Текст книги "Кудринская хроника"
Автор книги: Владимир Колыхалов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
Снаряжение еще раз было тщательно перепроверено, выложено на видное место. И Савушкин, повалившись на нары, заставил себя быстро уснуть.
Рассвет еще только брезжил, а Хрисанф Мефодьевич уже седлал лошадь, привязывал к седлу топор в чехле, пустые мешки, стянутые ремешком в узел, котомку с небольшим запасом еды. За день скитания в тайге он к пище обычно и не притрагивался, но всегда ее брал с собой на какой-нибудь грешный случай. Колодник, завалы, крутобережные речки. Тут или конь подвернет ногу, или с самим что стрясется. Так что спички и харч лучше иметь при себе.
В кармане по правую руку в охотничьей куртке глухо позвякивали пулевые заряды. Дробовые он брать не стал, чтобы не соблазняться стрелять по рябчикам. Хрисанф Мефодьевич шел за лосями, и нечего было размениваться на пятаки.
А лоси, те, что подходили к зимовью перед метелью, а потом ушли за речку, там и должны пастись где-то, скорее всего – за рямом, в мелком кормовом осиннике. Кормежки им вволю, да и буран пристиг, никуда далеко не уйдут. Напасть на след, подойти с осторожностью, а Шарко постарается крутнуть одного, удержать…
В седле Хрисанф Мефодьевич сидел ловко, как влитый. Соловый размеренно шел по занесенной старой тропе. Шарко «челночил» впереди лошади. В одном месте из-под снега с фырканьем вылетели рябчики, расселись по деревьям и были чуть видимы, потому что заря едва начала наливаться. Савушкин вспомнил, как однажды сказал ему сын Александр:
– Ты, батя, поучений Владимира Мономаха не читал, конечно, а живешь по одному из его заветов.
– По какому, сынок?
– Мономах говорил: «Пусть не застанет вас солнце в постели».
– Мудро он думал, – отвечал тогда сыну отец. – В ненастье можно и отсидеться, потому что светила все равно не видать. А при доброй погоде вылеживаться нечего. Кто рано встает, тому бог дает. А на бога надеяться – самому не плошать.
Уже рассвело совсем, из леса повыгнало сумеречность, макушки самых высоких лесин горели красным холодным огнем. Следы и лежки лосей попадались только старые, полузанесенные снегом. Массив густого мрачного ельника, вставший вдруг на пути, был знаком Савушкину, как было знакомо тут ему все на многие версты окрест. Однако в прошлом году в этом ельнике Хрисанф Мефодьевич до упаду гонялся за соболюшкой. Зверек долго шел верхом и совершенно невидим был в сплетении ветвей хвойного леса. Хоронясь от преследования, соболь долго хитрил, но Шарко верхним чутьем находил его и гнался за ним неотступно. Хрисанф Мефодьевич умотался вконец – и задышался, и потом покрылся весь: от него на морозе парило; как от залитой водой головни. В одном месте ельник разредился, зверек спрятался на макушке разлапистой ели. Тут-то его и высмотрел зоркий глаз Савушкина. Когда соболюшка упала к ногам после меткого выстрела, Хрисанф Мефодьевич, ладом разглядев ее, даже плюнул с досады: мех светлый, с грязноватым оттенком, шейка с подпалом, почти рыжая. Цена такой шкурки и в тридцать рублей не обойдется. А мороки со слежкой, с погоней-то было! Полдня, считай, потерял. Но, успокоившись, отдышавшись, Савушкин бережно положил снятую шкурку в левый карман. И такой немудрящий, малый трофей охотника радует. Сегодня – поплоше, завтра – получше. Так и живет надеждами промысловик.
Массив ельника нынче можно было преодолеть беспрепятственно по визиру: ровная просека, как простегнутая. Свернув налево и держась кромки хвойника, Савушкин через полчаса вышел на другую просеку. И опять табунок рябчиков, этих шумных, стремительных птиц, точно дразня его, вылетел в самой близости. Нахохленные, в ярком свете зимнего утра, они выделялись броско и притягательно на оголенных ветках берез и осин. В ельнике же заметить их было невозможно.
«Двух рябков на обед мне обычно хватает», – подумал Хрисанф Мефодьевич и равнодушно проехал мимо. Сегодня он ни за что не хотел будоражить тайгу пустяковыми выстрелами.
Рябчики начали тонкий, мелодичный пересвист. Сейчас снова соберутся в табунок, облюбуют березы и станут склевывать почки. Больше пищи им нет. Рябина не уродилась, а какая была, ту соболь подобрал подчистую. От березовых почек у рябчика мясо с горчинкой, но зато и полезное.
Продвигаясь верхом на Соловом по просеке, Савушкин видел бегущего далеко впереди Шарко. Ничто покамест не возбуждало собаку.
Где лоси? Где свежий их след?
Томительно протянулся еще один час. Но Шарко уже не было в поле зрения. Можно предположить, что лайка взяла след. Савушкин поднял уши у шапки и стал прислушиваться. Полная тишина: ни треска, ни лая, ни голоса птицы. Под ногами Солового шуршат хрусталинки сыпучего снега, да слышно собственное дыхание. Временами конь фырканьем прочищает ноздри, и это сердит Хрисанфа Мефодьевича, он дергает повод, Соловый вскидывает головой, звенят удила. И опять прозрачная, звонкая тишина, давящая Савушкину на перепонки.
Но вот, далеко где-то, будто взлаял Шарко. Охотник замер… Нет, послышалось. Соловый, на минуту приструненный, получает в бока стременами и продолжает путь дальше. Хрисанф Мефодьевич сворачивает с тропы направо, едет еще минут двадцать и натыкается на вчерашние лосиные лежки. Все истоптано, обглодана кора на поваленной ветрам осине, а молодой осинничек точно подстрижен с вершинок большими острыми ножницами. По отпечаткам копыт Хрисанф Мефодьевич узнал, что это бродит тут та самая троица, что подступала к его зимовью. Да, это они: бык, матка и тогуш. Наметанный глаз охотника определил, что самцу лет восемь – десять. Савушкин с приятным замиранием сердца ожидал знакомого заливистого лая Шарко. И скоро такой лай он услышал.
– Поставил… Держит…
Савушкин слез с коня, привязал его к тонкомерной сосне. Все было в нем собрано, сжато – ни волнения, ни лишних движений. Он зарядил ружье, остановился на миг, потянул воздух ноздрями, и губы его прошептали:
– С богом…
Говорилось все это даже не шепотом – одним дыханием. Соловый, оставшись стоять, привычно понурился, готовый к долгому ожиданию. Скоро из мокрой шерсти его выпарит мороз влагу, и шкура коня заблестит инеем.
Хрисанф Мефодьевич не спешил. Уж если Шарко догнал зверя, то не упустит, будет держать, подзывая хозяина. Надо было проверить, есть ли хоть какое-нибудь движение воздуха. Савушкин послюнил указательный палец, поднял над головой. И почувствовал равномерное охлаждение. Ниоткуда не дуло, не колебало. Это могло значительно осложнить скрадывание. Придется не просто приближаться к зверю с осторожностью, прячась за кусты и деревья, а стелиться по снегу, ползти. Взмокнешь весь, задышишься: в прошедший буран местами намело сильно – на голеях сугробы, пожалуй, по пояс. Поневоле придется ложиться на бок и перекатываться. Да следить надо, чтобы в стволы ружья снег не набился.
Снег обминался с легким морозным шорохам. Хрисанф Мефодьевич подступал к добыче с такой осторожностью, с какой крадутся разве что медведи и рыси. Опять была мокрой спина, пот затекал в глаза. Теперь он видел, где Шарко крутит лося. А крутил он его в низком пихтовнике. Идти незримо, тенью. Если бы можно было не дышать…
Еще продвинувшись метров на сто, Савушкин четко различил темный, горбатый загривок и голову с саженным размахом рогов. Раз темный, значит, и крупный. Тут водились и светлые лоси, но те были мельче, и рога у них размером, формой отличались от темношерстных.
Шарко, как всегда, наседал на лося спереди. Лось то кидался к собаке, пытаясь поддеть его сохами, то смирно стояли пережевывал жвачку. Это жевание жвачки в момент опасности и раньше удивляло Хрисанфа Мефодьевича. Или зверь так себя успокаивал, или делал вид, что собака ему не страшна, что видал он врагов и почище.
Вот когда время остановилось, казалось, совсем. Надо было еще и еще приближаться (не карабин, не винтовка в руках, а обыкновенная гладкостволка), но вдруг лось учует человеческий запах, сорвется с места, и уж тогда никакая собака его не удержит. Пылью развеется вся твоя ловкость и предосторожность. Крепись, дыши и начинай все сначала.
Особого беспокойства лось пока не проявлял. Он видел и слышал только собаку, чуял запах ее и старался прыжками, наскоками прогнать от себя. В просвет между пихтами охотнику была видна грудь быка. По прикидке Савушкина расстояние сейчас едва ли превышало восемьдесят метров. Прогалина чистая, ни сучок не мешает, ни ветка и если стрелять, то теперь, немедля. Хрисанф Мефодьевич взял на мушку лопатку зверя и выстрелил…
Лось споткнулся, могучая голова его стала заваливаться к передним ногам, к земле. Но вот зверь сделал прыжок и выпрямился, встал изваянием, однако сильная дрожь охватила все тело животного. Было ясно, что пуля задела его, задела крепко. Собака почуяла кровь и пришла в еще большую ярость. Шарко готов был вскочить на спину зверя, вцепиться ему в загривок. Ветки пихточек сейчас загораживали цель, и Хрисанф Мефодьевич, держа ружье наготове, пробежал шагов пятнадцать вперед.
Прогремел второй выстрел, и лось упал. Туша его темным бугром лежала на белом снегу. Шарко, вгрызаясь в простреленный бок, хрипел и давился шерстью. Теперь сердце Савушкина колотилось, ноги ослабли, и он медленно брел по снегу к добыче. Сейчас он вытащит нож и перво-наперво распахнет поверженному животному горло. Надо сначала выпустить кровь, потом развести костерок, а уж тогда приниматься за свежевание туши. За многие годы охоты Хрисанф Мефодьевич так хорошо изучил анатомию лося, что, при снятии шкуры, разделке обходился карманным складным ножом с широким коротким лезвием.
Вынув нож, он подошел к голове зверя. Шарко метался, забегая то спереди лося, то сзади. Никто из них, ни собака и ни охотник, не думали, что в лесном великане жизнь до конца еще не угасла и сила была в нем.
Когда Савушкин вонзил лезвие ножа, по телу лося пробежала судорога, а затем, в агонии, он так ударил задними ногами, что срубил копытом молодую елку и насмерть зашиб упоенного кровью Шарко…
И произошло все это так неожиданно! Хрисанф Мефодьевич отпрянул и упал на спину в снег. Шарко, не издавший даже всхлипа, дернулся несколько раз, вытянулся и затих. Из зияющей раны в груди, рассеченной копытом зверя, шел на морозе пар, как будто последний дух отлетал от верного друга Хрисанфа Мефодьевича. Оторопелый охотник, при падении сронивший с головы шапку, почувствовал, как у него леденеют виски.
Лось продолжал еще биться, отшвыривая далеко от себя окровавленный снег, но скоро затих.
Савушкин подошел к Шарко. Глаза у собаки были открыты: остекленевшие, мутные, они отражали лучистую голубизну неба. Синий язык был закушен в оскаленных желтых клыках.
– Вот смерть какая постигла тебя, – хрипло сказал Хрисанф Мефодьевич. – Ах, как неловко ты забежал! Из-за неловкости твоей все и вышло… – А мог и я оказаться. И я мог попасть под копыта… Замертво ведь упал! Но жизнь-то, сила играли еще… Елку-то… как топором скосил!..
К Савушкину пришло раздражение.
– Нет, врешь! Дела я своего не оставлю! Жизнь не кончилась. Жизнь только умнее велит быть…
Он прислонился спиной к дереву, покривился от молчаливого плача, зажмурил глаза. И слезы сами собой выдавились на ресницы.
Глава третья
1
Рогачево – деревня давняя и по нынешним меркам внушительная. Числом дворов она уступает лишь дальней Тигровке и Кудрину. Дворы солидные, под стать достатку хозяев, стены многих домов красиво обшиты вагонкой и, пропитанные олифой, янтарно горят на солнце в погожие дни. Рогачевское отделение Кудринского совхоза славится устойчивыми высокими урожаями зерновых и картофеля, немалыми, по сравнению с другими, надоями молока, всегда здесь в достатке кормов, и потому не зря Тимофей Иванович Чуркин держит славу лучшего управляющего. Необидная кличка Фермер бытует за ним уже лет пятнадцать – семнадцать, с тех пор, как он, после возвращения со службы на Тихоокеанском флоте, заступил на свой беспокойный пост.
Стоит Рогачево на берегу речки Корги. Яры ее круты, местами берега всхолмлены, а сама Корга до удручения захламлена наносником, коряжником, так что даже в весенний паводок проехать на лодке по ней мудрено.
Вверх по Корге от Рогачева на добрый десяток верст уходят поля с клеверами, аржанцом, викой, овсом и пшеницей. Окружают поля еловые и березовые леса вперемешку с осинником, рябиной, калиной, черемухой. Дальше леса переходят в настоящие таежные дебри, болота, где и опытному таежнику заплутаться в два счета можно. В тайге пока еще водится всякий зверь и годами бывает обильно боровой дичи.
А рыбных мест поблизости нет. В самой Корге рыбы не густо, и представлена она в основном ершами, окунями, чебаками, ельцами да пескаришками. Раньше и язь сюда заходил. Смолоду Чуркин любил посидеть на берегу омутка с удочкой. Он и теперь бы непрочь мелочишку подергать, да на это баловство времени нет.
Но охотой Тимофей Иванович все еще увлекается страстно. Иногда, по пути на поля, заворачивает в лесок, авось попадется глухарь, косач, а уж рябчик-то непременно. В былые-то годы в Чуркине тоже заядлый промысловик сидел, не давал покоя душе. И выследит зверя, бывало, и скрадет, и добудет. На медведя ходил не однажды и силой с ним мерился, ловкостью, хитростью. И одолевал, не без того. И теперь часто думает, что на медведя сходить бы надо, снять с него шкуру да подарить главному инженеру разведочного бурения Ватрушину – за добрые его дела и помощь совхозу. Виктор Владимирович и знать об этом не знает, но хочется Чуркину сделать широкий жест. Поделился он этой задумкой своей с Румянцевым, а директор совхоза шутливо сказал:
– Сначала – добудь. А сулить – не сули. А то ведь потом, если осечка у тебя с косолапым выйдет, просмеют за посул шкуры неубитого медведя!
Все верно, все так. Но раз уж задумано, то постараться надо провернуть дело. Ватрушин человек крепкий на слово, отзывчивый, хотя и у самого забот выше маковки. Но если что скажет, пообещает – все так и будет исполнено. Сколько уж раз нефтяники выручают совхоз вертолетом. Особенно дорога помощь их в посевную кампанию. Полей много, и поля разбросанные. Дорог в распутицу нет никаких, а семенного зерна развести нужно уйму. Не винтокрылая техника, так замучились бы.
Мрачноватая комната управляющего в рогачевской конторе донельзя прокурена. Не может никак бывший моряк подводного флота бросить дурную привычку смолить папиросу за папиросой. Во всем «Кудринском» два таких наизаядлейших курильщика – управляющий Чуркин и директор Румянцев. Как сойдутся вместе, так закоптят, задымят и себя, и всех окружающих. И подобралась же пара! Моряки бывшие оба. Надо им было так крепко на табаке ст а кнуться! На нос по пачке в день – самое малое. И никакого внимания на пропаганду о вреде этого проклятого курева.
Правда, брались оба спорить – руки жали, давали друг другу слова-обещания, мол, в самом деле, хватит себя и окружающих отравлять гнусным дымом, но больше месяца не могли удержаться. На все у них силы воли хватает – и на работу до пота, и на прогулку на лыжах находят время, и на купание в Чузике, Корге до поздней осени, а вот этой никотинной заразы не могут преодолеть. Чуть что растревожило душу – хлоп по карману, вынимай кисет! Жены их с ними бороться замучились. Да что жены! Начальству из района клялись, столетнему деду Крымову обещание давали, охотнику Савушкину (Крымов с Савушкиным аж синеют от недовольства, когда близко слышат табачный дым). А какой толк с пустых обещаний?.. И Чуркина, и Румянцева кашель бьет по ночам, прочихаться утрами не могут, а все дымят дымокуры…
Тимофей Иванович сидит за столом грузный, широкий, как неохватный кедровый комель. В каждой складке его крупного, выразительного лица залегла озабоченность. Много-много забот беспокоят его крестьянскую душу, но одна забота – лютее всех: старый коровник, простоявший с тридцатых годов, совсем ни к черту стал. Скрипит, трещит, того и гляди повалится, а в нем двести дойных коров. Случись беда – будет позору на весь Парамоновский район. Немедля надо начать строительство нового помещения, а фонды где? Их выбить не так-то просто на внеплановую стройку. В райсельхозуправлении Кислов – человек равнодушный и не пробойный, перед вышестоящим начальством робеет, ему скажут «нет», он и уйдет, платочком утрется. Это когда он сюда приезжает, то гонору у него – на пятерых разделить можно. В потемках бабеночку, какая под руку подвернется, прижать норовит, запустить ей лапу за пазуху. Не зря прозвали его Хорем. В курятнике хорь точно так же разбойничает. Ну, это, допустим, его дело, личное. А вот коровник – совхозный, и о нем надо думать, его надо строить.
В последний приезд Кислов обещал Чуркину и Румянцеву «пробить вопрос со стройматериалами», да что-то успеха не видно пока. Конечно, дело не шуточное – нужны сотни кубометров бруса, теса, плах. Нужен шифер, стекло и все комплексное оборудование. В Парамоновке стройматериалы есть, но как добыть эти злосчастные фонды? Чуркин держит уже на примете бригаду строителей: мастеровые, толковые парни, с пробойным, опытным бригадиром. Только команду дать – и прилетят орлы. Чуркин на то и Чуркин, Фермер. Ждать у моря погоды – не по его нутру. По договоренности с Румянцевым он уже часть стройматериалов достал, и дело идет к тому, что управляющий, на свой страх и риск, начнет закладывать новый коровник на двести пятьдесят голов. Учат проявлять инициативу, рачительность. Так где же их проявить, как не здесь? Хозяин он в Рогачеве или пешка какая? Вот тут он и должен, обязан показать себя. И покажет! Дождется весны и, как говорит его любимая теща, благословясь, начнет. Не в личных же целях он будет все это делать! В государственных, а значит – в народных. И пусть попробуют его в чем-нибудь упрекнуть. Партийная совесть не позволяет ему успокаиваться. Вот если крыша на старой ферме провалится и придавит кого-нибудь? Тогда Чуркина схватят за мягкое место, встряхнут за шиворот. И так встряхнут, что и «ох» не скажешь. Рот зажмут – язык не высунешь…
Ну, хорошо, раздумывал Чуркин, придут сюда скоро богатые, сильные организации – еще богаче, мощнее тех, что уже крепко обосновались на кудринских землях, придут и, по ведому свыше, возьмут под свою опеку совхоз; сделают из него что-то вроде огромного подсобного хозяйства. Население возрастет многократно. И населению надо мясо к столу, молоко, овощ, сметану. Село, значит, примет помощь крупной промышленности. Село и вернет свои блага сторицей. Но когда еще будут эти фонды, опека, дополнительная техника, кадры? Не сейчас же вот прямо упадут они манной небесной, не сегодня, а завтра. Пусть и близком, но завтра. Протянется еще, может быть, года три-четыре. Четыре года! А коровник-то у него, который поднимали, когда еще дед Митрий Крымов в два раза моложе был, в угрожающем положении! И чего тут ждать да тянуть со строительством, мать его в три попа!
Всю прошлую зиму, вплоть до весны, Тимофей Иванович спал тревожно. Ему грезились страшные сны, он вскакивал, точно подстегнутый, от резкого телефонного тонка, будь то дома или в конторе, вздрагивал от стука калитки. Все тревожился, что вот прибегут, позвонят и скажут: коровник обрушился!.. И как он мог согласиться разместить все дойное стадо своего отделения на зимовку в аварийном коровнике? С осени была тут комиссия, авторитетные лица. Хмуро, придирчиво все осмотрели и пришли к единодушному выводу: для зимовки коров не пригоден. Был составлен и подписан комиссией акт. Надо было убирать две сотни коров, а куда? Пускать на убой продуктивных животных было бы преступлением. И без того поголовье крупного рогатого скота увеличивается по совхозу и району медленно. Спешно искал Чуркин выход и нашел его в том, чтобы укрепить старые балки подпорными столбами, «подшаманить» перекрытия и оставаться на новую зиму «при своих интересах». Чуркин, человек в общем-то спокойный, выдержанный, все, что было нужно в коровнике укрепить – укрепил, а потом пошутил грустно, что у него в Рогачеве ферма стала похожа на шахтную лаву, которую, чтобы не завалилась, поддерживает крепежник.
– Не тоскуй, Тимофей Иванович, – успокаивал его директор, – еще зиму перезимуешь, а там…
– А там что, Николай Савельевич? – спрашивал Чуркин.
– Выстроим…
– Надеяться-то хорошо, но у меня всю зиму на душе будут кошки скрести, – рубил Чуркин воздух ладонью.
– У меня, представь, тоже.
Почти каждый день управляющий делал два-три захода в коровник. Войдет, навострит уши – большие, чуть оттопыренные, заросшие изнутри волосом, и слушает – не стонет ли где-нибудь балка. А балки потрескивали, особенно в сильный мороз. Доярки и скотники, точно озорники какие, уж стали подшучивать над своим управляющим.
– То не лед трещит, не комар пищит!.. Да, Тимофей Иванович? Споем-ка лучше давай «Вдоль по Питерской»! Чего горевать! Жить надо, молоко давать надо.
Чуркин отвечал обычно так, ободренный их поддержкой и неунывностью:
– Перезимуем, коли сказали гоп! Страх-то в душе не завелся?
– За женщин – не скажу, а мы, мужики, ничего, – говорил бойко молодой скотник.
– А сам чего-то вздыхаешь, Петро! – подлавливал его управляющий. – Не вздыхай глубоко, не отдадим далеко. Хоть за курицу, да на свою улицу.
Девки и бабы прыскали, а храбрый скотник Петруха заливался румянцем и убирался с глаз, напялив поглубже шапку.
Понимал Тимофей Иванович, что животноводам не так уж и весело, но хорошо они делают, что подбадривают себя и его. Да и то еще надо понять, что свыклись. Но ему, управляющему, никак не свыкнуться. На флоте он был старшиной, и здесь за старшего. А кто к порядку привык, тот беспорядка не терпит. Вот и ходит, слушает, как постанывают отжившие свое бревна. За зиму раз пять посылал снег с крыши сбрасывать, чтобы перекрытия и опоры лишней тяжести не испытывали, а сам тем временем все выискивал, запасал материалы для будущего коровника. И проект уже был: строение сто на двадцать, со светом, теплом, автопоением, кормозапарником. Бригадира строительной бригады подбадривал в письмах: мол, как весной подам сигнал, так на крыльях летите ко мне.
Весна пришла шумная, скоротечная. Быстро согнала снега, прогрела землю, по низинам остро пошла в рост трава. Коров стали гонять на выпас. Только теперь Тимофей Иванович почувствовал полное облегчение, даже курить стал меньше. Скотный двор опустел. Однажды ранним утром приободренный Чуркин шагал к коровнику. Было, как говорится, раным-рано. Навстречу Тимофею Ивановичу шел чуть нахмуренный, цыгановатый Михаил Игнатов – зять любимый Хрисанфа Мефодьевича, которого он называл иногда Игнахой. Тесть ценил зятя за дисциплину, за трудолюбие, словом, ценил за многое доброе, что было в Игнатове. На заготовке кормов, например, тот так работал со своей бригадой, что не только на весь район – на всю область слава о нем шла. Все премии, вымпелы, подарки ценные были в бригаде зятя. С таким человеком можно было договариваться о деле и быть уверенным, что он не обманет, а исполнит и хорошо, и в срок.
Место встречи управляющего и лучшего тракториста совхоза было обговорено еще вчера. Сошлись, поздоровались скупо и направились к трактору, который стоял на выезде из коровника и уже похлопывал синим дымном. Чуркин засунул руки в карманы брезентовой куртки. Вид у него был решительный, непоколебимый.
– Разматывай, Миша, трос, захвати им подряд четыре крепежных столба, что в прошлом году мы подбивали под балки, и выдерни к черту их! Мать его в три попа! Если обрушится кровля, значит, мое ретивое не зря култыхалось всю зиму.
– Болело, поди? – Белые зубы блеснули в черной бороде и усах Игнатова. Чуркин подумал, что у тракториста такие же ровные, белые зубы, как у Николая Савельевича.
– Ты спрашиваешь – болело ли у меня сердце! Еще бы! Куда сердце летит, туда око бежит. У меня – все к коровнику. Посмотреть на Чуркина – такой бугай, а за флакон с валерьянкой хвататься стал. Жена ночью проснется, к груди моей припадет ухом – ритм считает.
– Она у тебя и учитель, и медик одновременно? – продолжал шутливо переговариваться Михаил Игнатов, волоча трос к коровнику.
А Чуркин между тем продолжал разговор на отвлеченную тему.
– Жена у меня настоящей травницей стала. Уж я смеюсь: скоро ты, говорю, Пее-Хомячихе на хвост наступишь, хлеб у нее отберешь!
– Пея в Кудрине успевает, а до Рогачева руки у нее не дотягиваются, – заметил Игнаха.
– Слышал, как она Мотю Ожогина от придури избавляла.
Тракторист повеселел.
– Это когда я на курсах учился в городе, а Мотька за невестой моей решил приударить! И куда лез? Если Галку мою с Ожогиным рядом поставить, так они будут смотреться, как лакированный туфель со стоптанным кирзовым сапогом. Высоко о себе Мотя мнил!
Чуркин на эти слова громко захохотал.
– Или влюбился, или так блажил… Давай я тебе, Михаил, пособлю!
Вдвоем они зачокеровали подпоры. Чуркин потер ладони, будто готовился ухватить нечто тяжелое и неудобное.
– Слушай, а чего это нам Мотька Ожогин вспомнился? – удивленно спросил управляющий.
– Да вспомнили, что его Пея от придури травкой отпаивала!
– А теперь-то он как – излечился?
– От придури – вроде, но от воровства и пьянства его могила излечит… Ну, я сажусь и дергаю! – сказал Игнатов.
Он забрался на сиденье, взялся за рычаги. Тимофей Иванович, посутулясь, отошел в сторону. Загнав в угол большого, толстогубого рта беломорину, он напряженным, цепким взглядом наблюдал за действиями тракториста.
Трос постепенно натягивался, в глубине коровника затрещало – стали вылетать один за другим крепежные столбы. Была короткая пауза, и вдруг с грохотом, подняв облако застаревшей пыли, обрушилась часть кровли и одной из стен коровника. В сыром весеннем воздухе распространился особенный запах трухлявой древесины.
– Отжил, болезный! Спасибо тебе за многолетнюю службу, – с чувством проговорил Чуркин. – Этот коровник строили мой дед, отец Хрисанфа Мефодьевича и старик Крымов. Полвека, считай, стоял!
– Добро ладили! – сказал Игнатов.
– Умели рубить! – Чуркин вытер со лба непрошенный пот и тяжело перевел дыхание. – Карл Маркс как учил? Он учил, что с прошлым надо расставаться весело. Вот мы, Михаил, весело и расстались. Наверно, только у нас здесь, в медвежьем углу, и сохранилось еще такое старье. В других хозяйствах, посмотришь, все новое, прочное. А мы тут маленько призадержались с развитием. Ничего! Построят, на Чузике город, и будет на нашей улице праздник.
– По бревнам растащить этот одр, что ли? – спросил Игнатов.
– Нет! – Тимофей Иванович приложил указательный палец к губам и хитро повел глазами. – Во-первых, рухнул коровник сам. Понял? Во-вторых, кому надо – пусть едут и смотрят. А нам сейчас, засучив рукава, немедленно рыть котлован под фундамент нового здания. Шукну строителям, и понеслась душа в рай!.. А вообще-то ты, Миша, видишь, что могло быть? И коровок прихлопнуло бы в один тяжкий час, и тех, кто их старательно каждый день за сосцы тянет.
– Тогда звони Румянцеву и доложи обстановку, – сказал Михаил.
– Ему – не буду. Сначала – Кате, жене его. Как совхозный диспетчер и добросердечная женщина, она всегда понимала мои заботы, тревоги…
Екатерина Ивановна Румянцева, а для многих попросту Катя, была человеком действительно с мягким, отзывчивым сердцем, все принимала близко: успехи всовхозе – радуется, как где-нибудь плохо – до слез довести себя может. Случится ли где какая авария, потравят ли всходы нерадивые пастухи, уйдет ли под снег неубранный хлеб – места не находит, истерзается вся. Как-то однажды далекая Тигровка нуждалась в печеном хлебе (с пекарней там что-то произошло), так она «тупой пилой мужу шею перепилила», пока тот не добился вертолета через Ватрушина и не послал туда выпечку кудринской пекарни. У Кати что в душе, то и на лице, скрывать свои чувства она не умеет, будь то радость, печаль или горе. И тревоги Тимофея Ивановича она принимала к сердцу, спрашивала:
– Как ты там, дышишь?
– Пока кислорода хватает, Катерина Ивановна, а дальше не знаю, что будет, – говорил Чуркин и поводил плечами, как будто одежда стесняла его, сковывала. – Что новенького на кудринском горизонте?
– То же самое, что и на рогачевском: вертолеты летают.
– Пусть себе. Это к лучшему. Ну так пиши, принимай сводку…
Сейчас он вошел в контору и посмотрел на часы. Было так рано, что еще не у всех по деревне печи топились. Петухи едва начинали распевать заспанные голоса. Взбудораженный Тимофей Иванович хорошо думал о себе в эту минуту, и тракториста Мишу Игнатова, Игнаху, хвалил: ловко же тот управился с подпорками, и обещал никому ни слова. Приписан, как говорится, Игнатов был к Кудрину, но вчера он здесь оказался, в Рогачеве, и Чуркин попросил его заночевать на отделении у них, чтобы утром все задуманное и порешить.
Звонить Румянцевым домой управляющему не хотелось. Катя наверняка занята приготовлением завтрака, потом будет собирать свою гвардию в школу. Не стоит людям мешать в такой ранний час. Всполошатся, а ведь ничего не случилось плохого, кроме хорошего…
Сидя у себя в конторе, Чуркин курил с таким удовольствием, с каким не курил давно.
Наконец можно было звонить в совхоз.
– Диспетчерская?.. Катерина Ивановна? Доброе утро… Как всегда, ты уже на боевом посту!
– Привычка, Тимофей Иванович! Муж говорит, что я даром хлеб не ем. Это он меня хвалит так, подбадривает. Доверие начальства надо оправдывать!
– А верно, я слышал, что ты собираешься в Кудринскую милицию переходить секретарем? – басил дружелюбно Чуркин.
– Как лопнет последний нерв на этой работе, так точно уйду! В милицию – с радостью! Теперь там нет Аркаши Вахлакова. Новый участковый пришел – стройный, высокий, веселый. Да, он самый – Владимир Петровин!
– Большая потеря будет для сельскохозяйственной отрасли! Это я честно! Без такого диспетчера, как ты, Катерина Ивановна, мы – пропащие люди!
– Не пропадете… Что-нибудь новое есть? Передавайте – записываю…
– Новое, Катерина Ивановна, в том состоит, что старый коровник у нас с одного края рухнул!..
– Что?! И пришибло кого-нибудь? – испугалась на той стороне провода Катя.
– Тогда бы и радости не было – сплошное горе, – тихо посмеивался Чуркин.
– Напугал ты меня, Тимофей Иванович!.. И радешенек! У меня от твоего сообщения аж трубка заискрила.
– Еще бы! Я сейчас, знаешь, как тот председатель колхоза пятидесятых годов, из деревни Коровино. Тебе Румянцев об этом не рассказывал? Нет. Тогда послушай… Война здорово нас тут всех поразорила, и вот тот председатель артели, чтобы зазвать людей в свое хозяйство, сел письмо в газету писать. И так его начал: «На живописном берегу реки Пузё привольно раскинулось село Коровино»… Ну, здорово, правда? А в том селе Коровино – пять дворов. А Пузё – речушечка, которую легко переплюнуть… Свое письмо, красиво написанное, он отослал в редакцию, а вскоре пришло решение об укрупнении мелких артелей… Вот я и думаю, что тот председатель обрадовался, как я теперь! Старое одеяние сбросим, в новое вырядимся. Отстроим коровничек – залюбуешься!