Текст книги "Русский садизм"

Автор книги: Владимир Лидский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Чаю, на небеси была слышна молитва преподобного, обаче Христос недаром Искупитель. Надобно пройти все муки, испытать нужду, пытки, прелесть богоборчества, надобно зело страдать русскому народу, в отпадении от Бога позабывшему о милосердии. Посему лишь пробудйтся Русь – настрадается, наплачется, изопьет до дна горькую свою судьбинушку, станет причитать, рыдать, юродствовать, все муки православных примет и все грехи осмыслит и… восстанет!

Не можно было вынести бесчинств кощунников, и очи мои, глядючи на торжество диавола, мутились слезной влагою. Семинарию вскорости закрыли, и преподаватели пошли по разным сторонам, такожде ученики разбрелись навстречь страданиям и близкой гибели. И в мир стало страшно выходить: из своего подъезда легко было попасть под расстрельную стену. Ты идешь, и негаданно встречаешь отряд красногвардейцев, хорошо аще на тебя не обратят враждебный взор, а коли обратят, да лице твое не покажется антихристам? Оле, оле! Да за кунью шапку или бобровый воротник зело просто было лишиться головы. А паче под верхним платьем ненароком узрят рясу, то аж затрясутся, аки бесноватые, от радости кого помучить. И уж несдобровать бедняге от козней сатаны!

Однова иду по необходимости житейской и встречь мне – матросы, обуянные последствием хмельного пития. Тако кураж их забирает, тако водит их лукавый кольской стезей, што не можно им мирно несть свою повинность, а надобно всенепременно кого-нибудь убить. Се подходят по мою ничтожную фигуру, бьют лице мне, валят оземь и пинают грязным каблуком, дале, разболокши, рвут мне рясу и паче того, терзают подрясник. О бесчинники, наущенные врагом человеческого рода! Гореть, гореть вам, истинно глаголю!

Сице те матросы, глядючи в меня, поверженного ниц, и смеяся сатанинскою ухмылкою, один другому рече: «Взрезать надобно ему чрево, нехай крысы его на куски порастаскают! Приколи его штыком, Митроха, меньше станет поповского отродья на земле!». Аз уж уготовился к погибели и зашептал молитву, да обаче Бог глядит за смиренником Своим и не попустил преступлению свершиться: глядь матросы, а штыка на винтовке не случилось, чай, забыли-от примкнуть. И не стали убивать, токмо паки каблуком лице ударили. Се ушли восвояси, плюнув на меня, аз же простерся и восстать не можу, кровь изгрязнила и чело и щоку, тело плачет и, стеная, молит помощь. Но никто не подошед, токмо бродячая собака прибрела и своим теплым языком умилосердила меня. Помнишь ли, чадушко, яко у Луки: бедный Лазарь во гною у вратех богатого и пси облизаху гной его?

Страшно стало мне с того бесчинства, Господи прости, и, страшась тех безбожников, порешил аз воротиться к матушке, в Сухие Гробы и, слезно помолясь, отправился.

Вельми аз душевных мучений претерпел, ибо вышло, што бежал с поля брани и, хотя речено «блаженны изгнанные правды ради», все одно – муки студные терзали и искал прощения от Господа за умыванье рук…

Се пришел, а тут – голодомор. Кто токмо крестьянина не грабил, тать на тате, всем подай, выгребли продовольственный припас до семечки, таковые изверги, никого не пощадили. Матушку застал болящую от глада и уврачевать ея не мог, ибо нечем было врачевать, токмо што и благо – майская пора; вышел за околицу и, ушедши в лес, полный день рыскал буреломом, пропитание искал. Добрая в лесу землица – насобрал кореньев, почек, всяческой травы и, возвернувшись, стал мати врачевать. Другим днем пошед к отцу Варфоломею разделить с им горесть русской смуты, нашел в дому токмо попадью тетку Пелагею, ибо добрый пастырь обрел Царствие небесное. Речено бо: ищущий обрящет, се он и обрел через мучительную смерть. Егда взошли антихристы в сельцо, смелый отче, не убоявшись сатаны, забил в набат. Пробуждая православных, восхотел он упредить мучительство, ибо чужаки с оружьями всенепременно приносили зло да смертные убийства. И приспешники мрака не обманули мрачных чаяний, зачали грех с того, што бросили отца Варфоломея с колокольни. А после, забывши стыд, давай насильничать, разорили все сельцо, а батюшку ай жалко! Правда, на небеси ему в сей миг лучше, нежели среди горящия земли. Округ все пепелесо да багряно, живое погибает, знать, сие в наказание за отпадение от веры, вельми уж нечестие поглотило наш народ!

Многия набеги претерпели наши Гробы, и добро бы бусурмане алкали русской крови, а то свои же русачки! Мало што питание отняли, есть и большая вина, – доносила попадья, будто семенное погрузивши, отбирали следом жизни у похоронщиков его. Ох, лихо-лихонько! Се стою аз на пустой пустыне и прозреваю гибельные следствия злобного управства – глад во все края и великие мучения добрых христиан, кои не едши днями и недельми, зачинают снедать соплеменников своих.

И пришед снова к попадье, молил ея об ужасном святотатстве: об образах Христовых али Богородичных, кои зело изукрашены златом и каменьями, на то, дескать, дабы продовольствия сыскать. Боже Святый, вовек не отмолить мне сии грешные поползновения, порази меня десницею Своею, токмо огради глада и мора островок упованья по Тебе – Сухие Гробы.

Се и тетка Пелагея такожде взяла тягостное бремя на душу, отомкнула церковь и, наведав ризницу, вынесла кой-што из утвари. Аз дрожаще в чаяньи небесной кары потащился через силу в град и, сыскав там начальника складов, приступил к ему с увещаньем подкупа. Сей начальник продовольствия вельми осердился и, изойдя ядовитою слюною, изрыгнул на меня множество проклятий, паче того угостив прикладом в спину.

Аз вем, што уготовано мне терпение страстей, посему и не убоюсь ни стражников, ни их начальников, ни хулы, ни поношения, не убоюсь такожде желчесловья и побоев. Пусть злорадствуют досель враги Господни, но придет День Века и всем воздастся по делам их. Ясырь будет свободен от тенет и, улыскаясь, испробует блаженства, а кат получит за свое палачество злобный огнь и смрадный жупел.

Посему, скрепя сердце, аз побрел паки до начальника складов блазнить и улещать его немилосердие, бо они же златолюбцы и взятка возбуждает их хотение. Умолял петь за картофельную меру, а он, убоявшись революционной кары, не хотел давать, но аз тако подласкался, што сбылося: взявши ризничные самоцветы, отвалил начальник продовольствия от щедрот своих два мешка картохи.

И аз, торжествуя радость, в отсутствии препоны на пути возвернулся в Гробы, кликнул посельчан и, всем миром вскрыв земличку, посадили пропитание. Како рады были односельцы и благодарение свое возносили до меня: «Благоденствуй, отченька, а мы уж за тебя помолимся». Аз же рече: «Не аз, грешный, а Боже Правосудный сподоблен буди восхищенью вашему, се воздадим Господу хвалы, ибо токмо Он милосердию гораздый, заботится о нас!».

Посадили в огороде караульщиков и, полив посадки, удалились. Но спустя время приходят по мою душу землячки и зачинают жалиться, нгго-де на огороде тать и надобно его окоротить. Наряжаем мы следствие общинное да уясняем, што картоху огребают наши караульщики. Односельцы не стали им пенять, а восхотели сразу убить. Взявши чего ни попадя, решили повынать их души и отправились, но аз их остановил, ибо было мне видение двух страннических посохов. Им же рече: «Дабы пресечь постыдную татьбу, надобно караульщиков греховных из нашего местопроживанья удалить. Пусть себе идут в странствие и добывают пропитание Божьей милостью, се им наказание от мира». Односельцы согласились и изгнали отступников закона, но вскорости пришла новая напасть. Солнце вельми припекло, и картофель стала засыхать, нынче же у нас – Сухие Гробы, се и зною многонько. Уж наши землеробы всяко изощрялись, а влаги так и не достало. Бедная картофель! Тако сникла, што не можно возродить, и зело много скорби было средь сельчан!

Теми днями преставилась моя болящая мати. Много лет маялась она искупительною болестью – у ее в ногах водились черви. Егда батюшка ушел в затвор, мати, приступивши к отцу Варфоломею, умоляла облегченья участи. И отец Варфоломей ей рече: «Хочешь ли, смиренная дочь, Царствия Небесного?». Она же отвеща: «Ей, тако!» – «Любишь ли Господа нашего Иисуса Христа и Пресвятую Богородицу?» Она же паки отвеща: «Ей, тако!» – «Ищешь ли вечного блаженства, али земная радость тебя зело прельщает?» Она же паки отвеща: «Несть по мне той прелести, алкаю вечного блаженства». – «Убо приимешь множество скорбей и пострадаешь от множества недомоганий. Ножки станут плаката и умолята сострадания, но скорбь твоя буде угодна Искупителю. Мечтаешь ли таковыя скорби?» Она же в конце паки отвеща: «Ей, тако!». И сделались с той поры у ея в ногах раны преглубокие, изъязвилися покровы, и в их черви проросли. Ни один доктор не мог облегчить матаны страдания, зато благости великой она сподобилась единако до смерти.

А егда пришла за ней костлявая, тут Господь и одарил ея избавлением от мук. Тихонько лежала в гробе и несла на пресвятом челе печать умиротворения.

Аз же, преисполненный скорбей, потащился в церковь и, вставши на колена, стал истово молиться. Се усердие мое зело было велико, и Господь по милости своей сподобил дару слез. Како горько было мне и горше не бывает! Стоя на коленах, по матушке восплакал и се, видя слез неукротимость, возложил на свои перси фусточку, коей ткань вельми увлажнил, также слезы промокнули перси и умочили рясу, и уж с рясы потекли на пол и, лиясь непрерывною струею, борзо потекли к порогу. Аз рыдаю и остановиться же не можу. Слезы льют и льют, исходя из меня вкупе с «Верую», и дивлюсь аз сему чуду преизрядно и уже зрю, аки слезы выбегают за порог и устремляются по знойным улочкам сельца. Тут бегут до церкви односельцы, вопияще: «Влага, влага!». Узри, дескать, отченька, спасение картофеле, ибо бурлящие потоки побежали в огород! И истинно, истинно спасена была картофель! Орошенная земличка сжалилась над нами и стала тружаться о нашем пропитании. Се матушка благочестивою судьбою дала живот и избавление от глада насельникам нашего местечка, и Сам Господь, провидец и судья, не попустил погибели своих рабов. Се милость Иисуса нашего Христа и тщание его о чадах каковы! А по осени собрали мы картофель и устроили ей схроны, дабы враг и отниматель, и иной грабежного искусства мастер не смогли ею поживиться.

И беспрерывно ходили до нас несправедливцы – то белой гвардии, то красной, то черной, то зеленой, и им, отмеченным печатью сатаны, в блаженство насильничать, калечить или убивать до смерти мирного селянина. Што за горе, Боже мой любимче, люди-от стали злобны и жестокосердны, сребролюбцы и златолюбцы, чревоугодники за счет глада сирых, души окаянные, покрытые ржою ярости и гнева; отец выставил вилы против сына, а брат несет обагренный кровию топор на брата, обнищали духом, забыли сострадать, погрязли в разврате и растлении отроков и отроковиц; уметы, уметы и уметы, и несть конца зловонию и смраду над бедною моею родиной! Истинно глаголано: огрубели сердцами, а ушами не слышат, и очами узреть способность утеряли, ибо уши свои закрыли и очи сомкнули, а сердца их покрыты коростою жестокости.

Слушай, чадушко Господне, сударь-свет мой, Владимир Леонидович, што с нами злоключилось дале. Се приходит в разоренные Сухие Гробы красный комиссар, видно, што голодный и с отсветом адского огня на горестном челе. Какой-то рыжий и хромой, в куртке и вельми молод, да ведет с собой революционных оборванцев и телегу с лошадью. На телеге некий бесноватый и заведомо больной мечется терзаемый лукавым, и усмирению его никто не молит. Се оне взошли и учали чинить бесстыдство и разор. Продовольствию им, дескать, подавай, постой им предоставь и самогонного варева паки обеспечь. Собрали односельцев перед церковью, и красный архистратиг, взошедши на возвышенность, зачал блядение. Се он рече про щастливое грядущее и про сытную еду, про равенство и братство, и свободный труд. Суесловие, обаче. И приступили до меня и стали требовать довольствия, но аз, укрепленный Отеческим Преданием, токмо разводил рукама, убеждая их в полной нищете. Никак не можно было выдать им картофель, ибо она хоронилась ради спасения сельчан. Тут же получил аз рукоятью оружья по зубам и сплюнул выбитые зубы. Но сего красному архистратигу показалось мало и, сваливши мое тело в слякоть, зело озлились и стали побивать каблуками. Ой, пребольно – руце, нозе и лице, – все побито было злобными приспешниками беса. Но аз, побиваемый, молился Богу и Богородице-заступнице, поминал Писание и укреплялся верою. Пусть антихрист упивается кровию безвинных, аз же, горемыка и плачун, уж пострадаю вволю за чадушек своих. Ибо кому же, како не пастырю болезновати? Но сие было поне больно, а паки был зазорный срам, егда захватили за власы тетку Пелагею и, разболокши на морозе, потащили в Божий храм насильничать. Схотели односельцы отбить ея всем миром, да оборванцы, сулившие мир и справедливое устройство, зачали палить оружьями и неких даже убили наповал. Увы, увы мне, горестному соглядатаю страстей! Сего стыда отчаянья избыть не сможу вовек! И нынче, чадо, рыдания удушают мое горло, и краска давнего зазора заливает мне лице, како вспоминания коснутся моей памяти. Много горя принесли красные герои нам в сельцо! Грядущим днем лишились оне ихней лошаденки, кою прибрали голодные сельчане, и за то пострелял комиссар собственноручно жителей Сухих Гробов, а трупы не позволил убирать. Посем, вконец ожесточивши сердце, велел принесть топор и отрубил бесноватому, што в лихорадке ехал на телеге, ранетые руце. Не вем аз, сиё было милосердие али душегубство, и знать до конца мук моих не понять мне сих заступников. Ино што хуже подобных злодеяний – ан есть, – они убили своих ранетых товарищев и, уходя, бросили их без последнего упокоения. Се человек – игрушка и пособник сатаны, узилище милосердия и свободы, и сиё зверство уразумел аз в коммунистических скрижалях…

И прошло многонько деньков и сложились оне в годы, бесовская же власть вельми укрепилась, и ухвативши насмерть своима корни нашу православную земличку, зачала меня блазнить. И аз, видяща в своем сельце рыжего убийцу, уже далече прозревал: всем сущим православным должно мучиться, страдать и быть пытаемым в страшную годину, егда токмо крестопредателям отрада.

Сице мучимый, но обретший посредством страсто-терпия истинную благость, почил вскорости Первосвятитель Российской Православной Церкви св. Патриарх Тихон, а затем и сменивший его на патриаршем престоле митрополит Петр Крутицкий. И аз, грешный, такожде вызываем был в епархию и пытаем ради присяги обновленчеству. Обаче не можно присягнуть антихристовой власти, бо еще патриарх вышепомянутый, погубленный за веру, подверг ея анафеме. И се по его кличу «Зову вас, возлюбленные чада Православной Церкви, на великие страдания!» изготовился аз к пыткам и отказался присягнуть проклятым обновленцам, осквернителям веры. Се оне злобные навадники и прелагатаи, плижуще перед мирскою властью, запачканной в крови, пусть сгинут и покроются вечной тьмою! Зело грозили мне и пытали оскорблением достоинства, но аз, смирив гордыню, твердо отказывал во всем приспешникам антихриста и, ничего не подписавши, убыл восвояси. А пришед в сельцо, узрел разорение и смуту, кои вершили служки мрака. Красные армейцы, взломавши церковные врата, тащили из церкви утварь и иконы, не смущаясь ни стыдом, ни совестью, и грабеж сей сопровождался лицебиением мирян, сродников моих духовных, пытавшихся противостоять мерзким клевретам сатаны. И аз, грешный, не вынесши кипенья ревности, кинулся на их и стал с предерзостию рвать из их зловредных рук предметы поклоненья, хуля при сем их окаменевшие в безверьи души, ибо речено: не отдавайте псам святыни, и паки аз, огребши по зубам, посеял сии в землю и кровию умылся, и паки был избиваем каблуками, обаче душу свою не уронил и в вере своей не усумнился. А злобные желатели церковного добра обещали припомнить мне умышленье супротив властей и в свой срок примерно наказать. Да и то вещать, не токмо средь их, нехристей, были отступники справедливости и совести, но и среди наших мужичков заводились, будто гниды, студные завистники.

Однова пришел незнаемый паломник и спросил дозволения исповедаться и причаститься, аз исповедал, причастил и в благодарность сей дал в тряпичке творожку – немыслимая редкость теми временами, аз сице алкал вечерней трапезы, да, угождая Богу, воздержался. Творя ночное правило, почел за благо славить Господа, и, усердием воспламенившись, даже не приметил, што приспело утро. Творожок с вечера оставил аз в сенцах, поближе к холодку и, окончивши ночное бдение, сварил воды и отправился за давешней едою. Глядь в закут, а еды-от несть, токмо кошка, ночной тать, сожравшии творожок, лежит под лавкой околевши. Се тебе, наивник, горшая учеба, лишь бы впрок: тот, кто приходил по Слово Божье да искал прощенья за грехи, – есмь ненавистник веры, замысливший отравленною пищею сгубить ревнителя Христова. И аз восплакал и, плакаша, просил прощения у кошки, безвинно убиенной. Абие исполненный кручины, взял киску и понес в лесок, дабы схоронить ея в земличку, пусть животная с миром упокоится – и закопал, и помолился по тех людех, кои жестокосердием своя душу погубляют.

А мрак безбожный сгущается над нами, труднее и труднее нам, старателям добра в житейском море, преизлиха грозящим безумием греха. Паки являются в сельцо умышляющие зло, везут с собою какие-то лебедки, железные исполнители страшных святотатств, тянут тросы, домкраты, вяжут вервие, сбираясь обезгласить нашу церковь-матушку. Се сгоняют, потрясая гибельным оружием, землячков моих на площадь, и вперед выходит какой-то придурошный и золотушный командир с гнусною, измазанной возгрями рожей. Землячки стоят, потупивши носы, он же рече: «Бог ваш сука!». Прости мне, Господи, токмо иным словом не можно передать всю мерзость запустения души сих погибших человеков. И дале он с глумливою ухмылкою зачал хулить Христа и Богородицу и поносить святых, кои деяньями своими прославили Святую Церковь. Оле! Русское, до корня русское величие и гордость, и упование, и слава, все, чем гордится русский человек, и чем наполнены святые книги, – да можно ль осквернять безродному ловыге?! Се овый стоит на паперти и плюскает, дабы отвратить нас от Истины Христовой. «Мы, – он рече, – церковку закроем, колокола переплавим на подшипники, сильно занадобились оне Стране Советов». А односельцы все стоят, бороды спустив на грудь, и бабы плачут, и старухи причитают, и токмо мелюзга шныряет в радости, выжидая развлечение.

И се потащились злобные служители антихриста на звонницу, иская душу колокольную; зачали подымать наверх лебедки да вервие железное, чтобы свивальниками лжи опутать народныя святыни.

Аз помню, чадушко мое, што церква наша была преизбывна голосами. Мой любимый прозывался Благовестник, преславный, пребольшой, весом в девятьсот пудов. Егда гудел на всю округу, благость истинно вниидоша в души православных, коих моление ответно достигало эмпиреев. Второй был Князь, поменьше, но зело торжественный и строгий, преисполненный гордого достоинства и с благородным гласом – наподобие рассветного побудника, – в праведных душах пробуждая милосердие по сущему, взывал к разуму и чувству. Третий был Каурый, прозванием своим обязанный светлому медно-бронзовому сплаву; «рыженький» – было его домашнее именование. Сей «рыженький» звонил тонким голоском, аки отрок, вызывая умиление и слезы; аз грешный не забуду никогда отроческих пений, возвышающих и преисполняющих душу благодарностию ко Спасителю. Се поет хор отроков, и аки сладостное миро разливается окрест от сего подобия ангельского пения, такожде и «рыженький», то бишь Каурый, разносил по весям свои звонкие хваления. И единаче был Веселый, будничный малый колоколец, коего перезвоны вселяли в душу радость от прикосновенья к небу. Слышу и посейчас его бодрый озорной голос, сыплющий радостную дробь, и поседелая глава моя невольно подымается, приободряясь, и уже земные страсти не тако неизбывны, каковыми грезились. И се, вредители Христовой Житницы зачали нудить селян до помози, да не добились толку и посему, плюнув в сердцах ядовитою слюною, преступили спервоначалу к Благовестнику. Подвели к ему лязгающие механизмы и вырвали ему язык! Оле, оле! Плач великий витал по нашим весям, и все миряне падоша на колена и зело громко вопияще к Богу: «Господи Христе, сыне Божий, за што карают нас отступники веры и креста, алгмеи неключимые, возводящие хулу и поношение на Церковь нашу и на чад Твоих?». Дитятко мое смиренное, свет мой батюшка Владимир Леонидович, воззри на мое несчастие, яко аз лежаща на земли и плакаша от зазора и стыда! Аз, конечно, ведал, што единаче в непамятные годы преподобный Иоанн Дамаскин обрел усекновенную десницу, яже прославляла Богодухновенные иконы и неустанно выводила сладкозвучные кондаки. Ибо по вере его неколебимой воздал ему Господь. Сие сице, обаче не можно было прирастить вырванный у Благовестника язык, бо служек сатаны усовестить такожде не можно. Знамо дело, сии антихристы – не сарацинский князь, коего милосердие подвигнуло вернуть преподобному отринутую руку.

А золотушный командир тем часом дал команду, и Благовестник был низринут. И аз стоял онемелый, не могши не охнуть, ни глаголать, токмо слезы горшие текли, застилая Божий свет пред моима очи. Обаче Благовестник не разбился, аз чаю, на совесть работали работу сподобленные искры Божьей предки. Он грянул оземь и загудел скорбно, разнося окрест горестные вздохи. А вослед ему низринули его язык, и сей, со свистом рассекая воздух, рухнул долу аккурат на своего владетеля. О, яковые горестные вопли тысячей осколков разлетелись по округе, в отчаянии оруща о страшном злодеянии! Боже, Боже, страстотерпец! Сие – душа народа, колокол, духовных упований средоточье, глас Бога, Его покров над чадами своима! Господи, наказуй отступников веры и радетелей мирского зла, приложи печать проклятия на все их поколенья, покарай их, Боже, хоть проказою, хоть нечистою болезнью! Се оне – обрубиша и оставиша любовь, милосердие и состраданье ближним, пусть горят по смерти в геенне огненной, егда сатана заберет их до себя! Не можно уступить Бога даже и под пытками, а сии, предатели Христовой веры, проводники прелести и блазнители смущенных душ, сами, непринужденной волею своею отринули Господа нашего, и за то им поношение от века!

Надобны ль сии проклятия на главы асмодеев, думаю аз сам в себе, или следует любить врагов, ибо речено «любите враги ваши и благотворите ненавидящим». Не можно их любить, а Господь обаче призывает. Аще будете любить любящих, каковая вам награда? Аз вем, што не можно убивать, аще сатанинское злодейство пытает мир, аще смрад и жупел заполнили отчизну, аще враг рода человеческого прельстил детей Христовых, и оне, обманутые лестию и лжою, отреклись от Господа и попрали нечестивыми подошвами освященные церковью бронзовые сколки? Како аз должен отвещать? Око за око, зуб за зуб? Сын Человеческий учил нас: не противься злому, обрати к гонителям твоим иную щоку и отдай им окромя рубашки и верхнюю одежду! Боже, Ты судишь справедливо, обаче оставленное без ответа зло затопит мир, и праведники сгинут! Нам надобно восстать из праха, отряхнуть злобные плевки, воздать палачам, нам надобно похоронить своих мертвецов…

Се вышел безумец пред очи начальников и зачал им пенять. Односелец наш – старый старик дед Кондратий, он уже вторгся во младенчество, имея от роду более ста лет, и се такой был человек, што без его не обходились ни одни поминки, он выходит, ништо не понимая, а токмо глаголаша Христа. Приходит он, примера ради, к погребенью землячка, стаёт на стороне, очи у его белые, наполненные преизлиха безмысленною мукою, ништо вокруг не зриша и ништо не слышаша и увещает шепотом скорбящих, што им подобает безмерно пострадать, превозмогая люто время. У его на бороду стекают слюни, он сам одной ногою в могиле, но духовное тщание старца столь велико, што люди вкруг его в благоговеньи утихают, укрываясь яко пологом, молитвенным умиротворением. И се, вышед, обличал: доведется вам, дескать, единаче испить вино ярости Христовой, богоотступники и богохульники, псы и чародеи, любодеи и убийцы, сотворяющие предательство и делающие неправду! И будете, будете мучимы в огне и сере!

А золотушный комиссар, не убояся гнева старца, подошед к ему, дал оружьем по зубам. Да зубов-то давнехонько уж нет, токмо рот разбил и, упадая в землю, изгадил кровавыми харчками своей хулы палаческие сапоги.

Тем часом Князя поставили на рельсы и яко живого зачали толкать вервием пеньковым, он бедной, не поддается, упирается, и под им трещат все крепы, а врази, гневно осердясь, оруща непотребныма словама, выбиваются из сил. Мнится им, што виктория близка – о кощунники, погубители веры Христовой, – ан нет, Князь качается и двигается с неохотой, рельсовая смазка дымится и горит. Яко ревнив по вере был наш Князь, яко сзывал он православных в лучшие года и скорбел, и радовался вместе с има, а егда взошли в сельцо клевреты сатаны, тако и зачал обличати злобную неправду. И за то схотели его погубит вкупе с бронзовыми братами. Скорбен миленькой да и поддался, иже устоять злобной силе той не можно – рухнул рядом с Благовестом, и горько заплакаша все деревенские человечки.

Но золотушный и дале шаловал: все орал да орал, дабы малые колокольцы такожде скидали. С теми лёгшее, оне не зело тяжки, тако и слетели долу, зазвениша на прощание разбитой бронзою.

Подогнавши подводы, погрузили куски колоколов на бедные лошадки, и оне, не кормлены, тугою потянули трудную добычу. Дети тьмы, кто застил ваши вежды? Вы и скорбную животную не пожелевши, хлестали батогами крупы дрожащих от тщеты земной одров… Аз всё плакаша да скорбяща, глядючи на сиё мытарство, да тут стали и церкву разорять: всяк тать и заплутай потащил внаружу образы пресветлые, амо начальники, блюдущие поруганье храма, кликнули палить костер и живо запалили. Се аз зрю на сиё сатанинское управство, и душа моя кипит. Плачу, плачу и кричу и, не могши совладать с горшею обидою, падаша в костер и хваташа образ Богоматери.

До меня бегут врази и сапогами угощают, и вырывают из лодоней святые лики. Ино аз не унимаюсь, ну-тко, коли ревность по Христе взыграла! «Батюшко, – ору аз благим матом незнаемо кому, – батюш-ко, Господь за грех-от наказует!» А оне туго понимают, учат да учат мои уды сапогами. Паки полетели остатошние зубы и сукровица прежних ран смешалась с свежей кровию, знать на судьбе моей начертано: измозгнуть, отченька тебе, за веру, да и то же – благо, бо им – ненавистникам Христовой справедливости – сгинуть и сгинуть, и паки сгинуть!

Сице оруща проклятия и великие хулы на власть, аз выполз из огня и зачал отнимать святыни у злобных нечестивцев. Схотел начальника уесть, зрю – он держит образ Богоматери, сбираясь предать его огню, и не утерпевши такового глумления над верой, кинулся к ему. Той же, ловко увернувши, удержал древлее писание. Ино меня скатали в трубочку, увязавши мне вервием запястья, во иже не трепыхал аз грозными перстами. И привели покрытого сукровицею и тленом в застенок новой власти и зело пребольно пытали мое тело. Истинно глаголано: место суда, а там – беззаконие, место правды, а там – неправда. И побывши в узилище на хлебе и воде, аз был низринут в ад, точию мнит ми ся, то был не ад, но лишь преддверие его.

И присудили мне заслугу: выслать в гибельное место, прозванием Даурия, дабы дух мой, иже строптив, страданиями укротился. Кинули в вагон с навозом, ибо кто же аз, како не скотина! Инде был бы лучезарно щастлив уничиженью пред Господом, ино тут умолился аз душою и в объятьях страха молил Бога, дабы пронес Он мимо моей измученной главы сию горестную чашу. Обаче не долго терзало меня вражие отродье, и скудодушие свое аз скоро превозмог; кто блазнил меня страхом и отчаяньем, тот сам был посрамлен, ибо свой зазор аз вскорости избыл и укрепленный по молитве Господом стал в воинство Его.

И повлекся отченька в муках и пытаниях смиренной плоти, алчущи и жаждущи, и холодая в дремоте посередь навоза на голых досках гремящего вагона. Молитвою спасался и причитал во все пути: «Господи, яко токмо Ты благ и Человеколюбец, призри на смирение мое и даждь силы Твоему кручиннику! Провещай поне един глагол! Не оставь мя Твоею милостию!». И Господь не оставил! Слышь, чадушко! Право слово, не оставил! Кто без устали чёл и чёл книгу живота вечнаго, тот воистину обрел Царствие небесное. Научил Христос, научил-от, миленькой! Аз, уснувши, видениями был сподоблен: подошед по мне чернец в рубище, язвами изъязвленный да струпьями покрытый, в бороде – колтун, и, кося безумным оком, поднял руце, начертал перстами на моем челе животворящий крест и молвил: епитимия! Сей же миг уразумел аз волю Божию и тако истолковал, што отныне отче покидает мир. Мы уроди во Христе! Вы, мучители и гонители, славни и велики, вы в злате и сребре, вы вкушаете рафленые яства, носите богатые одежды и почиваете на мягком, мы же, отверженьем вашим униженные до земли, сиры и убоги, болестью и горестью богаты, а умом – блаженны. Се истинная святость, она и укроет от беззаконий мира и жестокосердия властей. Стану дурачком, што спросу с дурачка! Старцам любо, затворился в пустынь и беседуешь с Господом наедине, аз же, подвизаясь среди гонителей Христа, должон принять едину меру: напялить личину и показать христопродавцам возгрями запачканную харю; врази побрезгуют тобой и будешь ты спасен во славу Господа. Аз, взошед во огнь и о Христе ревнуя, должон в сём пламени остаться живу, сохраняя веру и проповедуя милости Христовы. Помнишь, чадушко, што Афанасий рече? Кто хощет спастись, соблюди веру христианскую!

И прибывши в Даурию, изумился аз Божественной красе мест сих и благодарил Господа за пытания, ниспосланные свыше. Поне аз на страдальство народился и даже красивою красою сей натуры не можно утишить мою горькую судьбинушку, обаче все одно – благодаренье Богу; стану аз молиться, а Он уже и рядом, глаголет сице: «Се стою у дверей и стучу». Место-от святое, здеся протопоп опальный душеньку свою спасал, а и мне, грешнику да путеводителю убогих, прославлять в сей глухомани подвиги Господни. Ну и што? Велика ли скорбь? Бо и Златоуста высылали. Мнит ми ся, што даже супротив того – не скорбь, не плач и не мучительство, ино петь великой благости сияние, бо за Христа-света пострадать – токмо ликование и радость.

Едва успел прибыть, отправили мя на регистрацию. Камо, пошто, чтой-то не упомню. Зашед в теплую избу, узрел аз на стене изображенье душегубца, гонителя добрых христиан, и ништо не можу молвить. Стал крутиться да притопывать, да плевать на стороны, дабы никто не усумнился в дурости моей. Ну, прислали, прислали дурачка в Даурию! Запишите дяденьки: умишка вельми мало, ино яковый имеет, сице тот вельми жидкий и не способный к размышлению. Упал аз на пол и на полу изобразил падучую, во еже начальники оставили меня. Да не расчислил аз сатанинского коварства: знамо дело, оне же без души – се начальник, поймавши мя за ватник, тако тряханул, што разболок мне перси и узрел под исподнею рубахою крест Господа моего. Аз, вспыхнув, заградил рукама драгоценное отображение, ино око бесстудного блазнителя возгорелось яростною ревностью. Се начальник, схвативши за гайтан, тако дернул, што едва не удушил. Ох, тяжка нужа сия! Тут пришлось соделать мне нешто неключимое; аз таковое непотребство вечно осуждающе. Взял да испустил злонамеренно зловонный воздух да вдобавку нарошно обмочился, дабы начальники, забрезговавши, отступили. Ну, што? Добился токмо сапогом по рылу! Вставши и побрел, харю разбитую баюкая. А крест тельный сохранил! Глядит же Господь за ревнителем своим!