Текст книги "Тайна клеенчатой тетради
Повесть о Николае Клеточникове"
Автор книги: Владимир Савченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
Однако все же Клеменц пропал. Агенты выследили, в какую квартиру заходил предупредитель, и, не дождавшись выхода на улицу предупрежденного, перед утром нагрянули в квартиру с обыском и арестовали его. Квартиру же Морозова определить не удалось. Возле дома и на ближайших углах до утра дежурили агенты и жандармы и разошлись только к восьми часам, когда на улицах началось обычное движение; утром, после восьми, Воробей спокойно вышел из дому; никто его не остановил.
Кроме Клеменца, были арестованы Бух и Луцкий, Астафьев скрылся; были произведены обыски всюду, где побывали предупредители, многих арестовали и затем выслали, в том числе и братьев Короленко. Но главной добычей Третьего отделения был Клеменц, виднейший из подпольных литераторов, за ним несколько лет охотились. Это, конечно, был успех петербургского сыска и личный успех Николки Рейнштейна. Торжествующий, веселый Николка укатил в Москву выводить тамошних нелегалов. Свою тысячу он не успел получить, было некогда. Ее получила за него месяц спустя Татьяна, но при обстоятельствах, отнюдь не триумфальных для Николки и невеселых для самой Татьяны.
И снова предметом обсуждения между Клеточниковым и Михайловым был вопрос о том, какой урок можно извлечь из всех этих событий, в которых не последнюю роль сыграл славный паренек Николка Рейнштейн. «Нет, п-пожалуй, с этим п-пареньком надо кончать, это уже с-слишком», – возмущенно сказал с несколько более заметным, чем всегда, заиканием обычно уравновешенный и ясный Дворник. Клеточников тогда не придал этим словам того значения, какое открылось ему через некоторое время. Непосредственным же следствием этих слов явился отъезд в Москву следом за Рейнштейном двух землевольцев – Михаила Попова, известного между радикалами под кличкой Родионыч, и Николая Шмемана, того самого, у которого когда-то Клеточников познакомился с Михайловым.
5
Набежала, закрутила странная жизнь, и оглянуться не успел, как все пути назад оказались отрезаны. Еще в то время, когда он жил у Анны Петровны, сделалось ясно, что планам, связанным с провинцией, не суждено исполниться, – слишком много дела было в Петербурге. Какого дела? Чем намерен был занять Николая Васильевича в Петербурге милейший Петр Иванович после того, как проживание у Анны Петровны сделается ненужным – Анна Петровна исчерпает себя? Не знал этого и сам Петр Иванович. Ясно было только, что впредь им было вместе идти, они оба были нужны друг другу, Петра же Ивановича дела привязывали к Петербургу… Снова писал Клеточников в Симферополь и Самару, мучился, пытаясь объяснить, почему остается в Петербурге, почему не едет, как собирался. С одной стороны, и обижать неправдой старых друзей не хотелось, а с другой – и невозможно же было объясниться, невозможно…
И еще раз писал в Симферополь и Самару, когда заблистала перспектива поступления в агенты, – на этот раз писал так (на этом настоял Михайлов), как будто держал экзамен на политическую благонамеренность, да так и было, держал экзамен, который Третье отделение не могло не устроить новичку, а значит, и письма не могли избегнуть участи быть просмотренными на почте (и не избегли, в этом Клеточников позже смог удостовериться); писал, как бы жалуясь на судьбу, и причиной своих несчастий выставлял окружавший мир, в котором он год от года чувствовал себя все более неприютно, в котором с каждым годом все более возбуждалось разрушительных страстей, и глубокомысленно цитировал Бок-ля, Гегеля, Спенсера, и обвинял в крайних пристрастиях как радикалов, так и консерваторов, – испытанная у Анны Петровны линия представлялась пригодной и на будущее.
Странное было время! Проверяло Третье отделение, проверяли и радикалы. Еще в то время, когда Клеточников только поселился у Анны Петровны, землевольцы поручили одному из радикалов-южан, Теллалову, собрать о нем все возможные сведения. И позже, когда от Клеточникова стали получать ценнейшие факты об агентах и точность их была уже неоднократно подтверждена, время от времени кому-нибудь из землевольцев поручалось понаблюдать за ним с целью собрать дополнительные сведения. И не то чтобы ему не доверяли. Кроме Михайлова Клеточников встречался для передачи своих наблюдений над агентами еще с двумя-тремя нелегалами, заменявшими Петра Ивановича, когда тот неожиданно выезжал из Петербурга по своим бесчисленным делам (Михайлов был, по наблюдениям Клеточникова, чем-то вроде директора-распорядителя в «Земле и воле», без него не обходилось ни одно практическое предприятие организации), и на этих нелегалов, точно же так как на Михайлова, Клеточников производил безусловно благоприятное впечатление – они ему безусловно доверяли. Тем не менее его продолжали проверять.
Он знал об этих проверках, догадывался или даже иногда замечал, что за ним наблюдают, но не очень страдал, понимая, что без этого не обойтись, что дело тут не столько даже в недоверии к нему, как и не только в жесткости правил конспирации, дело в другом. В чем? Он был для нелегалов человеком со стороны, все они знали друг друга годами, у всех за плечами было прошлое, за которое им грозили годы каторги, наконец, они были молоды, а он уже и молод не был, и никому не известен, и с каким же прошлым? – всю жизнь просидел в глуши, в углу; правда, при этом был образован и мыслил оригинально и смело… К нему присматривались.
Страдали от этих проверок скорее сами нелегалы, особенно Михайлов. Для Михайлова эти проверки были очевидной нелепостью, тем более досадной, что он же сам и организовывал их, – они мешали их с Клеточниковым сближению, которое им обоим многое обещало, отдаляли их друг от друга… Конечно, этого бы не было, если бы они оставались в необязательных отношениях друг к другу, как было год назад, но что же теперь было делать? Можно было только надеяться, что рано или поздно этой ерунде придет конец.
Стараясь облегчить Клеточникову его ношу, Петр Иванович выказывал ему свою личную доверенность. И как бы в свидетельство ее однажды открыл ему свое настоящее имя. Это сильно смутило Клеточникова. Он спросил, не рискует ли все же Петр Иванович, открываясь ему, ведь мало ли что бывает, и Петр Иванович ответил, смеясь, что вовсе не рискует, что ничего не бывает у таких, как Николай Васильевич, и затем объяснил, почему доверяет ему. «В-вы, Николай Васильевич, – сказал он, – человек ч-чрезвычайно головной, шагу не сделаете, прежде не сообразив, а з-зачем вам его делать? Вы пришли к мысли, что вам надобно быть с нами, и вас теперь с этой точки парой волов не стащишь». – «Что же, разве мысли не меняются?» – спросил Клеточников. «Не так-то легко меняются, тем более такие мысли, которые могли привести к нам. Это ваши мысли… и ваша истина. А вы из тех, кому истина дороже жизни, не правда ли? Не в этом ли, м-между прочим, – закончил он лукаво и многозначительно, – заключаются основания жизни, о которых вы обещались как-нибудь п-поведать?» Этот случайный и полушутливый разговор как бы что-то сдвинул между ними, разрешил, упростил, заставил думать, что тот разговор, на который намекал и которого ожидал Михайлов и который требовал особых условий для того, чтобы осуществиться, пожалуй, теперь и в самом деле мог осуществиться…
В декабре, перед самым Новым годом, землевольцы из центрального кружка, те из них, кто был посвящен в тайну Клеточникова, но еще не видел его, устроили ему смотрины. Михайлова не было в Петербурге, Клеточников в это время встречался с Афанасием Ильичом (Арончиком), совсем еще молодым человеком с нервным, очень красивым мраморно-белым лицом, напоминавшим изображения Христа на картинах художников-академистов. Он жил на Песчаной, в мезонине, куда можно было пройти, минуя дворника и прислугу. Когда Клеточников пришел, у Арончика уже сидело человек пять молодых людей. Афанасий Ильич сказал Клеточникову, что все это люди свои, совершенно свои, при них можно говорить обо всем, и, представив Клеточникова собравшимся (назвав его «южанином, тем самым», – имени его не назвав), усадил за стол, вокруг которого все сидели и на котором кипел самовар. Некоторое время все молча и сосредоточенно пили чай, скованные неожиданной неловкостью. При этом Клеточников ловил на себе дружелюбные взгляды, даже подчеркнуто дружелюбные, но заговорить – ни с ним, ни между собой – никто почему-то не решался. Между тем чувствовалось, что перед приходом Клеточникова молодые люди вели какой-то жаркий спор, причем никакого отношения к Клеточникову – это тоже как-то чувствовалось – не имевший, у них на лицах сохранялись следы одушевления и азарта, особенно на лице сидевшего как раз напротив Клеточникова очень стройного и очень живого молодого человека в ветхой рубашке с мятым воротничком и сбившимся галстучком-лентой; молодой человек нервно помешивал ложечкой в стакане, и хотя, как и все, поглядывал на Клеточникова с дружелюбием, но как бы принуждал себя помнить о Клеточникове, в мыслях оставаясь далеко от него, – в любой миг он был готов разрешиться потоком слов, которые теперь ему приходилось с трудом удерживать, так что даже какие-то судороги проходили по его напряженному лицу.
Все эти молодые люди, подобно визави Клеточникова, поражали небрежностью костюма, по виду их можно было принять за студентов из недостаточных или семинаристов. Клеточников со своим белоснежным бельем и белым жилетом с отворотами выглядел между ними светским франтом. Исключением из всего кружка был рослый молодой человек с лицом восточного типа, неподвижным и мрачным, с осанкой военного, сидевший в самом конце стола, у двери, он почему-то был во фраке.
Почти вслед за Клеточниковым пришла молодая дама, и все тотчас изменилось, молодые люди повскакали с мест и с радостными возгласами, уже более не обращая внимания на Клеточникова, окружили даму, занялись ею. Видимо, она принесла какие-то вести от Дворника, которых все с нетерпением ожидали, и вести хорошие, связанные, как можно было судить по репликам, с получением Дворником каких-то денег, при этом все весело заулыбались и стали расспрашивать даму о деталях этого дела и о Дворнике, о том, когда он вернется, и еще о чем-то, что тоже имело отношение к делу и к Дворнику и вместе с тем, видимо, имело отношение к чему-то личному, бывшему между дамой и Дворником, потому что, отвечая на какой-то вопрос о Дворнике, дама вдруг восхитительно вспыхнула, все ее красивое лицо вдруг осветилось чудным светом – этот свет нельзя было назвать румянцем, потому что это был именно свет, – и лицо стало еще красивее. Это было так неожиданно, что все снова заулыбались, но теперь уже с задумчивым видом, и деликатно отступили от нее.
Ее назвали Клеточникову Елизаветой Ивановной, но это, вероятно, было не настоящее ее имя, – в разговоре, во время расспросов о Дворнике, ее несколько раз кто-то назвал Анной. Клеточников, открывший так неожиданно ее особенное отношение к Михайлову, с большим интересом стал присматриваться к ней. Ее с полным основанием можно было назвать красавицей. У нее были очень большие влажные глаза, удлиненное нежное лицо, нос с легкой горбинкой; ее верхняя губа вытягивалась забавным уголком вперед и вниз и как бы тянула за собой всю верхнюю часть лица, и оттого в лице, особенно когда она опускала глаза, возникало как бы скорбное выражение, так и хотелось назвать ее скорбным ангелом. И держалась она вовсе не властной красавицей, победительницей, в ней заметны были какое-то беспокойство, неуверенность, пожалуй, даже робость, она отвечала на расспросы товарищей со старательностью институтки, очень озабоченной тем, чтобы ее ответы были правильны, – она как будто недавно пристала к этой компании молодых людей, которых ставила чрезвычайно высоко, выше себя, и боялась, что они поймут, что она неровня им, – так, во всяком случае, казалось.
Тем временем спор, прерванный появлением Клеточникова, снова вспыхнул, и визави Клеточникова, которого все называли Александром Васильевичем и просто Сашей, наконец разрядился. Закинув руки за спину, он принялся быстро ходить по комнате, по ее диагонали, говоря громко, ни на кого не глядя, зная, что его будут слушать:
– Правительство! Да есть ли в России правительство? Есть передняя в Зимнем дворце, в которой время от времени собирается тридцать – сорок человек, частью это министры, назначаемые и сменяемые произволением государя, частью лица императорской фамилии, по праву рождения призванные заседать в высших коллегиях, частью лица, близкие ко двору и к особе государя и по этому праву заседающие в Государственном совете или каком-нибудь комитете для подачи мнения – какого мнения? Стоит только поставить этот вопрос и делается ясно, что лакейская не может заменить собою понятия правительства.
– Однако именно это правительство, – хладнокровно возразил Арончик, – провело крестьянскую и другие реформы, каковы бы они там ни были, законодательным путем совершив в России то, что Европе далось ценой миллионных жертв.
– Так. Но отчего же правительство, которое двадцать лет назад смогло выработать программу обновления России, не может сделать это теперь?
– Вот именно, отчего?
– Да не оттого ли, что реформы шестидесятых годов были того порядка, что не требовали большой изобретательности, гибкости и смелости ума, прозорливости законодателя, – слишком нагляден был пример Европы, очевидна польза введения новых начал? Можно ли это сказать относительно теперь встающих вопросов, которые связаны с дальнейшим развитием этих начал, в том числе, между прочим, с дальнейшим освобождением личности? Европа не дает на это решительно никакого ответа, ответ может быть найден в теории, что под силу людям мысли, а есть они в этом правительстве?
Спор был интересен Клеточникову, но он пришел сюда по делу, он не собирался задерживаться и, отозвав тихонько Арончика, предложил ему переговорить об их деле. Арончик подвел его к мрачному молодому человеку, сказав, что Порфирий Николаевич (так звали молодого человека) тоже будет участвовать в сношениях с ним, Клеточниковым, и втроем они отошли для разговора в дальний угол. К ним присоединилась Елизавета Ивановна, очень интересовавшаяся тем, что говорил Саша, но еще более интересовавшаяся Клеточниковым; она все время, пока рассказывала друзьям о Дворнике и затем, слушая Сашу, оглядывалась на Клеточникова, как бы специально желая знать его впечатление и о ее рассказе, и о речи Саши, и теперь, слушая самого Клеточникова, смотрела на него с особенным пристальным выражением. Потом к ним присоединился и Саша, разрядившийся в споре. Как и Елизавета Ивановна, он с очень сосредоточенным, изучающим выражением, уже не отвлекаемый никакими сторонними мыслями, стал всматриваться в Клеточникова и вслушиваться в то, что он рассказывал. Рассказывал же Клеточников об очередном «крестнике» Анны Петровны, обнаруженном им, – Сергее Соколове, мастере в колонии малолетних преступников, дружке Николки Рейнштейна, Ни-колкой же и введенном в дом Анны Петровны.
Рассказ Клеточникова вызвал неожиданную реакцию Саши. Когда Клеточников кончил рассказывать и стал прощаться, Саша вдруг взволнованно сказал ему:
– Знаете, когда вам станет тошно, захочется поговорить с человеком, просто повидаться – заходите ко мне. После восьми я обычно дома. – Он протянул визитную карточку с адресом на Садовой.
Клеточников посмотрел на Арончика и Порфирия Николаевича (они сдержанно улыбались), на Елизавету Ивановну (и у нее, как у Саши, было взволнованное лицо, и она хотела бы сказать Клеточникову что-нибудь утешительное, что-нибудь сделать для него, только не смела), потом снова на Сашу. Сердце вдруг сжалось и защемило, когда он подумал… когда на миг представил себя на месте этого нелегала…
– Спасибо, – пробормотал он. Он еще раз посмотрел на карточку и с улыбкой вернул ее Саше. – Я запомню адрес.
6
Примерно через неделю после этих смотрин, в начале января уже нового, 1879 года, близко к вечеру, когда Клеточников вернулся домой после обычного и, как всегда, безуспешного обхода присутственных мест, Анна Петровна, с нетерпением поджидавшая его, попросила зайти к ней и с гордостью сказала:
– Я все устроила, нашла вам место. Вот только не знаю, – замялась она, – подойдет ли оно вам. У меня, изволите ли видеть, есть хороший знакомый в Третьем отделении, и я узнала от него, что в канцелярию требуется чиновник для письма. Я подумала: это место для вас, вы и канцелярию знаете, и юрист, и почерк превосходный. Словом, я вас рекомендовала. Что вы на это скажете?
Он задумался.
– Право, не знаю, что и сказать. Так неожиданно. Все-таки Третье отделение, – сказал он неуверенно. – Правда, там обеспечивается большая пенсия, – прибавил он, подумав. И еще прибавил, как бы взвешивая, примериваясь: – А почему бы, собственно, и не Третье отделение? – Потом, спохватившись: – Премного вам, Анна Петровна, благодарен. Право, мне неудобно, вы так любезны. Если позволите, я подумаю?
– И нечего думать, сударь. Зайдите-ка завтра, к восьми утра, к господину Кирилову, агентурное отделение, вход с Фонтанки. Да захватите с собой рекомендации, или что у вас там есть, какие бумаги, с прежнего-то места службы.
Прежде чем побывать у Кирилова, Клеточников повидался с Михайловым, к этому времени вернувшимся в Петербург; тот и слушать не стал никаких возражений, никаких сомнений Николая Васильевича на тот счет, правильно ли он сделал, что сразу же не отказался от предложения Анны Петровны, можно ли, дескать, связываться с этим опасным учреждением, не отказаться ли от предложения Анны Петровны теперь, пока не поздно.
– Потом, потом! Все сомнения потом. Сначала надо посмотреть, что это т-такое, что оно может дать, это предложение, – весело, очень обрадованный неожиданным оборотом дела, сказал Михайлов. – Что бы вам ни предложил господин Кирилов, соглашайтесь на все. А т-там посмотрим, как быть.
Разговор с Кириловым, однако, оказался не столь обещающим, как можно было подумать на основании слов Анны Петровны. Кирилов принял Клеточникова холодно, даже странно неучтиво, например продержал на ногах во все время разговора, сам же сидел за большим столом с зеленым сукном, нагнувшись вперед, и рассматривал Николая Васильевича угрюмо, неприязненно. Он был пониже Клеточникова ростом, но крепок, кряжист, с суровой, то ли смуглой, то ли обветренной физиономией пожарника или уличного городового, которую не облагораживали черные усы и александровские, гнутым жгутом, бакенбарды с проседью. Он ничего Клеточникову не предложил, сказал, что в настоящий момент ничего ему предложить не может и не уверен, сможет ли в ближайшее время; впрочем, если что-то изменится, он даст ему знать. На том и расстались. Можно было подумать, что ему чем-то не понравился Клеточников и он просто-напросто решил от него отделаться. Однако же рекомендацию Клеточникова от прежнего его начальника по службе в Ялте, от Корсакова, присланную Корсаковым по просьбе Клеточникова из-за границы с год назад, Кирилов оставил-таки у себя. Притом, когда уже Клеточников повернулся уходить, Кирилов бросил ему вдогонку, что о нем будет сделана секретная переписка, сказал это с тем же угрюмым, неприязненным выражением. Зачем сказал? На основе всего этого можно было, таким образом, и то подумать, что дело вовсе не безнадежно, что Кирилов так себя держал просто потому, что он такой человек. Так Клеточников и передал свои впечатления об этом разговоре Михайлову, и тот согласился с ним. И так же точно передал Клеточников эти впечатления Анне Петровне, и она, должно быть, тоже согласилась с ним, потому что с этого времени в ее отношениях к нему совсем не стало никаких тайн, теперь она относилась к нему если и не как к «крестнику», то, уж во всяком случае, как к «помощнику», «пестуну» (а вскоре началась охота за Обнорским, когда Анна Петровна, сбиваясь с ног, просила Клеточникова о помощи, уже вовсе не церемонясь, уже как «своего»).
В двадцатых числах января Кирилов передал Клеточникову через Анну Петровну, что желает видеть его, и на этот раз был с ним любезнее, усадил подле себя, довольно участливо расспрашивал о родных и материальных обстоятельствах (возможно, повлияло на него то, что Анна Петровна аттестовала Клеточникова как своего деятельного помощника, возможно, также и то, что к этому времени пришли и оказались благоприятными отзывы о Клеточникове из жандармских управлений Симферополя и Пензы) и предложил работать агентом за тридцать рублей в месяц, обещав в случае успешной деятельности изменить к лучшему его материальные обстоятельства. Как человеку интеллигентному, предложил вращаться среди учащейся молодежи, завязывать знакомства и сообщать сведения, которые указывали бы на преступные замыслы. При этом объяснил, как в таких случаях действуют опытные агенты, и определил дни и часы свиданий для передачи сообщений.
Вот тогда-то Клеточников и съехал от Анны Петровны, поспешил убраться от нее чуть ли не на другой день после того, как был зачислен в агенты, не мог больше выносить ее общества. Прежде, когда только еще нужно было выведать ее тайну, с этим приходилось мириться, как с неизбежностью, но теперь, когда и тайна оказалась раскрытой и все ее связи выявлены, весь круг ее знакомых установлен, притом его собственная служба обещала дать гораздо больше того, чем могло дать проживание у Анны Петровны, проводить в ее обществе каждодневные вечера сделалось совершенно нестерпимым. Но почему? Ведь она не переставала быть по-своему привлекательным, в известном смысле даже симпатичным человеком? Разве стала она хуже, чем была, когда Клеточников, уже зная ее тайну, проводил часы в ее компании, не без интереса, не без удовольствия слушая ее занимательные, своеобразные рассказы о прошлом? Она оставалась такой же приветливой, импульсивной дамой с открытым, доброжелательным лицом, по-прежнему к ней тянулись люди, и не только ее «пестуны» и «крестники», обязанные ей всем, чего достигли в жизни, – со всеми она была внимательна и отзывчива, это Клеточников испытал на себе (вовсе не из какого-то расчета предложила она ему поступить в Третье отделение – предложила из расположения к нему, искренне желая помочь выпутаться из денежных затруднений, Третье же отделение предложила как последнее средство, после того, как посылала его в два или три учреждения вполне нейтральные, где у нее были добрые знакомые, вовсе не связанные с полицией, но где, однако, тоже не оказалось подходящего места, о чем она сильно сокрушалась). Точно так же не было у нее, это Клеточников знал совершенно точно, и злобного отношения к социалистам, как можно было бы, казалось, ожидать от правительственного агента, – вполне безразличная к идейной стороне дела, она не только не испытывала к социалистам особенной антипатии, но, напротив, вращаясь между ними, порой вступая по необходимости в продолжительные обязательные отношения с ними, даже любила их общество (в этом она не стеснялась признаваться Клеточникову), считая их интересными людьми, себе под стать, ибо это были люди со страстью. Она способна была сочувствовать их судьбе, хотя сама же и губила их, но об этом она старалась не думать, это ее уже не касалось, это не имело отношения к ее делу, к ее страсти, а страсть ее и была в том, чтобы выслеживать и ловить людей. В этом она была похожа на Николку Рейнштейна, тот также был равнодушен к идейной стороне дела, захвачен самой по себе страстью разрушать замыслы других людей, был художником, энтузиастом этой увлекательной, хотя и опасной игры. Как могли соединяться в человеке такие противоположные качества? Понять это было невозможно, но, именно оттого, что Анна Петровна была и добра, и приветлива, и отзывчива, она казалась Клеточникову чудовищем, омерзительным, вызывала порой тошнотворную тоску и отчаяние, от которых не было спасения. Со своей безотчетной, невинной кровожадностью она была вполне животным, бессмысленно эгоистическим и опасным, и, конечно, была бы не способна это осознать, если бы и нашелся человек, который попытался объяснить, показать ей это. Соображение это приводило Клеточникова в ужас. Вот от этих переживаний, неизбежно возникавших при общении с Анной Петровной, он и поспешил сбежать, как только представилась возможность.
Впрочем, сбежал он от Анны Петровны вполне корректно, не испортив с ней отношений, оставив за собой право заходить к ней на правах друга, в расчете и впредь добывать здесь нужные сведения, – сбежал под благовидным предлогом: ему теперь, как агенту, было бы непредусмотрительно жить у нее, агента же, притом сам господин Кирилов советовал переселиться поближе к студентам, за которыми Клеточников должен был наблюдать. Расчет оказался верным. Вскоре разыгралась поставленная Николкой Рейнштейном драма, героями которой должны были стать редакторы и типографщики «Земли и воли», и никакой возможности следить за событиями не было бы у Клеточникова, если бы не квартира Анны Петровны. Агентурная служба, увы, не оправдала надежд, которые возлагал на нее Михайлов, – у Клеточникова отнюдь не прибавилось возможностей узнавать больше того, чем он узнавал через Анну Петровну.
Михайлов надеялся, что Клеточников, став агентом и встречаясь у Кирилова с другими агентами, не только сможет выявить новых агентов, но и получит возможность знакомиться с планами сыска из первых рук. Этого не произошло. Никаких особых поручений Кирилов не давал, для свиданий назначал такое время, когда Клеточников не мог столкнуться у него с другими агентами. Притом, определив Клеточникову общую задачу – следить за состоянием умов студенчества, предупредил, чтобы тот являлся на свидания только тогда, когда у него было что-либо интересное для сообщения. Интересного же у Клеточникова, естественно, ничего быть не могло. Несколько раз он был на студенческих балах, один раз на сходке в медицинской академии, отчеты об этом, согласованные с Михайловым (чтобы как-нибудь случайно не повредить нелегалам), и представлял Кирилову. Тот отзывался одобрительно о стиле изложения и почерке, относительно же содержания сообщений ничего не говорил, но видно было, что содержанием он недоволен. Однако же и гнать никудышного агента не гнал; стало быть, рассуждали Клеточников и Михайлов, имел-таки какие-то виды на него. Между тем некоторая польза от агентурной деятельности Клеточникова все же была. Дело в том, что Кирилов принимал секретных агентов не в Третьем отделении, а на одной из явочных квартир, на Литейном, туда являлся со своими сообщениями и Клеточников; землевольцы, установив за этой квартирой наблюдение, открыли еще нескольких вредных шпионов.
Но период агентства оказался недолгим. Через месяц, в начале марта, Клеточникову было передано (через Анну Петровну же) распоряжение Кирилова явиться в агентурную канцелярию и предложено место чиновника для письма, то самое, о котором хлопотала Анна Петровна и которое Кирилов благоразумно не спешил предоставить незнакомому человеку, не узнав его ближе. Агентурная работа и была отчасти способом проверить и узнать его.
И первое дело, которым пришлось Клеточникову заняться в канцелярии агентуры, была переписка об убийстве в Москве в гостинице Мамонтова двумя неизвестными лицами секретного агента Третьего отделения, лучшего, способнейшего агента, кронштадтского мещанина Николая Васильева Рейнштейна.
7
Агентура помещалась на третьем этаже основного здания Третьего отделения, в том его крыле, где были выходы во двор и под арку, которая соединяла двор с набережной Фонтанки, и с фасадной стороны был особый выход на Фонтанку, этим выходом пользовались служители и нечиновные канцеляристы, чиновники же и высшее начальство входили в здание через парадный подъезд, который был посередине фасада. Агентура занимала лишь часть крыла, остальные помещения третьего этажа занимали бухгалтерия, библиотека периодических изданий и многочисленные отделы третьей экспедиции – здесь сосредоточивались все дела по политическим преступлениям. Часть отделов третьей экспедиции располагалась и на четвертом этаже – шифровальный, перлюстраций, экспедиционная канцелярия с доброй дюжиной переписчиков. На четвертом же этаже располагались отделы других экспедиций, там находилась и библиотека нелегальных изданий и конфискованных книг. Огромный высокий зал второго этажа был занят картотекой, здесь в дубовых шкафах с выдвижными ящичками хранились сведения о тысячах и тысячах граждан империи. Любой человек, когда-либо имевший какую-либо связь с какой-либо политической организацией, или хотя бы однажды выступивший публично, или подписавший политическое воззвание, хотя бы по славянскому вопросу, или просто утерявший паспорт и тем самым навлекший на себя тень какого-либо подозрения, имел все основания быть зарегистрированным и описанным по приметам и даже, может быть, сфотографированным анфас и в профиль, и листы с этими сведениями получали соответствующее место в одном из шкафов. На втором этаже размещались и кабинеты высшего начальства, приемная была на первом этаже, там же казначейская часть и столовая. Во дворе, который имел помимо выхода на Фонтанку еще и другой выход – на Пантелеймоновскую улицу, в особых зданиях помещались архив, тюрьма, жандармские казармы, конюшня и прочие службы.
Само помещение агентуры представляло собою две большие комнаты; в одной, разделенной на две части перегородкой, были устроены кабинеты заведывавшего внутренней агентурой статского советника Григория Григорьевича Кирилова и заведывавшего заграничной агентурой коллежского советника Маврикия Маврикиевича Вольфа, в другой комнате занимались под непосредственным наблюдением помощника Кирилова статского же советника Василия Алексеевича Гусева человек шесть чиновников для письма (переписчиков) и писцов. В этой комнате и было определено место Клеточникову.
В первый день ему поручили переписать несколько агентурных донесений, предварительно сверив по алфавитам все имена, которые могли встретиться в донесениях (как это сделать, объяснил Гусев, тихий, аккуратный человек в чистом вицмундире, чистеньких нарукавниках, с небольшим незапоминающимся лицом), – переписать, излагая заключенные в донесениях сведения со всей возможной связностью и полнотой, при надобности дополняя их сведениями, взятыми из справок-памяток, которые составлялись на основе агентурных донесений обо всех более или менее заметных злоумышленниках и заключали в себе сведения, добытые ко времени последнего донесения; агенты, в большинстве своем люди малой грамотности, даже опытнейшие из них, написавшие не одну сотню донесений, излагали сведения удивительно неряшливо, они фиксировали свои мысли, как они возникали в мозгу, переписчики и должны были привести их в логический порядок. И еще поручили перебелить телеграмму, полученную из Москвы начальником Третьего отделения шефом жандармов Дрентельном от генерала Слезкина и расшифрованную Гусевым, с просьбой сообщить имеющиеся сведения о каком-то крестьянине Петре Соколове, подозреваемом (как позже выяснилось, ложно) в причастности к убийству Рейнштейна, и ответить на телеграмму, взяв нужные сведения на этот раз из картотеки на втором этаже, если таковые сведения там окажутся. С картотекой познакомил Клеточникова по приказанию Гусева чиновник Чернышев, субъект с военной выправкой и заносчивым выражением довольно благообразной, впрочем, физиономии; в картотеке имелось описание примет и привычек Соколова, и Клеточников составил текст телеграммы за подписью Шмита. Было это шестого марта, на другой день после того, как Третье отделение получило из Москвы от Слезкина телеграмму о том, что в гостинице Мамонтова найдено тело Рейнштейна, бесследно исчезнувшего шесть дней назад.
