни лежали в травах, другие похаживали вокруг и около, а кое-кто устраивался у воды – на всякий случай, для отвода глаз – с удочками.
Завидя Румянцева, кто-то ухнул по-сычиному, и враз людские фигуры поплыли в темноте к одному месту, под разлатый шатер неохватной пихты.
«Ага, и ты к нам», – отметил про себя Сергей, различив в темноте, рядом с Евсеем, долговязого Пронина. «Значит, покинул все ж дружка своего», – заключил Сергей и зорко оглядел людей: меньшевика Иншакова среди них не было.
В стороне, на страже, стоял Липован: знакомы были пасечнику каждое дерево, каждый кустик здесь, и не ускользнуть от его ока никому, кто вздумал бы, крадучись, проследить за сходкой.
Стоял дед, опершись на посошок, косил туда-сюда глазами, покряхтывал, стараясь внять тому, о чем говорил Румянцев. Но голос железнодорожника то и дело приглушался озорным ветерком: шнырял по пихтачу, расчесывал бурьян за ульями, а иной раз и присвистывал у самого уха. За Румянцевым звонко, по-молодому, говорил Сергей, а когда и он кончил, закрутили вокруг вприпрыжку, молодыми ушканами, дружные голоса, и ветерок, понатужившись, взъерошил шумно листву, подул людям в горячие лица, разметал, играючи, мужичьи космы. Но вот взнялся над всем зычный, басовитый голос Евсея.
– Долой убивцу-царя! – гремел бородач. – Хай живет навечно народ-правитель… Никаких поблажек золотой мошне… Кто пашет – тому и пашня! У кого молот – тому и наковальня… Ребята! Кто мы есть? Правильно говорилось тут – застрельщики мы есть… Бей, уминай, огнем бери нас – не возьмешь… Впереди всех встанем, всех за собой поведем… Что, не так?..
И в ответ ему – ливнем:
– Так, Евсеюшка, так…
– Так, детушки мои, так… – нашептывал про себя дед.
Не все понимал Липован из того, о чем шел тут многогрудый разговор, но чуял он сердцем, что сила нынче с ними, этими людьми, и что нет той силе укороту, как нет счету тем вон в выси звездам.
X
Погостила тогда Алена с мужем дня три в Тогорье, а вскоре опять наведалась к матушке. Приехала утренней зорькой, одна, на двуколке, – в упряжи пеганка, та, что порысистей.
Видела Акимовна по сборам постояльца, что снова у него затея какая-то, а тут еще этот неожиданный дочернин приезд.
– Ох, попадешься ты, дочка!..
Говорила она этак Алене, а у самой из-под брови – задор и улыбочка-хитринка на устах… Всякое бывало в жизни покойного Панкрата: и на медведя один на один хаживал, и с рысью глаз на глаз спорил, и сосну в триста пудов под корень без сподручных валил… Откуда же Алене, доченьке его, смирной быть!
Вечером пришли к Ознайко, уряднику новому, Евсей и Румянцев, разговор затеяли о промысловой артели. Усадил гостей Ознайко за стол, хозяйке самовар наказал изготовить, и не отказывались от чая гости, и был доволен этим хозяин.
Иной это человек, новый урядник, не тот, что покойный. Служил когда-то в акцизе, важный был барин, да… на ком беда не живет: не рассчитал расхода с приходом, запустил в казенную кассу лапу, судим был, угодил в полицейские. Гнушался низким чином своим Ознайко, не лежало его сердце и к высшему начальству… Ведь вот был он человеком, сделался подлецом!.. Украл? Ну, так что! Кто не ворует? Министру можно, асессору нельзя?! Тысячи на Руси казнокрадов, и – все на местах, один он, Ознайко, оказался повинным… Где же справедливость?
Сидели гости за самоваром урядника, вели разговор о промысловом патенте, о сырье лесном для изделий, и в этот самый час вышел Сергей к таежной опушке, огляделся в потемках, полез не торопясь в чащобу ельника.
– Ау!..
Голос Алены, негромкий, с дороги:
– Тут я…
Прыгнул Сергей в двуколку, захватил вожжи, привстал и…
– Э-о, кудлатая!..
На взлобок по песку трудно. От пеганки враз пар дымком сизым закурился – свежо было в воздухе.
– Спасибо, Аленушка!
– Подожди со спасибом-то…
Умолкли оба. Озиралась, вслушивалась в каждый шорох Алена, погонял, нахлестывал Сергей пеганку.
Невидимый, всплыл месяц: просунулись из-за стволов туманные, в свету, космы, слюдою синей зажглась роса по травам.
– Алена!
– Но?
– Приеду в Москву, залезу на Ивана Великого да во весь голос: «Подымайтесь все, у кого мозоли на руках…»
– Ловко!
– В Москве – рабочих тысячи, а рабочий человек – что медведь, только из мудрых мудрый… Встанет на дыбы, тряхнет города – у-ах!..
Соскочил с сиденья, рвал на ходу подорожник. Набрал охапку, бросил в двуколку, Алене под ноги.
– Помнишь, колено срубил я?
– Помню.
– Искала тогда ты травку эту, а ее не было… Эх, жалко, Аленушка!..
Не сказал, чего жалко, – поняла его без слов. Отвернулась, сцепила пальцы, а он опять на повозку, прижался к ее плечу, спросил вкрадчиво:
– Будешь постояльца вспоминать, а?
– Буду! Не забывай и ты… насчет обещанного!
– О книгах? Враз, как огляжусь, вышлю… Дошли бы только.
– Дойдут… Кому нужны?
– Есть такие, Аленушка, которым… которые полагают, что и тебе они не нужны!
– Угу… – выронила она, едва ли вникнув в смысл сказанного Сергеем, и перехватила из его рук вожжи. – Зря мы Таныша не взяли… За версту пес зверя чует.
– А на что тебе зверь?
– О двуногом звере я! – пояснила она и, сторожко оглядываясь, бичом – по коню.
Поднялись на взъем, остановили коня. Тяжело водила пеганка боками, пофыркивала. Над щетинистой далью месяц повис, в туманах. Туманы слой на слой – от увала к увалу. У двуколки, в сизой пыли – росистая тень, вокруг, по кустам, – голубое, в жемчуге, мерцание.
– Туда вон – Москва! – взмахнул рукою Сергей. – А сюда – Лена-река, золотые прииски… – И прихмурил бровь: – Сволочи, натворили чего… За лишний золотой – сотни жизней!..
Долго молчал, затем, вскинув голову, голосисто:
– Что ж… «работайте», господа, «работайте»! Посмотрим, чем-то вы кончите…
Алена к нему:
– Ой, потише бы ты!
Стояла рядом, не спуская горячих с него глаз, а в лице все до предела напряжено… Совсем как страж у невесть какой драгоценности!.. Взглянул на нее Сергей и не смог удержаться от улыбки…
– Поехали, Аленушка!
С рокотом, припрыгивая, спускались в низину, в сырь, в глухоту.
– Удрал! – прокричал Сергей. – Лови теперь ветра в поле…
– А ты не ори… – толкнула его Алена. – Маленький, что ли…
И добавила негромко:
– Еще, гляди, налетят…
На рассвете показалась река. Дымилась, горбатая, в хмурых седых скалах. Разгоралась за скалами заря, пучила небо, алым полымем ломилась сквозь туманы к синим высотам.
– Эвон пригорчек, – вскинула Алена руку, – тут и Елань наша будет…
– Уже?..
Заглянул Сергей в лицо ей:
– Прощай, Аленушка!
Обнял за плечи.
– Сиди, сиди, Сергунь, – отстранила она его.
Дорога ровнее. Давала о себе знать тут мужичья рука: подчищен ухаб, заткнута падь навозцем, подрублен на пути шалый, нависший сук.
Колокольня глянула: поднялась, легкая, бревенчатая, на цыпочки из-за зеленого гребня.
Алена за вожжи.
И к Сергею – бледным, талым голосом:
– Слазь…
Спустилась сама за ним.
– Нельзя на коне дальше, приметят! – сказала, подняла глаза в тревоге: – Если что, беги… Слышь, Сергуня?.. Изба наша от церкви третья, под навесом ворота…
– Брось, не бойся!
– Прыткий ты больно… Ай охота до время головушку сложить?.. Эх, ты! Да где ж тогда сирому-то люду правды-защиты искать, коль вас… таких… на корню изничтожат?!
– Верно, Аленушка!
– То-то!
Еще раз повела туда-сюда глазами, свернула пеганку с дороги, махнула рукой Сергею:
– Иди, тропу покажу…
И оба торопливо в сосняк. Вокруг ни человека, ни зверя, только стрекозы, как челноки из перламутра, – взад, вперед у самых трав.
– Ну, путь тебе добрый… – Произнесла тихонько и потянулась к нему: губы трубочкой, глаза настежь, как на молитве.
– Прощай, сестричка!..
Сказал и – не выдержал, вспыхнул весь, охватил ее бурно, запрокинул ей голову.
– Милая, таежная… Елочка моя!..
– Ой, не шевель… – вырывалась она из рук его. А он свое – порывисто, крепко:
– Милая, родная…
– Уйди, говорю! – выкрикнула, толкнула в грудь.
Отшатнулся Сергей, стемнел в лице, чужой стал. Взглянула она на него, залилась слезами:
– Мужняя я… мужняя!..
Вдруг вся сгорбилась, склонила низко голову. Стояла, поникшая, напоминая мать свою, старушку, утирала кончиком платка слезы.
– Аленушка… желанная моя!
Обнял тихонько, провел по влажной щеке дрожащей рукою. И затряслась, завсхлипывала Алена. Голосом жалким, полным укоризны и ласки, восклицала:
– Не чуешь? Не видишь?.. Милей ты мне всех! Желанней всех!.. О тебе все думки… Болел когда, дни и ночи над тобой сидела… Умри тогда, руки, кажись, на себя наложила бы…
– Будет, будет, сестричка.
А она свое, сквозь неуемный плач:
– Урядника-то, рыжего-то… я вить тогда!.. Хуже волка он мне… Выследила… в зажоре… да запалом по нему, медвежачьим… На себе тащила битого… С версту волокла… до трясины, до мерзлой… Ой, господи!..
XI
Без конца без края тянулась тайга. Хлестнул по ней Енисей, как вожжа по чудищу: конец один у гор, другой – у моря.
Шипят, гремят буйные волны. Берега – щетинистые, утесы – в небо. Колокольня – одна на десятки верст.
Ползет пароход, скрипят колеса, шлепают ступицами хлестко. Протяжно ревет сирена, откликается ей звонкое, вдали, эхо, и от скалы к небу стрелою – вспугнутый беркут: взвился, описал косую дугу, пал над липовою сопкою камнем.
Сидел Сергей на корме, на связке бурого каната, взасос глотал воздух, речной, молодой. Кипела вода внизу молоком, зеленью.
Покричал матрос сбоку:
– Утес тот видишь? Эй, приятель!
– А ну?
– Гремун-утес это… Пороги там!..
– Проедем?
– Теперь-то? Церковь, и та летом проедет…
Помолчал, придвинулся ближе:
– Из беглых будешь?
– Ну, вот еще…
– А ты не бойсь!.. Свои мы, однородные, в одной купели горя горького крещены… Эх, замыкался, похоже, ты, паря… Спирту хочешь?
Низко склонился, русоголовый, плечистый. Дышал в лицо с присвистом.
– Знаю, непьющий!
За плечо тронул сторожко:
– Пристань близко… так ты уж… того… не ходи… В корме побудь у нас… Понял?
– Спасибо…
– За что?.. Экий ты, право… Китайского заварцу охота?
– Можно!
Пошли. В кубрике темно. Матросы – в кружке, тянут дружно из жестяных чашек, отдуваются, пофыркивают, утирают рукавами пот со скул.
– Этот самый!.. – негромко подал голос тот, русоголовый, и прихватил Сергея за локоть. – Усаживайся!
Потеснились люди, давая место гостю.
– Куда, браток, путь-дорожку держишь?
– В Россию, товарищи… Одна дорожка нам!
– Так, ясно!.. А ты не стесняйся, пей чаек-то… На Лене – слыхал? Опять бьют… нашего брата!
Сергей огляделся и – горячо, стремительно:
– Сегодня – они, завтра мы их… бить будем… Слушать охочи?..
– Мы-то?!. Эй, Микитка, постереги там…
Русоголовый наверх. Присел снаружи, занес ко рту дюжие ладошки, крикнул, точно команду:
– Мож-ж-жно!..
Взглянул Сергей на матросов, на жадно распахнутые глаза их, глаза затаенного ожидания.
«Мое! Вот это – мое… Слышишь ли, Алена: мое!»
Вспыхнуло старое, привычное, радостное, как борьба, как первые победы в юности, как жизнь на взлете.
И уже не печалила мысль о прошлом, о тайге, о покинутых там товарищах. Знал: не страшна людям тайга, в богатырской груди которой бьется Аленино сердце.
[1913, 1952]
