Текст книги "Железная трава"
Автор книги: Владимир Бахметьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
III
Как и было условлено, в первое же воскресенье, еще до восхода солнца, Сергей и Алена, сопровождаемые Танышем, отправились в тайгу.
Уже по пути к зимовью Алене удалось подстрелить тетерева, а за нею не без удачи извел заряд и Сергей. Так с парою пернатых в ягдташе они расположились в зимовье на отдых, состряпали себе горячий завтрак, досыта накормили и Таныша.
Зимовье оказалось добротным сосновым срубом, на диво просторным, с полатями для ночлега, с бокатою печью.
– Да тут, Алена Панкратьевна, хоть пир устраивай… свадебный!.. Ты как, – спросил он, посмеиваясь, – замуж не собираешься?
Уловив в его голосе шутку, она неодобрительно взглянула на него.
– Чему быть, тому не миновать, – произнесла она по-будничному просто. – Мамка давно уж зудит… насчет этого! Известно – без мужика в хозяйстве трудно.
– Кто же этот терем сооружал? – поспешил он переменить предмет разговора.
– А папаня же, кто больше! Для себя старался… Он вить, случалось, неделями в тайге время коротал… Значит, по сердцу зимовье тебе?
– Еще как!
– Вот и располагай им, раз по сердцу!.. Только бы не заскучал в одиночку-то?
– Да ведь не без дела сидеть буду… Где же сберегаются снасти на белок? Показывай!.
Так, помогая Алене готовить пищу и оживленно беседуя, осматривая затем снасти и примеряясь к ним, Сергей не приметил, как наступили сумерки. А на другой день побывал он в лавке Ситникова и достал там запасу дроби, пороха, отличные бродни.
– В таких броднях любая топь под ногами не страшна! – расхваливал товар лавочник, прищелкивая для пущей убедительности пальцами.
За порогом лавки Сергей повстречал Филина. Урядник был, видимо, выпивши, обрюзгшее, в рыжей щетине, лицо его походило на распаренный свекольный бурак, а шмыгающие туда-сюда глазки напоминали мышат, почуявших добычу.
– Это что? – не здороваясь, ткнул урядник пальцем в бродни под мышкою Сергея: – На охоту собрался, господин хороший?..
Сергей брезгливо поморщился и готов уже был молча пройти мимо, но сдержал себя.
– Да, на охоту, а что надо? – процедил он сквозь зубы.
– Хо! – выдохнул Филин и залился смешком так, что брюхо его с серебряной часовой цепочкой на плисовом жилете затряслось, как в судорогах. – Ах, ты… несмышленыш, а еще образованный!.. Во-первых, – прохрипел он, делая ударение на «ы», – во-первых, каждый, вылезающий за поскотину, обязан докладаться по надзору мне… Во-вторых, должон ты по всем правилам устава первую же охотничью добычу поднести своему начальству, тоись господину уряднику… Понял?..
– Понял! – отрубил Сергей. – Но пойми и ты, благородие, что если люди будут устав твой соблюдать, то уставщику не миновать тюрьмы… за поборы! – окончил он выкриком и, отпихнув плечом с пути урядника, пошагал прочь.
Пока происходила эта перебранка, у лавки собрались зеваки, и среди них, на голову выше остальных, стоял бородатый Евсей, ссыльный аграрник.
– Правильно сказано! – подал бородач голос вслед удаляющемуся Сергею.
– А тебе чего надо?! – заорал Филин, шатнувшись к Евсею. – Да как ты смеешь, бугай! Да я тебя за решеткой сгною… Да я тебя…
Сергей, не оглядываясь, круто свернул за угол. Дома, выслушав постояльца о стычке его с урядником, хозяйка закачала головой.
– Ай-яй-яй… Зря ты, милый, задираешься! Не тронь – говорится – дерьмо, оно и не зловонит.
Не соглашаясь, видимо, с матерью, Алена рывком попнулась к ней, но мать не дала ей и слова вымолвить:
– Приткнись! Без тебя обойдется, доченька…
Вскоре Сергей забыл об уряднике, не обращал он внимания и на его посещения при обходе-проверке ссыльных.
Время текло, уже похрустывал под ногами в жухлых травах налет морозца, опадали последние листья осинок в палисадах при избах, и все реже, реже гомонили, резвясь, ребята у церквушки; зато еще назойливей звучал среди ранних сумерек призывный звон ее тенористого колокола.
По будням Сергей уходил на охоту в одиночку, а в праздники неизменно сопровождала его Алена. Возвращались они к вечеру, нагруженные добычею: были тут тетерева, белки, а то и пара, другая зайцев. Хозяйка усаживала охотников за стол, ставила перед ними попыхивающий паром самовар, объемистое блюдо с шаньгами.
Завязывался бойкий разговор. Начиналось с того, что охотники выкладывали свои таежные впечатления, делились своими удачами и оплошностями, причем нередко между ними завязывался спор, в котором один старался свою промашку в прицеле по дичи свалить на непредвиденный случай, а другой настаивал на невыдержанности стрелка. Затем как-то само собою выходило так, что от охоты постоялец уводил собеседников к иным, большим темам. Особенно внимательно выслушивались его рассказы о московских событиях пятого года, при этом в глазах Алены было столько взволнованной настороженности, что казалось, будто тот или другой исход в рассказе москвича о том или ином случае прямо касался ее, Алены… И это трогало Сергея: недаром, значит, просиживал он с нею часы над книгою.
Начали они с поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», и – удивительно! – кое-что отсюда Алена вызубрила наизусть. Вообще ученицей оказалась она прилежной и сметливой. К тому же, убедившись в чем-либо, она готова была защищать добытую правду всеми силами, даже если противником ее оказывалась мать.
Так, особо крепко спорила она с матерью, когда та однажды вздумала, ссылаясь на сказы родного деда, утверждать, будто и среди бар попадаются добрые да отзывчивые… «Все они одним миром мазаны, баре!» – голосисто восклицала Алена в ответ на доводы матери. Примирил их тогда Сергей. Он сказал, что дело не в добрых и злых барах, а в самом барстве, в существовании той страшной несправедливости, когда тридцать тысяч помещиков заграбастали под себя столько земли, сколько ее у пятидесяти миллионов крестьянских душ. И при этом лучшие-то земли еще при обманном освобождении крестьян из крепостной зависимости оказались у них же, у бар!.. Дослушав его, Алена победно вскинула глаза на мать, а та, покряхтывая, обратилась неожиданно памятью к жалобам тутошних мужиков-ссыльных: аренда земельного лоскутка у помещика за отработки на его пашне; займы по весне зерна в посев у кулачья с оплатой втридорога; староста, волокущий со двора последнего телка за недоимки; земский начальник с тюрьмой, нагайкою… «Оттого-то, мамка, и поднялись бунтом деревни!» – вставила свое слово Алена. «Верно, поднялись, доченька, поднялись… – уже по-другому, мягко отозвалась мать. – И у нас, в сибирской сторонушке, бунтил народ, да еще как! А только, – со вздохом договорила она, – плетью-то, видно, обуха не перешибешь…» – «Плетью это – да! – опять вмешался тут Сергей. – А под обушком всенародным и державный обушок не выдержит…» И, загораясь, добавил: «Еще вернется, Дарья Акимовна, обязательно вернется пятый год!..»
Это было то самое, что слышал он когда-то в Бутырской тюрьме от рабочего-прохоровца.
«Вернется! – повторил выкриком. – И тогда-то будет у мужичка земля… Да, да! Отберет ее, матушку, народ и у царя, первого помещика на Руси, и у церквей с монастырями, а наипаче – у помещиков!..»
IV
С первым снегом перебрался Сергей в зимовье, и случалось – по целой неделе не заглядывал он в село, оставаясь в тайге один на один с Танышем, стражем своим и помощником на охоте.
Зима держалась снежною и тихою, медвежачьей. На солнце морозило так, что потрескивали бревна зимовья, а по ночам загорались большие, в кулак, звезды, и походили они на осколки льда, а чистое небо – на безбрежное ледяное поле.
Охота выдалась дюжая. Кулемы забивало косачами, а плашки то и дело хлопали под егозливыми белками. Всюду по снежному насту – узоры звериных лап: живая грамота дремучего таежного мира.
Тайга затягивала, умыкала, пленяла Сергея. Днем – погоня на лыжах, буйная радость при встречах с сохатым, жадные петли по снегу в поисках выказавшей себя обапол лисы… Буйный, гремучий и жаркий на морозе труд! А ночью сон, крепкий, как брага.
Но были и прорывы в этом состоянии бездумного покоя. Вдруг он просыпался среди ночи. Под нависшим потолком зимовья становилось нестерпимо душно. Он сбрасывал с себя одеяло, вытягивался струною, кошемка жгла тело, сердце стучало, припрыгивало.
Там, где-то за тысячу верст, полыхает зарницей жизнь, а тут беспросветные будни, глухомань, обрывки раз в месяц газет в наморднике цензуры… И не было вовсе писем, если не считать коротеньких, на бланке денежного перевода, уведомлений отца о том, что жив он, здоров, чего и ему, дорогому сыну, желает. Продолжала отмалчиваться и Тоня Игнатова.
Острая жалость к себе наполняла сердце Сергея, и опять выползала мысль о бегстве, но это уже не радовало, не утешало, а еще пуще разжигало тревогу и озлобление против своей беспомощности.
Отвести бы с кем-либо душу в беседе, посоветоваться, услышать слово утешения… Какое счастье иметь друзей, которые приняли бы на себя долю житейской тяжести товарища и понесли бы ее, эту тяжесть, вместе с ним!
Но… где тот, кто выслушает Сергея, поймет его и поможет ему?
И вновь перебирал он в памяти всех, кого знал из ссыльных Тогорья… Леонтьев, счетовод, то ли энесовец, то ли эсер, а вернее всего просто обыватель, запродавшийся походя лавочнику! Диомид, одесский портовик-грузчик, подавленный своим несчастьем и в несчастье переживающий действительность, как переживал бы ее темный анархист.
Не легче было Сергею и при встречах с двумя другими товарищами. Типографский рабочий из Орла, Иншаков, примыкая к меньшевикам-ликвидаторам, упрямо, с пеной у рта, защищал идею повсеместной борьбы за легальные марксистские общества рабочих: только-де через открытые политические организации пролетариат сможет добиться широкой демократизации государственного строя.
Юркий, напористо крикливый человек этот мог, ввязавшись в спор, стоять на своем вопреки любым доводам противника. Ни в чем не сходясь с ним, Сергеем, дружил он со своим одноквартирником Прониным, земским дорожным техником, сочувствующим отзовистам-ультиматистам… И вот, прислушиваясь к тому и другому, Сергей не раз с горечью убеждался, что в конечном счете рассуждения обоих сводились к ликвидации партии: Иншаков – отрицая необходимость связи рабочих масс с нелегальной партией, техник Пронин – лишая партию связи с легальными организациями и отрывая ее, таким образом, от масс.
Нет, не с такими, как Иншаков или Пронин, сыщешь душевного отдыха, разомкнешь свое тягостное настроение, приободришься! Напротив, именно в их обществе особо ощутимо возникало представление о мрачных силах реакции, сеющей на своем пути упадничество, разложение…
Ни на один час Сергей не терял веры в то, что, рано или поздно, конец безвременью придет, что силы пролетариата непобедимы, что передовой отряд его, это – не Иншаковы с Прониными, а те, многие, кто остался верным заветам революции!
Да, он был убежден, что ночь не вечна, что за нею придет утро, что где-то уже пробиваются первые лучи солнца… Но где они, где?.. Дождаться бы их, осилить эти припадки тоски, одолеть, рассеять проклятое ноющее чувство заброшенности, перенять у того вон, за стенами, зеленого царства его мощь, его неистощимую живучесть!
Только на рассвете засыпал Сергей и, утомленный бессонницей, весь следующий день хандрил, стрелял, не попадая в цель, кое-как возился у беличьих ловушек… В такие-то вот тягостные дни особенно радовало появление Алены. Вдруг все вокруг оживало, и сама тайга, до того хмурая, как бы одухотворялась, светлела.
Так было и в начале первой недели нового года, когда ранним утром Сергей широко распахнул перед гостьей дверь зимовья. Таныш первым восторженно приветствовал Алену: кинулся к ней с ликующим повизгиванием, прыгал вокруг, вскакивал на задние лапы, заносил передние на руку ей, стремясь дотянуться к ее плечу, лизнуть в щеку.
Следя с улыбкой за псом, Сергей и сам не прочь был, кажется, столь же стремительно выразить гостье свою ласку.
– Ага, застала-таки тебя! – говорила она, снимая из-за плеч суму и ставя ее на стол, – Опасалась – убредешь спозаранку… Все ли во благополучии, паря?.. Запасцу охотничку приволокла… Ну, здравствуй! – протянула ему руку. – С Новым годом! Идти тебе – не падать, скакать без упаду, с судьбой своей ладить, жить во усладу…
– Спасибо, спасибо, Аленушка! – Он с силой потянул ее к себе и внезапно прильнул губами к ее губам, ощутив холодок чужих зубов. – Спасибо! Только в судьбу не верю я… Человек сам судьбу свою кует…
– А куй себе на здоровье!..
Она высвободилась из его рук, стянула с себя полушубок, присела у стола.
– Соскучился по ласке ты… – вымолвила негромко и, подвинув к себе сумку, принялась выкладывать из нее добро.
Мороз румянцем гулял по ее щекам, щурился из-под взмокших от инея ресниц, стылой белизной сжимал упругий подбородок.
– Пельмени мамка прислала, маслица, творожку…
– Да куда ж мне столько-то?! – воскликнул он, подсаживаясь к столу. – У меня дичи с зайчатиной на десятерых…
– Ничего, умнешь! Ишь у те торчмя лопатки-то… Недужится, чего ли?
– Никакой во мне хвори, Алена Панкратьевна… Только… того… скрипит кой-когда на душе!
– По родным местам, видно, скучаешь? – участливо заглянула она на него. – На вольную волю тянет?..
– Да как тебе сказать… – раздумчиво начал он, но она не дала ему закончить:
– Знаю, вижу, не таись!.. – Потянулась к нему, прихватила за руку. – Потерпи! Не век брюханам царить, придет и на ихнего брата погибель-кончина! Сам вить говорил этак… Запамятовал?
– Помню, Алена! Так ведь у всякой кончины свое начало должно быть… А кому начинать-то? Нам, Алена! Нам, у кого очи открыты!.. Будить рабочий народ, на битву его кликать, сплачивать… вон оно где, начало-то конца всем брюханам!..
Он порывисто поднялся с места.
– Эх! – вырвалось у него стоном. – Сижу я тут, и… никакой от меня помощи… А там всюду насилие, кровь, слезы – рекою… Что ты, что?! – прервав себя, склонился он к Алене.
Взбросив на стол руки, она припала лицом к ним и, как в ознобе, затряслась плечами.
– Аленушка, милая, что с тобою?..
Он присел подле, тормоша ее за локоть, и вдруг она рванулась к нему, уронила голову на грудь его, запричитала:
– Жалко мне, жалко! Всех, всех вас… И батюшку свово… загубили, анафемы, во цвете лет…
– Да будет, будет тебе, дурочка! – уговаривал он ее. – Скажи-ка лучше, как там у вас? Мамка здорова ли?..
– Ох, и не спрашивай… – роняла она в ответ. – Какая уж у мамки жизнь… Не жизнь – кручина одна… Сколько лет минуло, а у нее дня не проходит… без думки… о сиротстве нашем… И, знай, одно начитывает, суженого мне прочит, хозяина в дом чает…
– Вот оно что… – произнес он глухо.
– Намедни сваты были… – продолжала она, отстраняясь от него. – За Ваньшу сватают… Из Елани который…
– Это… где она, Елань? – спросил он, не глядя на нее.
– А на самом Енисее стоит… Елань – село… Смирный он, Ваньша-то… В достатке живут… Кони у них…
– Что ж, кататься охота? – вставил он сурово и вслед, спохватившись, улыбнулся. – Ладно уж, вам с маткою виднее… А не подогреть ли нам пельмени, Аленушка, да подзакусить?..
– Ой! – вскинулась она из-за стола. – И впрямь надобно… Не завтракал, поди, еще?
– А ты?
– Со вчера ни росиночки во рту…
Разводя затем огонь на загнетке, она неожиданно спросила:
– Долго еще сидеть тебе в тайболе нашей?
– Год просидел, еще без малого четыре осталось… – откликнулся Сергей уныло. – На пять лет заброшен… Филин-то, урядник, заглядывал?
– Был! Об тебе справлялся… Мамка его кулешом угощала…
– Это еще чего ради? – угрюмо кинул он.
– Книжицу твою углядел, – не отвечая на его вопрос, продолжала она. – На кухне у меня покоилась, книжица-то…
– Это которая же?
– А насчет капитанской дочки… Про Пугачева…
– Пушкина?
– Его, его!
– Ну и что же он, урядник?
– Да что! Полистал-полистал и спрашивает: «Постояльца книжка?» – «Постояльца», – мамка ему… На том и кончилось…
– Так… Осилила книжку-то?
– Скрозь! И мамке вслух читала… А пошто он, Пугач-то, царем прикинулся? Как уж раз бунт поднял, так от себя бы, по чести…
– Не то время было, Алена! Не разуверился еще о ту пору народ в царе… Да что там! И в наше еще время вера-то в него жила… Даже среди питерских рабочих… Рассказывал я тебе про девятое-то января… как царь встретил их, рабочих-то… Тут только и открылись у людей глаза на него, гнуса!
Жадно вслушиваясь в каждое его слово, Алена подала на стол чугунок с пельменями.
Разговор их продолжался и за едой. Солнце уже высоко стояло над тайгой, когда, спохватившись, Алена начала собираться домой.
– Мамка зараз просила обернуться, – говорила она, вздевая на себя полушубок. – Картошку надобно в ино место укрыть – не померзла бы…
Заторопился и Сергей. Слазал на чердак, спустил пару заячьих тушек, уложил их в суму Алены.
– Готово! Провожу я тебя…
– Сама дорогу найду… До скорого!
И пнула ногою дверь. Сергей – за нею, прихватив на ходу свой зипунишко.
– Стой-постой! – покричал вслед ей, заправляя в сенях лыжи.
– Как же не так! – бросила она голосисто и – со смехом наружу.
Он – стремглав за нею. Позади, за прихлопнутой дверью, яро повизгивал в сенях Таныш.
Морозный чад клубился под небом, багряным от солнца. Воздух – вода ключевая, кедрач вокруг в матовом инее, как в ризах из серебра.
Лисицей ныряла в чаще Алена. От лыж ее подымался вихорь: ж-жох, ж-ж-жох…
Захватило дух у Сергея. Не бежал – летел он, и не ветви вокруг – крылья белоснежные.
Из уема в уем, пихтачом, через взлобок – вниз по заледенелому насту.
– Эгей!
Прутья по лицу – огнем. Острые иглы – за ворот. Куржак, как стекло толченое, сверху по стволу – с шумом, с звоном.
– У-а-ах!..
Колет, въедается в кожу студеная кипень, мечется в зеленых космах беличий хвост, шмелем жужжит оленья на лыжах шерсть. А в ушах кровь – музыкой.
Пригнулась в полете девка, как березовый ствол под ветром. Бьют по плечам ей крылья треушки. Пружинят, горят бурки: жик-жик-жик…
Оглянулась: щеки в огне, волос льняной, морозный – по ветру. И… а-ах!
С разгону в сугроб. Колени белей снега. Одна лыжа, сорвавшись, змеей по насту.
– Уйди…
В глазах страх и вызов.
– У-ы-их!..
Налетел, закрутил колючий буран, ожег, проник во все тело. Небо, как полог хрустальный, вдребезги. И – крик, неуемный, пронзительный. Но тише, глуше голос, и вот уже вздохи, похожие на шелест листвы, забывчивое голубиное воркованье.
Сидела Алена в снегу. В глазах жарко, на ресницах слезы примерзли. Сказала тихо, грудью:
– Дурной какой…
Поднялась, не глядя на него.
Сергей ей – лыжи, в карман – выпавший нож-складень. Заглянул в лицо: зрачки – как набухшие вешние почки.
– Прости, Аленушка! Споткнулся я, родная моя…
Молча повернулась прочь, Сергей – за ней. Бросила она на ходу ему:
– Ну, чо тебе?
В глазах у него – кроткое голубье крыло. Взглянула Алена, дрогнула:
– Ладно, молчи уж… Э-эх!
Потянула к себе, прижала к груди его голову.
– Прощай!
И – вперед. Только волос пушился под ветром да исподняя холстинка трепалась, обвивая тугие икры.
Стоял Сергей, слушал себя, пьяный. Бухало сердце, гудела, пенилась кровь.
«Вперед-вперед-вперед…»
Налег на лыжи, наддал всей грудью.
Солнце и небо, кедрач и куржак, снега, снега… вся земля – его, Сергея!
Гудит, поет мир. Миллионы глаз, миллионы рук:
«Тра-та-та… Тра-та-та…»
– Бежать… туда… к людям!..
На голос песней:
– В огонь, в города, к людям!..
Плясовую:
Ах вы, сени, мои сени,
Сени новые мои…
V
Мысль о бегстве на волю все настойчивее преследовала Сергея, и теперь все его хлопоты по охоте сводились к одной цели – побольше накопить пушнины, повыгоднее сбыть ее: без денежного запаса не выбраться из плена.
Еще от деда Линована слышал он о походах на медведя, а ведь одна медвежья шкура – целый, можно сказать, капитал! Но как добыть «топтыгу», да еще один на один с ним? Надо было обратиться к кому-либо из старожилов за помощью, и уже подумывал он заглянуть с этою целью на село, а тут как раз пожаловал к нему в зимовье сам Липован.
Дело к вечеру было. Сергей только что покончил с разделкой беличьих шкурок по новой добыче и готовил себе ужин. В ставень оконца постучали, залаял Таныш. «Наконец-то! – подумал Сергей, предположив, что явилась давно не показывавшаяся Алена, и вслед усомнился: – Нет, не она – слишком поздний час для нее». Уняв пса, он вышел в сени.
– Свой, свой! – послышался знакомый старческий голос. – Отчиняй засов, мил человек…
Сергей впустил позднего гостя.
– На ночевку к тебе! – заговорил с порога Липован. – Пробирался на своей клячонке из Баксыра, от родни, да запозднился…
Устроив дедову лошаденку в сенях (на открытом-то месте волки задерут!), Сергей провел старика к столу, за горячий кулеш с зайчатиной, и они разговорились.
Затею Сергея – обложить медведя – не одобрил дед.
– За ведмедем, милок, без сноровки погонишься – живым не воротишься… Тебе бы лису-огневку выследить, водятся такие в нашем кутке… Цена ж шубенки одной такой куда как высше медвежачьей… Целый в ней, огневке, клад!..
И принялся рассказывать о всяких случаях в охоте за огневкой, а наутро изъявил согласие принять участие в поисках живого «клада».
Бродили они по снегам-трущобам не один час, но без толку. Однако, проводив деда, Сергей решил во что бы то ни стало добиться счастья. Вспомнил при этом, что и Алена когда-то говорила ему о счастливцах, выслеживавших огневку. И – странно! – мотаясь с утра до сумерек по дремучим зарослям, приглядываясь к каждому звериному следу, прислушиваясь сторожко, заодно с Танышем, ко всему, что поскрипывало, потрескивало, тренькало вокруг, он чувствовал себя так, будто и она, Алена, была подле него, будто стоило ему оглянуться – она тут как тут!
Чем-то ласкающе юным, как просветы небесной голубизны в кедраче, веяло на него от вечно зеленого царства тайги. И нередко, забывая об осторожности охотника, приводя в состояние тревоги Таныша, он наотмашь вскидывал голову и оглашал таежное затишье звонкоголосым:
– Але-е-ена…
Вслушивался в далекое ломкое, эхо и, как очарованный, озирался по сторонам, словно впервые видел и те вон разлатые, манящие под бело вспененный шатер свой кедры, и те вон узорчатые, тонущие поблизости в снегах, елочки, и медностволые над ними сосны, бесшумно ронявшие снежный покров.
Когда на следующей неделе в зимовье вновь прибыл на своей лошаденке Липован, чтобы доставить в Тогорье, как обещал, скопленный запас пушнины, встретил его Сергей буйным выкриком:
– Ура-а-а, деда, вот она, рыжая!
И метнул перед ним драгоценную шкуру лисы.
Запас пушнины занял изрядное место в кошевке Липована. Предстояло сбыть добро с рук, да так, чтобы не оказаться обманутым пройдохою Ситниковым, и тут дед опять вызвался в помогалы к Сергею: сопровождать его к лавочнику. Вместе они и выехали на село.
Битый час осматривал, ощупывал Ситников товар, прикидывая цены, и, наконец, продавец и покупатель ударили по рукам.
Выражая на прощанье благодарность за первую помощь в добыче огневки, Сергей обнял деда, а тот – в ответ. «Не меня, господа бога благодари!»
Подходя к своей избе с лыжами под мышкой, с ружьем и сумою за плечами, Сергей замедлил шаг. Опережая его, в отзынутую калитку прорвался Таныш, и в ту же минуту у ворот выросла фигура хозяйки. В руках держала Дарья пустую корзинку, одета была она в нагольный тулупчик.
– Ой, батюшки-светы, никак… Сергуня! – завосклицала хозяйка, всплескивая рукавичками. – Явился-таки охотничек…
Она намеревалась повернуть с постояльцем во двор, но он задержал ее:
– Идите, Дарья Акимовна, куда собрались…
– Да вить на заперти изба-то! – объяснила она. – Шагай, милок!
– А где же Алена?
Голос его дрогнул, он даже приостановился.
– Цела, цела Аленушка, – успокоила его хозяйка. – Пеструнью к Семыкину повела, охромела что-то коровенка наша… А Семыкин всяку животину травами лечит!..
Она провела Сергея на кухню и нерешительно задержалась у порога.
– Ай и впрямь сбегать мне, куда собралась, а ты уж не взыщи… В лавку надобно мне, весь сахарок вышел… Разболакайся, голубь, да проходи в свой угол…
С этим она скрылась, увязался с нею и пес.
Поставив у двери ружье и поклажу, Сергей сбросил с себя зипунишко, огляделся. Заметил на стояке у божницы, поверх расшитого узором полотенца, книгу с атласной закладкою, а у припечья праздничную кумачовую повязку Алены. Смутное волненье, что-то близкое радости и печали одновременно охватило его… Вот он готовится бежать, но… так ли это разумно и осуществимо, да и – полно! – так ли необходим он там, в обстановке всяческих неожиданностей, под гнетом вечного преследования?!
Встряхнувшись, прошел к себе, в светелку. Все здесь было на своем месте, опрятно приубранное: койка с байковым одеялом, белая занавеска на оконце, старенькая олеография с каким-то горным пейзажем, пестрый половичок от порога к столу в простенке, а на столе… На столе, у склянки с пересохшими чернилами, синий затрепанный конверт с почтовым штемпелем и адресом на его, Сергея, имя!
Дрожащими пальцами, как попало, вскрыл он конверт и, не садясь, прильнул загоревшимся взором к неровным, хорошо знакомым строкам письма.
«Что ж это такое? – промелькнуло в сознании его не без горечи. – Не могла доставить Алена в зимовье!»
Писала Тоня Игнатова… Наконец-то!
Дочитав письмо, он опустился у стола на табурет. Осторожно, будто на что-то живое, уложил поверх белых листков руки, а голову вскинул и так сидел, не шевелясь, упершись взором в просветы между оснеженными ветвями кустарника за оконцем.
Тихой песенкой поднялось на сердце давнее, полузабытое. Может быть, это – детство, солнечная лужица у ракиты, знойный песок, обжигающий голые колени. Может быть, едва уловимая, померкшая в годах радость от первой далекой прогулки за город: просторное небо, влажное дыхание прелой листвы под дубом, золотистый клен… А может, все вместе да еще и то первое сладостное томленье, что называется любовью.
Он встал и зашагал из угла в угол, шалый, отуманенный нахлынувшими воспоминаниями. Теперь, на чем бы ни останавливались его глаза, мерещилась ему Тоня Игнатова, и не вся она, а то черная бровь, высоко вскинутая в раздумье, то светлое платьице, охватившее под ветром юное, стройное, как у подрастающей березки, тело. И вся она, живая и близкая, овеяна ароматом земных радостей: голубою ласкою неба, песенным звучанием ветерка над притихшими полями, сладкими зовами его, Сергея, сердца, ищущего сочувствия, непоколебимой в испытаниях борьбы дружбы.
Со двора донесло лаем Таныша… Значит, уже вернулась хозяйка. Сергей плотнее прикрыл дверь на кухню. Радость воспоминаний отхлынула, сердце тревожно заныло, и вновь он потянулся к письму.
Намеками, обрывками, в полутонах писала Тоня о московской жизни, об университетских событиях, о продолжающихся преследованиях студенчества, и сочувствующих ему профессоров… И о своем, личном писала она, уверяя Сергея в непреходящей к нему дружбе. Но в страстности ее уверений было что-то такое, будто не его, а себя она уверяла. И чувствовался страх, темным припевом звучал между строк в лепете ласки. Казалось, будто заглянула девушка в свое сердце и, что-то новое, еще не изведанное открыв там, перепугалась.
Писала об осени, об увядании тополей по бульварам, о холодных ноябрьских зорях и о себе, о своей уходящей молодости. «Знаешь, у меня около рта морщинки прорезались, совсем старуха!..» У нее – в лице грустные вестницы остывающего сердца, а вокруг бурлит жизнь, зовет, напитывает каждую каплю крови хмельным ядом…
И она уже роптала, от ее недоуменных вопросов веяло упреком, обидою… На кого, за что?
«Сережа, милый! – читал он. – Кому нужны наши страдания, моя и твоя тоска, эта нескончаемая пытка? Кому? Народу, будущему?.. Нет и нет!.. В деле ценны активность, напор, удар меткий… А страдать и ныть?.. Нет, это никому, никому не нужно!..»
Что именно подразумевала Тоня под «делом», и «ударом метким», стало Сергею ясно из заключительных строк письма:
«У нас вот-вот морозы затрещат, а у французов и в зимнее время солнышко припекает, того гляди – ручьи побегут, как весною… Вот это – климат!»
И еще – припискою на полях:
«Нам бы, москвичам, особенно же вам, сибирякам, перебраться в такой благодатный климат… И чем скорее, тем лучше!»
Еще там, в заводском кружке, французами, из-за конспирации, величали рабочих француза Гужона, и если теперь у «французов» начинало, по сообщению Тони, «солнышко припекать», значит – «дело» там налаживается.
– Да, да, немедля туда, в благодатный климат! – нашептывал про себя Сергей. – И чем скорее, тем лучше!..
Он располагал уже достаточными средствами, чтобы пуститься в дорогу, но ведь надо еще было обеспечить себя каким-то видом на жительство, организовать и самый выезд… Без посторонней, надежной помощи тут не обойтись! А у кого искать эту помощь? Ведь не обращаться же к какому-нибудь Леонтьеву или к Пронину с его меньшевичком Иншаковым!..
За окном смеркалось, туманилась в морозе улица, со двора доносился то псиный лай, то какие-то резкие скрипы и мычанье коровы. «Кажется, вернулась Алена», – подумал Сергей, вслушиваясь в дворовые шумы.
Так и есть: Алена! Она вошла в кухню вместе с матерью и вполголоса что-то говорила, продолжая, видимо, свой рассказ о посещении с Пестрянкою деревенского лекаря.
В светелку заглянула хозяйка:
– На ногах? А мы думали – отдыхаешь ты!
Вслед за матерью переступила порог Алена. От Сергея не укрылось, как, завидя его, она порывисто подалась вперед, будто собираясь кинуться к нему, но сдержала себя, густо скраснела и потом, здороваясь с ним, держала глаза опущенными.
– Забыла ты что-то, Аленушка, зимовье… – начал он. – Без малого с месяц не проведывала отшельника… Ну, это куда уж ни шло, а вот… завалялось тут у вас письмецо мне…
В голосе его сквозил упрек.
– Ой! – воскликнула она. – Да ведь только вчера затемно письмо-то нам доставлено… Егорыч самолично занес… Он, вишь, как проезжал через волостное селение, так всю почту и прихватил с собою.
– Егорыч?! – стремительно переспросил Сергей. – Возвратился?!. Это ведь тот, что на околице у бондаря квартирует?..
– Тот самый… Спрашивал о тебе, наказал кланяться… А без тебя тут еще одного политика завезли…
– Да что же вы обе стоите? – прервал ее Сергей, – Усаживайтесь…
Весть о возвращении Егорыча подняла его настроение… Как кстати пожаловал старина!
Алена присела у стола на придвинутый Сергеем табурет, а хозяйка отправилась на кухню – самовар подогреть.
– Значит, еще одного вселили к нам… – подсев к Алене, говорил Сергей. – Из крестьян человек?
– Сказывают, городской…
Она покосилась на дверь и вдруг, перехватив руку Сергея, уложила ее на край стола, припала лицом к ней.
– А я… – начал было он и смолк.
По тому, как резко вздернула она плечо, понял Сергей, что следовало помолчать, не мешать ей выразить без слов в эту коротенькую минутку свою ласку.
И не только ласку! Когда вслед за тем она покинула его руку и заговорила, в глазах ее светилась неприкрытая печаль.
