Текст книги "Кудринская хроника"

Автор книги: Владимир Колыхалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

– Ну, дороги, мосты он в Кудрине починил. Впору и за часы браться, – все более веселел Румянцев от разговора с Рульмастером. – Так все же чем он обидел Пею?

Володя Рульмастер сделал вид, что не расслышал вопроса. Он затолкал в волосатое ухо мизинец, подрыгал усердно им, прочищая естественный слуховой аппарат, при этом весь сладко сморщился, чихнул и выговорил с досадой, похожей на удивление:

– Годы мои… простудные! Западать что-то в ухе стало.

– Твои шестьдесят четыре – щенячий возраст по сравнению со столетием моего родича Митрия Павловича Крымова.

– Ну, тот – старик!

– А сено – косит! Нынче уже и откосился, поди. Картошку копать готовится. Так что там случилось между Утюжным и Пеей?

– У Пеи сломались наручные часы, она их отнесла в ремонт дорожному мастеру.

– И они канули.

– Только несколько странным образом. Корпус остался, а все внутренности разлетелись от удара воздушной волны.

И Володя Рульмастер озарился сладчайшей улыбкой. Прислонив дамский велосипед к городьбе, жестикулируя, он рассказывал о недавнем смешном происшествии.

Чтобы наглядно представить случившееся, надо хоть раз увидеть дорожного мастера Утюжного вблизи. Мужик он здоровый, плечистый, рукастый, с большой головой, заросшей дремучим волосом. Но самая главная примечательность его внешности – это нос, напоминающий кабачок средней величины. Прорези ноздрей у Утюжного так велики, что похожи на лисьи норы. Часто Утюжного, будь то зима или лето, хватает насморк, одолевает потрясающий чих. В то время, когда Пея к нему обратилась, Утюжный, как говорится, сопатил. За обещанную бутылку пшеничной он все же часы у нее в ремонт взял. Пея ушла, а Утюжный, ничуть не медля, сел с ними за чистый кухонный стол, поближе к свету, все до винтика и колесика разобрал, нашел испорченную деталь – ось маятника – и уж хотел было отложить ее в сторону, как глаза его сами собой начали закрываться, голова запрокидываться, и дорожный мастер поселка Кудрино рявкнул, то есть чихнул… Когда он открыл глаза, то увидел перед собой клеенку в сиреневую полоску и не обнаружил ни одной детали от разобранных часов Пеи-Хомячихи. Удивление и скорбь его были, наверное, велики…

– Чтоб его разорвало! – взахлеб смеялся Румянцев. – Знаю, как он громогласно и троекратно чихает. Стекла в окнах дребезжат.

– А пол в избе у него – весь в щелях, – досказывал Володя Рульмастер. – Ничего не собрал, не нашел. Пея в сельский Совет бегала жаловаться. Она в прогаде бывать не любит, только в выгоде. Если Утюжный денег ей за часы не вернет – в суд подаст.

– И подаст!

– Я Утюжного увидел и спрашиваю: а нельзя ли, говорю, найти такой ма-аленький токарный станочек и на нем весь часовой механизм выточить? Утюжный так рассвирепел, что ноздри у него от втягивания воздуха слиплись. Я скорее на веломашину и закрутил во всю мочь педали…

В веселом настроении от встречи с Володей Рульмастером Николай Савельевич подошел к дому с синенькими наличниками, где жил его дядя.

5

В тот самый момент, когда племянник почувствовал под ногами мягкость гусиной травы вперемешку с ромашками, Митрий Крымов, может, минутой раньше, выйдя из дома проветриться, сел на сосновый чурбан посреди своего прибранного дворика. Могучий белоголовый старик, одетый в поблекшую от многократных строк рубаху-толстовку, перехваченную в поясе ремешком, выбрал часок отдохнуть и пожарить на солнце спину. Хорошо пригревало, припаривало, как бывает обычно после дождя в конце июля, начале августа. Старик, заслышав шаги, звяк щеколды и увидев племянника, шевельнулся, подвигал руками, до того покойно лежащими у него на коленях.

– Здравия желаю! – по-военному приветствовал его Николай Савельевич.

– Здоров! Проходи… Спасибо, не забываешь заглядывать к старику… А я тут месяц с покосом бился, да вот, слава богу, отстрадовался.

– Уже? – удивился племянник, окинув глазами двор. – И впрямь! Грабли, косы, вилы стоят в углу.

– На старой закваске живем. У каждой работы время свое. Это вы моду взяли до белых мух траву жулькать! Там уж и соку в ней нет, а вы все строгаете, бензин-керосин жгете. – У нас прежде в колхозах шустрей управлялись!

– Давай, Митрий Павлович, наводи на племянника критику! Заслужил.

– Да ты в том не один виноват. Совхоз «Кудринский» еще до тебя пустили в распыл. А при тебе, паря, он даже и поправляться стал. Со стороны видней.

– Все замечаешь!

– Куда мне теперь за всем-то догляд настоящий взять! – отмахнулся Крымов наигранно вялым движением руки. Между тем лицо его отражало не кичливое довольство собой. – Покос одолеть – большую обузу свалить. Два добрых стожка на корову наскреб – мне и ладно. В суставах стал тяжесть испытывать.

– А давно ли мне хвастал, что в полной силе еще находишься! – подмигнул для задора племянник.

– Ну, к примеру, я такое не мог сказывать, – Митрий Павлович захватил узловатыми пальцами струистую бороду и с видимым удовольствием пропустил ее через жменю. – Один старик в Парамоновке, лет на тридцать меня моложе, бросил свое хозяйство вести по неспособности двигаться. О себе он сказал мне так: «Погас фитилек мой, ни дыма, ни копоти – замираю». Я, конечно, такого изречь о себе не могу, но признаю свою старость. Тоже древний уж хрыч, пора шерсть со спины стричь!

– Тебе бы старушку поздоровей, помоложе, так ты бы еще свое ухватил! – продолжал гнуть племянник.

Крымов повалил голову набок, рассмеялся. Крепкие, еще белые зубы так и сверкнули.

«Удивительно! – думал Румянцев. – У меня тоже белые зубы, но уже двух коренных недостает. И пломбированных полно, а возрастом я его в два с половиной раза моложе! Чем объяснить? Где причина? Порода? Ну так и я с ним одних кровей. Искать причину, видимо, надо в условиях жизни. Людям прошлого чище дышалось, спокойней спалось. Нервы у них миллионами клеток не сгорали от стрессов. Ели сытно и просто, а рабочую лямку тянули, как лошади».

– Здесь, Николай, посидим, или в дом пройти хочешь? – спросил Митрий Павлович.

– Конторы… Машины… – Дома… Надоело! Лучше на солнышке, на свежем воздухе. – И с этими словами Румянцев уместился на бревнышке, что лежало у козел, видимо, приготовленное на дрова. – Топлива мы тебе привезем – не пили. Одному-то ширыкать неудобно.

– Привезешь – спасибо скажу. А пилить долготьё я помалу буду, чтобы кровь не застаивалась. Безделье – смерть.

– Все бы вот так рассуждали и делали – рай бы уж был на земле, – сказал Румянцев.

– А в раю, поди, скука кромешная! Ни с кем ни поспорить, ни побороться. Ни свистнуть, ни плюнуть – чистота! Еще – благовоние ладана и порхание херувимчиков.

– У райских врат с ключами какой апостол стоит?

– Да Петруха, кажись… Забывать уже старое стал. А ведь меня, тебе не в пример, в церкви крестили, а после я кое-чего из православных книг узнавал, из проповедей. Потом это все перебулькалось. В революцию я уж такой был сознательный! Царя долой и бога туда же. А когда-то я в хоре церковном пел, и таким это сладким пение казалось… Годы прошли – «Варшавянку» петь стали и «Марсельезу»… Ленина видеть мне не доводилось, а Калинина речи я слушал. В охране солдатом при нем стоять довелось, когда он в Сибирь приезжал.

– Этот факт твоей биографии нам известен, – говорил племянник.

– Эх, ветровые годочки были! Но время клонит к земле. А гнуться не хочется. А что попишешь? И столетнюю сосну ветер расшатывает. Не вечны, хоть двести лет проживи, а не вечны! Все просимся в рай, а смерти боимся.

– Не думай о ней, Митрий Павлович! – искренне попросил Румянцев.

Старик скосил на него глаза, облизал губы.

– Чо о ней думать-то! Сама придет и достанет. Унее, у заразы, коса острая! – И дядя со значением подмигнул племяннику. – А ты ко мне, вижу, не по праздному часу зашел.

– До праздности ли в страду, и вообще… – Румянцев склонился, сорвал, процедив сквозь пальцы, головки ромашки, размял, поднес к лицу и понюхал. – Удивительная трава! Благодатная, как ты говоришь о полезных травах.

– А как же не благодатная, когда всякая могила травой порастает.

– Ты что-то сегодня все больше за упокой, а мне охота – за здравие!

– Тогда и я с тобой. Но знай, что нет таких трав, чтоб узнать чужой нрав. – И старик рассмеялся, может, и сам не ведая, что сказал в попад.

– Сколько встречаюсь с тобой, всегда удивляюсь тебе, – проговорил Румянцев, привставая с бревна. – И памяти, и ухватке, и смыслу слов. Не зря ты у нас, Митрий Павлович, по всем статьям ветеран. Империалистическая война за твоими плечами. На гражданской тоже ты побывал. В партизанах сражался. Колхозы начали строить – опять Крымов тут!

Митрий Павлович расправил плечи, выпрямил спину. Слова племянника ему явно нравились.

– Когда, Коля, было пятьдесят лет Советской власти, районный военкомат поздравил меня и одарил подарком – именным самоваром. Значит, вспомнили мои прежние боевые заслуги, спасибо…

– Первый колхоз у нас тут в Рогачеве создали? – спросил Румянцев.

Крымов согласно кивнул, белые космы его колыхнулись.

Да, тогда они «сгрудились в кучу», организовали артель, построили скотный двор, конюшню, завели инвентарь для работы в поле и на лугу. В просторной хомутовке с большими светлыми окнами сели мужики шорничать, ладить отменные сбруи, уздечки, хомуты, седла, седелки. У конюхов бригадиром был он, Митрий Крымов. Порядок держался крепкий, все его слушались, почитали. Жена Митрия Павловича на ферму дояркой пошла. А те времена – не нынешние, и в животноводстве было сто крат трудней. Просто надсадный был труд.

– Как вспомнишь – вот чертомелили-то! Сейчас вашим доярочкам скотники все подвезут, уберут, а тогда доярка сама все вручную. И прорубь зимой на речке пешней долбит, и корм задает, и чистит в стойлах.

У моей бабы пальцы буграми взялись, по утрам она со слезами их теплой водой распаривала… Война пришла – еще лише стало. Доярки, кто помоложе, бывало, застонут, а жена моя молча им руки свои напоказ выставит, те и уймутся… Маруся у меня еще моложава была, лицо подрумяненное, неизношенное, а сам организм весь расшатку дал. Умерла в начале апреля – месяца не дожила до победного дня.

– А вот я об этом не знал. Стыжусь, – сказал Румянцев. – Значит, в то время, еще довоенное, ты конюшил в Рогачеве, лес валил, вывозил его по дороге-ледянке, потом всей артелью коровник вы строили, а жена потом там дояркой работала?

– Так, племянничек, так… Марусю мою раз даже премировали: сатину, что ли, отрезец на сарафан поднесли. Все скроить собиралась да сшить, но так и не сшила… Когда наряжаться-то было в ту пору? Пимы в резиновых оголовках, дерюжный платок да телогрейчишка рваная – вот и вся сбруя, вся тут одёжка. Заболеешь – молчишь: война, всенародное горе. Мне, помню, на лесоповале ногу бревном больно зашибло – еле мог наступать на нее, вся голень синюхой взялась. А чем лечили? Припарки да грелки, да превозмогание боли в себе. С неделю помаялся и опять на деляну. Силу большую имел, а ее надо было всю тратить, себя не жалеть. Спрос на силу, выносливость тогда был особый, ведь все тяжести поднимали руками, горбом под собственный кряк. Дух какой-то азартный в нас жил тогда. Нам бы в то время хоть малость из тех машин, что вы теперь не щадя гоняете и угробляете. Мы бы с ними да с нашим усердием больше доброго понатворили.

– Это правильно. Однако и нынче у нас есть труженики примерные. И таких – большинство. А дисциплину, порядок укрепим, – сказал Румянцев.

– Всех в одну кучу и я грести не хочу, – подумав, ответил Крымов. – Но лодырей, увертливых людей попа плодилось изрядно. Пьют лишнего много.

– А ты сам прежде-то с водкой как ладил? – Племянник с усмешкой глядел на дядю.

– Трезво глядел! После бани и в праздник, на покосе с устатку и сегодня приму. Да ведь иные-то каждодневно до посинения носа сосут ее! Горькая, а другому-то слаще, чем титька младенцу! Машины спьяну ломают, сами уродуются. Мыслимо ли такое изголение терпеть? Скажу депутату про это.

– Скажи, скажи, Митрий Павлович! Викентий Кузьмич сам из простого народа и к народу прислушивается. Завтра во фрак наряжайся, а я за тобой машину пришлю.

– Фраков мы не носили, племянник. И машину – не надо. Я и пешком дойду.

– Непременно машину. Как ветерана труда и родственника мне стыдно тебя не уважить. Но вот что… Если затеется у тебя разговор с депутатом о прежней колхозной жизни, скажи товарищу Латунину, что рогачевский коровник ты в тридцатые годы строил и что его пережил! А мы, дескать, новый возводим, крепкий, красивый, большой. А материалов, скажи, не хватает, и мы, мол, на помощь вашу шибко надеемся. Это просьба моя к тебе.

– Чуркин у вас – молодец управляющий. Ты бы его от меня, ветерана, взял да и похвалил. Тоже мужик богатырский, хозяйственный. За ним ходить и подбирать не надо. Воз сена везет – клочка не уронит, – Крымов опять пропустил струистую бороду через жменю. – Однако, племяш, без чая я с тобой не расстанусь. Дым из трубы, слышишь, вкусный валит? Старуха блины печет. Заходи – и к столу.

И Румянцев пошел в дом Митрия Павловича, чтобы еще теплее поговорить за самоваром.

6

В числе желающих встретиться с депутатом Верховного Совета страны Митрий Павлович Крымов оказался последним. Рудольф Освальдыч привез его принаряженным, с расчесанной бородой, которую он то и дело поглаживал, касаясь ее осторожно и не помышляя более пропускать через жменю, как это он делал вчера, беседуя с племянником. В левой руке он держал батожок из молодой лиственницы. Ходил он с ним больше для форса, чем для опоры, постукивал им да поигрывал: ссекал крапиву и колючий татарник, если они мешали ему пройти где-нибудь через пустырь.

Ждать долго Крымову не пришлось. Только поднялся он на крыльцо сельсовета, как дверь перед ним распахнулась, и взволнованный Румянцев взял дядю за рукав, подвел к кабинетной двери и сказал:

– Иди завершай большой разговор…

Войдя в кабинет председателя сельсовета, он поклонился, а Викентий Кузьмич, шагнув ему навстречу, подал руку, окинув старика теплым, внимательным взглядом, предложил, сесть поближе. Депутата Крымов видел впервые, а все остальные, кто здесь присутствовал, были ему знакомы. Секретарь Парамоновского райкома партии Игнатий Григорьевич Кучеров тоже был здесь и тоже поднялся, чтобы поздороваться с ветераном.

– Присаживайтесь, – заговорил Латунин и мельком взглянул на лежащий перед ним лист бумаги. – Какие претензии, просьбы, Митрий Павлович?

– Да вроде и нету претензий, а так – разговор и мыслишки мужицкие, – отвечал с легким смущением Крымов. – Меня вон товарищ Кучеров давненько знает… Лет десять тому назад, что ли, я с тремя пенсионерами девять стогов сена поставил вручную. Август сырой стоял, трава задержалась в росте – сплошная вода была на лугах. Мы с литовками по высоким местам, по кустам и наяривали. Все сено совхозу продали. Игнатий Григорьевич нас благодарил…

– Да, крепко тогда они совхоз поддержали, – улыбнулся Кучеров. – И сено было! Все первым сортом пошло.

– Мне тут подсказали, Митрий Павлович, что вам уже сто первый год. А тогда, в девяносто, вы – косили? – Латунин уважительно, с удивлением смотрел в лицо старика.

– И по сей день кошу. И бросать это полезное дело не собираюсь. По своему крестьянскому разумению так скажу: бог дал здоровье в дань, а хлеба сам достань. Всю жизнь этим и заняты.

– Мудро, – кивнул Латунин и что-то пометил у себя на листке.

Митрий Павлович приободрился, с лица улетучилась некоторая первоначальная напряженность, и он был спокоен теперь, источал доброту, собранность. Когда возникала пауза, Викентий Кузьмич выжидал, не торопил вопросами.

– Я прежде всего вот чо хочу сказать, – продолжал Крымов. – Построят тут город, а как наш поселок Кудрино? Отодвинется он аль придвинется?

– На том же месте останется, где его старожилы и незапамятные времена поставили, – ответил Латунин. – По проекту город будет отсюда в семнадцати километрах. – А Кудрино совершенно ничего не потеряет, зато многое приобретет.

– Разумное дело. – Старик Крымов приподнял и опустил с легким стуком свой лиственничный батожок. – Все идет к лучшему… Вот скажу я, Викентий Кузьмич, долго не было здесь электричества – ни до войны, ни после. Захолустье, глубинка, медвежий угол. По справедливости – так всё и было. А теперь мы жизни не мыслим без света электрического. Телевизоры появились недавно – чисто показывают, хороший звук. Многим таким довольны! И холодильники держим, и машины стиральные по второму разу уже завели. Спасибо за доброе! А вот чего боязно: не сманит ли город люд деревенский? Мясо, хлеб, молоко, овощ, картошку всем надо… Я преклонен годами, но пока жив и в силе – буду жить для людей и для себя с обоюдною пользой. Скот держу. Совхоз помогает: дрова подвозят, быка для покрытия коровы дают… С лугами – туго. Выкос бы надо иметь постоянный, комбикормов побольше и дельного пастуха.

Латунин обратился к Кучерову:

– Закрепите за такими рачительными хозяевами луга на постоянное, длительное пользование. А с комбикормами что? Правительство специально выделяет фонды для населения. Неужели тут у вас, Игнатий Григорьевич, отпускается из этих фондов колхозам, совхозам?

– Ни одного килограмма, Викентий Кузьмич, – уверил Кучеров.

– Почему же тогда частнику трудно купить у государства то, что ему положено? Если мало комбикормов получено на район, просите еще – дадим… А с пастухом, Митрий Павлович, – Латунин усмехнулся в сторону, – я вам не помогу. Тут дело сугубо ваше, крестьянское.

– Викентий Кузьмич, я не прошу, а печалюсь, – подался вперед Митрий Павлович. – Беда наша в том, что пастуха не можем нанять. Вот времена пошли! Прежде отбою от этой должности не было. Целыми семьями нанимались личный скот пасти. А мы в прошлом году нашли кое-как одного – за целых пятьсот рублей в месяц, так он, поганец, все лето пьянствовал больше, чем пас. Отчего это, думаю? Многие стали зажиточно жить, замучились с деньгами. Иные даже не знают, куда их девать…

Крымов замешкался. Латунин кивком попросил его продолжать.

– Транспорт тяжелый наносит вред нашим лугам и улицам. Раньше на бричке проедешь – следа не видать, везде была мягкая травушка. А нынче как вездеходище прогрохочет по лугу, так рана. И заживает нескоро потом. Запретить безобразие надо бы! Есть похуже места, объездные – там и езди.

– Вы думаете как, отчего это – от спешки или от нерадивости? – поинтересовался Латунин.

– Который человек безрассудный – тот же дурак… простите за грубое слово. Вот безрассудные так нелепо и делают. Пресекать таких тоже нужно, да будет ли прок? Ведь от черта крестом, от медведя пестом, а от дурака нечем.

– Да так ли уж много таких, Митрий Павлович? – протяжно, с легким укором сказал Латунин.

– Много не много, а попадаются. Семья-то, конечно, большая, а в семье – не без этого самого…

– А вообще, на ваш взгляд, хорошо, что сюда идет город? – спросил Латунин.

– Для молодежи – да. Для стариков – не очень. Это я по себе сужу-ряжу. Потревожат нашу спокойную стариковскую жизнь!

– С какой стороны?

– А с той, что сети рыбацкие начнут воровать, стога сена жечь горе-охотники. На Оби такое не раз уже случалось.

– А какие дома у вас тут построят! – Латунин задумался. – Городские дома, со всеми удобствами.

– Мне в них не жить.

– Почему?

– Не пригласят.

– А если? Вы же участник революционных событий, ветеран труда. Пригласят – пойдете? – Латунин хитровато посматривал на старика.

– Тогда – подумаю.

– Ну, Митрий Павлович, – рассмеялся Викентий Кузьмич. – Душа у вас чисто крестьянская! И в колхоз, наверно, с сомнением шли?

Старик подобрался, выпятил грудь, взгляд его посуровел.

– Не-ет, Викентий Кузьмич, я первым тут был добровольцем!

– Тогда не понятно. В артель – добровольно, в каменный дом – с оглядкой!

Крымов вздохнул, затаив в бороде усмешку.

– В своей-то хибаре вольней. Да и привычка! Я не один такой. Знаю людей, которых из деревни в город ни за что не выманишь. Вот у нас есть охотник Савушкин, Хрисанф Мефодьевич. Тому без тайги, без зимовья и жизни нет… Конечно, городские условия заманчивые. Но обидно будет, если ради них народ посрывается с места. Молодежь к крестьянскому делу привлекать надо. Газ и нефть – хорошо. А кому вожжи-то передать – рычаги тракторные?

Старик глубоко задумался.

– Продолжайте, пожалуйста, – ласково попросил Латунин.

– Прошлым летом, так же вот откосившись, ездил я в Парамоновку. Покос там еще был в разгаре. И вот я картину вижу… Взрослые на лугах суетятся, а молодые (их помогать прислали) рассыпались на яру, коптятся на травке под солнышком – как жировые язи вялятся! А мне, старику, куда отраднее было бы видеть их не лежачими, а в труде… Теперь на другое взглянуть. Картошки нам уже и сейчас не хватает. А город выстроится, тогда что? Горожане с мешками за местными жителями бегать будут. Заголосят: продай, батенька, хоть за десятку ведро! А почему бы в совхозе побольше землицы не отвести под картошку? Урожаи на этот корнеплод тут отменные. Я директору говорил, это племянник мой, и он тоже со мной соглашается. Но ему надо, чтобы команда сверху была, а так он один не может.

– Здравые, очень правильные у вас суждения, – поддержал Латунин Митрия Павловича. – О формальном землепользовании, о производстве продукции в личном хозяйстве, о труде подлинно творческом ведете вы разговор. И я с интересом слушаю вас, Митрий Павлович.

– А вы про нашу нужду рогачевскую знаете, Викентий Кузьмич? – спросил ободренный Крымов. – В Рогачеве, на тамошнем отделении значит, коровник упал. Старый был, еще я его строил! В том помещении держалось двести дойных коров. Теперь они, это, без крова остались. На бойню их, что ли? Жалко. Начали в Рогачеве новую ферму, но она получилась не запланированной. Сделали один шаг, а на другой мочи нет, ну и вроде как расшиперились… Материалами надо бы им помочь, Викентий Кузьмич! Отделение-то – лучшее в нашем совхозе. И управляющий там, что медведь: здоров, умен, поворотлив. Чуркин, Тимофей Иванович. Может, слыхали…

– Вы ставили этот вопрос где-нибудь, Игнатий Григорьевич? – обратился Латунин к Кучерову и так это строго взглянул на него.

– Ставил, Викентий Кузьмич. В разное время и в разных инстанциях. Не помогли. А вас беспокоить, откровенно скажу, не решился…

– Напрасно. Ну, хорошо, разберемся с этим в рабочем порядке… Что еще у вас есть ко мне, Митрий Павлович?

– Одно личное дельце, если позволите. – Старик опять приосанился. – Не помогли бы вы мне купить в личное пользование моторную сенокосилку? Годы мои не малые и махать николаевской-то косой становится тяжеловато. За сенокосилкой буду ходить, как за плугом. Сама, паря, все ж таки косит! Мне об этой косилке из газетки читали. Семь лошадиных сил! А марка ее называется «МФ-70», чехословацкого производства. На такую обновку денег найду. Ежели что, племянник поможет, Румянцев. У нас тут много лужков и полянок в лесу не выкашиваются. Идешь осенью, видишь, как на них трава поржавела, повысохла – и душе больно. Куда приятней, когда добро-то, природы дар, к рукам прибран… Сенокосилка мне в радость большую будет. И с этим покорно благодарю.

Старик Крымов вышел, бережно притворив за собой дверь.

– Какая натура, характер! – проговорил Латунин. – Вы посмотрите только – пенсионер, столетний дед, ему бы на озере рыбку удить, предаваться приятному отдыху, а он… Видали его! И не корысть старика к делу влечет, не жажда накопительства, а извечная человеческая потребность в труде. Старая гвардия! Люди такого покроя без работы себя скверно чувствуют. Нет, из крепкого сибирского пласта этот старик!..