Текст книги "Кудринская хроника"

Автор книги: Владимир Колыхалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Не один Митрий Крымов был на здешней земле силачом. Другие тоже встречались и тягаться с ним пробовали. Да только напрасно все! Никто его тут не обарывал, на лопатках он ни под кем не лежал.

Как-то Хрисанфу Мефодьевичу довелось у столетнего человека чаю попить. Ехал Савушкин по кудринской улице в своих розвальнях на Соловом, видит – директор совхоза Румянцев его подзывает, а с ним стоит начальник парамоновского райсельхозуправления Кислов. Оказалось, что Николай Савельевич, помня о своих обязанностях племянника: помогать родному дяде, хотел отвезти Крымову мяса из собственной кладовой и муки. Савушкин рад был оказать маленькую услугу. Муку и мясо в розвальни погрузили и все трое поехали к ветерану труда и колхозного строя.

Кислов – щупленький, тонколицый мужчина, под стать Румянцеву. Савушкин между ними двумя смотрелся полным, солидным, плотным. Едут, перебрасываются словами, друг над другом подшучивают. Кислов на шутки обидчив, вообще заносчив (уж Хрисанф-то Мефодьевич знает), Кислов имеет привычку поджимать губы, покусывать. А Николай Савельевич любит таких задорить. Едет в дровнях и говорит, что его дядька, если бы вдруг захотел, то и его, Румянцева, и Кислова – обоих на крышу дома закинул бы. Кислов сидит хорохорится, что-то бормочет. Кислов всегда так себя держит: неуступчивый в споре, обидчивый и капризный, старается «я» свое показать, грудь выпятить, а выпячивать там и нечего.

Дом у Крымова небольшой, зато аккуратный, и вокруг все у него чисто прибрано. Дрова лежат в ровных поленницах, сено заметано, по огороду разложены ровные кучки навоза: чистит в хлеву и сразу отвозит на больших санках. У калитки метла огромная и такой же величины лопата – снег заметать и сгребать. Не тропинка среди сугробов, а просторная улица разметена к крыльцу.

Дед Митрий увидел в окно, как подкатили к калитке розвальни Хрисанфа Мефодьевича, и быстро, не надевая пальто и шапки, налегке вышел на мороз. Он стоял на крылечке, и крупная белая голова его почти касалась легкого, из тонких жердей, навеса. Сдвинув густые пучки бровей, он щурился от резкой белизны снега.

Кислов, не видавший старика ни разу, дал ему лет семьдесят пять, но уж никак не сто. Кислов нес перед собой свиной бок, а Румянцев с Хрисанфом Мефодьевичем тащили, пригнувшись, мешок с мукой.

– Да вы ко мне, как к татарскому хану, с дарами! – звонким, не старческим голосом встретил их Крымов.

– Давно, дядя Митрий, собираюсь тебя навестить, да все какая-нибудь помеха выходит, – сказал Николай Савельевич. – Куда ставить?

– Тащи в кладовую! А я вам сейчас – расчет…

– Ни рубля, ни копейки! – возразил резко племянник. – Чаю попьем, побеседуем, и все.

Кислова представили. И он начал вести себя с дедом запанибрата: ты, мол, тут, дед, в Кудрине знаменитость – силач. А у нас в Парамоновке таких экземпляров нет.

– И не надо! Зачем завидовать? – отрезал старик. – Погибель тому, кто завидует кому.

– Да ты, дед, язвительный, – поморщился Кислов.

– По делу. И в меру, – произнес Крымов и так повел головой, точно отбоднулся.

Вошли в дом. В горнице было светло и пахло травами. Пучки их висели по разным углам, под притолокой.

Минут через десять на столе уже пыхтел электрический самовар, а другой – пузатый, старинный, будто какой ветеран, красовался на полке в простенке. Медь его была до блеска начищена, и в ней отражались искаженно фигуры сидящих.

Хозяин поставил к чаю печенье в тарелочке – покупное, варенье – свое, клюкву мороженую, посыпанную сахаром, но не перемешанную.

Хозяйка не произносила ни слова, стояла худая, немощная у русской печи и терлась щекой о ее теплый бок. В глазах старухи были и любопытство, и скорбь, она силилась улыбаться, видно, из чувства приветливости к гостям, показывая беззубый рот с младенчески розовыми деснами. На лицо ее смотреть было грустно.

– Старуха вот все хворает, а меня ржа не берет, – с шутливостью сказал дед Митрий. Мощные кисти рук его ощутимой тяжестью лежали на кромке стола. – А пишут и говорят по телевизору, что в нашем веке бабоньки дольше мужиков живут.

– Факт нынче бесспорный, – заметил Кислов и поджал, покривил губы.

– Без доброй помощницы в хозяйстве трудно, – ответил старик своим мыслям, заботам.

– Да ты везде сам успеваешь, – решил подбодрить дядю племянник. – Вон даже самовар старый находишь время драить! Что ты его, медное пузо, на чердак не забросишь, коль электрический есть?

– О прошлом память храню, – отвечал Митрий Крымов, помаргивая голубенькими глазами. – Чем старше становишься, тем память дороже.

– А я на бронзу и медь без трепета смотреть не могу, честное слово! Когда в водолазах служил – намучился с цветным металлом, – признался Румянцев. – Доставалось на корабле нам чистить разные медные части…

– Все удивляюсь тебе, Николаха. Моряком был, а сам – хрупкий, – прищурился весело старик. – Вон у вас в Рогачеве есть управляющий Чуркин. Не мужик – бык! И он, кажись, тоже в матросах служил.

– Служил, – подтвердил Николай Савельевич.

– Так оно и похоже, – встряхнулся Крымов. – И видом, и силой вышел.

– Откуда ты знаешь, дядя, что Чуркин силой взял? – спросил хитровато Румянцев. – Ты же с ним не боролся.

– Видно сокола по полету. Литой мужик, – стоял на своем Крымов. – А бороться… Молод он для меня. Ему-то и сорока еще нет, а я пень обомшелый.

– Мне, дядя, моя сухопарость на пользу шла, – сказал весело племянник. – Там, под водой-то, толстым воздуха не хватает и в скафандре тесно. Одышка таких-то скоро берет!

Хрисанф Мефодьевич, слушая разговор, не сводил взгляда со столетнего богатырского старика. И Кислов, затаившись как-то, тоже смотрел на деда Митрия. Но вдруг заерзал, опять стал морщиться и спросил:

– Правда ли нет, будто ты, дед, раненого медведя через себя стволами ружья перебросил?

– Был такой грех со мной, – подмигнул Митрий Крымов Хрисанфу Мефодьевичу. – Охотник вон знает, что на медведя идти – не мышь давить… Перекинуть-то я его перекинул, но и стволы у ружья погнул. По сей день жалко. Ружье шибко уж доброе было.

– Тогда не медведь это был, а какая-нибудь росомаха! – посмеялся Кислов.

– Ну и не верь, – посмурнел дед. – Не приневоливаю.

Митрий Крымов отвернулся от Кислова, стал смотреть на племянника и Савушкина.

– Медведя я, значит, ребятки, двумя пулями сильно задел, – заговорил через паузу дед Митрий. – Он на меня и попер! И что же вы думаете? Другого не оставалось, как подхватить его на бегу на стволы и во всю силушку вверх подбросить… Упал он в колодник за моей спиной, а так как был смертельно раненный, то побился, поцарапался там и затих.

– История точная, – горячо подхватил Савушкин. – Я сам погнутые стволы у его ружья видел.

– Я медведей-то на охоте не трогал, – задумался дед. – А тот, перекинутый-то, порешил мою корову и телку. Пришлось поневоле с ним посчитаться. Да и сила еще была прежняя – не боясь шел.

– Да ты и сейчас кого хочешь под микитки возьмешь! – сказал Румянцев. – Он, мужики, сам огород себе пашет, и плуг в его руках кажется не стальным, а как деревянным, что ли. Смотришь, когда он работает, и приходит на ум былинный Микула Селянинович!

– А что тебе – трактор загнать к нему в огород жалко? – спросил Кислов, покалывая глазами Румянцева.

– А я ему сам не велю этого делать, – ответил дед Митрий. – Я дряхлеть не хочу, вот в чем дело! Наш брат, кобылка, еще везет! Вот сено вручную косить трудновато стало. Через силу ломлю. А через силу и конь не прянет. Косилку автоматическую купить собираюсь. Но как достать? А косилки такие есть. Надо бы легкой техникой пособлять мужику, который с землей в ладах, корнями в нее, кормилицу, врос и в город уезжать не стремится.

Кислов рассуждений этих не подхватил, поднялся из-за стола, поглядел на часы.

– За чай – спасибо. А впрочем, дедусь, мог бы ты вот сейчас племянника своего на крышу закинуть?

– Да что ты к нему все притыкаешься, Андрей Демьяныч? – не выдержал Савушкин. – Экий ты… зацепистый человек!

– А кому такой страх нужон? – задал спокойно возрос Крымов, но поглядел косо на въедливого человека. – Ерепениться я не люблю, а за живое меня задеть трудно…

– А закинул бы, дед! – кривил рот начальник райсельхозуправления. – Твой племянник много мне досаждать последнее время стал. – Кислов помедлил, задрал голову, поглядел в потолок. – Коровник у него в Рогачеве старый – тридцатых годов постройка. Ну и что? Можно еще подшаманить и зимовать, но он настырно новый построить хочет. А материалы где? Где фонды? Нету их, и все тут! Но Румянцев без конца тормошит меня, районные и областные власти – требует, допекает. Проходу уже от него нет!

– И правильно тормошу, допекаю, – мягко, с улыбкой ответил Румянцев. – Возьмемся с управляющим Чуркиным за тебя – не отвертишься, будешь пробивать фонды и решать задачу по-государственному. Тому нас учат, к тому призывают.

– Не торопись, – возразил Кислов. – Вот состоится решение о передаче Кудринского совхоза под опеку нефтяников, тогда заживешь. Все будет тебе: и стройматериалы, и деньги, и рабочая сила. А мы пока не в состоянии решить твой больной вопрос.

– Нет, ждать у моря погоды не будем, – Румянцев помял в руках шапку. – Коровник на двести пятьдесят голов в Рогачеве мы непременно построим. И срочно! Или я тут не директор. Или Чуркин в управлении нашего хозяйства – потерянный человек. Если не так, уйдет он со своего поста! А потерять такого хозяина…

– Смотрите вы на него! – наигранно возмутился Кислов. – Дед, молю тебя богом – забрось этого супостата на крышу!

– А ты, паря, видно, сердит, – буркнул Митрий. – А кто сердит да не в силе – сам себе враг. Не силься глотать меня – подавишься. И силы моей не домогайся. Есть пока сила! Я ее в кузнице выковал. А вы свою силу на машины переложили… Извиняй, что конфужу тебя! Сам напросился…

Хрисанфу Мефодьевичу часто потом вспоминался этот заезд к столетнему Крымову. И на силу человек дюжий, и на слово. И чего Кислов тогда на него налетал? Ведь так себе мужичок – комарик.

Сталкивала жизнь прежде Савушкина с Кисловым. Сталкивала и по-смешному, и по-дурному – по-разному…

5

Гость не кость – за порог не бросишь.

Тех, кто заглядывал к Хрисанфу Мефодьевичу в зимовье, он привечал радушно. По нутру ему были люди открытые, и он на таких не жалел ни доброго слова, ни сытного угощенья. Но душа его замыкалась, черствела при виде пустых и спесивых, напускающих на себя бог знает что. Спесивые, заносчивые встречались ему, правда, не часто, но уж когда он о них «спотыкался», то одного чванливого хватало «по самые ноздри». Тогда и разговор, и застолье были не в радость, все тускнело вокруг, светлый день становился сумрачным.

Кислова впервые представил Савушкину Румянцев. Была суббота, топили баню, и Николай Савельевич, сам не выносивший сильного жара в парной, быстро выскочил в предбанник, а Кислов с Хрисанфом Мефодьевичем остались еще попариться. Попарились и начали мыться. Кислов попросил потереть ему спину, и Хрисанф Мефодьевич, намылив мочалку, от души и с усердием так надраил плечи, бока и поясницу райсельхозуправляющему, что спина стала ярко-малиновой, а сам Кислов постанывал при этом и сладко покрякивал.

– А теперь мне шваркника немного, – попросил его Савушкин.

Кислов промолчал и стал ополаскивать себя прохладной водой.

– Потри теперь мне! – громче сказал Хрисанф Мефодьевич. – Не слышишь, что ли, Андрей Демьяныч?

– Слышу… Только мне, знаешь, не солидно спину тебе тереть. Будешь хвастать потом, что я это… спинотером у тебя был!

Савушкин посмеялся над такой застенчивостью, стыдливостью Кислова, а после, когда за стол сели у Савушкина, когда Кислов стал пить и есть не стесняясь, подковырнул гостя:

– А ты, дружок, никому не рассказывай, что лосятину ел со мной и водку пил. А то ведь, знаешь, что могут подумать…

А тем же летом, под осень, Кислов попросился в зимовье к Савушкину на недельку. Хрисанф Мефодьевич принял его, поставил на довольствие и ни словом не обмолвился на тот счет, что гость приехал в тайгу с пустыми руками: ни хлеба, ни сухаря не привез. Кислов ходил по тайге за Савушкиным – кишкой тянулся: задышка брала его от непомерного курева и в коленках ломило. Чтобы гость не мешал, Хрисанф Мефодьевич оставил его на третий день в зимовье кашеварить. Вернулся под вечер, а Кислов сияет: я, говорит, прогулялся до Шерстобитова, там у поляка Юлика Гойки за пригоном нарвал шампиньонов – кастрюлю полную наварил, пережаренным луком на сале заправил.

– Есть будешь? – спросил.

Хрисанф Мефодьевич похлебал немного грибовного супа и положил ложку: не понравилось ему что-то. А Кислов навалился – тарелки четыре усидел. И ночью с ним началось… Смута в желудке Андрея Демьяныча была так велика, что он метеором соскакивал с нар, вышибал щупленьким телом в зимовье дверь, и с улицы слышался трескоток, на который Шарко начинал не по-доброму лаять. Так всю ночь Кислов и промучился, сам не спал и хозяину не давал. Утром Хрисанфа Мефодьевича разобрал дикий хохот, он чувствовал неудобство от того, что смеется над человеком, но не мог погасить в себе волны этого приступа.

– Ох, господи, – сказал Савушкин, умаявшись от смеха. – Теперь ты у нас чемпион по шампиньонам.

Кислов обиделся и в тот же день оставил зимовье охотника.

А потом еще раз побывал Андрей Демьяныч у Савушкина в избушке.

На мотолодке по Чузику приехал он не один – с Румянцевым и рогачевским управляющим Чуркиным, прозванным за хозяйскую сметку и рачительность Фермером. Оба были Кислову непосредственно подчинены, но, что называется, шапки перед ним не ломали, держались независимо, так как знали цену себе и Кислову и были знакомы друг с другом немало лет.

Хрисанф Мефодьевич, заслышав мотолодку, вышел встретить гостей на берегу. Узнав, что едут они в Тигровку по совхозным делам и собираются у него заночевать, чтобы утром продолжить путь, он обрадовался.

– Ночуйте! С вами и я отдохну.

Он рад был приезду Румянцева, Чуркина, с которым нередко прежде и на охоту хаживал, и застольничал в его, тоже гостеприимном, доме.

Тимофей Иванович Чуркин моложав был, виден, брови имел густые, широкие, а губы толстые, добродушные. Сам же и посмеивался над собой:

– О толстогубых одна женщина в Рогачеве у нас говорит: шлёп большой, а тяги мало!

– Проверено, значит, на опыте! – подкусил его директор совхоза.

– А как же! – смеялся Чуркин. – Пока на язык не возьмешь – не узнаешь: кислое или сладкое.

Чуркин был роста среднего, но медвежистый, с толстой, багровой шеей. О нем толковали сельчане, что если Чуркин кулак сожмет, то уже верещать начинаешь. Но, как человек сильный, он не трогал никого пальцем, а его самого трогать просто боялись. В компаниях, где гулял Чуркин, был всегда мир и лад. И вообще какого-либо беспорядка в Рогачеве не наблюдалось, хотя этот порядок в хозяйстве и жизни удавалось устраивать нелегко.

Чуркин вовремя успевал отсеятья, вовремя убрать, хорошо намолачивал, и к осени у него, смотришь, все перепахано, огрехов нет и солома уложена в скирды. Охотники, из тех, что любят ездить стрелять косачей, глухарей из кабины машины, ругали Тимофея Ивановича за то, что по пахоте трудно к дичи подъехать – не мог подождать Фермер, повременить с перепашкой недели две. На подобные стоны, когда они достигали его ушей, Чуркин отвечал:

– Мать вашу в три попа! Да неужели я белых мух дожидаться буду! По стерне не успели погарцевать! И слава богу: меньше дичи загубите. Весной я шибко люблю на токах тетеревиные песни слушать и петушиные бои смотреть.

На Чуркина и Румянцева Хрисанфу Мефодьевичу было приятно смотреть, но Кислов его тихо раздражал. Раздражал еще с тех дней, когда они виделись раньше.

Так с виду Кислов тихий, а заглянешь в его желтые, как у ястреба, глаза, усмотришь в них притаившуюся дурнинку, на тонкие губы посмотришь, и все уже ясно. До женщин Андрей Демьяныч падкий был до безудержности. Все бы ему целоваться да под подол лезть. Женщины гонят его, отпихивают, не знают, куда деваться от назойливости Андрея Демьяныча. А ему хоть бы что! Раз в компании видел его таким Савушкин и сделал вывод: «Срамной мужик». У Кислова жена была гречанка, самая настоящая, и боялся он ее пуще огня. Может быть, от того и вольничал, что дома воли не давали…

Встретив тогда гостей на берегу Чузика, Хрисанф Мефодьевич стал жарить на большой сковородке язей, варить картошку, и Чуркин с Румянцевым ему помогали, Кислов ни к чему не притрагивался, ходил начальственно по бережку: то руки на груди скрестит, то за спину заложит.

– Изображает из себя большую шишку на ровном месте, – усмехался Румянцев, кивая в его сторону.

– Без этого он не может, – отвечал басовито Чуркин. – Но к столу первый пожалует.

– Хрисанф Мефодьевич, – обратился Румянцев к хозяину. – Ты нам по стопочке-то разрешишь? Язи у тебя поджаристые – аппетит вызывают.

– На природе и отдыхе – сам бог велел, – сказал Савушкин. – Я уже отвесновал, домой собираюсь. Рыбу подвялю – и ходу. Марья моя огород ждет пахать. Глаза, поди, проглядела меня поджидаючи!

– Ловилось нынче? – спросил Румянцев.

– Да случались уловы, Савельич, не пожалуюсь. Щука да язь в основном.

– Хорошее у тебя место, веселое! – похвалил Чуркин.

– У вас в Рогачеве тоже места замечательные! – не остался в долгу Савушкин.

– Оно так, – согласился Чуркин. – Только речка поуже да рыбы поменьше.

Крикнули Кислова и сели за стол. Виночерпием взялся быть Тимофей Иванович.

– Тебе наливать? – спросил он, подмигивая, Андрея Демьяныча.

– Малёху можно…

– Совсем малёху? – прищурился Чуркин.

Кислов заерзал на месте, потом привстал, тяжело повел взглядом на Чуркина, буркнул:

– Краев не видишь?

– Так-то вот лучше! – крякнул Чуркин. – Не бойся, Андрей Демьяныч, к дояркам тебе сейчас не идти, а к утру все выдохнется. Тут воздух свежий…

– Смородинки пожуете, – сказал Хрисанф Мефодьевич.

– А я ему мускатный орех дам! – засмеялся Румянцев и погладил пальцем свой прямой, острый нос.

– Спасибо, – замотал головой Кислов. – Ты уже раз в Парамоновке выручал меня мускатным орехом! Жена все равно унюхала.

– Андрей Демьяныч! – воскликнул Румянцев. – Да какой тогда тебе был мускат, когда ты на ногах не стоял!

Желтые ястребиные глаза Андрея Демьяныча забегали, заблестели, он выпил налитое молча, без кряка, положил перед собой крупного, килограмма на полтора язя.

– Породистый язь в Чузик заходит. У нас в речке Корге такого нет, – заметил Чуркин.

– Здесь рыбе больше простору и корм получше, – сказал Хрисанф Мефодьевич. – Вот рыба жир и нагуливает.

Минуты две ели молча. И опять Савушкин повел разговор.

– И у соболя мех тут хороший: подпушек гуще и ость длиннее… Мой сын Александр, охотовед, объяснял, что в этом деле не только корм важен, но и… какая-то генетика.

– Мудреного в этом нет ничего, – сказал Румянцев.

– Вот именно! – подхватил Кислов, у которого от выпитого «в душе отмякло». – У нас в райсельхозуправлении бухгалтер есть, старый пес уже, так он так понимает генетику. Это, говорит, когда от овса родится овес, а от пёса пёс. За то и зовут его за глаза Псоичем.

– В глаза-то боитесь, – качнул головой Чуркин. – А то обсчитает!.. Ладно, Андрей Демьяныч. Хватит о том говорить, о чем бог не велит. Лучше ответь нам честно и прямо: поможешь выбить стройматериалы на рогачевский коровник?

– Перезимуешь и в старом! – бросил небрежно Кислов.

– Мать твою в три попа! Завалится ведь! На всех других отделениях такой рухляди не увидишь, как у меня. Стропила не выдержат, если снегом привалит ладом, и завалит буренок когда-нибудь вместе с доярками. Кого судить будут? Не Кислова, а Чуркина и Румянцева.

– А новый строить начнешь без фондов – тоже по голове не погладят. – Кислов чесал себе темя и морщился. – Вон у Николая Савельевича на такой счет опыт есть. Судили тебя, Румянцев, за гостиницу и столовую в Кудрине?

– Судили якобы за перерасход средств. А разобрались – нашли экономию двадцать шесть тысяч. Тут подоплека другая была. И называется она амбицией.

– Ревизор ногу подставил! – усмехнулся Кислов.

– Да, приезжал один такой резвый из областного Стройбанка. Меня в то время в Кудрине не было. Что до коровника в Рогачеве, то он действительно в угрожающем положении. Как хочешь, Андрей Демьяныч, а строительство нового нам придется начать.

– Пока стоит тот, старый, на новый вам средств не отпустят, – сказал Кислов. – Еще хочу раз подчеркнуть: подождите немного, скоро тут все изменится. Нефтяники – шефы богатые. Они вас возьмут под крылышко.

– Это еще когда будет! – возразил Румянцев. – Конечно, большая помощь придет к нам сюда с севера области. Там уже база – дай бог! Начнут осваивать наши месторождения – пойдет и техника, и люди, и все. – Николай Савельевич говорил с улыбкой твердой уверенности. – Тогда-то мы заживем побогаче. И все же, Андрей Демьяныч, строительство коровника на двести пятьдесят голов в Рогачеве этой весной надо начинать. Закрывать лучшее отделение совхоза нам никто не позволит. Люди пришли осваивать край, и этих людей кормить надо. Лосятины, что добывает промысловик Савушкин, на всех не хватит. – И Румянцев тепло, с белозубой улыбкой посмотрел на Хрисанфа Мефодьевича.

– К продовольственной проблеме мой промысел – что? Лишь подспорье! Так говорит мой сын Александр. – Савушкин наливал всем в кружки смородиновый чай. – Лосятина лучше всего и полезнее в строганине. Главное – надо коровушек холить, хлеба растить. Когда я ходил пастухом, когда ездил на ленивых быках – за полсотни верст, то же самое говорил и думал.

– Не знаю, братцы, как вы с коровником выкрутитесь, – все уклонялся от прямого ответа Кислов.

Чуркин слушал и не мигая глядел ему в переносицу, где, то сбегаясь, то расходясь, играли складки. Чакнув зубами, словно перекусывая травинку, управляющий высказался откровенно:

– Часто ты к нам наезжаешь, Андрей Демьяныч. И мы тебя привечаем, встречаем. Но вот, понимаешь… Какое у меня остается от визитов твоих впечатление? Наезжаешь ты к нам попить, попеть иногда, мягких женщин пощупать. А практический твой результат? В лучшем случае – обещание, которое редко когда выполняется! И кажется нам, что ты уже давно не на своем месте сидишь.

Вот тут-то, помнит Хрисанф Мефодьевич, поднялась пыль. Хозяину зимовья вмешаться пришлось, и нашел он выход самый удобный: пригласил всех на улицу поупражняться в стрельбе из мелкокалиберной винтовки по консервным банкам. Хороший спорт – полезный и отвлекающий.

– День-то какой, ребята! – говорил он ликуя. – Тишина, солнышко льется. Хоть ладонями черпай!

Стреляли по уговору все стоя – с плеча, иногда попадали, чаще мазали, но азарт был у всех, и патроны из пачки убывали быстро.

Страстно, по-майски куковала кукушка. Голос птицы обкатанный, круглый. И так это было приятно и сладко, что Хрисанф Мефодьевич, почти не принимавший участия в милом баловстве, подумал: «Главное в ранней весне – голос кукушки. Только этот голос по-настоящему и замечаешь среди других птиц весной да ранним летом!»

Савушкин выделял кукушку из всех птиц особо, знал ее место в природе, ее пользу как пожирателя страшной гусеницы шелкопряда и по-человечески как-то прощал ей бездомность. Ну что ж, не умеет кукушка гнезда вить, а жить-то надо. Вот и ловчит, как может. Она птица, она глупая. Иному человеку, рвачу и мошеннику, в жизни больше прощается, хотя пользы от него никакой – один урон обществу. К примеру, пройдоха Пронька какой-нибудь или Мотька! Вот-вот, он-то, Мотя Ожогин, как раз и подходит сюда – форменный захребетник, лентяй, алкашник! И ест, и пьет за чужой счет. Давно бы надо заставить его трудиться, а ему все попустительствуют…

Та кукушка куковала тогда где-то за речкой, далеко. Там, где она куковала, цвела черемуха, красными прутьями переплеталась с другими кустами волчья ягода. Там, в молодой зелени тополей и берез, в цветении лиственниц, пели иные птицы, но кукушка была слышнее всех. Откуковав, бездомная птица прилетела прямо к зимовью и уселась на тонкую, не опушенную еще березку. Помолчала, для равновесия подвигала вверх-вниз длинным хвостом и опять начала свою простую песню. И тут Хрисанф Мефодьевич заметил, что Кислов собирается в нее выстрелить.

– Ну, ты это брось, Демьяныч, – проговорил Савушкин и, приложив усилие, взял винтовку из рук Кислова. – Будет, побаловались…

Андрей Демьяныч не спорил с ним, но долго, протяжно глядел своими желтыми глазами на Хрисанфа Мефодьевича.

– Дерьма пожалел, – сказал Кислов. – Бандитка она, не птица. Я бы их всех на чучела переделал.

– А ты за кукушку шелкопрядову гусеницу, косматую и колючую, как проволока, уничтожать будешь? – веско так спросил Савушкин. – Боюсь, не проглотишь – застрянет, подобно ячменному колосу.

– А она, что ли, шелкопряда ест? – спросил Кислов.

– Не знал? Только она и ест. Одна-единственная из всех пернатых. – И Хрисанф Мефодьевич, казалось, остался доволен, что объяснил человеку, просветил вроде…

После этого гости засобирались ехать дальше, в Тигровку, ночевать решили не оставаться. Настаивал на этом Кислов, спорить с ним не стали. Савушкин долго слышал треск подвесного мотора и думал, что они наверняка где-нибудь заночуют в пути, половят сеткою рыбу, сварят уху и опять заведут разговоры о совхозных делах, может, снова поссорятся и помирятся без его, Савушкина, участия. И слава богу! Пусть едут. На душе легче, когда после людского шума остаешься один в окружении леса, полей, птичьего щебета. Радеет душа крестьянина при виде домашних животных. Вот вьется Шарко у ног. Вон Соловый следит за хозяином, косит выпуклым серым глазом. Наелся овса, пощипал молодую осочку и пьет себе из колоды. Красиво смотреть, как с его чутких, мохнатых, мягких губ стекает вода, когда он поднимает голову…

Хрисанф Мефодьевич видел в ту ночь хорошие сны и только наутро, бросив случайный взгляд на винтовку, обнаружил, что она без затвора. Он обыскал углы, обшарил, перетряхнул все шмутки-обутки, лазил под нарами, чихал от пыли. Затвор от малокалиберной винтики точно провалился. И тогда, с тревожно бьющимся сердцем, весь потный, переживая за то, что теперь придется ответ держать в милиции за плохую сохранность нарезного оружия, что его могут обвинить в ротозействе, Хрисанф Мефодьевич вышел на улицу, там еще посовался туда-сюда, ничего не нашел и потом, встав как вкопанный, глядя на чистое утреннее небо, сказал:

– Туча нашла на мою седую голову! Это Кислов смошенничал! Больше некому. Ну что он за человек! Взял и сорвал на мне зло за обиду. Не дал ему по кукушке выстрелить! Правильно, что не дал…

Вспомнив о своем кудринском участковом лейтенанте Петровине, которому он должен будет обо всем рассказать, Савушкин вздохнул с некоторым облегчением, Петровин – человек требовательный, но славный, умница. Это не старшина Аркаша Вахлаков, что был до него. Поди, поймет: ведь не потерял же он целиком винтовку, никому не попала она в чужие руки. Конечно, объяснений и штрафа не избежать. Ну что же теперь – пусть спрашивает с него участковый по всей законной строгости.

Перед Савушкиным сидел Шарко: собака смотрела на хозяина вопросительным, умным взглядом. А что, если попробовать заставить Шарко искать пропажу. Но затвор – не дичь, не шапка, не рукавица, поймет ли собака, чего от нее хотят?

Хрисанф Мефодьевич знал из кино и прочитанных книг (хотя читал он, по правде сказать, немного), как обучают служебных собак, к примеру овчарок, и решил то же самое проделать с Шарко. Он давал ему нюхать то старый бахил, то варежку, бросал их в сторону и заставлял приносить. Так они тренировались с час, и Шарко уже с первой команды таскал поноску. И тогда Савушкин дал ему обнюхать винтовку, взял собаку за косматый загривок, направил вперед и сказал:

– Ищи! Найди мне кусочек железа. Он так же, как это ружье, пахнет маслом и порохом. Ну же, вперед, вперед!

Шарко обежал зимовье, тыкался носом в траву, сбегал к речке, вернулся и остановился под кустом бузины, завилял, завилял хвостом, как это он делал, когда находил подранка – тетерева ли, утку. Волнуясь, Хрисанф Мефодьевич пошел к собаке. И чудо произошло: у ног Шарко валялся затвор винтовки!

– Голубчик! Умница ты мой! Друг сердечный! Кому рассказать – не поверят. Не поверили же мне, что ты мне помог от укуса змеи вылечиться. Не поверили! А ведь это правда была, правда!

Шарко, обласканный, завороженный добрыми словами хозяина, прыгал, визжал – весь исходил нежной собачьей радостью.

Его кормили вволю весь день. Глядя на него, Хрисанф Мефодьевич все не мог нарадоваться. Винтовка была вычищена и смазана, спрятана подальше от посторонних глаз. Никому больше не даст он ее в руки! Уж так больно кольнул его в сердце этот случай, прямо змеей ужалил. Нет, лучше подальше прятать да потом поближе брать.

6

Наигралась, натешилась непогода и к вечеру третьего дня угомонилась. Хрисанф Мефодьевич, выйдя из зимовья, увидел перед собой ровную, выстиранную белизну снега, уже начинающую постепенно впитывать синеватую сумеречность. Воздух набирал звонкость, как это обычно бывает после метели. Под каблуками повизгивало, похрустывало, хотелось сейчас же куда-то идти, устремиться – так Савушкин насиделся за время ненастья, натоптался на одном месте.

Лес молчал, уставший роптать все эти дни и ночи. Ни порыва ветра, ни дуновения. Не шелохнулись даже тоненькие былинки на оголенном яру Чузика. В той стороне, куда опустилось за кромку тайги медно-красное солнце, небо сквозило промытой голубизной. Обрывки низких, дымчатых туч скатывались к восточной окраине горизонта. Пролетел молчаливо ворон и умостился на сук высокой осины за речкой. Хрисанф Мефодьевич называл эту породу пернатых «помойщиками», не любил, как большинство людей, «горластое воронье», но умом признавал санитарные качества этих птиц.

– Ворон – птица ты вещая, – вслух проговорил Савушкин, – только каркала бы на свою голову!

Шарко вертелся подле.

– Чуешь, дружок, что завтра наш с тобой денек! Смотри, пес, не подкачай, как в прошлый-то раз. Нам ли с тобой похваляться охотой! Хоть охота и похвальбу любит, но то не про нас говорено.

Шарко радостно закрутил головой, подкатился к ногам хозяина, прыгнул ему на грудь и обдал лицо горячим дыханием. К ним обоим вернулось то редкое возбуждение, то состояние, которое так волнует перед выходом на большой промысел.

Хрисанф Мефодьевич сварил овсянку, добавил в нее перетопленного свиного сала и дал собаке наесться досыта. Солового он покрыл на ночь попоной, напоил и падал корму, чтобы конь утром тоже не чувствовал голода. Перочинным ножом он срезал жиденький, ухлестистый черемуховый прутик – для подстегивания мерина. Для подгона лошади Савушкин всегда срезал или талиновый прут, или черемуховый, но никогда – осиновый. В этом тоже была для него дурная примета: если осиновой веткой коня стегать, то конь сохнуть будет.