Текст книги "Железная трава"
Автор книги: Владимир Бахметьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
ТАЕЖНОЕ
Решено – сделано, и вот Петр Данилов, а по самому новейшему паспорту – Иван Хохряков, старожил Иркутской губернии, – на вокзале, в очереди за билетом.
Очередь как очередь; рядно, сапоги, опорки, сумы и – свирепый потный дух под самый потолок.
У кассы жандарм. Важный, строгий, брови рыжие, а глаза как у стервятника: за версту в бурьяне видит.
– До станции Зима… один… на Максима!..
Сказал Хохряков, протянул руку на выступ кассы и – похолодел весь: прыгает глаз стервятника с волосатого лица его, с рваной его жилетки – на руку, с руки опять на лицо.
Что такое? Разве подозрителен старожил Иван Хохряков: мужик-мужиком, и рожа в волосах… Нарочно рот разинул пошире, – совсем, мол, глуп.
– Послушай-ка, ты!..
Голос у жандарма пискливый… Просто удивительно, что такой голос у такого большого, тучного человека.
– Ась?..
Вдруг позади возня, охи и крики. Жандарм – туда.
– Эй-эй, вы…
Хохряков билет в кулак, сам, как крыса под дубиной, голову угнул и – драла.
Тыркнулся в вагон, влип в людскую кашу, посунулся в самый угол. Ух ты, черт!.. Даже в пот ударило.
Глядит в лицо Хохрякову усатый человек. Нос бураком, глаза – кисель какой-то, и на голове дворянская фуражка с линючим околышем.
– Ты, дядя, чего?
– Да чего… – отвечает Хохряков негромко. – Чуть у кассы архангел не сцапал… И что во мне такого… ась?..
Кисельные глаза туда-сюда, вцепились Хохрякову в руку.
– Ха, дядя!.. Задница у тебя босяцка, а лапа из замши… Понял?..
Глянул себе на руку: обомлел. Вот так дурак!
– М-да… Это у меня от мыла… белая…
Звонок. Трель кондуктора. Тронулись. Дворянская фуражка сворачивает цыгарку, серник ищет, говорит Хохрякову:
– Из политицких?..
– Да как сказать…
– Ладно, молчи, вижу… Куда летишь-то?..
– Я-то?.. А вот на станцию Зима… Топографы там… Наем у них… по нарезкам…
– Ой ли?..
– Сказывали, рупь в сутки платят…
– Подходя… Махну-ка и я с тобой!..
– Что ж, дело твое…
– Обязательно мое!..
Приехали. На станции у крылечка въезжей шершавая толпа: к топографам по найму.
– Где же они тут?.. – спрашивает дворянская фуражка.
– Начальство-то? А где ж ему быть… Пьянствует…
Ночь провели у крылечка, свалившись в молодую, хрупкую зелень.
В небе звезды. Переливались, как угли в ночном костре а воздух студеный.
Кто-то до полночи рассказывал о своих мытарствах. Кто-то сочувственно вторил:
– Рассея – она кому мать, кому мачеха!..
Утром галдеж, божба, матерщина. На крылечке – топограф. Молодой, в болотных сапогах, в тужурке с иголочки: пуговки жаром горят. Похож на барского сынка. Сам с аршин, а пыжится взрослым дядей.
– Тебя нам не надо… – говорит он дворянской фуражке. – У тебя склад не тот!..
– Как так?.. – хорохорится фуражка. – Да я сызмальства в труде!
– Труд труду – рознь… У нас – в тайге… Путь заново… Без топора ни шагу!..
– А я что?.. – хрипит фуражка. – Белоручка я?.. Мне пила – пила, топор – топор… Какое дерево топором не возьму, за вершину его, да хрясь об земь!..
Вокруг хохот.
– Ну, ладно, ладно… – краснеет топограф. – Давай паспорт…
Из двухсот голов взято полсотни. Хохряков в счастливцах. Руки держал за спиною, грудь напоказ, колесом: грудь у него мужичья.
Заложили двуколки. Свалили инструмент, провизию, палатки. Двинулись, затянули впроголосную:
Славное море, священный Байкал,
Славный корабль, омулевая бочка…
Гей, баргузин, пошевеливай…
Небо бледное, в проталинах: последний день апреля не жарок. Зелень – гусиный пух. Справа овражки, слева река, в мути, в пене, гремучая, крикливая, и чайки по ней, как хлопотливые хозяйки на гумнах.
– Эх ты, Сибирь-матушка… холодная сторона!..
Голос унылый, хлипкий, а человек из себя надежный. Руки в мозолях. Ворот нараспашку, грудь в темном волосе. На скуластом лице крученая улыбка.
– А ты ее видел, Сибирь-то?.. – вступается фуражка.
– Я? Скрозь изрезал… – Вздохнул. – Эх, где-где я не был, а вот труда не нашел.
Дворянская фуражка ухмыляется.
– Как зовут?..
– Звали Андреем…
– Дурак ты, Андрей!.. Труда не ищи, он те сам сыщет.
Андрей круто глядит на фуражку.
Хохряков слушает, хмурится: народу много, а толку – ни на грош. Идут, посапывают, нивесть что болтают.
Всякие. Из шахтеров. Плотники. Босяки. Переселенцы: пермяки – соленые уши, орловцы – поддубинки, воронежцы – хлебный дух… Бурьян пашенный!..
Еще ночевка. Последнее селение. И – тайга. Обступила бескрайняя, темная, туча-тучей. Смоль от нее – за версту слышно. Тронулись на рассвете. В двуколке с топографом – урядник: увязался по своему делу, на заимки, дань собрать, бражки попить… Подвигались ватагой без дороги. Впереди – провожатый, бурят. Кричит горлом, подрагивая козлиной бородкой: «Моя – вперед, ваша – слушай»…
Прыгают колеса с кочки на кочку, цепляются о пни, бьют чекою в шершавые ели. Под ногами торф, смачь.
Стучат топоры: кладут затесы, суки подрубают, а там, вон, на пути березку – вниз головой, – не мешала бы.
Вдруг взвизгнула, ошершавилась, сжалась в комок, хвост под ноги, – сука бурятская, Ходелька.
– Пси, ты, лешева!..
Стали, обступили люди: что за штука? Бурят, Иван Иваныч, сюда бежит, на ходу выкрикивает горлом:
– А пошто стал? Дурак ваша… Медведь-батюшка туто шел, след ложил, пужается психа… Эй-гей-гой!..
Дальше запрыгали таратайки. Руки у людей ноют. На плечах – тягота. В ногах – мерзлота, сырь.
– Это ничто… – говорит дворянская фуражка. – Мы раз под Красноярском втроем всю зиму в кирпичном жили, – кирпичный завод там был брошенный… Заберешься, бывало, в печь и сидишь… На улке под сорок, а мы все трое босые… Во!..
– Жрали-то что?.. – интересуется безусый пермяк.
– А что? Что черт пошлет!.. Были у нас на троих одни опорки… По очереди в город ходили, добывали… Ничо!.. Только раз ушел один в опорках, да и не вернулся… Вот, язви его, озадачил нас!..
Хохряков, улыбаясь, замечает, как краснеют, покрываются грязью его руки: теперь и жандарм не страшен.
Идет нога в ногу с Андреем. Андрей снял с головы просаленный картуз рассказывает:
– Я Россею вдоль и поперек изрезал… В Архангельске сколько-то жил, на Урале… В Екатеринославе на машиностроительном орудовал, в Одессе перебивался, в Ростове тоже… Эх-ха!.. Теперь я, можно сказать, нуль… Потому – без труда… А в те поры и я человеком был… Большая вещь – труд… Рабочий человек – главный человек на земле.. Хозяин!..
– Ну уж, хозяин!.. – откликается Хохряков. – Будет когда-нибудь – это точно, а пока…
– Чего там «пока»!.. Рабочему человеку только раскусить надо, что к чему, а уж прочее само все придет… И, допрежде всего, в дружбе друг с другом должен быть рабочий человек… Когда он вместе, его пушкой не возьмешь… Не так?.. Я тебе вот что расскажу… В Тифлисе дело было… Собрались это мы за городом… С полтыщи народу было… За нами – войско… Целый день по горам с артиллерией гонялись, – не взяли… Они – пах-пах, а мы свое! Песни орем и прочее… Первое мая было… Вот!..
Вдруг он стал.
– Ух ты, черт!.. – ударил себя рукой по затылку. – Стой!.. Какой севодни день, а?.. – Лицо его медленно осветилось. – Первое севодни мая… Понял?.. Вот так штука!..
Вдруг он натужился, заорал людям:
– Братцы, стой!.. Поздравляю… С первым мая поздравляю!..
Одни за другим остановились люди. Стали и двуколки.
– Вот так штука!.. – волновался Андрей. – Совсем из головы выскочило…
Топограф поднялся в двуколке на колена, закричал:
– Чего там?.. Айда!..
– Праздничек севодни… – подлетела к нему дворянская фуражка. – Первое мая… На чаек бы с вас, барин… Угостили бы народ!..
И покосился на кузов таратайки.
Топограф взглянул на урядника. Тот, тяжелый, встал с одышкой на ноги, заорал:
– Я те, мать твою, покажу праздник… Ты кто? Девка дырявая… Венки завивать охотишься!..
– Кше! – крикнул ему Андрей. – Братцы! – обратился он ко всем. – Севодни весь, какой ни на есть, рабочий народ празднует свою битву… Братцы! Кто мы такие?.. Рабочий народ. Должны мы почитать праздник, али нет?!.
Вокруг молчали. Тогда урядник соскочил с двуколки, подлетел к Андрею.
– Это вот видел?.. – сунул он в самое его лицо кулак. – Болван!..
Потом – к толпе:
– Чего рты разинули… а?.. Где вы находитесь?.. А?!
Молчали. Темнела тайга. Бледно голубело в просветах небо.
– Шагом ма-а-арш!.. – заревел урядник. – Нам к ночи до заимки обязательно надо…
Возницы зацокали на лошадей. Кто-то тронулся вперед, плюнув в руку, покрепче зажав топорище. Но заступил дорогу Андрей.
– Стой!.. – поднял он голос. – Стой, братцы!..
Дворянская фуражка услужливо подхватила коня под уздцы.
– Слушай!..
Андрей взобрался на пень.
– Братцы, товарищи! Эти вот наймовали нас за рупь-деньги и гонят в тартарары… Они ляжки на колесах греют, а мы пешедралом… Они с утра жрут и пьют, а мы, окромя хлеба, ничего не видели…
– Правильно… – отозвались вокруг.
– У них ручки в перстнях… – продолжал Андрей. – А у нас мозоль на мозоле!.. Так я говорю?
– Так, так!.. – ухнуло в кругу.
– Вот! – Андрей отер с лица пот. – Выходит, братцы, мы – пролетарии, они – эксплуататоры… Им, виай вали, вперед, а у нас эта дороженька вот игде… – Он шлепнул себя по загривку. – Я, братцы, так обращаю: становись тут на ночевку – баста… Привал!..
Подкатил урядник. Лицо у него – бурыми пятнами.
– Это что ж такое?.. – взревел он. – Народ бунтить?!. Да я тебя, сукина сына, в тюрьме сгною…
– Ну-ну!.. – зыкнул на него Андрей. – Не больно расходись… Небось, ты не в городу…
– Ка-ак?..
Урядник хватил за кобуру. Хохряков его за руку:
– Стой, ваше благородие…
И, вырвав револьвер, с силою бросил на деревья, в чащу.
– Ребята! – закричал он людям. – Кто вы такие? Рабочие, крестьяне!.. У всех на отшибе семьи… Голодные, холодные… Мужики – без земли… Рабочие – без труда; а какой есть, лучше б его и не было!..
– Правильно, правильно!
– Замолчать!.. – заорал урядник. – Сбесились вы?!..
– Ша! – поднял к нему Хохряков руку. – Объявляюсь: революционер, пять лет в тюрьмах сидел, бежал из ссылки… Слышите, братцы?..
– Слышим!..
Голос у Хохрякова напрягся, задрожал.
– Этот человек говорит истинную правду… – Он указал пальцами на Андрея. – Ныне вся Россия, весь трудовой народ празднует… Против капитала, против помещика, против… царя, братцы!..
– У-ю-й, стерва!.. – захрипел урядник и рванулся к Хохрякову, но тот даже не взглянул на него.
Толпа молчала. Урядник стоял, шумно дыша, и был нем.
– На отдых, ребята! – скомандовал Андрей. – Костры!..
Люди шумно завозились. Выскочила дворянская фуражка.
– Братушки! Ужли мы всю ночь дрогнуть будем, а у господина топографа – пять четвертей… Сам видел!..
– Верно!.. – оживились люди. – Пускай угостят для праздничка…
Топограф, бледный, умоляюще глядел на урядника. Тот молча жевал бороду.
– Товарищи!.. – вмешался Хохряков. – Негожее задумали… К чему нам пьянка?!..
– Как так к чему?.. – влип в него безусый пермяк. – С устали!..
– Правильно!.. – заволновались люди. – Да кому неохота, пускай не пьет…
– Верно, чего там!..
Урядник сощурил один глаз, другим подмигнул топографу, влез на таратайку, вырвал из кузова четвертную, закричал:
– Видите? Каждому – по полстакашка… Идет?..
– Просим, обязательно… – толкнулись к нему кучей.
– Не спеши… – Урядник протянул к Хохрякову руку. – Это – кто такой есть?.. Смутьян!.. Бунтарь!.. Царепродавец!..
Вокруг смолкли, набычившись в сторону Хохрякова.
– Царепродавец и есть… – негромко, но так, что все слышали, обронила дворянская фуражка.
– Братцы!.. – завопил Андрей. – Не слухайте кровопийца…
Но урядник взболтнул четвертную и снова поднял голос:
– Вот она, вот… Огонь – не водка!.. Подходи, кто первый? Давай чашки!..
– Ребята!.. – загородил людям дорогу Хохряков. – Ужли примете… Из поганых-то рук?..
– Ха! – взвизгнула дворянская фуражка. – Да с дурной собаки хоть шерсти клок!..
– Хы-хы, хо-хо… – грохнули все враз. – Айда за чашками!..
И уже тянулся к уряднику с чашкой в руке один, чернобородый, кряжистый, плечи – в сажень.
– Сыпь, ваш-благородь!..
– Стой, обожди!.. – Урядник достал еще четвертную и злобно ощерился. – Слушай, эй, там!..
Затихли.
– Каждому на рыло полной чашкой… Поняли?..
– Благодарствуем…
– Чашки будет мало, еще надбавим… Мы тоже в положение входим…
– Спасибо, чего там… Давай!..
– Нет, постой… Не все еще…
Урядник швырнул глазами в Хохрякова, потом в Андрея.
– Вяжи их!.. – внезапно закричал он визгливо, протяжно. – Вяжи царепродавцев!..
Молча повернули головы в сторону Хохрякова. Тот чуть-чуть склонился вперед, как бы приготовившись защищаться. Глаза его горели.
Урядник сорвался с двуколки, подбежал к нему, но встретив угрожающий локоть, отшатнулся.
– Не лезь, сволочь!.. – зыкнул Хохряков.
И – к народу:
– Пошто стали? Вяжите, коли так… Сколько лет сидел, еще посижу!..
Но никто с места не трогался. Вдруг с двуколки завопил топограф:
– Не смей, язви тебя!..
Но было уже поздно: человек в дворянской фуражке отпрянул в сторону, высоко подняв над головой бутыль.
– Наша, ребята!..
Началось пиршество. Топограф с урядником молча лежали под двуколкой, укрывшись шубами. Трещали костры. Гремели песни. Быстро, по-северному, темнела, стынула тайга.
А наутро не досчитались двоих. Ночью, под шумиху, Хохряков и Андрей скрылись.
Шли они назад, к поселку, в непроглядной тьме, ощупью, то и дело спотыкались о пни, и один говорил другому:
– Ничего, браток… Нам только бы до рассвета пробиться!..
1917
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВА
1
Его превосходительство, почтенных лет камергер двора и кавалер Анны 1-й степени, только что принял ванну и лежал в постели. Из-за тяжелых портьер просунулась седая голова Петра.
– Ваше превосходительство, пожалуйте к телефону… По экстренному делу!..
Губернатор сделал гримасу. Он поджидал бонну своей дочери и, греясь в постели, уже предвкушал сладкие утехи.
– Остолоп! – бросил камердинеру. – Не видишь?..
Старик скрылся, сдвинув за собою портьеры, а губернатор, вдруг забеспокоившись, встал. Подозрительно глядел на огромные окна в волнах бархата и торопливо елозил ногою по ковру, нащупывая туфли.
Когда же, хлипко и часто дыша, кутаясь в халат, вышел он в сырой и сумрачный кабинет, к нему в спальню, неслышно ступая по бухарскому ковру, проскользнула бонна. В опочивальне губернаторши она перекрестила двенадцатилетнюю Софочку, оправила на ней розовое одеяльце, подала стакан с ландышевыми каплями ее превосходительству и удалилась. Видя, что губернатора нет, она поспешно сбросила с себя платье и, дебелая, похожая на гусыню, уплыла под мягкое, пахнущее имбирем, одеяло.
Из кабинета доносился тяжелый генеральский бас:
– Что, что? не слышу!.. А-а-а!.. Как вы сказали? Не может быть!.. Проверяли?.. Ерунда, профанация!..
И совсем резко:
– Лично, лично!.. Когда?.. Немедленно!..
Почуяв недоброе, Розалия вдруг заторопилась, сбросила с себя одеяло, метнула на пол голые, цвета молока, ноги. Но было уже поздно. Губернатор, пошатываясь, ступил на порог. Он был гладко выбрит, на бледной лысине стояли штопором остатки сизых, густо напомаженных волос.
– Невероятно, невероятно… – твердил он вслух глухо и желчно, не замечая окружающего.
Бонна с испугом следила за ним и ждала, прикрыв рукою груди.
А в это самое время по городу, большому и неуклюжему, упирающемуся головою в степь, ногами – в студеную реку, уже излучалась первая, еще слепая и неясная, но остро волнующая весть.
Вихрем забирая пригорок, мчалась под дымчатыми фонарями главной улицы пара полицеймейстерских вороных И этот хлесткий бег, говорящий о силе животных и о тревоге куда-то спешащего чиновного человека, гулко отзывался в сердцах прохожих.
Жизнь, окутанная буднями, сходила со своих ржавых петель, дул поперек земли косматый вешний ветер, мостовая – тут, под ногами, звенела и булькала, а высоко вверху, за пухлыми облаками, похожими на кучи вербочных цветов, густел и креп животворящий рассвет.
2
У дверей редакции, на темной мокрой мостовой, незваные, собирались с разных концов прохожие, терпеливо стояли тут и жадно ловили невнятный голос репортера. И когда тот, набравшись духу, четко и громко назвал событие своим именем, кто-то крикнул «ура», все подхватили, – гулкое эхо проникло в кабинет редактора.
Там, окруженный со всех сторон сотрудниками, бледный, напряженный, напоминая волка у капкана, Александр Семеныч, старый редактор из народовольцев, поспешно раскрывал телеграммы.
– Вслух, вслух! – кричали вокруг, и один, сбросив пальто, пытался перенять из рук редактора серые листочки.
Александр Семеныч откашлялся, начал. Сначала хрипло и сухо, но чем дальше, тем зычнее и торжественнее становился его голос. Румянец пятнами выступил на его серых щеках, руки дрожали. На одну минуту он забыл об окружающем, о редакции, прислуживающей именитым гражданам города, вспомнил себя, каким был двадцать пять лет назад, свои тогдашние упования, страстную веру в народ, в себя, в великое дело борьбы.
И стал давиться, гукая горлом, тщетно ловя глазами расплывавшиеся во влажном блеске строки.
Снизу, с черных, шуршащих дождем панелей подымались глухие, буйные голоса.
3
На площади, запруженной народом, войска приносили присягу новому правительству. Стояли шпалерами – ружья на караул, звучала марсельеза. Старый полковник, бородатый, в папахе, держал у носа обнаженную шпагу. Потом, по команде, рота за ротой, взвод за взводом, шли назад, в казармы. Мальчишки, обгоняя друг друга, скакали у ног командирских коней.
Весь день над городом, озаренным непогожим солнцем, бумбумкали колокола, – в церквах служили не то молебны, не то панихиды: паникадила теплились за ржавыми решетками. По тротуарам взлохмаченным потоком двигались люди, сумные и злые, – ремесленники в чуйках, приказчики, сутулые канцеляристы, солдаты.
Глядя на них сверху, из окон степенных каменных домов, морщились и грустили. В больших залах торжественно и чинно говорили о судьбах народа, перечисляли заслуги именитых граждан и морщились, поглядывая на улицу.
А на окраине, за частоколом чугунолитейного завода Белоусовых, не спеша и деловито собирались рабочие, строились в колонну, запевали гимн. Дорогой, кучами и в одиночку, к ним присоединялись люди с мельницы, из мастерских интендантства, с завода парфюмерии. На улицах, меняя направление, текли за манифестантами канцеляристы и приказчики, ремесленники и солдаты.
В кабинете редактора, за большим столом сидел человек с пышной пегой гривой. Он курил папироску «Ада», скрипел пером и вслух, театрально жестикулируя, перечитывал написанное. Горбатые слова, полные самоуверенности, строились в колонны, колонны в полки, все это устремлялось вперед, против «улицы», на защиту правопорядка и разума.
Иногда, прерывая тишину, за спиной редактора звонил телефон; тяжелый, жирный голос шамкал из трубки; под львиной гривой сахарно улыбались, поддакивали:
– Угу! Совершенно верно! Обязательно…
И тот, чей голос вызывал у редактора сахар на устах, небрежно поворачивал, отзванивая, ручку телефона, разглаживал в лице морщины и шел не спеша, животом вперед, к себе в гостиную.
В гостиной посвистывал спиртовый кофейник, за белым столом сидели люди в черных сюртуках, чуть-чуть возбужденные, но верящие в себя и потому ленивые и важные в движениях. Говорили о России, о близких победах на фронте, о расцвете после войны отечественной промышленности и культуры. Хозяин дома, член Государственной думы, бывший профессор и крупный пайщик «Нашего края», всем поддакивал, подвигая дамам сласти и улыбался в густую бороду. Дамы болтали о своем, более им близком, особенно много о губернаторском доме, о неладах в губернаторской семье, о загадочной роли голубоглазой бонны и о том, как теперь-то быть с «самим». Одни находили, что «старика» следует отпустить с миром и пенсией, другие стояли за полное разжалование, без всяких чинов и пенсий. И самая молодая среди дам, супруга губернского архитектора, горя румянцем, доказывала, что губернатор отныне только гражданин, и пусть он сам устраивает свою судьбу.
А тот, о ком шла речь, в эту самую минуту, развалившись в кресле в своем кабинете, слушал колючий и злой голос Алкаирова, непременного члена губернского присутствия.
В кабинете спущены были все шторы, и лица друзей его превосходительства в полумраке казались чужими, загадочными.
Алкаиров, несдержанный в слове, сыпал каленые орехи на голову жандармского полковника.
– Уехать в уезд! – восклицал он. – Уехать, не доложивши никому! Я считаю подобный образ действий сверхтрусостью и сверхсвинством…
Вице-губернатор, старший советник губернского правления, прокурор, управляющий казенной палатой и сидевший в сторонке, подбоченившись, полицеймейстер – все они подавленно молчали.
Пустые белесые глаза губернатора ничего не выражали, но в его большом, оплывшем, как сальный огарок, теле чувствовалась тупая тревога. Он густо сопел носом, протяжно отдувался и думал так:
«Алкаиров – зоил и болтун… Доверять ему нельзя… Завтра в гостиной городского головы он будет распекать меня так же, как сегодня распекает полковника… И вообще – кому теперь доверишься?..»
– Постойте, уважаемый! – прервал Алкаирова старший советник, человек с пышными гетманскими усами. – Давайте говорить о вещах более серьезных… Полковник от нас не уйдет…
– То есть, как это не уйдет, если он уже… сбежал!.. – вскипел Алкаиров и даже привстал у стола.
Губернатор поморщился, застучал о стол двумя пальцами.
В кабинете повисло тяжелое молчание. Стало слышно, как трещат в соседней комнате дрова в камине и тихо отсчитывают секунды старинные бронзовые часы на мраморном постаменте.
– Итак, господа, приступим к делу…
В голосе губернатора звучало раздражение, но было в нем и еще что-то новое, близкое к надсаду, к отреченности.
– По-моему, картина ясна, – заговорил прокурор, откидывая тонкими пальцами крылья своей седеющей бороды. – На Петроград мы рассчитывать не можем, а действовать надо… Значит, необходимо принять меры самим, на свой страх… по своему разумению!..
– То есть? – вскинулся управляющий казенной палатой, и по его круглому, с добродушными залысинами, лицу мелькнула тревога.
– Как вам сказать, – уже нетвердо продолжал прокурор, – действовать – это ясно, но в какой именно форме и с чего начать – тут, извините… следует подумать…
– Так! – поднял губернатор голову. – Дальше?..
Трудно было понять, чего хочет губернатор, всем было неловко и тягостно.
Со своего стула поднялся полицеймейстер.
– Извините, ваше превосходительство! – произнес он. – Тысячу извинений! Но, ей-богу, время не терпит…
Он стоял, почтительно склонившись, и требовательно, как слуга, подсаживающий больного господина в кресло, взирал на губернатора.
– О да, конечно!.. – отозвался тот, помолчал и добавил, обращаясь ко всем: – Итак…
Слышно было, как где-то вдали, за стенами, цокали о мостовую подковы.
– Разрешите! – подался вперед полицеймейстер. – Я человек простой, солдат, больших планов не предложу… У меня был дед, служил полковым командиром на Кавказе, а служба там была в те годы беспокойная: чечня и прочее… Так вот он всегда нам говаривал: «Никакой враг не страшен, ежели солдата на изготовке держать будем». Вот-с!.. Исходя из вышеуказанного, я и посмел бы теперь предложить следующее… Понятно, при условии, ежели их превосходительство найдут уместным открыть, так сказать, наступление немедленно…
Что-то беспокойное, колючее, как искра разомкнутого тока, прошло по креслам. Советник нахмурился, вице-губернатор полез за новой папиросой, а прокурор захватил в щепотку клок бороды и сунул в рот.
– Да ты не тяни, – желчно бросил полицеймейстеру Алкаиров.
– Я предлагаю… – Полицеймейстер понизил голос. – Немедленно предписать всем чинам полиции оставаться негласно на своих постах… Это во-первых! – Он загнул при помощи правой руки палец на левой. – Затем, сегодня же вывести из казарм за город, в дачные места, всю дружину стражников… Это во-вторых! – Он загнул второй палец. – Затем, через кого следует, в ближайшие же дни привлечь бригадного начальника, а через оного верное долгу офицерство…
– Все? – спросил губернатор, видя, как глаза окружающих с плохо скрытым томлением обратились к нему.
– Пока что… все! – отчеканил полицеймейстер.
Губернатор густо сопел носом.
– Слабо, – сказал он, закрыл глаза и забарабанил о стол старческими, в узлах, пальцами. – Слабо…
Вокруг оживленно и ласково, как бы стряхивая с себя тяжесть, закивали ему: так, так.
Но это молчаливое поддакивание, сопровождаемое улыбочками, изменило настроение губернатора.
В дверях показался камердинер.
– Ваше превосходительство, кофе!
Брезгливо отмахнувшись, губернатор встал.
– Полицеймейстер прав! Нельзя сидеть сложа руки… Понимаете, нельзя! Нельзя!.. – Голос его метался и похрипывал, в глазах прыгал испуг, а вокруг молчали.
К вечеру, когда из белого губернаторского дома выходили, подняв воротники, гости, – за городом, у желтых казарм, похожих на остров среди темнеющих степей, бурлило бесшабашное солдатское веселье.
Сотни мужиков, одетых в шинели, почуяв земляной дух весны, с мрачным остервенением драли глотку, барахтались на грязных лужайках и выбивали ногами, под гулкую дробь барабана, извечную «сударыню-барыню». Тут были краснощекие, гибкие, как язи, допризывники и бородачи-второразрядники, кряжистые и мешковатые. Одни, как бы хвастаясь друг перед другом, задорно и пьяно носились в кругу; другие степенно стояли в сторонке, – но все чувствовали, что сейчас для них нет ни фельдфебеля, ни ротного командира.
У больших полуразрушенных ворот грызли семечки. Торговались с лоточницами. Мяли у заборов гулящих девок, этих беззаботных и жалостливых подвижниц среди моря буйной людской плоти.
Эх, жарь, говори,
Ничего не доноси
Изуверу моему,
Командиру ротному… —
заливался в кругу голос запевалы.
Ничего не доноси, —
Все в могилу унеси… —
вторил хор весело и угрюмо.
Многоголосый густой стон, дикие выкрики, камаринский гул барабана, хохот и плачущий визг женщин – все это сливалось в жуткий, лохматый гам, и издали было похоже, будто там, у казармы, во мраке, кто-то большой и могучий, высвобождаясь, бьется на вешней земле.
Так это чудилось и репортеру «Нашего края», прислушивавшемуся к гулкому сумраку.
Ехал он с рабочим чугунолитейного завода на митинг к казармам. Извозчичья пролетка ныряла в ухабах, заморенная лошаденка, исходя паром, то и дело останавливалась, извозчик бранился на седоков:
– И куда вас, так вашу, несет… Гляди, ночь вить на дворе!
Репортер ежился, окликал соседа:
– И впрямь, Егор Андреич, не поздно ли?..
Егор Андреич молчал, глядя перед собой в степь нетерпеливо поблескивающими глазами. Губы его были сомкнуты, над бровями вырезывалась глубокая борозда, и во всем лице, сухом и скуластом, застыло напряжение неукротимой мысли.
4
Было условлено, что второе совещание состоится на другой день утром, но прошло утро, приближался обеденный час, а из приглашенных никто к губернатору не шел.
Около семи губернатора вызвали к телефону и кто-то, чей голос показался ему знакомым, сообщил, что полицеймейстер только что арестован на квартире.
– Как, как? – переспросил губернатор, но услышал в трубке хриплый отбой и, чувствуя немоту во всем теле, опустился тут же у аппарата на диван.
– Отлично! – произнес он вслух и не узнал своего голоса. Сердце билось часто, гулко; на бледной лысине росою выступила испарина; глаза в изнеможении закрылись.
В таком положении нашел его старый камердинер Петр.
– Ваше-ство… батюшка-барин!.. – наклонился к нему слуга и потрогал за плечо. – Там тебя спрашивают какие-то…
Губернатор вздрогнул, открыл глаза, увидел в лице Петра жалостливый испуг и замахал руками.
– Не пускай, не пускай!..
– Да уж тут они, в кабинете… – все с тем же талым испугом проговорил старик, беря губернатора под руку.
Тот подозрительно взглянул на него.
– Поди скажи, сейчас буду…
И направился к буфету.
Достал там из шкафчика графин с янтарной жидкостью, налил с четверть стакана, выпил и сплюнул.
И вдруг горючая злоба охватила его. Шумно дыша, с налившимися кровью глазами вышел в кабинет.
Сейчас же навстречу ему поднялись с кресел чужие люди в серых шинелях, с винтовками в руках, и один штатский, в кургузой замасленной жакетке, с глубокой бороздой над бровями, выступив вперед, произнес сурово:
– Попрошу вас одеться и следовать за нами… Вы арестованы!..
Это был тот самый Егор Андреич, рабочий, который вчера с репортером «Нашего края» ездил в казармы на митинг. Глядя в упор на губернатора, он бессознательно повторил те самые слова, с которыми не раз в прошлом обращались к нему после обысков: «Прошу вас одеться и следовать за нами… Вы арестованы!..»
Губернатор молча грыз его выпученными глазами, потом внезапно, точно внутри грузного тела прорвалась плотина, выкрикнул:
– Кто вы такой? Как смеете? По какому праву?..
– Т-с-с! – Егор Андреич спокойно поднял руку.
– Что? – заорал губернатор, совсем теряясь. – Вон отсюда, вон, вон!..
Должно быть, в губернаторе было что-то нелепое. На губах Егора Андреича показалась острая улыбка. Затем прозвучало короткое:
– Прошу не кричать!..
Крепкий голос, как ушат холодной воды, привел губернатора в себя. Он вдруг осел, поднес руку к своему неудержимо прыгающему подбородку и молча, волоча правую ногу, спружинив багровые складки затылка, повернулся к двери.
Солдаты тронулись за ним, но Егор Андреич остановил их:
– Не уйдет!..
Солдаты стали. Один, отмахнув полу шинели, полез за табаком.
– Вон какой у него норов-то… – сказал он.
Бородач в серой, с кокардой, шапчонке подхватил:
– Теперича отноровился!..
Парень с круглым бабьим лицом проговорил сердито:
– Ране бы надо спесь ему выбить, а то вон сколько делов наделал…
– Ай наделал?..
– Ого! Он вить, бают, в шестом году видимо-невидимо людей истребил.
– Завсе просто, – угрюмо отозвался бородач. – На том стояли!..
В спальне губернатор, привлеченный неугасимой лампадой, опустился на колена, крестился мелкими взмахами дрожащей руки, бормотал невразумительные слова и тоненько, подергиваясь, икал. Таким нашла своего многовластного супруга, камергера двора и кавалера Анны 1-й степени, ее превосходительство, сухонькая старушка с облезлой, без парика, головою, похожая в своем старомодном кашемировом бурнусе на сиделку. Она взяла мужа под руки, повела, покорного, в гардеробную, сама натягивала на него платье, оправляла на обрюзгших ногах пуховые чулки и приговаривала:
– Ты их слушайся, Алек… Так лучше будет, лучше…
Через час губернатор, кутаясь в плед, сидел под стражей в вагоне. Скорый поезд уносил его в сизые пространства, навстречу неведомому будущему. А еще через час, в густых лохматых сумерках, около губернаторского дома кипели людские волны. Волны бились о толстые стены, затопляли просторный двор, таинственный и мрачный от стоявших здесь черных лип, и с шумом плескались у тяжелых парадных дверей.
Из уст в уста неуловимые змеились слухи, калили кровь. Говорили о складе оружия, будто бы найденного у полицеймейстера, о стражниках, запрятанных в губернаторских подвалах, о том, что кто-то, близкий к старой власти, защищает губернатора, прячет его – не хочет выдать народу.
