Текст книги "Железная трава"
Автор книги: Владимир Бахметьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
– Подкидыш?
– Как есть… Ах, распроклятая сука!
Сверток зашевелился.
– Стынет, поди, малец-то.
Над скамьей склонилось бородатое лицо с беспомощно мигающими глазками. Непослушно оттопыренными пальцами кто-то осторожно потрогал шаль.
– Одначе застыл!.. Ишь топливо-то здеся какое… Казна!..
– А ты бы, голова, одеяло свое на прикрытие дал, а!..
– Что там одеяло… Шубу надобно!..
– А и верно!..
– Давай шубу… Эй, у кого имеется?..
Притащили полушубок.
– Да-ка я!.. – сказал бородач, взял полушубок и, кряхтя, наваливал его на ребенка.
– Не удави гляди!..
Окутали шевелящийся комочек так, что осталось полуоткрытым лишь то место, где предполагалась голова.
– Теперь ничаво…
– Пригреется!..
– Бабу бы к нему, каку ни на есть!..
– Из соседска вагона просить надобно… Шлялась там одна…
– Митрий! Беги, кличь… Человек, мол, тут брошенный!..
Митрий, мужичонка с острой пеньковатой бородкой, бросился к двери.
Явилась проворная, быстроглазая молодайка в домотканой стеганке на вате.
– Де он тут?..
– Эвон… в углу-то.
Подбирая выбившиеся из-под платка волосы, молодайка принялась возиться с ребенком.
– Эх, ты… разнесчастненький!.. Ну, ну, не реви… Этак вот… Ишь те как закутали… И подгузок-то мокренькой…
На молодайке, сбросившей стеганку, оказалась ситцевая, распущенная поверх юбки кофта в заплатах. Лицо ее раскраснелось, улыбчиво подрагивал вздернутый нос, посверкивали ядреные зубы.
– Молочка тебе… молочка!..
Ребенок затих. У скамьи скучились люди, следя за каждым движением бабьих рук. Слышались отдельные замечания:
– Недельный, должно?..
– Не иначе…
– Ах, паскуда!..
– А худящий-то какой!
– Гляди, с гривой головенка-то у него!..
Подошел кондуктор с фонарем в руках, потянулся к ребенку, но молодайка отстранила его.
– Холодный ты… Свечу дал бы нам…
Кондуктор отошел к окну, его обступили.
– Вот так происшествие!..
Наперебой рассказывали:
– Сидит это она, а сама ни слова…
– Ни гугу!..
– А на станции – прыск!.. Думали, за кипятком пошла…
– Этакая сурьезная из себя…
– Глядь-поглядь, поезд идет, а ее нету!..
– Куда ж теперь его?..
Кондуктор обещал высадить ребенка на первой же станции и доложить по начальству. Уходя, он достал из кармана огарок свечи, зажег, подал молодайке.
– Держи, вот!..
Понемногу в вагоне начали успокаиваться. Расселись по местам, но разговор не умолкал.
– А куды ж его теперича, ну?..
– А куды… их, таковских, много!..
– Пропадет ни за грош!..
– Не иначе… Участь ихняя, выметков-то, этакая!
– Ах, злодейка! – повысил кто-то голос. – Наблудит, окаянная, да и хвост на сторону…
– Это еще что… Иная родит, да тут же и придушит младенца…
– Случается… Одначе не с жиру грех этакий бабица примает…
– Известно, не от сытости… Да что там! Тыщи их, молоденцев-то, и при матерях гибнет… Взять хотя бы вдов наших, которы, скажем, в японску-то войну без мужей остались… Сами еле ноги носят, а на руках – пятеро, один другого меньше… Ну, и мрут детки, что мушки по осени…
Послышался тяжелый вздох, водворилось молчание, и тогда слышны стали голоса в другом углу:
– А ты, кум, возьми мальца-то да присынови! От таких, брат, счастье в дом.
– Взял бы, да своим жрать нечего… По весне-то – думка у меня – к свату в Сибирь махну, на поселение…
– Ну и что? На приемыша надел заполучишь… А на сторону соберешься, – запродашь… Что, не так?
– Пожалуй, так… Только, может, он безнадельный, не мужеска, тоись, пола…
– Узнать, коли чо!..
Из-за перегородки ввалилось трое: все на одно лицо, в распахнутых полушубках, темные, заветренные, косматые. Один был навеселе. Он приблизился к бабе и, светясь улыбкою, попросил:
– Покажь-ка!..
– Это еще чего? – вскинулась молодуха. – Представление вам?
– А ты, тетенька, не сурьезься, – заговорил другой учтиво. – Он, видишь ты, кум, тоись, мой… насчет усыновления!..
– Дык уснул ребенок-то!..
– Ну, ин пускай спит! Ты только объясни, которого будет пола?..
– А мужик!.. – улыбнулась баба.
– Мужик?!.
– Самый настоящий!..
– Паря, слышь? Сын!..
Тот, которого подвыпивший именовал кумом, крякнул, поглядел торжественно на людей, сказал:
– Ну, господи, благослови!..
– Кондуктора сюды! – покричал кто-то с верхней полки.
Чуть погодя пришел кондуктор.
– Нельзя!.. – сказал он, помолчав. – Чудачье! Мы не можем его передавать. Теперь он вроде как неприкосновенный… Жандарму вручим, жандарм – начальству, и в сиротский дом… А оттуда всякий может… по заявлению… Поняли?..
– М-м-м… Пошто же так?
– А так уж заведено!
– Ладно, идем, – сказал глухо кум своему дружку. – Нельзя так нельзя!..
Мало-помалу вагон затих. Кое-кто легонько, точно приноравливаясь, всхрапнул. Отозвались более уверенно в другом конце.
Щелкали топочные трубы, визжали рельсы, потрескивали дощатые стены.
– Шкура ты барабанная… Безжалостная зверюка!.. – покачивая на коленях ребенка, тихонько ворчала молодка на ту, другую, что ушла в темную морозную ночь, унося с собой страшную загадку материнского сердца.
За окном светало. Уже выступали из мрака разбросанные по скамьям тела, и пламя свечи беспомощно поблекло.
Кто-то проснулся от томительного удушливого кашля, кто-то бормотал про себя утреннюю молитву:
«К тебе, владыко, человеколюбце… прибегаю… Помози мне…»
Вагон просыпался, в спертом воздухе потянуло махоркою.
Окно заалело, и оттого, что мимо проносились клубы серого дыма, оно то темнело, то вдруг все вспыхивало.
Подходили к молодайке, участливо кивали на ребенка:
– Ну чо, жив?
Заглянул усатый старик в бравой казацкой шапке.
– Що, щебече немовлятко?..
И, присев сторожко на скамью, принялся сворачивать темными дубовыми пальцами козью ножку. Глухо заревел паровоз.
– Станция Лиски! – протянул кондуктор, входя в вагон.
Пассажиры закопошились, как встревоженные пчелы в улье, звякали чайники, бухала сбрасываемая с верхних полок поклажа.
Поезд остановился, а чуть погодя, как бы преследуя его, с оглушительным ревом подошел и встал на втором пути почтово-пассажирский.
– Ишь ты, нагнал! – сказала, заглянув в окно, молодайка. – Теперь, поди, начальству-то не до нашего подкидыша.
– А вот оно, начальство твое… – подал кто-то голос от двери.
В вагон вслед за кондуктором вошли: начальник станции, жандарм, долговязый сторож в затрепанной солдатской шинели.
– Крещеный, нет? – обратился к столпившимся у скамьи усатый жандарм.
– А кто ж его знает! – бойко отвечала за всех молодайка. – Креста на ём нету…
– Беспаспортный, значит! – сострил жандарм – и к сторожу: – Ну, давай, бери!..
Тот отвернулся, высморкался в угол и принял ребенка на неуклюже растопыренные руки.
– Прикройте ему головеньку-то: мор-р-роз на дворе! – пробасил пожилой, с белесой бородкой начальник станции.
Молодайка подхватила со скамьи холщовую пеленку, оправила ее на ребенке, сунула в карман сторожу бутыль с молоком.
– Сохрани тебя матерь божия, заступница всех скорбящих… – пролепетала она и окрестила живую кладь на руках сторожа.
Из окна вагона было видно, как шагал тот к зданию вокзала, бережно держа на руках «беспаспортного» и с такою осторожностью ступая по асфальту, точно шел по льду. За ним не спеша, с уныло скучливыми лицами следовали начальник станции и жандарм.
– Неси на чистую половину! – приказал начальник сторожу. – Там потеплей.
И в эту самую минуту от заднего вагона почтово-пассажирского поезда на платформу вбежала молодая женщина.
– Господа начальство, господа начальство! – кричала она, настигая жандарма и начальника станции.
Те приостановились.
– Мой это ребеночек, мой! – проговорила, захлебываясь от волнения, женщина и, не ожидая отклика, устремилась вслед за сторожем к распахнутой двери вокзала.
Миновав людное замусоренное зальце, сторож успел пройти за перегородку, на половину «чистой» публики, и тут его нагнала женщина. Она выхватила из его рук ребенка, крепко прижала к себе и запричитала, всхлипывая:
– Мишенька, касатик мой ненаглядный!..
То была Наталья.
– Ничего, ничего, родненький мой! – в страстном упоении ворковала она, уложив сына на скамью.
И, опустившись на колена, принялась напевать над ним, как там, у ворот завода, вторя заодно с народом голосу своего милого, любимого, единственного во всем свете:
– …Вихри враждебные веют над нами… Но мы подымем…
Кто-то ворчливо хмыкнул позади, Наталья вздрогнула, оглянулась: усатый жандарм, за ним – человек в форме железнодорожника, какие-то господа в мехах с любопытно выжидающими щекастыми лицами.
– Слушай… ты, – заговорил хрипло жандарм. – Кто такая? Откуда взялась? Чей младенец?..
– Мой! – выкрикнула Наталья, прянув с колен и защищая собою ребенка. – Мой, новорожденный…
– А чем докажешь? – поднял в свою очередь голос жандарм. – Метрику, паспорт имеешь? Протокол писать будем…
– Какой протокол?.. Мой он, мой, кровный!..
– Ну, насчет кровей помолчи… Знаем мы вас, кукушек… – проворчал жандарм и попнулся к скамье.
Наталья, отшатнулась, взглянула на тех, что скучились вокруг, вскинула даже руку к ним, как бы ища защиты, но поймала у ближнего брезгливую улыбочку в глазах и, уже не владея собою, голосом жгучей ненависти завопила:
– Чего собрались? Люди вы, нет?!
– Но, но… потише! – оборвал ее жандарм и – к кому-то через головы любопытных: – Эй, Сидоренко, сюда!
Подхватив на руки плачущего ребенка, Наталья подалась в сторону, но кто-то, дюжий, сгреб ее за плечи и, пиная в спину, потащил к выходу за перегородку.
Отбиваясь, она споткнулась на пороге и едва не выронила ребенка. На крик ее из всех углов зала для простолюдинов потянулись пассажиры в зипунах, полушубках, дырявых шапчонках. От буфета, расталкивая народ, шаговито подвигались двое молодых парней в замызганных ватниках, видом своим напомнивших Наталье заводских ребят.
– Стоп! – прокричал один из них, сбросил с плеча Натальи руку того, кто пинал ее, и вплотную подступил к жандарму. – Постыдись, ваш-ш-ш благородь! С кем связался-то? Не видишь – мать с ребенком…
– А тебе какое дело? – процедил в усы жандарм, занося руку к кобуре у пояса. – Кто такой?
– Не признал? Деповские мы! – подал голос другой парень и под одобрительный гул окружающих выпалил: – Да кто бы мы ни были, а эту с дитятей не тронь!..
Снаружи в зал торопливо входили новые и новые люди, и с первого же взгляда на них Наталья убеждалась, что эти тоже деповские.
– Братцы! – рванулась она от жандарма. – Обороните! Не дайте загинуть с ребенком!..
Начальник станции склонился к жандарму и что-то шептал ему на ухо, а живое кольцо вокруг становилось все плотнее и плотнее. Суровый ропот прокатывался по залу, и уже слышалось в нем что-то угрожающее.
– А ну, черт с вами! – махнул жандарм рукою. – Нашли тож кого под защиту брать…
И отступил вслед за начальником станции к двери, скрылись оба за нею.
Вскоре, окруженная рабочими из депо, Наталья сидела за столом у буфета, жадно управлялась с разложенной перед нею закускою и рассказывала о всех своих напастях. Не скрыла она и об участи слесаря Михаила Симакова, отца своего ребенка.
– Ты вот что, голубушка, – прервал ее пожилой седобородый человек в фуражке со значком железнодорожника на околыше. – Ты относительно Симакова-то ужо вечерком выложишь поподробней, а здесь… – Он огляделся. – Здесь, милушка, того-этого… не стоит! – И добавил вполголоса: – Я тебе приют могу предоставить… Семья у меня – старуха да доченька, в депо же нашем работает…
– Да мы, коль пожелаешь, и работенку тебе подыщем! – вмешался в разговор тот, молодой, кто первым жандарма одернул. – Вон у него в цеху, – указал он на старика, – женский труд в чести…
– Ох, родные мои! – воскликнула Наталья с загоревшимися надеждой глазами. – Не знаю, как мне и благодарить вас… У меня вить такое, что хоть под бегун-паровик ваш ложись…
– Ну, это, сестрица, не к лицу нашему брату! – заговорил старик живо. – Пускай под паровик-то те вон одры укладываются! – взмахнул он рукою в сторону двери на чистую половину.
– Правильно! – поддержали за столом дружно. – Придет час – не миновать им если не под паровик, то на нем к черту на кулички!..
– Так оно и будет, – подал голос старик. – Ну, – подымаясь из-за стола, обратился он к Наталье, – идем, голубушка… Пора мне к паровикам своим… По пути я и на квартирку тебя заведу. А насчет малютки… того-этого… не беспокойся! Старуха моя завсегда поможет.
Укутав старательно сына, Наталья бодрым шагом вышла со стариком на платформу. Вышла, оглянулась и восторженно, как когда-то в ранней юности, заулыбалась.
Над вокзалом буйно рассветало зимнее утро, все вокруг было подернуто серебряной чешуей инея, одинокие тополя за рельсовым путем, у паровозного депо, походили в белоснежных своих кудрях на внезапно замерзшие фонтаны, а на востоке, за неоглядными волнами сугробов, подымалось солнце и два грозных огневых меча высились по обе его стороны.
[1916, 1956]
КАНДАЛЬНИК
Стоит она среди базарной площади, толстобрюхая, грузная, – тюрьма. Слева – полицейское управление с двуглавым орлом над парадным входом. Справа – собор, старый, темный, с окнами в железных, как у тюрьмы, решетках. Сто лет тому назад уткнул он золоченый шпиль свой в небо, будто указывая, где счастье человеку искать, да так и зацепенел с немым перстом своим, обращенным в пустую бездну.
А вокруг лабазы, лавчонки, двухэтажный трактир с питейным заведением. С утра до ночи торговый шум тут, надсадные выкрики, пьяная ругань… А подальше – кривой строй замызганных домишек мещан, тухлый, на выезде, пруд и кладбище в зеленых березках. Парочками гуляют среди могил молодые горожане, любятся, обзаводятся семьями, а потом, выполнив незатейливый долг свой перед матерью природой, укладываются в старости под березками – навеки.
Жил кузнец Архип Софроныч, как все его земляки: гулял смолоду с девицами у могил, подыскал себе жену там, сколотил кое-какое домашнее хозяйство, сына на свет произвел и – почивать бы ему под березками на кладбище сном праведника, да вышло так, что стал он на старости лет… кандальником! Собственно говоря, кузнецом он и остался, только не в своей кузнице, а в тюремной: подковывал коней тюремных, чинил всякую утварь, а случалось, и арестантов по приказу начальника заковывал. С того и пошло: кандальник да кандальник!.. Зря, коль степенно разобраться, привязались люди: надо же кому-нибудь помогать закону. Опять же и то сказать: не будь на свете тюрьмы с кандалами, весь бы свет божий лиходеи со смутьянами разворотили, обкорнали… Так нет же! Иной малыш ростом с наперсток, а приметит на улке Архипа и ну орать на весь околоток: «Кандальник»…
Раз как-то родной сынишка, возвратясь из школы, в свой черед к отцу с вопросом:
– А зачем ты, батя, в кандальниках?
– Как так? – вскинулся к мальчонке кузнец. – Кто сказал?
Прибить бы озорника за этакую обиду, а родитель лишь пятерней отмахнулся.
Был Архип Софроныч собой благообразный. Ростом хотя и не велик, зато плечист, борода с серебринкой, колечками, округ лысины венчик из инея седин – совсем апостол. И сердце имел он доброе, с женой обходительный, до соседей приветливый.
Лелеял старик сладкую думку: встанет на ноги сын, в работу почнет входить, – передохнут тогда старые кости, только и заботы будет, что в церковь сходить да по дому управиться, а с тюрьмой – капут!
Сколько лет носил кузнец желанные эти мысли, а вышло по-иному. Недаром говорится, что не всякий молодец счастья своего кузнец.
Вот что приключилось у Архипа.
С отроческих лет устроился его сынишка на завод, в большой город. Там и дозрел Петр, ума-разума набрался, своей, отличной от родных, зажил жизнью. Однако отца с матерью не забывал, высылал из месяца в месяц им по пятерке, писал кое-когда, заглядывал к ним на побывку.
Как-то явился Петруха на пасху. Шел ему о ту пору двадцатый год. Из себя бравый, нарядный, в сапогах бутылками. Одно не по душе в нем отцу было: книжки читал запоем – зрящее занятие! – и о боге нелестно отзывался.
– Ты вот чего… – сказал ему тогда Архип Софроныч. – Ты бога не тронь… Людей, кого хошь, хоть самого царя, полосуй, а господа бога не смей!..
Второй раз, много позже, прибыл Петр на родину по случаю смерти матери. Хоронили старуху честь честью, денег на похороны сын не жалел, ничего не сказал он и о попике с дьячком, пировавших на тризне. Только ночью, оставшись один на один с отцом, заговорил Петр о таких вещах, что лучше бы и вовсе не слушать его.
А не слушать нельзя было: свое, как-никак родное дите, и усишки у него вполвершка уж, и морщинки округ рта, как у солидного человека: не просто жил парень – много всяких людей перевидал, сколько дорог истоптал, не в одном, вишь, городе побывал.
– Господе Иисусе! – заохал Архип. – Да откуда ж это у тебя? Да в кого же ты уродился, беспутный?!
Улыбался Петр, говорил:
– В тебя, батя, в кузнеца Архипа Софроныча!
И опять скрылся-залился невесть куда сынок.
Тысяча девятьсот пятый шел год. Разбуянилась земля русская, полымем занялась по заводам, по фабрикам, на тысячи верст мужичьими глотками раскричалась, из ночи в ночь огню барские поместья предавала.
И вот лихая разразилась гроза… Ну, можно ли было противу закона идти? И на какие только силы рассчитывал народушко?..
Озлились, волчищами разъярились баре. Понагнали в села казачишек, стражников да жандармов. Засвистели в деревнях розги, застонали поля, облились кровью. Не уступали барам в лютом гневе и заводчики с фабрикантами… Вот уж когда нажралась-насытилась тюрьма: во веки веков, кажется, приплода этакого не видывала… Все камеры и подвалы битком набиты! Из сел, из городов, по месту прописки эшелонами гнали людей…
Однажды в полдень трудился Архип в тюремной кузне, глядь-поглядь, Степан, городаш. Поманил кузнеца к себе, выцедил торопливо сквозь зубы:
– Иди-ка, старче, к начальству, дело есть!..
Толстенький начальник тюрьмы – оплыл весь, как свеча запрестольная, взбросил встречу кузнецу лапу:
– Работка тебе срочная… Тринадцать, понимаешь, политиков у нас, на хранении, вчера доставлены… Пятеро под военный суд… И приказ имею: переслать пятерых этих в губернский, оковав каждого… Можешь?
Вздрогнул Архип, насупился.
– Увольте, господин начальник… Стар я!..
– Что такое?! – вспылил начальник. – Да как ты смеешь! Да я тебя, сыча старого…
И – бух о стол, по бумагам промокашкой в мраморе.
Помялся Архип, чесанул загривок, высчитал мельком, забыв о всем прочем: пять пар ног, по целковому с пары, вот тебе, Софроныч, и обутки… Старые-то едва держатся.
– Эх, куда ни шло! Послужу, господин начальник…
Мимоходом спросил в конторе у писаря:
– Кто такие рестанты эти… в губернскую тюрягу которых?
– А шут их знает… – отозвался писарек из-за стола. – Именуют себя повсяко, а на деле – невесть кто… Казну, вишь, на большаке ограбили… Экспроприаторы!..
– Екс… про… про…
Поперхнулся Архип и – глаза к полу. А когда выбрался во двор, к кузнице, и встал перед ним первый из тех пятерых, заглянул он в сизое, отощавшее лицо арестанта… Заглянул и смутился… Столько горечи, обиды, неприязни было в чужих глазах, что не выдержал Архип, к самым кандалам, чуть не впритык, склонил голову и уже вовсе не глядел на следующего, очередного. Только покрикивал:
– Крепче стой, не барин! Да копыта, копытца-то свои пошире, господин екс-про-про!..
А уже смеркалось, бурые тени укладывались у высокой кирпичной ограды, и каждый лязг молота о металл вонзался сабельным ударом в сумеречную глухомань тюремного двора.
– Давай сюда последнего! – покричал кузнец, не подымаясь с колен.
Подвел тюремщик последнего, а сам к часовому у ворот – с табачным кисетом в руке:
– Закурим, служивый… Серники имеются?..
Уклюнулся кузнец в цепи железные, позвякивает ими, ворчит:
– Копайся тут с вами на старости лет…
И вдруг над головой родное, издавна знакомое:
– Здорово, папанька…
Глянул Архип и замлел. Стоял над ним Петруня, скуластый, худой, бородища, как у отца, в колечках.
– Ша, папань… Виду не давай, не то вконец загубишь…
Дрогнул Архип, звякнул кандалами: с места на место переложил, Петруха же свое, шепотом еле слышным.
– Шевелись, орудуй, виду не подавай…
И вслух, голосом равнодушия:
– Притомился, дед?
– Есть маленько…
Вслед струною ржавой, жалобной:
– Петрушенька…
А тот свое, холодно, твердо:
– Нишкни, папань… Васильем зовусь…
Да вслух, как чужому:
– Ну-ка, старик, кажи браслетки свои…
Поднял Архип кандалы, а руки долу клонятся, будто невесть какую тяжесть держали.
– Сынушка… – шепотом. – Ужели и ты… на казну… посягнул?..
Петруха весело, голосом полным:
– Вот так браслетики… Цены им нет!
И – вниз, к родителю, шелестом листвы:
– Не себе в карман – для народа… За народ я, батя, за рабочий класс.
Приладил, как надо, кольца Архип, вскинул молот, ударил в заклепку.
«Гах-гах… гах-гах…»
Бил, ковал кузнец, звенели кандалы, и в звон тот вплеталось слово за словом старика:
– Что ж с тобой… будет… теперь?
– Вывернусь как-нибудь…
– Казнят, сынок…
– Всех не казнить… Тысячи нас!
«Гах-гах… гах-гах…»
Залепило слезами старые глаза, руки ходуном ходят.
– Простишь ли, сынок?
– Э, чего там… Вскормил, вспоил… На том спасибо… Думалось проведать тебя по весне, на могилку к маменьке тянуло, да вот…
Заглянул, приподнявшись, отец в глаза арестанта, и замерещился ему Петруня мальцом белоголовым… у подола матери… с бубликом в ручонке.
– Сынушка, родимый ты мой! – завопил истошно старик и седыми космами в ноги арестанту.
Просвиристел свисток часового, гаркнул надзиратель, сбежались люди, уволокли кузнеца.
На той же неделе отправили арестантов в губернский город. Был там суд. Тех, пятерых, к смертной приговорили казни через повешение. В их числе и Петра.
Прослышал об участи сына Архип, запил горькую, бродил по улицам целыми днями, страшный, косматый, в разодранной рубахе, и голоса ребят преследовали его:
– Кандальник… кандальник…
По осени, вытрезвившись, ходил Архип Софроныч с неделю к покойной старухе на могилу; в слезах, на коленях подолгу стоял там, за молитву принимался, а в голове, как в потревоженном пчелином улье, мысли всякие, небывалые, зудом зудели… И было в тех мыслях немало родного, знакомого, от сына не раз, в приезды его, слышанное. Так вот, в муках искания, в борьбе старых, привычных дум с новыми, негаданными, но властными, как голос самой земной правды, дождался старик зимы. А как выпал первый снежок, обрядился Архип в давний свой зипунишко, взвалил на плечо котомку и пошагал прочь из городка с его бокастою тюрьмою, позолоченным шпилем собора, каменным трактиром купца-кабатчика.
Повстречал кузнеца на околице приятель – сосед, звонарь Кузьмич.
– Куда собрался, Софроныч?
Взглянул тот на соседа из-под косматой брови, вымолвил глухо:
– Иду, куда глаза глядят…
– Странствовать, а?
– Людей будить, Кузьмич…
– Эвон чего… Ну, бог в помощь!
Стемнел тут в лице Архип, выкрикнул зычно:
– Мать вашу… с богом вашим!..
И, не оглядываясь, двинулся дальше.
Так и скрылся, исчез неведомо где старый кузнец Архип Софроныч.
[1916, 1956]
