Текст книги "Кудринская хроника"

Автор книги: Владимир Колыхалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Теперь сумка оттягивала Хрисанфу Мефодьевичу руку определенным числом бутылок с водкой и пивом, банками консервов из доброй речной рыбы, сыром и даже охотничьей колбасой – особый заказ Савушкина, выполненный продавщицей для него через базу нефтяников. Домой, в одиночество (Марья у него почти не пила) Хрисанф Мефодьевич идти не собирался, а по дороге обдумывал, к кому бы зайти из друзей.

Время раннее, все только что приступили к работе, никого не доможешься, ни до кого не достучишься. Уж так ли – не до кого? И увидал Савушкин идущего мимо ветеринара Чагина. Приземистый, плотный Чагин ходил грузно, неторопливо, наклонив голову. Шел, будто землю утюжил.

– Чагин, здоров! – бойко окликнул его Савушкин. – Далече попер?

– Прогуливаюсь – утренний моцион… Знаешь, выгнали в отпуск, а я никуда не поехал. Второй день бездельничаю.

– А куда ехать? У нас тут – чистота, ни дыма, ни копоти. И в полушубке – тепло! Опять займешься подледной рыбалкой? Приезжай ко мне – ямы хорошие покажу.

– Подумаю. Вообще-то чешутся руки. Пока лед не толстый – самое время у лунки в пимах посидеть.

– А я намерзся в тайге, так мне хочется в тепле позастольничать. Ты случаем старухой не обзавелся?

– Нет. Да теперь уж и незачем. Обобылился. Иду по стопам Юлика Гойко. Кстати, как он там в заброшенном Шерстобитове?

– А я его осенью видел, по чернотропу еще… А все же на старости лет тяжело одному. Я бы не смог… Зайдем к тебе, если не возражаешь?

– Бога ради! От приятных гостей никогда не отмахивался.

– Шарко моего помянем. Ты от чумы его спас, а лось вот копытом зашиб…

– Жалко. Толковый был пес у тебя, – покачал головой Чагин.

– Что ты! Я аж слезой умылся – так пережил. Такого помощника вряд ли скоро сыщу. Много перебывало у меня разных собак, а такой был один.

– Помню, как лапу он подставлял для укола, когда чумка его прихватила. Понимал, что добро ему делают.

– Печально, Чагин. – Хрисанф Мефодьевич смотрел перед собой в землю. – А тут еще обворовали на днях. Мехов утащили рублей на тысячу.

– Ты посмотри! На кого подозрение имеешь? – Чагин распахнул перед Савушкиным калитку.

– Ума не дам. Грешу на Мотьку Ожогина. Этот, варначья душа, пакости может творить. Был у Петровина только что, пусть ищет вора, у него на злодеев чутье.

– Да, если только пушнина твоя не уплыла далеко, – сказал Чагин, отпирая навесной замок на двери дома. – Машины пошли недавно по зимнику. Так увезут, что и концов не найдешь. Опрометчиво у тебя вышло! Получше бы прятал.

– Сроду никто не лазил ко мне. А тут забрались, понарыли, как свиньи в огороде… Да что толковать! Так и опухнуть можно с печали. Лучше забудем об этом, посидим рядком, поговорим ладком.

В доме у Чагина было тепло, чисто. Сели на кухне. Хозяин хлопотал о своем, гость о своем. Хрисанф Мефодьевич достал свои припасы – охотничью колбасу, от которой сразу приятно и аппетитно запахло копченым, выставил две бутылки белой и пиво. Чагин достал из подпола разносолы, в приготовлении которых слыл истинным мастером.

Застольничали они, может быть, час. Хрисанф Мефодьевич стал собираться: подгулявший, он не мог долго усидеть на одном месте. Ему требовались движения, смена лиц, этакая житейская крутоверть, или, как иной раз он выражался, «коловращение».

От Чагина (тот так и остался дома) Савушкин забежал к Михаилу Игнатову, одарил внуков сладостями. Михаила сначала не было, а потом он пришел. Хрисанф Мефодьевич рассказал ему о своих нынешних горестях, бранился, что тоже водилось за промысловиком, когда он бывал во хмелю. Но витиеватая ругань его как-то не резала слуха: просто он ловко умел завертывать заковыристые словечки.

Михаил Игнатов сильно опечалился рассказом тестя, обещал сам сегодня же разузнать, где находится Мотька, и так его потрясти, чтобы у того зубы зачакали. Конечно, считал Михаил, это Ожогина пакость, и тут надо объединить усилия с участковым Петровиным, хорошенько пошарить в загашниках Мотьки. Может, что приметила тетка Винадора? Это старушка простецкая, боязливая, тихая, на нее поднажать – все расскажет.

– Погоди-ка, Игнаха, – задумался Савушкин. – Тут надо бы нам поосторожнее. Пусть Петровин сам все дело ведет, а ты не встревай. Я тебя предостерегаю.

Игнатов задумался.

– Ты прав, отец. Дров бы не наломать. Петровин заочно учится на юриста, законы знает, ему виднее, как и что делать. А мы тут – сторона пострадавшая.

– Надо бы вообще никому ничего не рассказывать, я же, старый дурак, успел!

Действительно, слух о краже мехов у штатного промысловика зверопромхоза Савушкина уже облетел Кудрино. Об этом Хрисанфу Мефодьевичу говорили, встретившие его на улице, Володя Рульмастер, Пея-Хомячиха, Николай Савельевич Румянцев.

– Даже Чуркин знает! – воскликнул директор совхоза. – Наверняка сам вор слух пустил.

– И так шила в мешке не утаишь, а если его нарочно высовывают. Только зачем вору это понадобилось? – удивился Хрисанф Мефодьевич.

– Чем больше шумихи, тем дальше истина. – Румянцев выдержал паузу. – А тебе известно, что Мотька Ожогин пытался спирт выкрасть из ветлечебницы?

– Впервые слышу. Я только что Чагина видел, он мне ничего не рассказывал.

– А зачем ему это? На Мотьку он и не заявлял. Надавал тумаков и вытолкал в шею.

– Пожалел шельму! А зря!

– Чагин – человек добродушный и смуты не любит. Мы же знаем его.

– Может, и правильно так-то. – Савушкин стоял румяноликий, в набекрененной шапке, расставив широкие ноги. – Заходи с Катериной ко мне на уху вечерком.

– Отведать свежей ушицы не помешало бы. В котором часу заглянуть?

– Да сразу после работы! Я печенку лосиную прихватил, строганинку заделаем.

Савушкин выкинул руку над головой, и они разошлись. Придя домой, Хрисанф Мефодьевич переоделся в борчатку, надел шестисотрублевую норковую шапку вместо поношенной кроличьей, обул сапоги-хромачи, не подозревая о том, что его разлюбезная женушка набила, от него в тайне, на каблуки крохотные подковки, по которым теперь легко могла отыскивать след мужа в том случае, если он где-нибудь запропастится. Получалось весело, интересно: охотник Савушкин выслеживал по запутанным тропам зверя, а его самого намеревалась выслеживать собственная жена. До чего хитер и коварен все-таки женский ум!

Ничего об этом не подозревая, Хрисанф Мефодьевич пошел было вымеривать убористыми шагами сельские улицы, так красиво запорошенные снегом, но передумал «драть пешака», вернулся, заложил в сани Солового, набросал побольше сена для мягкости и удало выехал за ограду. Лихой посвист охотника заложил Марье уши. Она грустно глядела вослед, ведь при такой ситуации дело выслеживания супруга по отпечаткам подковок для нее осложнялось…

И куда его черт понес, думала рассерженная Марья, скрестив на высокой груди полные руки с ямочками на локтях. Да, она была видная, статная женщина, не лишенная многих тайных и явных прелестей. В минуты игривости, Хрисанф Мефодьевич любил ее пощипать, пощекотать, чему она не противилась. Между ними еще не угасла любовь…

Но временами Марье было тяжеловато справляться со своим дорогим муженьком. Вот ведь, думала баба, скоро совсем поседеет, лешак этакий, а озорства в нем все не убывает.

Хрисанф Мефодьевич мог, например, слазить в колодец за утонувшим ведром, мог нарвать пучок жгучей крапивы и нахлестать им себя, натереться, говоря, что это полезно, якобы от склероза и еще от чего-то, мог, напарившись в бане, вываляться в снегу. А раз с ним было (без смеха Марья и вспомнить не может): упал он голый в заросли шиповника за огородом – сам свалился нарочно в кусты спиной по спору. И полежал на колючках с минуту и даже не охнул. Спор выиграл, был довольный, зато потом…

Как он, болезный, охал, когда Марья пинцетом, тем, что брови выщипывают, вытаскивала из тела занозы, выискивала их на спине и везде, как поползень выискивает жучков и личинок под корой дерева. И приговаривала не без потехи:

– Будешь шалить еще, будешь?

А он отвечал:

– Куда мне деваться – буду! Потому что я человек такой.

– Ну давай, потешай мир, только он и без того потешен!

Чудачества Хрисанфа Мефодьевича были все-таки редки и носили характер веселый, мирный. А чудачил Савушкин потому, что не мог перебороть натуры своей. И в самом деле, так нелегко бывает потеснить устоявшийся душевный уклад, врожденные привычки. Да и не к чему было Хрисанфу Мефодьевичу перелицовывать душу, перекраивать ее на новый лад. Смолоду был он таким – лихим, разухабистым. Чупрыню собьет на лоб, на правую сторону, чтобы не видно было поврежденного глаза – и пошел по деревне с гармонью. От девок отбою не знал… Но и работу ломил за троих, как тогда жизнь требовала.

Эта черта – не ждать успеха, а делать его – не ослабла в нем и поныне. Лет десять дому назад упросило его руководство зверопромхоза принять временно заготовительный пункт в Кудрине. Кедровый орех уродился на редкость. Хрисанф Мефодьевич быстро собрал бригады, развез, расставил их по тайге, задание определил каждой и слово дал; как сдал орех – расчет на банку. И поперли у него мужички! Ореха заготовили много – сто двадцать тонн. Но лежал он в тайге по разным местам, за болотами везде. Надо было проявить особую изворотливость. И он ее проявил. Где тракторами, машинами, где вездеходами, но все было вывезено, в мешки ссыпано, в склады уложено. О Хрисанфе Мефодьевиче заговорили как об умелом организаторе, начали просить навсегда остаться заведующим заготпунктом. Но нет! Охота, тайга все пересилили, перехлестнули.

– Н-но, сыромятина! – покрикивал на коня Савушкин, раскинувшись в розвальнях. – Н-но!..

Соловый спешить никуда не хотел и бежал трусцой по накатанной улице. Ехал Хрисанф Мефодьевич к центру Кудрина – душа нараспашку, шапка заломлена, руки без варежек – голяком, в красные щеки летит из-под копыт раскрошенный снег.

Только он вывернул из-за угла, к магазину опять, как видит – машет ему зять Михаил, остановиться велит. Соловый, почувствовав натяжение вожжей, понуро встал.

– Чо, Игнаха, отпросился с работы, чтобы с тестем погужеваться? – спросил Савушкин с легким покриком.

Вытянутое, облепленное сплошной бородой лицо Михаила было встревожено, черные цыганские глаза блестели.

– На вездеходе сейсмики Мотьку Ожогина привезли – в снегу на обочине подобрали, едва ли не в кость задубел.

– Где это он так? – сразу же убавил игривый настрой Хрисанф Мефодьевич.

– Нашли между Кудрином и Рогачевом. Сразу в больницу. Врач Красноженов сказал, что руки и ноги отнимут – это точно, а вообще неизвестно, будет жив или нет… Через Ватрушина вертолет заказывали, с утра завтра повезут в Парамоновку. Догулялся бедняга!

– Пьяный, что ли, он был? – глухо спросил Савушкин.

– Ну а какой же! И сейчас, говорят, разит от него, как от пивной бочки.

– Садись – поехали.

– Куда?

– Ко мне домой – Марья волнуется. Будем уху варить – Румянцевы зайти обещались…

Соловый охотно повернул оглобли в знакомую сторону, ближе к овсу и сену.

6

Мотька Ожогин лежал в бреду, жуткие крики его прекратились лишь после уколов морфия. У постели пострадавшего дежурить вызвалась его сердобольная тетка Винадора, плакавшая над племянником в скомканный платок тихими слезами. Ей было горько за него, беспутного, но больше всего она сокрушалась по детям племянника, которым судьба уготовила участь быть круглыми сиротами.

– Что с ним теперича станется? – спрашивала она врача слабым, тонким, как ниточка, голосом.

Терапевт Красноженов, работавший в Кудрине уже пс один год и пользующийся у здешних жителей уважением, отвечал, пожимая плечами:

– Худо, бабушка, с ним. Безнадежен…

– Господи боже! Если жить останется, не человек уже будет – обрубок…

Мотька в бреду хрипел, из больной груди его вырывался режущий уши кашель, он простудил легкие, и у него началось острое воспаление. На распухшее, сине-багровое лицо Ожогина страшно было смотреть. Он судорожно ловил воздух, корчился, будто его поджаривали на углях.

– Придет он в себя? – спрашивал Петровин врача.

– Кто знает, – разводил тот руками. – Случай из тех, когда медицина, кажется, бессильна.

Лейтенант Петровин уже часа полтора находился в палате в надежде услышать от пострадавшего хоть слово. А узнать участковому хотелось много: кто был с Ожогиным, почему он оказался брошенным среди дороги, где был четыре дня, за чей счет пил? Словом, вопросы, как говорится, роились.

Красноженов продолжал говорить:

– Обморожение тяжелейшее – сам видишь. Я не хирург – терапевт, но могу сказать, что муки испытывает он адовы. Чтобы он не проснулся, до Парамоновки мне придется держать его на уколах.

– Ну, я пошел, – Петровин снял и отдал Красноженову халат. – Накажи сестре, пусть она меня найдет, если он очнется.

– Сомневаюсь…

– Тогда утром я полечу с ним в райцентр.

Недовольный таким ходом событий, лейтенант Петровин вышел на улицу. Время перевалило за полдень. Над домами струились белесые дымы, поднимаясь в морозное небо прямыми, неколеблемыми столбами.

У больничной изгороди стоял заиндевелый Соловый охотника Савушкина. Сам Хрисанф Мефодьевич сидел на отводине в позе терпеливого ожидающего. Он уже скатал домой, отдал распоряжение жене насчет вечера и вернулся, чтобы тоже хоть что-нибудь узнать про Мотьку Ожогина. Хмель у него давно выветрился, нос и щеки посинели, скулы подернулись сеткой мелких морщин и красноватых прожилок: переживал человек.

Петровин с Савушкиным были на короткой ноге. Хрисанф Мефодьевич относился к молодому участковому с отеческой теплотой, называл в глаза и заглазно не иначе как сынок, а после того полета с моста на мотоцикле он же, Савушкин, и надоумился окрестить лейтенанта милиции Стрижом. Эти птицы, известно, живут в ярах и летают удивительно быстро и виражисто.

– Ну как там, сынок, худо с ним? – спросил охотник милиционера.

– Хуже можно, да некуда, Хрисанф Мефодьевич, – глуховато ответил Петровин. – Похоже, проторил дорожку себе на тот свет, а точнее – к вашему огороду поближе.

Савушкин дышал напряженно, точно нес на плечах тяжелый груз.

– Проторил, говоришь, тропу на кладбище? Гм… А по своей ли воле? – Охотник столкнул шапку с правого уха на левое, помолчал. Участковый смотрел на него и внимательно слушал. – Какой он ни пьяница, а жизнь любил, рук-ног, да и головы заодно, не думал лишаться.

– Спросить бы об этом его, но он нем и глух, в полном бесчувствии… Ну, я пойду, Хрисанф Мефодьевич!

– Далеко направляешься-то, коли не секрет?

– В участок дорстроя, к Утюжному.

– Садись – подвезу. Утюжный в конторе. Я видел недавно, как он туда шел.

Кудринский дорожный участок был последним прибежищем Мотьки Ожогина. Направляясь сейчас к Утюжному, лейтенант Петровин хотел разузнать у дорожного мастера, на какие работы был направлен в эти дни Ожогин, выполнял ли все то, что требовалось, или, по закоренелой привычке, баклуши бил.

Утюжный сидел один в маленькой комнатке, спиной к окну, закрывая его наполовину своей грузной тушей. Он курил, и облака слоистого дыма, скверно пахнущего подпаленной портянкой, окутывали его. При появлении старшего, как он называл участкового, Утюжный не приподнялся, не встал, а лишь зажмурился и затянулся сигаретой во всю силу легких. Огонек зло засветился красной точкой. Утюжный держал в себе дым дольше обычного, но вот грудь его шумно опала, из широченных ноздрей струями повалил дым.

– Ну и накурено! – вырвалось у Петровина. – Как в старину говорили – хоть топор вешай.

– Привычка, – сказал Утюжный. – Дурная, впрочем…

– Сознаете, а делаете.

– Работа – сплошные нервы.

– Нервы – не у вас одного… Ладно, курите, смолите, жуйте – как нравится. Но ответьте: про Ожогина слышали?

– Угу…

– И как?

– Что – как?

– Встревожены, опечалены? Или – радуетесь?

Утюжный утопил один глаз в морщинах лица, при этом красная, мясистая щека от прищура взбугрилась, рот повело на сторону. Шепелявя, он начал сердито выплевывать слова:

– Взял же поганца на свою голову. А так не хотел! Молил он, упрашивал, размягчил мою душу… Нигде человеком его уже не считали, пропойцу, а я вторично пригрел из жалости к детям. Работай, ему говорю, кусок хлеба с маслом на столе всегда будет. Обещал не пить, не прогуливать! Месяца не продержался – нажрался до каюка!

– Последний раз Ожогина видели в Кудрине дня четыре назад. Где он мог пропадать это время? – Участковый записывал все вопросы свои и ответы Утюжного.

– А спросите его! – Дорожный мастер сжал кулаки, уперся ими в кромку стола, отодвинулся к подоконнику. – Слинял куда-то, паскуда, как это обычно он делал…

– Значит, слинял? А сами вы как к этому относились? Несколько дней подряд у вас прогуливает рабочий, и никто его не хватился, не послал в розыски… Или у вас, в дорстрое, такое в порядке вещей?

– Да не нужен он был мне на это время! – вскипел дорожный мастер. У Утюжного побагровело не только лицо, но и кулаки. Петровин слышал, как у дорожного мастера скрипнули зубы. – Буран кончился, слава богу, дороги мы все расчистили, а тут и погода установилась ясная. Что остается делать дорожникам зимой? Ждать нового снегопада, чтобы опять чистить, скоблить проезжее полотно.

– Нет, товарищ Утюжный, не то вы мне говорите. – Петровин прихмурил брови и прикусил губу. – Не было у вас на дорожном участке трудовой дисциплины. Вот это правда, и против нее никуда не пойдешь.

– Опять на меня фельетон настрочите в газету? – Утюжный натянуто улыбался, в глазах у него то вспыхивали, то гасли недобрые огоньки.

– Не много ли чести – второй раз прославлять вас в печати и все по одному и тому же поводу. – Лейтенант милиции тихо, иронически усмехался. – Кожа у вас больно толстая – словом не пронять. В вас можно гвозди вколачивать, и то вы вряд ли почувствуете. Простите за откровенность…

– Ну зачем уж вы так на меня, товарищ Петровин! – протяжно сказал Утюжный. – Вашу критику я тогда вон как принял! Живо мосты в надлежащее состояние привел, лужу – целое море – посреди улицы осушил.

– Еще бы не развернуться вам! Испугались, что по закону спросят с вас за утонувшего человека.

– Я его не топил. За каждого пьяного дурака – не ответчик. И за этого обормота Ожогина – тоже… Как вы считаете, спасут ему его драгоценную жизнь, или уйдет к праотцам? – Не мигая, Утюжный глядел на Петровина и ждал ответа. Но тот ничего не сказал, молча уложил бумаги в полевую сумку и встал. Поднялся и Утюжный со своего стула.

– До свидания, – сказал участковый.

– Пойдемте уж в одни двери, – засобирался дорожный мастер. – Мне в Парамоновку надо лететь – вызывает районное начальство.

Они вышли. Утюжный, кашлянув, повернул в дверях ключ.

– А вы… в Парамоновку тоже? – с настороженностью спросил дорожный мастер.

– Жизнь покажет…

Глава седьмая

1

Пять суток теплилась в Мотьке Ожогине жизнь, а на шестые он скончался, так и не придя в сознание. Мотька распух, почернел лицом, точно обуглился.

Тетка Винадора не возражала, чтобы его похоронили на парамоновском кладбище и в Кудрино не возили. Она считала, что видеть детям уродливый труп отца ни к чему. Дорожный мастер Утюжный, словно искупая вину за недосмотр за своим бывшим подчиненным, самолично занимался погребением Ожогина: заказывал гроб, покупал на отпущенные для похорон деньги черный костюм из самых простых и дешевых, помогал выдалбливать в стылой земле могилу и опускал вместе с другими дорстроевцами гроб на веревках, потому что полотенечную ткань сочли слишком дорогой для такого никудышного человека, каким был покойник. Так закончился кривокосый жизненный путь Мотьки Ожогина, унесшего с собой тайну своей нелепой смерти. Так и не пролилось пока ни капли света на то подозрение, которое бросала на него пропажа ценных мехов из зимовья охотника-промысловика Хрисанфа Мефодьевича Савушкина.

Сразу же после смерти Ожогина, не надеясь, что кража откроется, охотник засобирался в тайгу. Он закупил кое-какие продукты, ладом помог Марье по хозяйству, сел в розвальни, понужнул для порядка Солового и отбыл восвояси. За санями послушно, без поводка, бежал Пегий, с которым Хрисанфу Мефодьевичу предстояло завершить так неудачно начавшийся этот промысловый сезон.

Но лейтенант Петровин дело о краже пушнины не закрывал. Похищение мехов он связывал с грабежом в Ските, что случился еще в те годы, когда участковый служил в армии, на дальневосточной границе. И смерть Ожогина, думал Петровин, тоже была загадочной. Как бы там ни было, но мало казалось правдоподобного в том, что Мотька напился сам по себе далеко от жилья, в одиночку, среди зимней дороги.

Выехав еще раз на то место, где подобрали окоченевшего Ожогина, лейтенант тщательно осмотрел обочины дороги, снежный покров вблизи, но ничего там нового не обнаружил, кроме пустой бутылки из-под спирта. Судя по этикетке, поблекшей и грязной, содержимое поллитровки было выпито, видимо, еще летом, а то, может, до снега. Осенью, когда лили дожди. Да и чем и кого могла удивить эта бутылка! Конечно, продажу спиртного здесь везде ограничили, но желающие «употребить» все равно находили себе зелье, пили его на природе и дома, так что порожней стеклопосуды определенного вида везде в избытке валялось вдоль дорог по обочинам, на полянах в лесу и в селе под заборами.

Время, известно, ждать не заставляет. Приходил новый день и приносил новые заботы, тревоги, которых в милицейской жизни пока хватает. Затишья бывают, но они очень короткие.

Наплыв новых людей в Кудрино заставил районные власти открыть здесь отделение милиции с расширенным штатом. Кто-кто, а Петровин был этому рад: уж теперь-то ему не придется день и ночь крутиться одному, будет целое подразделение, будет возможность глубже вникать в дела, не торопиться, а если спешить, то спешить с умом.

Исподволь, осторожно Петровин наблюдал за дорожным мастером Утюжным, не оставлял его без внимания, когда он уезжал куда-нибудь, и когда дома был, не покидал Кудрино. Странным казалось участковому, что Утюжный тогда как бы ожидал кончины Ожогина, а когда Мотька умер, дорожный мастер словно кислорода хватил – разрумянился, глаза засветились игриво, с усердием взялся за похороны.

– С чего бы это? – задавал себе вопрос Петрович, приученный еще пограничной службой смотреть в оба и зрить в три.

И наблюдал за Утюжным, помня известную поговорку: не спеши пляши – подлаживай…

Наступил Новый год и весело прокатился, будто ватага ребят на санках по звонкой горе. Февраль буранил, а март весь стоял солнечный, оттепельный, прижимал, уплотнял сугробы, напаивал по утрам твердую корку наста.

В конце марта из тайги совсем вышел Савушкин. Румянцев, помня о своем обещании помогать Хрисанфу Мефодьевичу в нужде, посылал к зимовью на Чузике гусеничный трактор. Тележка была набита лосиным мясом, боровой дичью и шкурами сохатых. Пегий, к великой радости Савушкина, оказался способным псом, шел за лосем и дичью, облаивал белку, только на соболя прыти пока у него не хватало. Не всякая собака может гнать этого легкого в беге зверька по валежнику и чащобе, куда соболь обычно и норовит забраться от погони. Но Хрисанф Мефодьевич все равно был доволен: не выручи его староверы, он мог бы остаться вообще ни с чем.

Повстречав как-то Петровина, Савушкин приветствовал его ясной улыбкой.

– А у меня с вашим делом пока темняк. Клубок никак не распутывается. – Лейтенант опустил лицо. – Стыдно в глаза вам смотреть, Хрисанф Мефодьевич! Ожогин помер и ровно концы обрубил…

– Не горюй, дружок, – продолжал улыбаться охотник. – Я не пропал, не обнищал, и с промыслом обернулся. Да и воры чему-то ведь учат. Наперед буду поосмотрительнее. Подальше спрячу – поближе возьму. Так старые люди нам всем советовали.

– Для меня, для милиции в общем, это не подходит. Не пресекая воров, краж не выведешь.

– А ты, что ли, вздумал конец воровству положить? Не удастся тебе этот фокус. Зависть людскую к чужому добру едва ли истребить возможно. Иной человек чем богаче, тем больше к наживе стремится.

– Это порок. А стремление к порядку – норма. Надо внушать уважение к закону.

– Я вижу, собрался куда-то с портфельчиком! – Савушкин оглядел Петровина, одетого в полушубок, обутого в меховые сапоги.

– Лечу на буровые с Ватрушиным.

– Заходи потом – свежей лосятиной угощу.

– Спасибо. Что сыну вашему передать, если увижу?

– Отцовский и материнский привет. Пусть появляется в Кудрине, как представится случай… А чего тебя к буровикам потянуло?

– Вахты стали туда залетать – новые люди. Хочу проверить, все ли в порядке у вахтовиков с оружием. Есть факты нарушения, и довольно частые.

– Незаконное – отбираете?

– Обязательно! Провел с комиссией рейды по нашему участку – сто семьдесят два ствола изъяли. Стоит задуматься, ведь это не шутка.

– И попадаются добрые ружья?

– Есть отличные. Вот проведем оценку, и вы себе можете приобрести любое на выбор. Разрешение в милиции выпишем.

– Молодец, догадался, к чему клоню! Мое ружье барахлить что-то стало. Когда много пулей стреляешь, стволы быстро портятся.

Они попрощались. Савушкин на Соловом, по разъезженным мартовским улицам, отвез зятю Игнахе и дочери свежего мяса, рябчиков, косачей – из тех запасов, что оставил себе после сдачи добычи в заготконтору. Пушнину он тоже не стал у себя держать – от соблазна подальше. Слетал в Парамоновку и высыпал из мешка все, что надобывал в остаток охотничьего сезона. Приемщик подбил итог, и оказался он не совсем утешительный: до плана Савушкин этот раз не дотягивал. Повлияли и кража, и гибель Шарко, ну и, конечно, годы. В душе и теле Хрисанфа Мефодьевича чувствовалась какая-то не знакомая ему усталость. Так не было с ним ни один год прежде. Неужто и вправду должны будут сбыться слова старшего сына, который пророчил отцу заняться разведением нутрий? Плотоядных животных из числа пушных законом теперь запретили держать, а нутрий – пожалуйста. Может быть, придется заняться ими. Но покамест не стоит давать отступную. Хрисанф Мефодьевич знал, что усталость пройдет, минуют весна и лето, наступят осенние золотые деньки, и снова потянет его в урман, к одинокой, скитальческой жизни. Недаром охота – пуще неволи…

Да потянет ли? Но что думать об этом сейчас. Надвигаются другие заботы мужицкие: скоро пахать огород, сажать картошку, устраивать навозные грядки-парники. А там приспеет время ехать на сенокос – упираться на лугу битый месяц, заготавливать корм многочисленной скотине, Соловому. Мерина он и не помышляет сбывать: конь еще тянет, да и сжились друг с другом, почти неразлучными стали.

Дома Хрисанф Мефодьевич переделал всю мужскую работу: поправил крышу на бане, починил забор, выскреб из всех щелей и углов накопившийся за зиму хлам, вывез навоз из-за стайки на огород, разбросал его ровными кучками. Снег сойдет – раскидает, раструсит его ровными, опять же, нашлепами, чтобы потом удобнее было запахивать. Марья, подстегнутая старанием мужа, тоже с рвением впряглась в домашность. В редкий досужий час, сидя с соседками на скамейке под начинающим приласкивать солнцем, она говорила?

– Нынче Хрисанф у меня угомонный вернулся. Наверно, с того, что мало пушнины добыл.

– Не все коту масленица, – отвечала соседка, старая подруга Марьи.

– Ну, милая, ты это невпопад ляпнула.

– А ты не серчай, мать… Конечно, обворовали Хрисанфа, а то бы он…

Марья кивала на эти слова, огульно ругала мошенников всего света и, вместе с подругой, пощелкивала каленые кедровые орешки – из прошлогодних запасов.

2

Настало лето, и началось оно зноем и сушью. Реки мелели. По берегам ил твердел и трескался на мелкие шелушащиеся чешуйки. Пески на отмелях выступали буграми, белели, искрились на солнце кварцевым блеском, напоминая барханы в пустыне. По таежным речкам даже малым судам было невозможно пройти.

В сосновых борах за Чузиком и повсюду ягель хрустел под ногами и рассыпался, как порох. Но в ельниках и пихтовниках хоронились зеленые мягкие тени, полные влаги: там стоял с утра до вечера скипидарный, щекочущий ноздри запах.

Как было душно и трудно в эту пору нефтяникам! Металл накалялся, от выхлопных газов дизелей тяжко было дышать: истомленная жарой тайга, безветрие мешали быстрому очищению воздуха.

Михаил Савушкин только что возвратился со смены и умывался под рукомойником за балком. Оголенный по пояс, смывал он с себя пятна мазута, фыркал от удовольствия, как сморенный конь, добравшийся до поды. Был он поджар, высок (и тут не в отца пошел), с длинными ухватистыми руками, проворный в движениях, немногословный. От палящего солнца волосы у него выгорели до песочного цвета и, прямые, рассыпались по сторонам. Вообще Михаилу нравилось ходить взлохмаченным, нараспашку.

В столовой, под которую был отведен один из балков, он взял свой ужин, уселся к окошку и начал неторопливо есть. Ему было видно, как к рукомойнику подошел буровой мастер Харин, уже вторую неделю замещающий отпускника Калинченко. Плотный, невысокий мужчина лет сорока, Харин сумел поскандалить почти со всеми, но особенно мир не взял его с участковым геологом Андреем Михайловичем, тоже не молодым уже, но собранным, рассудительным, настойчивым человеком. Симпатии многих, в том числе и дизелиста Савушкина, были на стороне геолога: они видели Андрея Михайловича в работе, дотошного, по-хорошему въедливого, доверяли его слову и делу, ценили за доказательный спор, который, в отличие от Харина, никогда у него не срывался на крик.

Харин, прямо сказать, был личностью малоприятной. Главный его недостаток был в том, что он считал себя страшно волевым. На поверку же его «воля» выходила ни чем иным, как упрямством.

Новоявленный буровой мастер рано вставал, обязательно каждое утро выстаивал на голове пять минут, изображая из себя йога. Недавно он по туристской путевке был в Индии, посетил в Бомбее институт йогов «Санта крус». Там туристам показывали разные позы, и ему больше всего понравилось стояние на голове. Дома потом он этот прием освоил и так им увлекся, что везде показывал его, когда речь заходила о йогах. И сам считал себя вполне законченным йогом.

Еще одно проявление «воли» Харина – его постоянное понукание жены Даши. Это вызывало у окружающих осуждение, потому что Дашу понукать было не за что. Холостяк Миша Савушкин был убежден: Харин – хам, а Даша – прелесть. Ему бы такую жену…

Даша работала поваром на буровой, и без того заслуживала любви, или хотя бы доброго отношения. Жила в этой молодой белокурой женщине какая-то милая кротость, улыбчивость, которые скрашивали и дурную погоду, и ссоры, возникающие подчас между буровиками, и неполадки, срывы в работе. Где появлялась Даша, там восстанавливался покой, если до этого было скандально, шумно. И ведь слова упрека не скажет, не устыдит, а просто обведет спорщиков взглядом, улыбнется и тем усмирит. Мужчины при ней стеснялись загибать крутые словечки, что было обычным делом, грубой нормой какой-то в присутствии остальных представительниц слабого пола. Михаил Савушкин такой порядок вещей вообще осуждал, потому что и не любил сорных слов, и такт воспитал в себе смолоду. К Даше питал он самые светлые чувства, видел в ней женщину, с которой можно было бы жить да радоваться. По глубокому убеждению Михаила, Харин ей совершенно не подходил. Даша ходила беременной первым ребенком.