Текст книги "Кудринская хроника"

Автор книги: Владимир Колыхалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

– Строить-то тебе, Тимофей Иванович, с оглядкой придется.

Чуркин почувствовал, как сразу потускнел Катин голос, улетучился ее мягкий юморок. Спросил:

– Ты намекаешь на что-то? Или что-нибудь знаешь?

– Не забывай, как моего Румянцева судили за кудринскую столовую.

– Да знаю… А чем все это кончилось? Благодарностью за экономию средств.

– А нервы не в счет, так по-твоему, что ли? – Катин голос дрогнул.

– На то и нервы, чтобы их тратить! На то и жизнь! У меня сводка готова. Принимать будешь?

– Диктуй…

Чуркин подвинул к себе поближе тетрадь в клеенчатом переплете, перелистнул ее на нужную страницу и стал передавать сводку.

* * *

Строительство нового коровника в Рогачеве началось сразу же по весне. Залили фундамент, выложили из бруса стены и… выдохлись. На большее стройматериалов у них не хватило. Начались звонки и письма в район, область, но все это, видимо, не попадало в руки тех, кто мог сказать веское слово и подкрепить его практической помощью. Дело оказалось настолько нелегким, что даже участие первого секретаря Парамоновского райкома партии Игнатия Григорьевича Кучерова пока ничего положительного не приносило.

Вот уж и лето в зените. А оно, это лето, не крымское, а нарымское: глазом моргнуть не успеешь, как лист полетит, за ним запорхают и белые мухи. Куда коров ставить, если стройку не довести до конца?

У Чуркина щеки опали, брючный ремень ослаб на целых четыре деления. Однажды, когда он сидел нахмуренный в своей мрачноватой конторке и смотрел на облупившуюся, давно не беленную стену (уж тут не до таких «пустяков» было), позвонил Румянцев. Чуркин услышал его обычный раскатистый голос, ободряющий тон и даже представил, как тот радостно, белозубо улыбается. И не мог понять причину приподнятости Николая Савельевича.

– Чему весел так, товарищ директор? – спросил управляющий.

– Скоро в Кудрине будет Викентий Кузьмич Латунин. Намечено провести у нас широкое совещание по перспективе наших месторождений. Вот я и думаю, что нам удастся решить и твой вопрос с первым секретарем обкома партии.

– Радуешь! – приободрился Тимофей Иванович. – Если на том совещании собираются действительно рассматривать все вопросы в комплексе, то наш рогачевский коровник туда же должен входить. Продовольственная программа прежде всего на нас с тобой ложится. Молоко, мясо и хлеб – нам добывать!

– Ты, Фермер, только вперед меня не выскакивай, – предостерег Чуркина Румянцев. – А то ведь ты бываешь шустрее шустрого. Надо к нашему вопросу подход найти, обдумать все хорошо.

– Я разве против? Ты – директор, тебе и карты в руки, – немного обиженно отвечал Чуркин.

И опять, после этого разговора с директором, управляющий лучшего отделения Кудринского совхоза стад спать тревожным сном, ожидая приезда Латунина.

2

Румянцев и сам измотался с этим коровником, выискивая недостающие четыреста пятьдесят кубометров пиломатериала. Вроде, и обещают, а не дают.

– Я тебе что говорил! – кипятился Кислов, поджимая тонкие, нервные губы. – Нырнул в омут, теперь выплывай, выбарахтывайся. По всей области вон какое строительство! Такие объекты большие и важные, что на нас с тобой и внимания не обратят.

– Ты это брось! – тоже горячился Румянцев. – Конечно, на общем фоне рогачевский коровник – песчинка, конопляное семечко. Но если мы эту стройку начали, то должны благополучно и кончить.

– Благополучно вам с Чуркиным намылят шею. Самовольники!

– Не пугай нас, Демьяныч! Мы в делах больше твоего битые. Не в свой карман кладем. Если уж так будет туго, дойду до обкома партии.

– Валяй, – отмахивался начальник райсельхозуправления. – Пиши, звони. Мне душу облегчишь!

– Ты на это рассчитываешь?

– Да как сказать… Требуй! По уху не ударят.

Румянцев мужик был из цепких, ухватистых и выкручиваться умел. На это хватало у него и ума, и знаний, и выдержки, и ловкой изворотливости. Хоть и стоило это усилий, иногда и больших, и, может быть, одна Катя, жена, и знала тому истинную цену.

Не так давно директору Кудринского совхоза пришлось пережить тяжелые дни: его обвинили в расточительстве, в распылении государственных средств, но он не был ни в чем виноват, как потом все и выяснилось. Однако нервы ему и Кате потрепали порядком. Дело касалось строительства совхозной гостиницы, школы, столовой.

Эти объекты в Кудрине затеяли строить еще до него, и Румянцев, придя к руководству хозяйствам, застал стройки «законченными» на одну треть. Сооружались они силами передвижной механизированной колонны подрядным способом. Сроки сдачи прошли, и нового директора совхоза, естественно, начали подгонять. А он уже и сам разобрался во всем и засучил рукава.

Едва отвели посевную кампанию, как Николай Савельевич ушел с головой в совхозные новостройки, не давал покоя ни себе, ни прорабу мехколонны Бурбею. С грехом пополам, к поздней осени возвели гостиницу и столовую при ней, и школу успели сдать к началу учебного года. Теперь в Кудрине была новая восьмилетка, было где пообедать и ночевать приезжему человеку. Кудринцы радовались такому событию, но кто-то из слишком «дотошных» людей увидел оплошность строителей: туалет в школе отнесли слишком далеко от учебного корпуса. Пошла куда надо «цыдуля», где прямо указывалось, что во время перемены дети не успевают добежать до туалета и на урок возвращаются «в мокрых штанишках». Автор «цыдули», как говорится, хватил через край, но письму дан был ход и… туалет немедля приблизили к школе, а Румянцеву сделали замечание, хотя школу и туалет закладывали до него. После этого автор жалобы еще больше воспрянул духам: успех побудил его к новым «деяниям». Он направил еще одну жалобу, в которой теперь возмущался тем, что-де в совхозе не экономят государственный рубль, допускают перерасходы, и просил, чтобы соответствующие органы занялись проверкой как следует. Фактов в доказательство своего обвинения аноним-автор не приводил, однако и это письмо не оставили без внимания.

И однажды в Кудрино пожаловал инспектор-ревизор областного Стройбанка, некто Притыкин. Николай Савельевич, по простоте душевной, сам ездил его встречать на машине с Рудольфом Освальдычем Теусом, привез гостя в поселок и поместил в совхозной гостинице, недавно отстроенной, в люксовском номере, где были не только телефон, телевизор, умывальник, но и простор для хождения из угла в угол. Подхалимства в Румянцеве не было, но он, как директор совхоза, считал своим долгом встречать и устраивать приезжающих к нему гостей.

Инспектор Притыкин остался доволен приемом и всем, тепло попрощался с хозяином совхоза, который по вызову срочно должен был вылететь в райцентр на совещание по предстоящей зимовке скота.

– Не беспокойтесь, – сказал Притыкин Румянцеву. – Письмо на вас анонимное и в нем, по всей вероятности, много натасканного. Похоже, кто-то сводит с вами счеты. У вас недруги есть?

– Да, поди, как не быть недругам! – искренне ответил Николай Савельевич. – Пословица говорит, что на весь мир не будешь мил.

– Вот и прекрасно! Разберемся, угладим, уладим, – успокоил Притыкин совхозного директора.

– А я и не беспокоюсь, – сказал на прощание Румянцев, пожимая пухлую, влажную руку ревизора-инспектора, который, должно быть, страдал, судя по полноте, болезнью сердца. – Козьма Прутков советовал смотреть в корень. Почему-то мне кажется, что он тут имел в виду всех контролеров и ревизоров. Желаю вам успеха!

Дальнейшие события, связанные с проверкой директорской честности, начали развиваться неожиданно вкось…

В Кудрине с давних пор существует одно предприятие – лесхимзавод. Занимается оно валкой березняка и осинника на дрова, пилит из хвойника брус, тес и плаху и снабжает этим стройматериалом исключительно Новосибирск, откуда регулярно гоняют сюда по зимнику (экая даль!) тяжелые грузовые машины. Вяжет кудринский лесхимзавод метлы и веники для парных в банях, выстругивает черенки для лопат и грабель. Но главное у лесхимзавода не это.

Главное – пихтовое масло, на которое спрос в стране растет с каждым годом. Производство пихтового масла не сложное, однако же трудоемкое: много надо рубить пихтолапки, собирать ее в тайге по большой площади, отживать к установке, где потом и выпаривают пихтовый бальзам – прозрачный, душистый. С химзавода за масло – особый спрос. Когда все идет ладно – хвалят и премируют. Когда завал – мнут бока. В тот год предприятие как раз много не додало своей основной продукции, и в кудринский лесхимзавод прибыл представитель из самой Москвы.

Директор лесхимзавода, предвидя грозящие ему неприятности, само собой, озаботился тем, как бы получше да посердечнее встретить гостя. Чем кормить и поить – речи не шло (и стерлядей с Оби привезли самолетом, и глухаря истушили в сметане, и клюквы, брусники отборной хватало, и…), но как занять в гостинице люкс, когда люкс уже занят? За Румянцева оставался его заместитель, молодой человек Кайдаров. Житейского опыта у Кайдарова не было, особой смекалки тоже и, когда ему позвонил о своей «острой нужде» руководитель лесхимзавода, с которым Кайдаров был более чем в приятельских отношениях, Кайдаров без задней мысли сказал:

– А мы этого, областного, переместим в другой номер. Не велика шишка!

Сказал и сделал. Причем, самолично помог перенести вещички инспектора-ревизора. Притыкин, конечно, жутко обиделся и свое неудовольствие выразил не двусмысленно:

– Безобразие! Таких, как мы, повсюду встречают хлебом-солью и коньякам! А вы ко мне тут, как к бедному родственнику…

Лицо Притыкина пылало, точно осенний кленовый лист, редкие волосы на темени от испарины разом взмокли, а сытенькое брюшко вздымалось и опадало, вздымалось и опадало. Словом, расстроили человека и озлобили. Скоро, однако, Притыкин взял себя в руки, произнеся одно лишь короткое слово:

– Ладно…

Это обычное и так часто употребляемое слово должно было тут выражать суть поговорки: «Наш Кузьма всех бьет со зла». Фининспектор начал выискивать, вынюхивать недостатки, а при особом усердии и желании всегда можно найти, к чему придраться и предъявить обвинения даже телеграфному столбу за то, что он «окопался и слишком окоренел». За несколько дней неустанных поисков Притыкин насобирал целый воз и маленькую тележку «нарушений», «отклонений» от проекта и составил акт. Румянцев к тому времени вернулся из Парамоновки, ознакомился с документом, в сердцах назвал этот акт липовым и подписывать его наотрез отказался.

– Мы при строительстве гостиницы и столовой из сметы не выходили, – заявил он Притыкину.

– Областной прокурор разберется, – морщился фининспектор и отводил глаза в сторону, не выдерживая прямого взгляда Румянцева.

Ревизор укатил в город и сделал все так, как обещал: представил материалы проверки в прокуратуру. Скоро пришла бумага районному прокурору Демешину, с которым Румянцев когда-то вместе работал в райкоме партии. Демешин позвонил из Парамоновки директору совхоза, заговорил приветливо:

– Слушай, Николай Савельевич, у тебя по строительству перерасход обнаружен.

– Никакого перерасхода, Михаил Феофанович. Тут в мое отсутствие этого Притыкина из люкса переселили в обычный номер, вот и «образовался» перерасход. – Слово «образовался» Румянцев выделил интонацией.

– Я тебя понял. Возбуждать дела не буду, но ты все-таки переведи в банк треть своего оклада, а квитанцию вышли мне.

– Михаил Феофанович! Мне эти семьдесят-восемьдесят рублей не жалко, но с какой стати? По смете у нас все в ажуре.

– Значит, с таким вариантом не соглашаешься?

– Потакать Притыкину не хочу!

– Тогда придется суду доказывать, что ты белый.

– Лучше так, Михаил Феофанович! Честнее и благороднее, как говорят.

– Жди. Выездной будем делать…

А тут как раз подоспел отпуск, все уже было обдумано и решено на семейном совете: Румянцев летит в Закарпатье печенку лечить, а Катя с детьми отправится в Павлодар к отцу с матерью. И вот тебе на! Сиди на чемоданах, ожидай выездной суд. Катя заплакала: за мужа ей было больно. За пятнадцать лет их совместной жизни она своего Николая хорошо знала: честный, не жадный, на работе горит и подкупить себя сроду не даст. Уж вот и нервы расшатаны, печень стала шалить. Бывает вспыльчив и тем часто портит отношение с начальством. Суд… Как он один тут останется? И Катя сказала:

– Пока вся эта чехарда не пройдет, я с детьми никуда не поеду.

– Но ведь родители тебя с внуками ждут. Ты им писала, что скоро приедешь. Отец расстроится. Он и так сильно болен.

Катя кивала, наклонив голову, разглаживала подол сарафана на коленях; верхняя губа у нее обиженно наползала на нижнюю. Николай Савельевич знал, что уговаривать жену бесполезно; как надумала, так и поступит.

Жизнь из привычного ритма не выбилась: продолжалась работа, всегдашние хлопоты. После июльской засухи, когда спичку было боязно зажечь в лесу, зарядили дожди – бесконечные, нудные. На улице стало серо, промозгло, крыши и стены домов почернели, только на огородах запоздало зазеленела картофельная ботва. Катя молча управляла домашним хозяйством, ходила на службу в диспетчерский пункт, принимала, передавала сводки. Как раз в это время сползли и опрокинулись на узком мосту через Чузик два молоковоза, и Катя сцепилась ругаться с дорожным мастером Утюжным, который исполнял прямые свои обязанности с такой прохладой, что на дела его рук тошно было смотреть. Мосты через таежные речки гнилые, расшатанные, возле собственного дома Утюжного озером разливалась лужа, и ее надо было обходить за версту.

– Когда осушением домашнего болота возьмешься? – язвительно задавала ему вопрос Катя, имея в виду эту самую лужу. – В ней свинья-то, и та лечь боится, потому что с ушами зальет!

Утюжный скалился, передергивал нижней губой, потом верхней с черными усиками, густыми и коротко остриженными, будто под носом ему мазнули ваксой, крякал и ловко отбрехивался:

– Так она ж меня не касается, лужа! Когда к дому иду, то стараюсь кружным путем попадать.

– Ох, накажут тебя за твое нерадение, Утюжный! – предрекала Румянцева. – Не я твой начальник, а то бы ты у меня поплясал камаринского…

Дорожный мастер боялся встречаться с Катей, избегал ее. Но она его находила, доставала из-под земли, и тогда он никуда не мог деться от Катиных гневных слов.

– Совесть у тебя есть!? – кричала она на него в телефонную трубку. – Опять две тонны молока разлили у моста через Чузик! Молоко так тяжело достается, а ты помогаешь его в речку спускать! Полкана спустить на тебя надо, Утюжный! В газете с песочком продраить!

Последние Катины слова стали пророческими: фельетон о дорожном кудринском мастере был напечатан в парамоновской районной газете. Злой получился, едкий. А написал его, с легкой руки, участковый уполномоченный Кудрина лейтенант Владимиру Петровин. И повод нашел подходящий: в той самой луже, что озером разливалось у дома Утюжного, утонул пьяный какой-то ночью. Тут уж Петровин покатался на косточках дорожного мастера, хотя какие там у Утюжного косточки – жир сплошной, как у закормленного кабанчика.

– Дожился, дождался всенародного осмеяния, – качала головой Катя.

– Что теперь будет со мной? – спрашивал растерянный Утюжный.

– Дадут по шапке! Поменяют твою ондатровую на кроличью. Пожалеешь небось…

Переругиваясь иногда с Утюжным и такими, как он, Катя забывала на время свою печаль. Суд все не ехал и ждать становилось тяжко, невыносимо. В доме Румянцевых, обычно таком веселом и шумном, поселилась гнетущая тишина. Мальчишки перестали играть в борьбу, уткнулись в книжки. Старшая дочь уходила к подругам или тоже читала в своей маленькой комнате. Переживания родителей передавались детям. Телевизор включали редко, и то это делал хозяин. Видно было, что он крепится. Но шутки и смех у него выходили наигранные, вялые – без живой искры.

К тому, что было, что лежало камнем на душе Кати, прибавились еще слухи, мол, директор совхоза у них человек ловкий: не успел поработать, а уже и заворовался, замошенничался, руки погрел. Заведующая совхозной базой, кудринская Трындычиха, больно старалась на этот счет. Румянцев ее журил, наказывал за непорядки, так она начала ему мелко мстить. Ей подпевала Пея-Хомячиха. Сойдутся вдвоем, начнут тараторить – водой не зальешь. И Мотька Ожогин туда же. Но из этих троих ни на кого так не злилась Катя, как на Хомячиху. Вот уж чья бы корова мычала, а ее бы молчала. Сама вся в обмане и лжи, спекулянтка отъявленная, ворожейка, знахарка, а невиновного человека, коммуниста лезет судить! Не выйдет, не запачкать им грязью Румянцева. И на партийной работе он был, и председателем сельсовета избирался, и в партшколе учился. Везде о нем доброе слово по делам его сказывалось. И в совхозе труды Румянцева видно, даром что он тут недавно. Мог и не ехать сюда, нашли бы где и получше местечко…

Те недели, что ожидали выездного суда, горькими им показались. Шофер Рудольф Освальдыч, человек молчаливый, медлительный, помогал по воскресным дням скрашивать жизнь директорской семье. Подъедет к калитке на своем чистеньком вездеходе, войдет в дом, остановится у порога, сияя широким, натужно-красным лицом, позовет съездить на Чузик, или в бор за грибами, или к Чуркину в гости. Тимофей Иванович звонил из Рогачева постоянно, приглашал в воскресенье сходить на болото за черникой, за речку Коргу за красной смородиной. И Румянцевы садились всей семьей в машину, ехали. Движение, дорога, природа настраивали на успокоительный лад.

Суд, наконец, явился в Кудрино. Николай Савельевич пришел к ответу в новом синем костюме, при галстуке, хотя было жарко, дожди прекратились, и августовское солнце снова светило ярко и благодатно.

Два дня суд добирался до истины, и добрался-таки. Сметная стоимость построек коммунально-бытового назначения равнялась ста двадцати шести тысячам рублей. Израсходовано же было только девяносто четыре. Где же хищения, перерасход? Налицо очень солидная экономия. За это надо премии выдавать, объявлять благодарности. А директору совхоза, за радение его и смётку, вон чего хотел «удружить» фининспектор Притыкин! Плюнули в душу честному человеку, семью терзали, отпуск пошел насмарку. Да что б ему пусто было, Притыкину! Чтоб он икал целые сутки кряду! Из мелкой личной обиды такое кадило раздул! Опасны для общества и такие люди, как этот ревизор! Ничего, отольются ему невинные слезы…

Катя долго не могла унять своего расстройства. Но печаль мало-помалу сменилась радостью.

В отпуск они тогда так и не съездили. Отдыхали у речки с удочками, жгли ночами костры, ходили в погожие дни по ягоды и грибы. Опять повернулась к ним жизнь доброй, светлой стороной.

Николай Савельевич был скоро отозван из отпуска. В разгаре была заготовка кормов, и приближалось не менее жаркое время уборки урожая.

3

О своей жене Николай Савельевич всегда думал с нежностью и теплотой. Могла же тогда уехать с детьми в Павлодар, а вот не уехала, не захотела оставлять его одного в трудные дни. Тесть Румянцева, инвалид войны, ждал свою дочь и внучат, но Катя отписала родителям, не вдаваясь в подробности, что нынче поездка у них не выгорает, что у Коли «дела по совхозу тяжелые», оставим, мол, встречу до будущего года.

А легко ли ей было это сказать: «Оставим встречу!» Старик больной, с сорок четвертого года без ног. Мужественный человек, а жена его подвижница. Таким женщинам, как она, при жизни памятник надо ставить.

Когда Николай Савельевич на последнем курсе своей партийной учебы в Омске женился на Кате (она работала воспитательницей в одном из детских садов), собрались они к ее родителям в Павлодар. Увидев мать и отца жены, он был поражен: перед ним были сильные, не сломленные люди. Он прикинул в уме, сколько же лет его теперешняя теща ухаживает за своим искалеченным войной мужем! Да, какой тяжкий крест выпал на ее долю. И ни жалоб, ни слез, ни вздохов. Веселые речи, живые, нескованные движения…

Теща быстро собрала на стол, сели обедать. Зять начал было расспрашивать тестя о минувшей войне, о боях, в каких тот участвовал. А тесть его, человек с изможденным лицом, худой, весь такой скелетистый, улыбнулся горько, свесил голову и сказал:

– Не спрашивай меня, сынок, об этом. Не спрашивай, если не хочешь, чтобы сегодня у меня на глазах заблестели слезы. Нервы потрепаны, порваны. Да и как им крепкими быть, если, представь, мне в полевых условиях четыре раза ампутацию делали. Отпилят – гангрена. И опять пилят, пока не спасли от смерти. Видишь вон, как ноги укоротили-то? А я ведь до войны пахарем был, землю люблю…

Катя потом наедине говорила мужу:

– На слезы я слабая. Увидела раз, как отец весной протянул с кровати руку к цветочному горшку, взял комочки земли, размял на ладони и нюхает. Потом отвернулся к стене и долго молча лежал. А у меня от умиленного всю душу сжало! И наревелась же я тогда в тайне от родителей…

– Вы в Павлодар из деревни приехали? – спросил Николай жену.

– Да. Отцу дали квартиру, как инвалиду войны. В деревне печь надо топить, дрова, воду носить. Мать там совсем из сил выбилась, еле ноги носила. – Катя провела рукой по волосам мужа, сказала с улыбкой. – Я за тебя знаешь почему замуж пошла? Чтобы в городе жить!

– Шутишь?

– Конечно!

– А то я могу тебя в Омске оставить, а сам на село поеду.

– И я! Куда иголка, туда и нитка.

В село так в село: это обоих устраивало. И далекое Кудрино позже тоже не испугало их. Тогда уже много писалось и говорилось о тамошних месторождениях. Значит, придет когда-нибудь и туда большая – с размахом – жизнь.

Да, не побывала в тот год Катя с детьми у родителей в Павлодаре из-за позиции Притыкина. А муж настаивал, даже билеты заказывал Гале Игнатовой, дочке Хрисанфа Мефодьевича, но Катя ответила свое твердое «нет», и на том усилия Румянцева кончились. Уж если его Катя поджала тонкие, нервные губы, округлила глаза, считай, что с ней сладу не будет. Внушительно и спокойно ответила она мужу:

– Мы остаемся с тобой.

Вот такой она и бывала – стойкой, непокорной, когда от нее жизнь этого требовала. На работе ли дома Катя не менялась, оставаясь сама собой, не льстила, ни под кого не подлаживалась. Мало бы кто мог так справляться с диспетчерской должностью, как справлялась она. Управляющие на отделениях, и Чуркин в том числе, этот Фермер, побаивались ее, без обиды называли то «следователем», то «прокурором». К вечеру у Кати все графы заполнены, цифры обсчитаны – можно докладывать и в райком, и в райисполком, да хоть в само министерство. Начинала она обычно с Тимофея Ивановича Чуркина. Дела у него – лучше всех по совхозу, а когда с приятного день начинаешь, потом легче до самого вечера дышится. Но, бывало, и Чуркин ее огорчал. Как-то однажды она его спрашивает:

– Дай показатели по молоку, Тимофей Иванович, порадуй район высоким надоем.

– У меня, Катерина Ивановна, дизель из строя вышел. Электроэнергии нет – коровы не доены.

– Господи, и когда к нам сюда высоковольтную линию подведут! – огорчилась Румянцева. – Сидим каждый на своем движке и от его исправности целиком зависим.

– Как начнут разрабатывать месторождения, так и государственная электроэнергия к нам придет, – басил в трубку рогачевский управляющий. – Моли бога, чтобы это скорее произошло.

– Я не крещеная – бог меня не услышит.

Труднее всего было Кате соединиться с Тигровкой, с управляющим Милютой: оттуда сводку передавали по рации. Помехи бывали такие, что уши от треска закладывало. Прибежит Катя домой с работы, сядет за стол, а голову ей забивает собственный голос: «Алло! Алло!» Зажмет она виски ладонями, наклонит лицо и сидит так, точно в оцепенении…

Все сведения по совхозу, добрые и дурные, пропускала она через чуткое свое сердце. То застрянет машина с зерном, то остановятся комбайны – не могут перебраться через ложок на новое поле. То чья-нибудь бригада «горит» с заготовкой кормов, то на ферме падеж. А у кого-то возросли привесы молодняка – это приятно, это радует. И рождение, и смерть – все волновало ее, находило в душе отзвук.

Звонила она из своего диспетчерского поста. Звонили и ей.

– Катя, голубушка, – просил чей-нибудь женский голос. – Ребеночек заболел, температура высокая. Узнай, может, какая машина попутная будет к нам?

И машина отыскивалась. Не отказывался от участия в таком человеческом деле и Рудольф Освальдыч.

Дети для Кати всегда были дороги, будь то свои или чужие. Со своими тремя ей достается. Отцу все некогда, он и дома-то иногда не ночует – то в район, то в Тигровку, а в Тигровку легче заехать, чем выехать. Дождь прольет, порасквасит глину и – стоп, машина! Подвернется тягач из экспедиции – выручит. Нет – жги костер, кипяти в котелке чай.

Когда в Кудрине не было гостиницы, дом Румянцевых многим гостям распахивал двери. Секретарь ли райкома приедет, из районной милиции кто, Кислов ли пожалует – милости просим. Вот постель, вон стол с самоваром, кастрюля со щами на печке. Как говорится, чем богаты. Приводя гостя в дом, Николай Савельевич ему обязательно скажет:

– Не стесняйтесь. И запомните, что на наши рабочие отношения это не повлияет. За что надо с меня изыскивать – взыскивайте.

Гости в доме – хозяйке хлопоты. Но уж такая она шустрая, что у нее на плиту все быстро приставлено, парится и жарится, гудит самовар, пахнет мясом, пережаренным луком. Никто из гостей от Румянцевых голодным не уезжал. Катя могла и среди ночи подняться, квашню завести, печь натопить, настряпать румяных, с хрустящей корочкой пирожков. А когда затевались пельмени, она командовала:

– Засучивайте, гости, рукава, становитесь к рабочему месту. Пельмени – стряпня коллективная.

Иной гость и не ждет указаний, а сам добровольно становится в ряд к столу. Мясо прокручено, тесто раскатано, и ровненькие «ушастики» ложатся на убеленный мукою противень.

Катя относилась к тем умным женщинам, которые совершенно не ставят цели командовать в доме и мужа держать, что называется, в повиновении. Но власть ее, как бы сама собой, тонко распространялась на Николая Савельевича всегда, и особенно, когда это было необходимо. Она умела видеть, ценить и щадить его мужское достоинство, зря не шумела и не понукала, а просила сделать то-то и то-то, как бы советуясь. Такое отношение ему было по нраву, и она была этим тоже довольна. Как муж, как глава семьи, Румянцев никогда не занимался ненужной, глупой похвальбой жены, этим дешевеньким подхалимажем. Зато по большому счету Катю он ставил высоко и знал ей истинную цену. В его глазах Катя выросла еще больше, когда отказалась от поездки в Павлодар. Не умер бы он, не загулял – пережил бы все в одиночку. И обиды на жену не держал бы. Но что-то, конечно, осталось бы неприязненное и горькое, ущемило бы душу. Хорошо, что она тогда на своем настояла…

«Потому не уехала, – думал Румянцев, – что помнит и мою заботу о ней, когда ее однажды так жестоко беда коснулась».

Они только недавно перебрались из одного обского поселка в Кудрино, обосновались в том доме, где и теперь живут. Дом им понравился – просторный, высокий, снаружи красиво отделан фальцованным тесом. Летом с уличной стороны – вьюнки от завалины до карниза. По изгороди – поленницы дров. Есть огород и есть где держать скотину. Одно плохо – не было своей бани. Но баня была приличная у соседей напротив. Договорились, что раз в неделю будут ходить туда.

Однажды по осени Катя топила сама, вроде бы выгребла все головешки, задвинула вьюшку, помыла полы в предбаннике и парной, плеснула на камни из ковшика – проверила крепость пара. Осталось ей выскоблить лавки, полок, как это делала ее мать когда-то. Скоблить начала, а что было дальше – не помнит…

Очнулась она уже дома, услышала с разных сторон далекие, тонкие голоса, будто писк комаров, увидела мутные лица – мужа, детей, соседей. И белый халат врача… Голова раскалывалась от боли, но эту боль подавляла другая, невыносимая – боль в лопатке, словно кто в нее выстрелил или ударил ножом.

– От угара ее мы спасли, – говорил врач, от которого сильно пахло нашатырным спиртом. – А вот ожог… Необходимо срочно везти в Парамоновку, а может быть, даже в область.

«Я потеряла сознание и упала спиной на раскаленную печь!» – подумала Катя, и перед глазами ее поплыло, закружилось.

– Ожог тяжелый, – сказал врач, но Катя уже не слышала его слов.

На правой лопатке у нее был выжжен лоскут кожи, величиной с мужскую ладонь. Она бы наверно сгорела, не подоспей муж с ведрами холодной воды.

Болела Катя полгода. Николай Савельевич брал отпуск без содержания, летал в город Бийск – доставал там на местном заводе облепиховое масло. Оно-то и помогло залечить ожог до конца.

Вот было время тогда суматошное для Румянцевых! Сам он руководил большим, сложным хозяйством, не знал покоя ни днем, ни ночью. И за детьми догляд, и за больной женой. Мыл полы сам, управлялся в хлеву с поросятами – приходилось держать своих, чтобы на сторону не заглядывать и пример другим подавать… Не скоро после беды в дела включилась жена. А как включилась, к нему самому хворь пристала: так однажды схватило печень, что его на самолете по санзаданию увезли прямо в город.

Попал он сначала там в руки неопытные. Осматривал его молодой врач, измерял выпуклость печени, что-то высчитывал и бухнул, как говорила старая мать Николая Савельевича, «наобум Лазаря»:

– У вас цирроз…

В первые секунды смысл этого слова не дошел до сознания Румянцева, а когда дошел, он, с обычным своим юморком, пробубнил:

– Доктор, вон там, у порога, мои ботинки стоят. Подайте один мне сюда – я его в вас пульну!

– В меня? – поднял удивленно брови молодой врач.

– Именно!

– Вы невоспитанный человек, – обиделся доктор.

– А вы? Я же своими ушами слышал, какой вы мне диагноз поставили: «Цирроз». А вам разве в институте не говорили, что это слово при больном не произносят!

– Простите, – густо покраснел молодой медицинский специалист и потупился. – У меня это вырвалось… непроизвольно. Так сказать, мысли вслух…

Румянцеву была тут же назначена консультация у профессора-клинициста.

Профессор, мужчина седой и поджарый, вида спокойного и задумчивого, осматривал Николая Савельевича молча, выстукивал его и выслушивал, как дятел больное дерево. Румянцев лежал на койке, полуприкрытый серым байковым одеялом, и ожидал приговора.

– Вы, кажется, из села? – спросил профессор.

– Да. Из Кудрина.

– Во многих селах нашего края я был, но в Кудрине не приходилось. Там у вас что?

– Я в совхозе директором…

– Отлично! Овсы растут на ваших полях?

– Превосходные! – Румянцев приподнялся повыше. – В прошлом году местами взяли с гектара на круг по сорок центнеров!

Профессор кивнул и задумался.

– Тогда мой вам совет-предписание. После того, как мы вас отсюда дней через двадцать выпустим, вы дома возьмите отборных овсяных зерен, запаривайте их и пейте отвар.