Текст книги "Тайна клеенчатой тетради
Повесть о Николае Клеточникове"
Автор книги: Владимир Савченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
Глава шестая
1
Дворник оказался прав. Клеенчатая тетрадь действительно быстро заполнялась. Обилие нахлынувших на Клеточникова с первых же дней его занятий в агентурной канцелярии сведений, важность их для целей охранения «Земли и воли» и близких к этому обществу отдельных лиц были так велики, что нельзя было не поражаться легкости, с какой добывались все эти сведения. Но, в сущности, ничего в этом не было ни таинственного, ни необыкновенного. Представление о Третьем отделении, существовавшее в русском обществе и в среде самих революционеров, как о совершенно исключительном учреждении России, тайны которого, в силу этой его исключительности, и не могли никогда просочиться сквозь его стены, были абсолютно неприкосновенны, это представление обязано было скорее лености и неповоротливости самого общества, недостатку действительного интереса с его стороны как к этим тайнам, так и к самому этому учреждению, его служащим, что отчасти объяснялось брезгливостью и высокомерием. Между тем это было учреждение как учреждение, там служили отнюдь не исключительные люди, а обыкновенные, как все люди, со своими слабостями и недостатками, способностью совершать ошибки, на этих людях не было отметины касты или какого-то таинственного клана, даже определенного сословия, этих людей нанимали из разных слоев русского общества, предъявляя к ним, в сущности, те же требования, что и при найме служащих в любое другое учреждение империи. В этом и было в значительной степени объяснение неожиданного успеха Клеточникова.
И почему, собственно, Третьему отделению было не принять в чиновники такого человека, как Клеточников? Рекомендовала его и поручалась за него опытнейшая шпионка, не однажды указывавшая Третьему отделению людей, способных к агентурной деятельности, и все рекомендованные ею в высочайшей степени оправдывали доверие. Это во-первых. Во-вторых, проверка политической благонадежности Клеточникова, произведенная Кириловым, дала положительный результат. Письменные отзывы о нем жандармских управлений свидетельствовали о его крайней несообщительности и видимом равнодушии к любым формам общественной деятельности, агентурное наблюдение, установленное за ним сразу же по распоряжению Кирилова, показало, что жизнь он вел одинокую, ночи никогда вне квартиры не проводил, в компаниях с подозрительными лицами не участвовал, опять-таки представляясь человеком, явно далеким от всяких увлечений. Следил за ним агент Ловицкий, шпион опытный. Клеточников, возможно, так бы и не обнаружил за собой его слежки, если бы однажды на шпиона не указал украдкой все замечавший Михайлов. Это было в кондитерской Исакова на Невском. Михайлов сумел тогда увести Клеточникова из кондитерской незаметно для Ловицкого и сам остался незамеченным им, потом и Клеточников научился скрываться от него, когда это нужно было; впрочем, Ловицкий и не очень-то старался, наблюдая за ним, – понимал, что наблюдает за своим. Да и почему, помимо всего прочего, должны были принимавшие Клеточникова в агентуру подозревать его в том, не социалист ли он в глубине души? Правда, они могли бы, казалось, и не заблуждаться на счет его молчаливости, несообщительности и прочих внешних проявлений его натуры, дававших им основание полагать, будто он человек без всяких увлечений, могли бы под этими проявлениями заподозрить, например, беспрерывную задумчивость, напряженную работу мысли. Но для этого им надо было не быть самими собой; чтобы заподозрить возможность таких проявлений в других людях, надо было самим в какой-то мере быть способными к таким проявлениям, а они были люди обыкновенные, их увлечения не имели ничего общего с проявлениями высшей духовной деятельности; в лучшем случае они могли догадываться о возможности таковой, догадываясь же, вовсе не испытывать потребности в ней, напротив, относиться к проявлениям ее враждебно, как к проявлениям начала, безусловно чуждого и противостоящего им, следовательно, и всем людям, относиться враждебно или просто без симпатии и к тем редким людям, в ком обнаруживалось это начало. Клеточников вызывал их симпатии, и предположить в нем это начало они не могли. А с другой стороны, оставаться в подозрении насчет такого человека, как Клеточников, значило бы каждого встречного подозревать в приверженности к социализму. Но это было невозможно, это противоречило всему их опыту, их убеждениям. Социализм – это редкость, случайность, не характерное для России явление, занесенное с Запада, временное поветрие, мода, которая, как и всякая мода, скоро пройдет. Наконец, агентура задыхалась от переписки, а тут сам в руки просился образованный и толковый, знающий канцелярию, тихий и скромный, лишенный каких бы то ни было тщеславных устремлений, нравственный, благонамеренный человек!
Это мнение о нем укреплялось по мере того, как день за днем шла его работа в канцелярии, на глазах у всех. Молчалив, усидчив, любопытства ни к чему не выказывает, знай себе скрипит пером. Ни от какой работы не отказывается, если надо, и после урочных часов останется или на дом возьмет какую-нибудь не секретную переписку, делает работу быстро, да так, что удовольствие читать крепко сбитые фразы, ни одного лишнего слова, короче и яснее не напишешь, удовольствие следить за жемчужным бисером ровненьких строк. Очень скоро и Гусеву и Кирилову стало ясно, что лучше Николая Васильевича никто из переписчиков агентуры не может составить деловую бумагу, да что агентуры, пожалуй, и всего отделения. Неудивительно, впрочем: брали свое опыт канцелярский и образование, – выше гимназического курса никто из переписчиков во всем отделении не поднимался. Вскоре Николаю Васильевичу доверили составлять на основе агентурных сведений разных лет те самые справки-памятки, которые служили основным и самым полным источником сведений как о лицах, подозревавшихся в противоправительственной деятельности, так и о предпринятых агентурой действиях в отношении этих лиц. Гусев, заваленный работой, стал поручать ему шифровку и дешифровку телеграмм, которыми агентура обменивалась с губернскими жандармскими управлениями, и для этого Клеточникова познакомили с шифром агентуры. От Дрентельна и Шмита, которые тоже скоро оценили работу нового переписчика, стали время от времени присылать ему для составления, с последующей перепиской им же, Клеточниковым, набело, кое-какие бумаги, которые требовали особой отделанности и аккуратности, в том числе всеподданнейшие доклады Дрентельна, содержавшие секретнейшие сведения о ходе дознаний по важнейшим политическим преступлениям или сведения о предполагавшихся обысках, арестах, – государь проявлял порой живое любопытство к деталям полицейских операций…
Впрочем, что касается этих деталей, сведений о предполагавшихся обысках и арестах, то об этом Клеточников скоро получил возможность узнавать не только из бумаг, проходивших через его руки, но и от самого Кирилова, с которым у него неожиданно сложились короткие отношения, для которого он скоро стал не только незаменимым помощником, но и в некотором роде объектом его покровительства, его protégé.
2
Прежде всего Клеточников был действительно полезен Кирилову. Когда срочно требовалось ответить на какой-нибудь запрос какого-нибудь высокого лица, составить объяснительную записку для начальства или изготовить деликатное письмо, по части которых Клеточников оказался специалистом, Кирилов призывал его к себе в кабинет, излагал ему мысль, и Клеточников тут же с видимой легкостью, без малейших, к удивлению Кирилова, поправок изготовлял требуемый текст. У Кирилова много времени отнимала переписка, возникавшая во время его ежедневных свиданий с секретными агентами на явочных квартирах (таких квартир у него, как оказалось, было три), особенно когда он проводил с агентами ответственные совещания, о которых должен был дать отчет начальству. Прежде ему помогал справляться с секретарской стороной этих совещаний Гусев, сопровождавший его на эти совещания, теперь Кирилов стал брать с собой Клеточникова. Клеточников должен был, когда требовалось, вести запись бесед Кирилова с агентами, составлять всевозможные бумаги во всевозможные учреждения со всевозможными запросами, под диктовку Кирилова записывать разные факты и предположения для будущих справок-памяток. Вот когда он получил возможность коллекционировать шпионов для Михайлова, желавшего иметь на руках возможно более полный список их! Днем он записывал беседы Кирилова со шпионами на явочной квартире Кирилова, а вечером на квартире Натальи Николаевны диктовал Михайлову, и тот записывал в тетрадь под названием «Сообщ. агента» между прочими сообщениями и такие:
«15 числа у Кирилова было собрание главных агентов: Ловицкого, Ермолинского, Алыневского, Шеховуева, Холодовского (ему поручено выследить Шмемана), Масальского… Приметы Масальского: лицо пьяное, с подтеками под глазами, красноватое, волосы темнорусые, большая борода, несколько раздвоенная, с рыжеватым отливом, нос прямой, черты лица крупные, лет 35, пальто с меховым воротником, среднего роста… Знамеровский. Много лет ездит за царем. Во время польского восстания выдавал своих сотнями, конфисковал сотни тысяч и получил за это 6000. Приметы его: бритый, усы светлые небольшие, среднего роста, коренастый, волосы светлые, подстриженные с затылка, откормленное красноватое лицо… Шпион Скибицкий роста высокого, лицо длинное, красноватое, усы и борода русые, волосы темные с сильной проседью (сивые), лицо приказчика. Шпион Янов – один из главных…».
Такие сообщения стали появляться в тетрадке Михайлова с середины марта, и скоро пришлось для них завести особую тетрадь. Уже через месяц в ней значилось до сотни имен, а через несколько месяцев, после того, как Клеточников получил доступ к железным шкафам, возле которых сидел в канцелярии агентуры, когда ему стали поручать составление платежных ведомостей агентуры, хранившихся в этих шкафах, и ему открылись имена всех агентов, в том числе и тех сверхсекретных, которых Кирилов и Гусев даже между собой не рисковали называть иначе, как по псевдонимам и кличкам, вскоре после этого число зарегистрированных в тетради Михайлова имен дошло до трех сотен. Это был список наиболее вредных агентов, действовавших главным образом в Петербурге.
Однажды, еще в марте, придя на квартиру к Кирилову с бумагами, которые тот должен был срочно просмотреть и подписать, Клеточников столкнулся в дверях прихожей с молодой женщиной, которую выпустил из квартиры лакей Кирилова Егор (тоже шпион). Должно быть, от неожиданности, увидев за дверью незнакомого мужчину (Клеточников стоял на лестничной площадке у самой двери, собираясь позвонить, когда Егор отворил дверь, выпуская женщину), она вздрогнула и попятилась было назад, в квартиру, но быстро оправилась от испуга и торопливо прошла мимо Клеточникова. Она была небольшого роста, крепенькая, с миловидным, энергичным лицом, сильно озабоченным, одета нигилисткой, но без претензии на интеллигентность, нигилисткой из простых.
У Кирилова был Гусев, но уже собирался уходить. Они чему-то смеялись, когда вошел Клеточников. Когда Гусев ушел, Кирилов сказал Клеточникову, что была у него только что Татьяна Рейнштейн, она приходила за своим пособием, назначенным ей за Николку, двумя тысячами рублей – николкиной тысячей и тысячей, выхлопотанной для нее Кириловым (ходатайство об этом Клеточников составлял дня за три перед тем); Гусев ей и выдал пособие. Смеялись же они с Гусевым по поводу комедии (Кирилов так и сказал – комедии) с арестованием Обнорского и роли в этом деле Татьяны. Она, изволите ли видеть, когда привезла Обнорского в Петербург, просила Кирилова, просила и самого Никиту Конрадовича, чтобы ее возлюбленного не трогали, оставили на свободе. Как будто ради ее прекрасных глаз можно было оставить на свободе такого опасного социалиста. Впрочем, задумчиво заметил Кирилов, в том, что она тогда говорила, что предлагала в обмен на свободу Обнорского, был некоторый резон. Оставив ей Обнорского, можно было, конечно, постепенно выявить слежкой всех знакомых Обнорского по «Северному союзу» и затем, забрав всех, кроме него, убить сразу двух зайцев: ликвидировать «Союз» и обезвредить самого Обнорского, ибо на него неминуемо пало бы подозрение нигилистов в выдаче товарищей, и он тем самым навсегда лишился бы кредита в радикальной среде. Притом это было бы, сказал Кирилов важно, без тени насмешки, актом гуманности со стороны Третьего отделения по отношению к Обнорскому, поскольку, искусственно выведенный из радикальной среды, он был бы избавлен от неминуемой в противном случае участи каторжника. Но все это было слишком тонко, а где тонко, милостивый государь Николай Васильевич, там и рвется. Таких, как Обнорский, лучше держать за решеткой. Так вот, Татьяна после ареста Обнорского прибежала к Кирилову в истерике и вздумала угрожать какими-то разоблачениями, если Обнорского не освободят. Совсем потеряла голову от страсти. Правда, тут произошло это несчастье с Николкой, и она одумалась, пришла в себя. Она помогала Кирилову при раскрытии обстоятельств убийства, выдала многих знакомых Николки. Теперь тоже предлагала какие-то услуги, но Кирилов со Шмитом решили от ее услуг отказаться.
– С женщинами, тем более молодыми, лучше не иметь дела, – с улыбкой сказал Кирилов. – Никогда не знаешь, чего от них ожидать через минуту.
Теперь Клеточникову стал понятен смысл резолюции Шмита, наложенной на ходатайстве о пособии Татьяне, писанном Клеточниковым; когда Клеточников прочитал резолюцию, его удивил, казалось бы, ничем не вызванный раздраженный тон ее, – определив сумму для выдачи Татьяне, те самые две тысячи рублей, Шмит приписал, чтобы от нее предварительно взяли подписку, что она «никаких претензий не имеет и просить не будет».
Просмотрев принесенные Клеточниковым бумаги и оставшись ими доволен, подписав их, Кирилов закурил сигару, предложил и Клеточникову, но тот отказался, затем, откинувшись на спинку кресла и благодушно глядя на Клеточникова, неожиданно сказал:
– Держитесь меня, Николай Васильевич, не просчитаетесь. Со мной вы далеко пойдете. Мы с вами одного поля ягода, у нас нет миллионов, нет знатных предков, но зато у нас есть то, чего нет у миллионщиков и князьков, у нас есть цель выбиться, перед нами с малолетства рисуется одна дорога – вперед и вверх, вот мы и развиваем с малолетства нашу энергию. И мы далеко пойдем.
– Мы? – скептически возразил Клеточников.
– Да, мы! И я, и вы. Не усмехайтесь. Скажете, вам ничего не нужно? Так я вам и поверил. И у вас, милостивый государь, есть честолюбие-с. Я давно за вами наблюдаю и нахожу, что есть-с. Только какое-то шиворот-навыворот. На что вы потратили десять лет жизни? С вашим-то даром к письму! Однако же дар есть, есть трудолюбие, вы любите все отделывать, следовательно, есть стремление к совершенствованию… Ну ничего! Вот начнете хватать чины и награды, войдете во вкус, думаю, перестанете усмехаться.
Чем была вызвана эта благодушная откровенность? С одной стороны, тут могло быть невинное желание порисоваться, похвастать жизненным успехом, возможно, что в этот день Кирилов получил какое-то приятное известие, быть может о ходе его ходатайства перед высшим начальством о соединении агентуры с третьей экспедицией, ходатайства, о котором много было разговоров между чинами Третьего отделения и которое, как ожидали, вот-вот должно было разрешиться, – суть в том, что начальник третьей экспедиции князь Масальский был сильно и давно болен и должен был уволиться в отставку, и на место его, по значению второе в отделении после места управляющего, претендовал Кирилов, рассчитывая при этом оставить за собой агентуру. А с другой стороны, возможно, в этом проявился результат удачно взятого Клеточниковым тона, который он с самого начала принял в отношении Кирилова и который, как это ни смешно было ему признать, сильно напоминал высказанную некогда в Пензе Ермиловым шутовскую систему карьеристского преуспеяния. Налицо были, прямо по Ермилову, и нескрываемое презрение к исполняемому делу, и безусловное презрение к начальству (хотя, конечно, и весьма осторожно выражаемое, лишь игрою на университетской образованности, начитанности, владении языками), и безусловная, категорическая исполнительность, причем с оттенком блеска, виртуозности. Было забавно, но шутовская ермиловская система, похоже было, обладала нешуточными практическими достоинствами.
Как бы то ни было, сближение с Кириловым произошло как нельзя более своевременно. Вскоре начались события, в результате которых Третье отделение впало в состояние хронической лихорадки, из которого так уже никогда и не вышло.
3
13 марта в Петербурге, немногим более полугода спустя после дерзкого, среди бела дня, убийства Кравчинским бывшего шефа жандармов Мезенцева, было совершено не менее дерзкое покушение на жизнь нового шефа – Дрентельна. Элегантный всадник на прекрасной английской лошади, догнав карету Дрентельна на одной из людных улиц, на скаку выстрелил из револьвера в шефа через окно кареты и легко ускакал от погони. Покушение оказалось неудачным, но за ним в Петербурге последовали дни, каких еще не знала столица Российской империи: разыскивая покушавшегося (агентуре скоро стало известно его имя – Леон Мирский), полиция в течение нескольких недель чуть ли не каждую ночь производила по нескольку десятков обысков, людей арестовывали по малейшему подозрению в причастности к покушению, мест в тюрьмах и крепостях не хватало, арестованных временно размещали в полицейских участках.
Между тем в эти горячие дни в сети полиции не был захвачен ни один из землевольцев. Редакторы подпольного органа писали свои статьи, типографщики, пять человек, уже почти полгода жившие затворниками на конспиративной квартире, набирали эти статьи, работа шла над пятым номером «Земли и воли», который, как и все предыдущие номера, должен был выйти точно в срок – в конце месяца, то есть в конце марта. Почти ежедневно в столице происходили заседания землевольческого совета. Волны полицейских облав прокатывались по Петербургу, не задевая подполья: обнаруживалось магическое влияние, которое оказывал на ход событий дуэт Клеточникова и Михайлова.
Почти ежедневно в тетрадке Михайлова в эти дни появлялись помимо записей о шпионах и такие записи, задававшие массу срочной работы Дворнику и его помощникам по части охранения безопасности организации: «22 марта. Обращено внимание на подозрительную квартиру на Фурштадтской (12, 17), в которой живут студентки и студенты. Собирали сведения о квартире 54 в доме Мурузи… Некто Афанасий Севастьянов 18 марта поселился на углу Невского и Новой улицы (кв. 38), а 22 числа переехал на Владимирскую (7, 20); подозревается в чем-то тяжком. Ловицкий удостоверяет, что это тот самый, который ходил к Апсеитовой… В список социалистов Василеостровского Патронного завода вошли: письмоводитель, бывший студент Мед. Академии, отставной контролер Государственного банка Петр Николаев Ермолаев, заведующий библиотекою Александр Иванович Малисов, помощник бухгалтера и счетчик Николай Николаев Деляновский и рабочий Карабанов.
23 марта. Думают поймать Попова у сестер (на Малой Итальянской, д. № 22), устроивши там в воскресенье засаду. Подозревают его в участии в убийстве Рейнштейна. На Фурштадтской (12, 17) живет студент Япп. В доме Мурузи (кв. 54) живет Едловер (женщина) и непрописанная какая-то женщина, кажется, Иоффе, которые давали деньги на покушение на жизнь шефа; их квартира также служит для склада запрещенных вещей… Сестра Розалии Боград, Ханна, живет на углу Знаменской и Митавского (28/10, 15) со студентками Розенштейн, Ровенской, Маркевич и Сильванской: очень подозрительны; у них бывают собрания, говорят и читают шепотом; прячут у себя книги и бумаги…
24 марта. В адресном столе узнавали адресы следующих студентов: Антушев, Благовестов, Вебер, Граматикати… Сестра скрывшегося Астафьева живет по Фонтанке, д. 41, кв. 10, у присяжного поверенного Соколовского. Следят: на Ивановской ул., д. 18, за кем-то и за домом на Гагаринской ул., кв. Якимовой…
25 марта. На подозрении у Третьего отделения находятся: московский присяжный поверенный Ордынский, имеет преступные сочинения, заезжал к нему освобожденный Зиновьев… В сильном подозрении доктор Веймар и его знакомый Грибоедов, полковник инженер Петлин и его брат директор Государственного банка, статский советник Анненский. В ресторане „Македония“ (Невский пр., № 88) собираются студенты, составляющие, по-видимому, один кружок, недопускающие в свою среду посторонних…
26 марта. В последнее время на всех заводах за Нарвской заставой усиливается агитация, а потому считают нужным ускорить проверку и арестовать нелегальных рабочих…».
Все это были сообщения, в той или иной степени непосредственно касавшиеся землевольцев. На заводах за Нарвской заставой действовали пропагандисты из рабочей группы Плеханова, и сам он жил там же, что, кстати, тоже было незадолго перед тем выявлено агентами Кирилова, о чем Клеточников своевременно известил Михайлова; полученное предупреждение обязывало принять меры, чтобы спасти от арестов распропагандированных рабочих и самим пропагандистам не попасть в полицейские ловушки. В ресторане «Македония» на Невском, привлекшем внимание агента, встречались со студентами Тихомиров и Арончик; теперь им нужно было поискать другое место для встреч. Со студентами Антушевым, Влаговестовым, Вебером, Граматикати, участниками землевольческой демонстрации на Казанской площади, связаны были многие землевольцы, на их квартирах устраивались многолюдные сходки, на которых всегда выступал кто-то из землевольцев; теперь надо было на время прервать сношения с ними, естественно предупредив их самих об установленной за ними слежке. Срочно предупредить нужно было Попова об ожидавшей его засаде у сестер (это был не тот Попов, который участвовал со Шмеманом в убийстве Рейн-штейна, но и у него были основания скрываться от полиции: он входил в кружок Шмемана, агитировавший среди рабочих во время стачки на Новой Бумагопрядильне, также был известен полиции как сборщик подписных денег на «Землю и волю»), предупредить нужно было сестер Боград, Ханну и Розу, невесту Плеханова, о слежке, установленной за их квартирами (они устраивали у себя на квартирах собрания рабочих с пропагандистскими целями), и о том же предупредить приехавшего из-за границы под именем Афанасия Севастьянова эмигранта Германа Лопатина, того самого Лопатина, который восемь лет назад пытался вывезти из Сибири Чернышевского, был арестован и бежал и теперь намеревался установить связь с землевольцами; нужно было известить девиц из квартиры 54 в доме Мурузи по Литейному проспекту о предстоявшем у них в ночь на 24 марта обыске (девицы эти, помимо того, что хранили у себя землевольческие издания, давали приют, когда это требовалось, нелегальным землевольцам); сообщение об обыске Михайлов записал на отдельном листке, с тем чтобы переслать его девицам с каким-то своим знакомым, которого должен был увидеть после беседы с Клеточниковым.
Но самыми ценными сообщениями были те, что, подобно сообщению от 24 марта о слежке за квартирой Якимовой на улице Гагаринской, своевременно указывали на опасности, нависавшие над главными конспиративными квартирами землевольцев. Хозяйкой одной из таких квартир и была Якимова, «Баска», чем-то обратившая на себя внимание агента. На ее квартире хранились сокровища «небесной канцелярии» – паспортного бюро «Земли и воли», ведавшего изготовлением фиктивных паспортов для нелегалов, вообще любых документов, которые могли понадобиться революционерам, на этой же квартире устраивались заседания землевольческого совета. Теперь, естественно, эта квартира не могла служить местом сборищ, о чем и необходимо было срочно известить всех находившихся в Петербурге членов общества, которые знали адрес этой квартиры и могли объявиться здесь и угодить на крючок шпионов, необходимо было немедленно перевести «небесную канцелярию» в более безопасное место, самой же Баске перебраться на другую квартиру.
В кабинете Кирилова в агентуре висела на стене большая подробная карта Петербурга, на которой были отмечены кварталы, где, по мнению Кирилова, подкрепляемому каждодневными агентурными изысканиями, всего вероятнее было бы встретить разыскиваемых революционеров, туда и направлял табуны своих изыскателей Кирилов, снабжая их фотографическими или словесными портретами разыскиваемых, – перед глазами Кирилова стояла ясная картина связей, явок, притонов столичного подполья – картина предположительная – и подполья, еще не открытого, но это последнее было, полагал Кирилов, вопросом времени. Не менее ясно благодаря Клеточникову видел эту картину – именно кириловскую картину – и Александр Михайлов; это давало ему возможность избегать ошибок, когда нужно было, например, устроить на жилье приехавшего из провинции нелегала или определить место очередного собрания землевольческого совета. Обычно искала подходящие квартиры Баска, у нее на этот счет было какое-то странное чутье, она шла искать нужные квартиры именно в те дома, в какие нужно, и никогда не ошибалась, Дворнику оставалось только пройти по указанному адресу и убедиться в достоинствах выбранного ею помещения.
2 апреля было совершено покушение на жизнь государя императора. Покушавшийся, народник Александр Соловьев, встретил царя вблизи Дворцовой площади, когда царь возвращался с прогулки. Соловьев пошел ему навстречу и, не доходя нескольких шагов, вытащил револьвер и выстрелил. Царь повернулся и побежал. Соловьев выстрелил ему вдогонку. Царь споткнулся и упал, пополз на четвереньках, не в силах подняться. Соловьев еще дважды выстрелил, все мимо, и тут на него налетел офицерик из охранной стражи, ударил саблей по голове, свалил с ног.
Теперь в Петербурге арестовывали не только тех, кого можно было заподозрить в причастности к покушению, но всех более или менее неблагонадежных, в том числе всех тех, кто когда-либо, начиная с 1866 года, со времени Каракозова, привлекался к дознанию и суду по политическим делам, – власти решили очистить от них столицу. Уже к вечеру 2 апреля в Третьем отделении был составлен список около восьмидесяти таких неблагонадежных, у большинства из них в ночь на 3 апреля были произведены обыски, многих, несмотря на то что у них ничего не нашли (были предупреждены землевольцами, получившими от Клеточникова этот список вечером второго же числа), арестовали, и между ними доктора Веймара, револьвером которого воспользовался Соловьев, присяжных поверенных Ольхина, Стасова, близких народникам, как и Веймар, деятельно помогавших им.
После покушения на государя в Третье отделение хлынул поток анонимных доносов, или, по принятой здесь терминологии, «частных заявлений», обработка которых была поручена Клеточникову еще в первый день его появления в канцелярии агентуры. Большинство доносов были вздором – попыткой обывателей свести личные счеты друг с другом, и начальство в отношении их не заблуждалось, на копиях доносов, переписанных жемчужным почерком на четвертушках роскошной глянцевой бумаги, ежедневно представлявшихся Кириловым шефу, чаще появлялись такие резолюции его высокопревосходительства: «Должно быть, чепуха», «Благонамеренный дурак», «Несомненно, вранье. Писал какой-нибудь выгнанный офицер», «Оставить без последствий». Но иногда на копии ложилась короткая косая запись: «Г. Кирилову. Расследовать». Это означало, что по указанному в доносе адресу Кирилов должен был послать шпиона, и, если хотя в какой-то мере (что случалось чрезвычайно редко) шпион подтверждал справедливость анонимного оговора, Дрентельн немедленно направлял по этому адресу жандармов. Иногда же ради скорости он направлял жандармов без предварительной проверки доноса. Жандармы производили обыск – разумеется, бесплодный: все сколько-нибудь правдоподобные сведения, содержавшиеся в «частных заявлениях», прежде чем с ними знакомился Дрентельн, заносились в тетрадь под названием «Сообщ. агента».
5 апреля был опубликован царский указ Правительствующему Сенату о разделении России на шесть диктаторских генерал-губернаторств, с правом генерал-губернаторов предавать виновных в политических преступлениях военному суду. Первой жертвой указа стал юный подпоручик Дубровин. Он был арестован по подозрению в сношениях с революционерами, при аресте оказал сопротивление, ранив двух жандармов, и по приговору Петербургского военно-окружного суда 20 апреля повешен.
14 мая в Киеве были повешены террористы Осинский, Антонов и Брандтнер. 28 мая повешен Соловьев. Виселицы в Одессе, Николаеве, снова в Киеве – это продолжалось все лето.
4
Лето в Петербурге – лучшее время года, что бы ни писали о нем беллетристы, разглядывающие летний Петербург из деревенского или дачного далека, – по контрасту с лесной или полевой благодатью и правда могут показаться невыносимыми пыль и мухи, вонь подсыхающих помоев на черных лестницах и во дворах-колодцах, железный грохот копки в прокаленных солнцем узких каменных ущельях; но для петербуржцев, которые вынуждены оставаться в городе круглый год, лето после изнуряющих весенних ледяных ветров, после зимней черной и мокрой снежной слякоти и бесконечных черных осенних дождей, лето – пора возвращения к жизни, воскресающих надежд и отдохновения. Летом в Петербурге прогретый и покойный воздух пахнет морем и зеленью укромных, малоприметных, но отнюдь не малочисленных скверов и сквериков, каким-то чудом выживающих в каменных недрах кварталов, в высоком прозрачном небе разлито таинственное свечение, отчего все предметы выступают с особенной резкостью, и начинаешь замечать то, чего не замечал прежде, жадно ищешь зрительных впечатлений, странным образом начинаешь нуждаться в них и находишь их, находишь. Эти впечатления вызываются архитектурным обликом города, поражающим значительностью и завершенностью замысла, художественной идеи, единой мысли, которой служили поколения строителей города. Нужно пройти по набережным канав и по площадям и обратить внимание на то, как соединяются между собой в облике зданий стили разных эпох, и выйти на набережную Невы и оглядеть ее берега с многоверстными разливами дворцов и особняков, приземистых, тщательнейше выровненных по высоте, как бы повторяющих собою странную равнинность здешних болотистых низких мест, и станет ощутимой эта единая мысль. «Но откуда… откуда было взяться этой идее, единой мысли? Три столетия здесь, на этих берегах, как и всюду, шла корявая, лишенная духовного смысла жизнь – то же было, что и всюду, мельтешение муравьиных страстей, мизерных, растительных существований, сшибки меркантильных интересов. И все же возникла эта каменная гармония, эта красота… Жизнь прошла, а красота осталась…».
