Текст книги "Тайна клеенчатой тетради
Повесть о Николае Клеточникове"
Автор книги: Владимир Савченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)
Щербина поерзал в кресле, помедлив, ответил вяло:
– То, что вы рассказали, Владимир Карлович, прекрасно, да. Убедительно. В теории. А какова будет практика… – Он с сомнением покачал головой. – Не верится в возможности земства, о которых вы говорили.
– Что именно вы имеете в виду?
– Что я имею в виду? Права я имею в виду. Права ка-кие есть у земства? Положим, право раскладки и расходования сборов вы имеете. Но как вы рассчитываете его осуществлять? Как, например, будете взыскивать подати и недоимки? Есть у вас исполнительные органы для этого? Ваша касса будет в зависимости от распорядительности чинов полиции, на которую возложена эта обязанность, от Зафиропуло, которому не до вас, ему нигилистов надо ловить, а управу на него вы не найдете. Где будете ее искать? У губернской бюрократии? Затем, как вы будете ладить с самой этой бюрократией? По Положению, губернаторы имеют право вмешиваться в хозяйственные распоряжения земства, произвольно оценивать их, одобрять или отменять в зависимости от того, сочтут ли их «правильна ми» или «неправильными». Думаете, они не будут пользоваться этим правом? Притом земским учреждениям запрещается выходить из круга указанных им хозяйственных дел, превышать пределы власти, этот мотив, к месту или не к месту, повторяется в пяти или шести местах Положения, если не чаще. Вас задушат этими кругами и пределами.
– Земским учреждениям, – спокойно возразил Винберг, – дано право обжаловать перед Сенатом относящиеся до них распоряжения начальников губерний и высших властей. Что же касается кругов и пределов… – Он помедлил и закончил с едва заметной усмешкой: – Будем стараться их раздвигать посредством ходатайств. Нам ведь дано, Петр Сергеевич, также и право выходить к правительству с ходатайствами по предметам, касающимся местных польз и нужд.
Щербина рассмеялся:
– Вы оптимист, как и ваш князь Васильчиков. Пока что эти круги имеют тенденцию роковым образом суживаться. Законы 21 ноября минувшего и 13 июня сего года показывают, как будут в дальнейшем развиваться отношения между земством и правительством.
– Что это за законы? – спросила Елена Константиновна, обращаясь к Винбергу.
Щербина ей ответил:
– Роковые законы! Они подрывают основания, на которых стоит земское дело. Первый ограничивает право обложения земством промышленных и торговых заведений до уровня символического, по существу освобождает от обложения весь российский капитал. Второй закон лишает земство остатков самостоятельности. Запрещается публичность земских собраний, земствам разных губерний запрещается входить в сношения между собой, а губернаторам дается в дополнение к прочим правам еще и право цензуры земских отчетов и речей.
– Я не понимаю одного, – сказала Елена Константиновна. – Когда правительство вводило земство, оно было заинтересовано в том, чтобы земство взяло на себя часть его забот. Почему же теперь оно ограничивает его самостоятельность?
– Почему? – даже подпрыгнул от негодования Щербина. – Почему! Вы лучше спросите, почему оно ввело земство? Как будто у китайских мандаринов спрашивают, почему они поступают так, а не иначе!
– Но ведь вначале его отношение к земству было благожелательным? Что же изменилось, неужели всему виной несчастное прошлогоднее предприятие Каракозова?
Неожиданно все умолкли и почему-то посмотрели на Корсакова, как будто именно он мог ответить на этот вопрос. Но Корсаков молчал.
– Нет, – ответил Елене Константиновне, покачав головой, Винберг. – Дело не в этом. Отношение правительства к земству определилось еще до покушения Каракозова. Уже в январе минувшего года министерство внутренних дел издало циркуляр об ограничении размеров земского обложения сплавных лесов, подобный циркуляр готовился в отношении казенных лесов. Выстрел Каракозова ускорил этот процесс, но не вызвал. – Он подумал немного и повернулся к Щербине: – Вы правы, Петр Сергеевич, правительство, вероятно, будет и впредь стараться урезать права земства. Валуев и его министерство более всего опасаются автономии местных интересов. Но вы не правы, когда говорите, будто земское дело уже проиграно. Да вот, за примерами недалеко ходить. Наше уездное земство существует год, а ведь мы уже кое-чего добились, – он посмотрел на Визинга. – Дмитрий Александрович готовит отчет управы к предстоящему земскому собранию, у него на руках данные. На некоторые ходатайства, которые мы составили на первом собрании в прошлом году, получены положительные ответы.
– Получены, – подтвердил Визинг. – Вполне удовлетворительные ответы.
– Мы приняли на земский счет все уездные школы и открыли еще одну, затратив на это, правда, почти всю нашу наличность, пока небольшую, – продолжал Винберг. – Мы первые среди уездных земств нашей губернии, и можем об этом заявить с гордостью, устанавливаем стационарную врачебную помощь. Больницу заложили, скоро должен приехать врач, которого будем содержать мы. Да, скоро приедет. Некто Владимир Николаевич Дмитриев. Человек еще молодой, плавал судовым врачом на «Дмитрии Донском» вокруг света. По отзывам, человек образованный. И театрал, ставил на судне спектакли. Может быть, и у нас в Ялте что-нибудь поставит, зимой скучать не будем. – Последнее Винберг прибавил, адресуясь к дамам. Потом опять обратился к Щербине: – Будет трудно, мы понимаем. Но что делать? Будем бороться. Кстати, о речи Александра Илларионовича на губернском собрании. Он говорил о том, что деятельность земства в начальный период вынужденно ограничивается ходатайствами разного рода, представлениями, просьбами, ответом же на эти ходатайства со стороны администрации обыкновенно служит молчание. И вот он предложил собранию выдвинуть ультиматум: если не последует на все уже поданные ходатайства скорейшего удовлетворительного ответа, то управа и гласные слагают с себя обязанности. Так и порешили.
Винберг умолк с выжидательной улыбкой.
– И чем же кончилось дело? – спросила Елена Константиновна.
Винберг засмеялся:
– Первый результат был тот, что князя, поскольку он числился, хотя и не служил, по министерству внутренних дел, уведомили, что он исключен из списков министерства. Это был намек: веди себя смирно. При его независимом положении его больше ничем не могли задеть, а если бы он не имел положения… Однако его речь подействовала. Ответы на ходатайства стали приходить в течение положенных семи дней. Вот, Петр Сергеевич, нам подают пример, как иногда должно действовать, – повернулся он к Щербине, улыбаясь. И повторил, уже иным тоном: – Трудно будет. Но другого пути я не вижу. Другого пути нет, если мы действительно хотим помочь народу, а не смотрим на него как на сырой материал истории, с которым позволительно делать что нам угодно.
И снова наступило молчание и все посмотрели на Корсакова, снова как будто ожидая от него его мнения; он был здесь старше всех, опытнее и, казалось, должен был сказать свое мнение. Но он упорно молчал.
И тут неожиданно в разговор сунулась Машенька. Она, должно быть, давно ожидала случая выскочить, сидела неспокойно, досадуя на затянувшийся, надоевший ей разговор, наконец дождалась.
– Николай Васильевич, – намеренно громко сказала она, быстро посмотрев на Клеточникова, – так вы расскажете о Каракозове?
Все посмотрели сначала на нее, потом на Клеточникова и снова на нее в недоумении.
– Николай Васильевич был знаком с Каракозовым, – сказала она, – и обещал о нем рассказать.
Все молчали. Для гостей это сообщение было неожиданностью. Но более всего эта новость поразила Щербину. Он сначала привстал, потом встал с кресла, но затем снова сел, с вопросительным и недоверчивым выражением поглядывая на Клеточникова и Машеньку. Клеточников неуверенно улыбался. А Машенька пылала, не зная, что еще придумать сказать. Корсаков ее выручил.
– Николай Васильевич учился в одной гимназии с Каракозовым и Николаем Ишутиным, – сказал он и с улыбкой и легким поклоном повернулся к Клеточникову: – Вот теперь, Николай Васильевич, мы вас и попросим рассказать о них. Но не лучше ли, господа, нам перейти в зал? Дамы, кажется, зябнут. Свежо.
6
Действительно, с быстро наступившими сумерками как будто посвежело, а правильнее сказать, прекратилось действие томительного сухого дневного тепла, стало легко дышать, какими-то сладкими цветами повеяло из сада, и дамы запротестовали, решили остаться на веранде.
– Николай Васильевич, – осторожно начал Корсаков, – прежде всего, конечно, нас интересует, что это были за люди. По газетам трудно было составить представление… Вы близко их знали?
– Ишутина, как я уже говорил, знал лучше, с Каракозовым, собственно, был на поклонах, – ответил Клеточников, тоже осторожно, еще на зная, как себя держать с этими людьми, конечно, милыми, доброжелательными и честными, на скромность которых вполне, в этом Корсаков, несомненно, был прав, можно было положиться, а все же он, Клеточников, был с ними не довольно близко знаком, – Ишутин кончил гимназию годом раньше меня, но без свидетельства. Говорили, что ему не выдали свидетельства из-за истории с одним учителем, был у нас один взяточник и бурбон, латинист, на уроке которого он устроил демонстрацию. Во всяком случае, на будущий год, когда я сдавал выпускные экзамены, он приехал в Пензу и сдавал вместе со мной. Ему нужно было свидетельство, потому что он собирался поступить в университет. Тогда мы и познакомились. В лицо мы, конечно, и прежде знали друг друга, но знакомыми не были. Это было летом шестьдесят третьего года. Осенью я поступил в Московский университет, и здесь мы снова встретились.
– Разве он был студентом? Я слышал, что он вовсе не имел права посещать лекции, – сказал Корсаков.
– Не знаю, был ли он студентом, – подумав, ответил Клеточников. – Пожалуй, что и нет. Он так и не получил свидетельства из нашей гимназии.
– Почему?
– Не знаю, – не сразу ответил Клеточников. – Он не стал сдавать экзамены. То есть начал сдавать, но не сдал французский. Впрочем, дело не в этом. Я думаю, это в его характере. У него всегда было множество дел, которые нужно было делать сразу. Он уже в то время был занят конспирациями, ему было не до экзаменов.
– Как интересно! – вырвалось у Машеньки. Все засмеялись. Машенька смотрела на Клеточникова своими странными скачущими глазками и, пожалуй, и его не видела, слушала, напряженно думая о своем.
– Но осенью вы встретились в университете? – продолжал спрашивать Корсаков.
– Да, в университете. И потом часто встречал его в университете. Но бывал ли он на лекциях, не знаю. Он приходил к кому-нибудь из земляков, нас, пензяков, в то время собралось в университете много, только моего выпуска поступило десять гимназистов, примерно столько же приехало из дворянского института, много было гимназистов и институтцев прежних выпусков, тот же Каракозов, например. Впрочем, Каракозов перевелся к нам из Казанского университета позже, зимой. Ишутин носился с идеей тайного общества и на наше землячество смотрел как на будущее ядро этого общества, – сказал Клеточников с улыбкой и, точно спохватившись, поспешил поправиться: – Но, конечно, ничего из этого у него не вышло. – Этого Клеточникову показалось мало, и он прибавил: – И не могло выйти.
– Почему же? – тихо спросил Винберг. Он очень внимательно прислушивался к тому, что говорил Клеточников.
Щербина, также внимательно слушавший, встал и, неслышно ступая, передвинулся поближе к середине веранды, чтобы лучше слышать Клеточникова.
Клеточников вдруг смутился и не сразу нашелся что сказать:
– Потому что… Кое-кого ему все же удалось привлечь. Ермолова, Страндена… В то время человек семь. Но всех… едва ли это было возможно.
– Но почему? – снова спросил очень тихо и мягко и в то же время настойчиво Винберг.
– Наверное, потому, что взгляды… его и других… не были вполне истинны. Впрочем, дело не в истине, конечно… То есть не знаю, на это я ничего не могу сказать, – торопливо закончил Клеточников. Он казался еще более смущенным.
Винберг и Щербина незаметно переглянулись.
– Чего же они хотели, Ишутин, Каракозов и другие, объясните, пожалуйста! – попросила Анна Александровна. – В газетах писали про «Ад», или как там они называли свою организацию, да про этого, забыла фамилию, который хотел отца родного отравить. Но ведь, наверное, не такие они были на самом деле?
– Не такие, – задумчиво ответил Клеточников и вздохнул, – Чего они хотели? В двух словах не скажешь. Хотели они того же, что и любая радикальная группа, – устроить жизнь на справедливых началах.
И снова Винберг и Щербина переглянулись, но Клеточников, кажется, этого не заметил. Он как будто уже оправился от своего неожиданного смущения и обдумывал ответ. На него смотрели выжидательно.
– Ишутин мне объяснял так, – сказал он. – Поскольку существующий порядок жизни никуда не годится, то есть путь половинчатых реформ, проводимых правительством, при неизбежном быстром оскудении народа никуда не ведет, – сказал он и посмотрел на Винберга с легкой, как бы виноватой улыбкой, как бы извиняясь за то, что вынужден это сказать, но это не его, Клеточникова, мнение, и сам он, Клеточников, его не разделяет, – то нужно желать революции, которая изменила бы этот порядок и создала иные условия для жизни народа, такие, при которых народ не только уже теперь смог бы устроиться, но и будущее свое устроить, чтобы дети и внуки могли лучше жить. Иные условия – значит уничтожить частную земельную собственность и ввести вместо нее общее пользование землей с наделением каждого желающего определенным участком, а оставшуюся после такого наделения землю обрабатывать всеми силами общества. Политически государство должно представлять собою республику из совокупности самоуправляющихся и наделенных автономией обществ, государственные вопросы должны решаться центральным правительством с рассмотрением депутатами от всех обществ и областей.
Клеточников замолчал, не уверенный, нужно ли продолжать. Винберг засмеялся:
– Прекрасная программа! Особенно приятно, что в ней и самоуправлению нашлось место. Но для ее осуществления необходимо одно предварительное условие – заставить правительство принять ее… или произвести насильственный переворот. Как же они его намеревались произвести?
Прежде чем ответить, Клеточников посмотрел на Щербину. Тот слушал с неподвижным лицом.
– Революцию должно производить, – ответил Клеточников, – действуя на страсти народа, и для этого не разбирать средств. Это не я говорю, так Ишутин говорил, – торопливо прибавил он, заметив, что слушатели задвигались при последней фразе. – Путем пропаганды через школы, рабочие артели и ассоциации, сеть кружков в губерниях, объясняя крестьянам преимущества социализма, внушать им, что земля есть их собственность, и таким образом натравливать их на помещиков, а в это время самим пропагаторам вырвать власть из рук государя, для чего и цареубийство должно считаться допустимым средством.
– Вот как? – удивился Щербина. – Значит, Ишутин все-таки допускал цареубийство?
– Это вытекало из его теории, – осторожно сказал Клеточников.
– Он, наверное, и в каракозовском деле участвовал, как вы полагаете? Не может быть, чтобы Каракозов действовал в одиночку!
– На суде Ишутин это отрицал, верно, так и было, – дипломатично ответил Клеточников.
– Да вы не бойтесь, – смеясь, сказал Щербина, – говорите все, мы здесь люди свои, друг друга хорошо знаем. Притом Ишутину, уже осужденному, нельзя повредить.
– Николай Васильевич осторожен, и совершенно прав, – возразила Щербине Анна Александровна, – Мало ли что может быть? Ишутину нельзя, но себе, безусловно, можно повредить.
Теперь Клеточников засмеялся:
– Нет, это ничего. Остерегаться, собственно, нечего. Мы ведь говорим предположительно. Притом все, что я знаю об Ишутине, относится ко времени, довольно отдаленному от времени действия его «Организации», за которую его судили. Именно, мы были знакомы и встречались осенью и зимой шестьдесят третьего – шестьдесят четвертого года, когда он только пытался составить тайное общество. Потом я переехал в Петербург, переведясь в тамошний университет, и больше с ним не встречался. А в начале шестьдесят пятого года и вовсе уехал из столиц. Все, что я знал о нем потом, я знал из газет или от случайных людей.
– Вы, стало быть, не закончили обучения? – спросил Винберг.
– Не закончил.
– А… почему, позвольте спросить?
Второй уже раз за день спрашивали его о том же, и снова настороженное чувство прошло по его лицу. Корсаков, который стоял возле него, заметил это. И Машенька заметила это, в глазках ее что-то дрогнуло, они еще энергичнее запрыгали.
– Я вынужден был оставить университет по домашним обстоятельствам, – неохотно объяснил он и нахмурился; должно быть, ему неприятно было давать такое объяснение, оно, вероятно, не вполне соответствовало истине, открыть же настоящую причину он почему-то не мог.
И Корсаков, и Машенька, и Винберг это поняли. Винберг больше его не спрашивал.
– А вас пытался Ишутин привлечь в тайное общество? – спросила Машенька.
Клеточников усмехнулся:
– Пытался. С первого дня нашего знакомства.
– Как? Расскажите…
– Началось с Бокля. То есть началось с того, что меня к нему, то есть к Ишутину, привел один гимназист и познакомил, это было еще в Пензе, – начал рассказывать Клеточников. Ему вдруг сделалось весело от этого воспоминания, он рассказывал, все более увлекаясь, выделяя ироническую сторону. Теперь он говорил, обращаясь больше к Машеньке, отзываясь на ее странный, упорный, бес-стеснительный интерес к нему, и, понимая, что для нее говорит так много и весело, что если бы ее здесь не было, он не позволил бы себе сказать и десятой доли того, что сказал, понимая это, однако же вовсе не испытывал по этому поводу никакого беспокойства. Впрочем, ему самому было интересно вспомнить давно (так казалось ему) забытое. – А у Ишутина в это время сидел Странден. Странден меня и спросил, читал ли я Бокля. Я сказал, что читал. Тогда он спрашивает, согласен ли я с выводом Бокля о том, что общество двигается только временем и что идти против времени бесполезно? Я начал было говорить, что в этом положении есть много правды, хотя если иметь в виду, что время – это те же люди, их деятельность, их творчество, то вывод Бокля представляется неточно сформулированным, но он меня перебил. Этот вывод вздорный, сказал он сердито, он служит оправданием для тех людей, которые раболепствуют перед всякой властью, дело же прогресса можно двигать, не считаясь со временем, для этого нужно только изменить систему государственного управления. Согласен ли я с этим? Я сказал, что, во-первых, вовсе не раболепствую перед всякой властью, а пытаюсь разобраться в происходящем, а во-вторых, что если говорить о прогрессе, то на это должно заметить следующее: всем, кто намерен действовать в социальной среде, – социальным хирургам – надобно быть предельно осторожными, чтобы в стремлении исправить ненормальный ход истории не причинить ей еще большего вреда, и тут следует вернуться к выводу Бокля и для его уточнения сослаться на Гегеля, на его положение о том, что все действительное разумно… Но он снова меня перебил. Это вопрос жизни, сказал он, а следовательно, и ответ на него искать нужно в жизни, а не в книгах. Тут в разговор вступил Ишутин. Спрашивает: скажите, Клеточников, если весь русский народ скажет, что ему нужны радикальные перемены, а существующее ему не нужно, будете ли вы по-прежнему считать существующее разумным? Ну, отвечаю, когда это случится, то есть когда народ это скажет, это ведь будет частью существующего, и с этим, конечно, придется считаться, именно как с элементом существующего, но, во-первых, как узнать мнение всего народа, ведь народ не есть нечто однородное, а кроме того… Перебивает: мнение народа вы сможете узнать от тайного революционного общества, о котором вы еще не знаете, но оно существует, и скоро о нем узнает вся Россия. И вот если это общество от имени народа позовет вас, будете ли вы готовы вступить в него? И жжет своими цыганскими глазами. Вот когда, говорю, позовет, тогда и посмотрим, что это за общество и стоит ли с ним связываться. Это он запомнил. И потом, в Москве, не давал мне проходу… то есть не то чтобы не давал, – быстро поправился Клеточников, – а при встречах напоминал и убеждал вступить в общество. Впрочем, кажется, его тогда еще и не существовало, я, во всяком случае, так и не мог это понять. Он был мастер рассказывать о своих таинственных делах так, что никогда нельзя было понять, где правда, а где вымысел. Словом, мы не сошлись, я оставался при своих сомнениях, а ему некогда было особенно возиться со мной, – скомкал Клеточников конец рассказа.
– А как он выглядел? – спросила Елена Константиновна. – Говорят, он был горбат?
– Да, но это не бросалось в глаза. Правда, он был не из красавцев: лицо ломаное, цыганские скулы при впалых щеках, лоб низкий. Вечно он, согнувшись, куда-то спешил, все куда-то порывался и косился при этом исподлобья. Вид дикий. Но это уходило, когда он начинал говорить. Он хорошо говорил, с зажигающей нервностью, искренне, и весь преображался. И душа… душой был ребенок… был доверчив, как ребенок. Брата нежно любил… Вот брат был красавец! Высокий силач с голубыми глазами и характером полная противоположность: молчаливый, сосредоточенный, неторопливый… Но они и похожи были! Я не знаю, как сказать… Может быть, это было в складе губ и подбородка или во взглядах, в глазах стояло, поэтому они не смотрели прямо, один косился исподлобья и все спешил, спешил куда-то, другой ходил с опущенными глазами или тоже косился, но не исподлобья, а сбоку этак, откинув голову, полыхал синим… Очень общая была черта, печать… доброты, нет, страдания от невозможности сделать так, чтобы всем стало хорошо… Именно страдания, боли, это ясно чувствовалось. Особенно в Каракозове это поражало, потому что здоров и красавец… и придавлен, как будто затравлен постоянной болью, сознанием вины. Как будто и он виноват… И он виноват, – повторил Клеточников, вдруг задумываясь посреди своей неожиданно взволнованной речи. – Я потом уже не встречал людей, чтобы так на лицах отпечатывалась душа.
– Но Каракозов руку на человека поднял, – тихо заметила Елена Константиновна.
– Да! – с жаром возразил Клеточников. – Да! Но это – другое дело! Я не знаю, как это сочетать… и это, и… многое другое. И правило, что нет гнусных средств для достижения благой цели… Но это – одно, а то – другое! Они от всего отказались. Вы бы видели, как они жили. Зимой снимали садовую беседку, которая отапливалась железной печкой. Беседка была застекленная, но рамы были одинарные, и дверь открывалась прямо в сад, сеней не было. Когда не топили, все внутри промерзало, как на улице. Спали на полу на матрацах, вповалку. Питались хлебом и пятикопеечной колбасой, раза два в неделю позволяли себе зажарить по куску говядины, и то лишь после того стали это делать, как доктор потребовал, потому что от колбасы у них развилась какая-то болезнь желудка. И это при том, что большинство из них были из богатых семей. Все, что у них было, они отдавали на дело общества… Их убеждений можно не разделять. Но все, что они делали, исходило из желания добра… добра другим. Всем. Это было у них на лицах. И все, кто с ними соприкасался, это понимали. Оттого к ним легко приставали… потом.
– Но вы же к ним не пристали? – сказал Винберг.
– Не пристал, потому что… не разделял их убеждений, – с видимым затруднением сказал Клеточников. – И кроме того…
– И кроме того? – переспросил Винберг, почувствовав, что вот сейчас Клеточников скажет то, что наконец объяснит его таинственные умолчания. Но Клеточников опять уклонился от объяснения.
– Это ничего не значит, что я не пристал, – сказал он горячо. – Все и не могли пристать. Дело не в этом. А в том, что они, Ишутин и другие, может быть, ближе, чем нам это кажется, были к истине, несмотря ни на что…
Клеточников замолчал, недовольный собой, сознавая, что говорит не так, как следовало бы, и не то, что следовало, – много лишнего и личного, много чувства.
– Они хотели добра другим, – задумчиво повторил Щербина. – Но весь вопрос в том, как делать добро…
– Еще одна тема разговора определилась, уже третья за вечер, – сказал с улыбкой Визинг.
– Не довольно ли для одного вечера? – сказала его жена, поднимаясь. – Уже поздно, надо ехать.
С нею согласились. Гости стали откланиваться.
– Очень приятно было познакомиться, – сказал судья, крепко пожимая руку Клеточникову, это были его первые слова за весь вечер.
– Вы меня почти убедили в святости ваших старых друзей, – с улыбкой сказал Клеточникову Винберг и прибавил, прищурившись: – Кое-что мне, правда, осталось неясным. Но, надеюсь, как-нибудь мы с вами продолжим разговор?
– Да, и мне бы хотелось. Я хотел у вас спросить… – пылко начал было Клеточников; он хотел сказать Винбергу, что заметил его мысль о «сознательном» участии масс в общественных процессах и хотел бы о ней говорить, но оборвал себя: – То есть, конечно, мы продолжим разговор…
Щербина молча пожал ему руку, покивал головой с задумчивым выражением, как бы изъявляя признательность, и удалился, ушел в Ялту пешком, как и пришел.
Пока прощались с гостями, исчезла Машенька, он и не заметил как.
Поднимаясь к себе, он услышал ее голос из приоткрытой двери комнаты, выходившей, как и его комната, на верхнюю площадку темной лестницы, только по другую сторону. Должно быть, она сидела неподалеку от двери, разговаривая с горничной, которая расчесывала ей на ночь ее русалочьи волосы – он услышал шорох гребенки, остановившись на лестнице. Вспомнил утреннее приключение и засмеялся, вдруг почувствовав себя молодым и здоровым, вполне, вполне молодым и здоровым. Стараясь не скрипнуть ступенями, он взбежал наверх, вошел к себе, не зажигая свечи, подошел к окну. Ночь была тихая и ясная, луна стояла над морем, мерцавшим вдали странным туманно-голубым светом, а в саду была черная, густая, теплая темнота, наполненная влажными шорохами испарений и стуком капели о листья; в этой тяжелой темноте неразличимы были деревья.
Он дождался, когда стихли голоса за дверью, и лег в постель.
7
Лечение виноградом, по рекомендации самарского доктора Нестора Васильевича Постникова, должно было заключаться в методическом, в течение длительного времени, ежедневном приеме довольно большого количества винограда, начиная с трех – пяти фунтов в сутки с постепенным повышением суточной порции до десяти – пятнадцати фунтов, и при этом обязательно сопровождаться длительными прогулками, чередующимися с морскими купаниями; климату, в данном случае климату Южного берега Крыма, как дополнительному элементу лечения, доктор Постников придавал не менее важное значение. Виноград для лечебного употребления должен был быть совершенно спелый, в тот же день срезан с куста, кисть, разумеется, тщательно обмыта. Причем не всякий сорт винограда годился для употребления в лечебных целях. Из полутора сотен известных доктору сортов, выводимых в Крыму, он назвал лишь около десятка, которые, как показывал опыт – европейский, разумеется, в России еще никто из врачей не применял на практике виноградное лечение, – могли быть пригодны для лечения. К счастью, все эти сорта были известны и Корсакову и Винбергу и оказались довольно распространенными на Южном берегу, в том числе и в окрестностях Ялты.
На чем основывалась уверенность доктора Постникова и его европейских коллег в лечебных свойствах винограда? Прежде всего, разумеется, на данных науки, этого детища и кумира нового времени, способного, казалось, объяснить все на свете и открыть все тайны мира, исцелить убогих и немощных, накормить голодных, утешить несчастливых. Но хотя изобретение рациональных методов лечения виноградом и было достижением просвещенного девятнадцатого столетия, история медицины показывала, как любезно объяснял Клеточникову расположенный к нему доктор Постников (должно быть, и этим расположением, и любезностью обязан был Клеточников все той же своей «особенной черте»: малообщительный, желчный доктор, встречавшийся с больными только в кабинете и только в определенные часы, делал исключение для Клеточникова, приглашая его на совместные вечерние прогулки над Волгой и посвящая в детали предстоявшего ему самостоятельного виноградного лечения, и, хотя беседы их не выходили из круга медицинских тем, они, очевидно, были приятны доктору, тосковавшему, как догадывался Клеточников, по человеческому общению, но почему-то не желавшему это показать), что о лечебных свойствах винограда было известно еще нашим древним учителям – грекам, римлянам и арабам.
Теперь Клеточников мог смело приступить к курсу лечения и оставил заведение доктора Постникова с обещанием регулярно сообщать ему из Ялты подробные сведения о самочувствии, температуре и прочих показаниях – не для того, чтобы доставить ему, доктору Постникову, удовольствие напоминанием о себе, но чтобы он, доктор Постников, мог извлечь из этих сведений какую-нибудь утилитарную пользу, например использовать их в научной статье, при этом Клеточникову была обещана в обмен столь же регулярная врачебная консультация по почте.
Лучшими из лечебных сортов винограда, которые доктор называл сортами первой категории, были «шасля», «мадлен» и «чауш».
– О, «шасля»! Это и лучший столовый сорт. Очень нежный, в Крыму только у нас, на Южном берегу, можно с успехом разводить. Очень богат разновидностями, около двадцати их имеется в ассортименте Никитского сада. Несколько есть и у меня, – говорил Владимир Семенович Корсаков. Он водил Клеточникова на плантации и показывал разновидности этого сорта.
Плантации Корсакова занимали небольшую площадь, не более десятка десятин, хотя всей земли, подаренной некогда роду Корсаковых Екатериной Второй, было порядочно, но она была в оврагах, неудобна для обработки и пустовала, если не считать того, что голые места Корсаков засаживал крымской сосной и кипарисами, постепенно превращая их в парк. Занимая небольшую площадь, виноградники, однако, были сильно разбросаны, размещались на нескольких холмах по дороге в сторону Ливадии. Нужно было пройти от усадьбы немного лесной дорогой, и открывалась холмистая долина, за нею виден был Ливадийский парк с царским дворцом, справа стояла каменная стена гор, а слева, между дорогой и морем, на восточных и южных склонах голых холмов и лежали виноградники. Корсаков любил сюда ходить, он считал эти сухие, безлесные места живописными, и Клеточников, привыкнув сюда ходить вместе с ним, должен был с этим согласиться: действительно в сожженных солнцем желтовато-бурых холмах, плавно поднимавшихся от моря к горной стене, в огромной массе тяжелого, горячего, стеклянистого воздуха, колыхавшегося над долиной, в нежной голубизне моря – а море здесь всегда было голубое и манило свежестью и чистотой – было своеобразное очарование.
