Текст книги "Тайна клеенчатой тетради
Повесть о Николае Клеточникове"
Автор книги: Владимир Савченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
Заказ на типографские ящики от землевольцев он получил через Баску, которая в то время была связной между «Землей и волей» и «Северным союзом» в лице Халтурина, жившего у Швецова на Васильевском острове, и часто бывала на квартире Швецова, приносила паспорта для нелегальных рабочих, номера «Земли и воли», иногда еще влажные, прямо из-под станка; последнее обстоятельство особенно волновало Швецова. Первоначально предполагалось, что ящики сделает Халтурин, сам прекрасный столяр, с которым многие землевольцы были давно и хорошо знакомы, но он почему-то не смог заняться этим и передал работу Швецову. Из разговоров с Баской, из рассказов Халтурина Швецов вывел заключение, что Баска – виднейший член центрального кружка «Земли и воли», что ей известны все, или почти все, адреса главных землевольцев – квартиры для многих из них она же сама и подыскивала, – что у нее самой на квартире хранится касса пропагандистов и ведутся опыты с какими-то взрывчатыми веществами, чуть ли не динамитом, к которому землевольцы почему-то стали в последнее время проявлять повышенный интерес, а влажные листы номеров «Земли и воли» указывали сверх того и на ее прямую связь с типографией; когда же Баска передала Швецову заказ на типографские ящики и со знанием дела стала объяснять, что именно от него требуется, догадка относительно типографии превратилась в уверенность. Баска, таким образом, могла стать для него, Швецова, кладом. Конечно, если к этому кладу умело подойти. Он и повел свою игру умело. И не его вина, что между ним и Третьим отделением кроме Шмита, Кирилова, Гусева и агента Янковского, выполнявшего роль посредника, оказался еще и Клеточников.
Швецов обещал Кирилову выдать землевольческий центр и открыть подпольную типографию к осени, когда подполье, разъехавшееся на лето из Петербурга, снова будет в сборе. Открывать свои тайны он обещал не вдруг, а постепенно, чтобы отвести от себя подозрение радикалов в измене. При этом поставил условием, чтобы Третье отделение до поры до времени не трогало ни Баску, ни Халтурина. Вначале Швецову не очень верили, но уже первые его указания позволили Третьему отделению арестовать нескольких нелегалов из «Северного союза» и разных революционных кружков, непосредственно не связанных с землевольцами. А однажды Кирилов вернулся с тайного свидания со Швецовым, состоявшегося в каком-то ресторане, с сияющим лицом, вызвал к себе в кабинет Гусева и Клеточникова и торжественно объявил, что теперь он не только шефу, но и самому государю императору готов подтвердить, что революционный центр пробит и что действительно, как и обещал Швецов, не пройдет и двух месяцев, как все революционеры будут переловлены и всякая противозаконная деятельность в Петербурге прекратится. Затем продиктовал Клеточникову сведения, полученные им от Швецова, и прежде всего список членов революционного центра, семнадцати человек. Пятеро из них и в самом деле принадлежали к центральному кружку землевольцев: Плеханов, Шмеман, Кожин (Александр Михайлов), Клеменц (арестованный) и Анна Якимова (Баска). Остальные были люди, в той или иной мере близкие к землевольцам, но вовсе не входившие в организацию, например писатель Салтыков-Щедрин, с которым землевольцы поддерживали отношения через Баску, бывавшую у него, публицист-народник Каблиц, жена статс-секретаря Анна Философова, собиравшая для землевольцев денежные средства. Почти половина названных Швецовым лиц были нелегалами, жили на конспиративных квартирах, но Швецов, встречаясь с ними в разных домах, мог легко указать их полиции.
Из названных Швецовым нелегалов, членов центра, в этот момент в Петербурге находилась одна (так полагал Швецов) Баска. За Баской установили наблюдение. В доме Швецова поселились агенты, в том числе лучший из них, Янов, и, когда Баска появлялась, следили за ней, стараясь выяснить, где бывает, уходя от Швецова, а главное, где живет. Но это не удавалось. Баска, кроме способности находить удобные в конспиративном отношении квартиры, обладала еще и способностью отделываться от «хвостов», в этом отношении она была соперницей Дворнику, знавшему все проходные дворы Петербурга и учившему своих товарищей пользоваться ими для спасения от преследователей. У Баски был иной способ, она уходила от погони на людных улицах, было непонятно, как она это делала, высокая, сильная, с очень светлыми волосами, она, казалось, должна была выделяться в толпе, нет, в толпе посреди улицы она и исчезала.
Эти неудачи с Баской раздражали Кирилова, и однажды он устроил слежку за ней целой бригады агентов. Он поручил Швецову назначить ей свидание в сквере и затем во главе шести агентов следил за ней, применяя всю технику внешнего наблюдения с переодеваниями, подставными извозчиками, следованием по параллельным улицам.
Баска шесть часов водила и возила агентов по всему городу, ездила на лодке через Неву, на конке прокатала все деньги, измучилась от ходьбы, но и агентов измучила. Кирилов потерял ее из виду на третьем часу погони, постепенно отстали и. другие агенты, кроме Ярова, который выследил-таки ее до самого ее дома, правда, так и не смог определить, жила она в этом доме или забежала к кому-то, скрываясь от преследования, не смог определить и квартиры, в какую она вошла, даже лестницы, на какой находилась эта квартира, – вход в ее квартиру был со двора, туда выходило несколько лестниц, притом была еще парадная лестница, проходная, выводившая со двора на улицу, параллельную той, с которой Баска, убегая от Янова, вошла во двор, – здесь, во дворе, и пропал ее след для Янова, когда он вбежал во двор и затем через парадную лестницу выскочил на другую улицу; он разыскал швейцара, обычно сидевшего. на: парадной лестнице, но теперь спавшего в своей каморке, и из расспросов установил (это открылось Клеточникову на другой день, когда Янов давал отчет Кирилову), что барышня, похожая на описанную Яновым, бывает в этом доме, навещает белокурого молодого человека, живущего в меблированных комнатах, вход в которые, однако, не со двора, а с парадной лестницы. За молодым человеком установили наблюдение, которое, понятно, ничего не дало.
А вскоре Баска и вовсе исчезла из поля зрения агентов и самого Швецова. Впрочем, для Швецова (и Кирилова со Шмитом) она уехала на время в Москву и должна была вернуться к сентябрю, когда должны были съехаться (как полагал Швецов) и остальные радикалы. В Москву для наблюдения за нею послали одного из тех агентов, что следили за ней. В Москве, однако, след Баски обнаружить не удалось.
Он и не мог быть обнаружен в Москве, поскольку никуда из Петербурга Баска не выезжала. Точно так и центральному кружку землевольцев не нужно было съезжаться в Петербург к сентябрю – он давно в полном составе находился в Петербурге. Вся эта игра Баски со Швецовым (а это была именно игра) была затеяна для того, чтобы обеспечить безопасность Клеточникова. Нельзя было тут же порвать сношения со Швецовым, как только сделалось известно его предательство, это навело бы подозрения Кирилова на Клеточникова, одного из пяти лиц, посвященных в тайну Швецова. Тем более нельзя было этого допустить, что однажды на Клеточникова уже падало подозрение. Это случилось в конце марта, когда при обыске у девиц из квартиры 54 в доме Мурузи на Литейном проспекте, обыске бесплодном, ничего компрометирующего не нашли, были, однако, обнаружены клочки разорванной записки, непредусмотрительно брошенные в мусорную корзину, и из этих клочков составился текст предупреждения о предстоявшем обыске (та самая записка, которую переслал им Дворник). Тогда для Клеточникова все обошлось благополучно: кроме Клеточникова в тайну предполагавшихся обысков были посвящены еще два человека – переписчик агентуры Николаев, вместе с Клеточниковым составлявший распоряжение жандармам о проведении обысков, и молодая шпионка, слушательница женских курсов Яроцкая, бедная девица, зарабатывавшая на жизнь доносами на своих подруг; от Яроцкой агентуре и было известно о преступном направлении девиц из дома Мурузи. Установить, кто из названных трех лиц виновен в разглашении тайны, не удалось, так как все они отрицали вину и все в равной мере производили впечатление благонадежных людей, но в конце концов подозрение все же пало на Яроцкую. Кирилов почему-то решил, что это она предупредила девиц.
Повод для разрыва со Швецовым представился, когда он выполнил заказанную работу. Он сделал не совсем то, что требовалось: вместо нескольких небольших ящиков изготовил один большой, который нужно было везти на лошади, и Баска наотрез отказалась взять его, как ни старался он доказать ей все удобства расположения шрифта в таком ящике, – ящик был бы виден за версту, это было бы во всяком случае неконспиративно. (На этот ящик, как узналось от Клеточникова, очень рассчитывали Кирилов со Шмитом, надеясь с его помощью выследить типографию.) Швецов обещал переделать работу. Баска против этого не возражала, но сказала, что она теперь должна ехать в Москву, а когда к сентябрю вернется в Петербург, там будет видно: может быть, ящики еще и понадобятся. На том и расстались.
Прошло лето, прошел сентябрь. Надежды властей выловить к осени последних радикалов не оправдывались. Радикалы как будто и не заявляли о себе все эти месяцы, и орган их «Земля и воля» после пятого, весеннего, номера больше не выходил, и самой организации «Земля и воля» уже не было, и все же… и все же…
Странные вещи происходили с агентами. Рачковский, так много обещавший, неожиданно оказался как бы в пустоте, невозможно было понять, что произошло, он по-прежнему бывал в домах, где прежде встречался с нелегалами, но теперь вдруг нелегалы куда-то исчезли, оказались недосягаемыми, вдруг потеряли интерес и к его проекту легальной газеты, и к нему самому, и никто из его знакомых не мог сказать, каким образом можно было бы вновь связаться с ними, в лучшем случае ему говорили, что надо потерпеть, они, мол, явятся, когда им нужно будет, – связь этих его знакомых с нелегалами, как оказалось, была односторонняя, нелегалы не открывали им своих адресов, сами же появлялись в их домах всегда неожиданно.
Точно так и со Швецовым получалась какая-то ерунда. Сначала исчезла (для него и для агентуры) Якимова. Затем исчез Степан Батурин (то есть Халтурин, живший на квартире Швецова под фамилией Батурина), наблюдение за которым установило, что он, покуда Швецов возился с Якимовой, продолжал заниматься пропагандой, пользуясь при этом запрещенной литературой, хранившейся у Швецова. На Швецова пало подозрение: не водит ли он за нос Третье отделение, не употребляет ли его доверие во вред правительству и на пользу нигилистов? У него сделали обыск, запрещенную литературу конфисковали, его самого арестовали, он плакал, жалуясь на несчастливую судьбу, уверял, что сам не понимает, почему так неожиданно повернулись против него обстоятельства, обещал выдать еще каких-то социалистов. Его выпустили, установив, однако, за ним секретное наблюдение.
Наступил октябрь. Событием, которого власти никак не ожидали, которое нанесло мучительный удар по надеждам на скорое естественное умирание распадавшегося на части радикального мира, явилось появление в Петербурге нового подпольного издания, органа только что сформировавшейся новой партии, название котором и приняло издание, партии «Народная воля». Дрентельн писал 2 октября императору в Ливадию: «С тяжелым и скорбным чувством вижу себя обязанным всеподданнейше донести вашему императорскому величеству, что вчера появился первый номер новой подпольной газеты под названием „Народная воля“…». Факт появления новой газеты Дрентельн назвал в письме явлением «в высшей степени прискорбным», а для себя лично и «крайне обидным». И император на полях этого письма меланхолически приписал своим мелким и корявым, неразборчивым почерком: «Да, оно, действительно, и стыдно и досадно!» Клеточников видел это письмо с пометками. Александра, когда оно было доставлено из Ливадии для помещения в архив Третьего отделения. А через несколько дней видел и другое письмо Дрентельна государю, тоже доставленное из Ливадии для помещения в архив и тоже с пометками государя, и при чтении его не мог не испытать горделивого чувства, не мог не усмехнуться про себя с сознанием своего, весьма своеобразного превосходства, даже некоторой власти над этими, казалось бы, всевластными людьми. В письме Дрентельн сообщал государю, что в связи с появлением новой подпольной газеты он распорядился произвести обыски у тех лиц, которых можно было заподозрить в причастности к революционному делу, что и было проделано – были произведены обыски у сорока трех таких лиц, тринадцать человек были заключены под стражу; но при обысках не было обнаружено ничего компрометирующего, ни одного экземпляра только что вышедшей подпольной газеты; таким образом, писал Дрентельн, «непосредственная цель принятой меры не была достигнута». Против этого места на письме государь написал: «Довольно странно!» Но то, что было странно для императора всероссийского, не было странно для коллежского регистратора, чиновника для письма Третьего отделения Собственной его императорского величества канцелярии, не было странно и для коноводов новой подпольной партии, своевременно предупрежденных этим коллежским регистратором о предполагавшихся обысках.
В первом номере «Народной воли» объяснялись причины, побудившие русскую революционную партию сосредоточить внимание главным образом на политической борьбе, доказывалось, что в создавшейся исторической обстановке борьба революционеров с правительством единственно соответствовала требованиям истории, что бы там ни говорила книжная теория.
В том же номере, на первой странице, под рубрикой «От Исполнительного Комитета», заведенной еще на страницах «Земли и воли» после того, как от Клеточникова стали поступать сведения о шпионах и провокаторах, заведенной для публичного изобличения их, было опубликовано очередное изобличение:
«Исполнительный Комитет извещает, что Петр Иванович Рачковский (бывший судебный следователь в Пинеге и в настоящее время прикомандированный к министерству юстиции, сотрудник газет „Новости“ и „Русский еврей“) состоит на жалованьи в Третьем отделении. Его приметы: рост высокий, телосложение довольно плотное, волосы и глаза черные, кожа на лице белая с румянцем, черты крупные, нос довольно толстый и длинный; на вид лет 28–29. Усы густые, черные. Бороду и баки в настоящее время бреет. Исполнительный Комитет просит остерегаться шпиона».
И на этом окончательно провалилась много обещавшая провокаторская карьера Рачковского, надежда внедриться в социалистскую среду и сокрушить ее изнутри; ему оставалось только поступить в штатные чиновники Третьего отделения, что он и не преминул сделать.
Традицию распубликования правительственных агентов «Народная воля» продолжала и в дальнейшем. В третьем номере, вышедшем через три месяца, наступила очередь и Швецова, – редакция публиковала сведения о шпионах не по мере поступления их от Клеточникова, а с таким расчетом, чтобы время опубликования невольно не навело полицию на источник их.
6
Дрентельн и его августейший корреспондент справедливо опасались возобновления радикалами подпольного издания: это могло свести на нет все усилия властей, предпринятые весной и летом и направленные на умиротворение возбужденных в стране в последние годы страстей. Так и случилось. Как будто все только и ждали появления подпольной газеты, чтобы начать роптать на правительственный террор, на полицейские притеснения, от которых страдали не одни только революционеры – массовые высылки из столиц и крупных городов Центральной и Южной России студентов, литераторов, юристов, учителей, земских и городских служащих задевали всё слои общества, настраивали его критически.
Перелом в общественных настроениях, наметившийся с начала октября, особенно явственно определился после 19 ноября того же, 1879 года, когда на жизнь Александра Второго было совершено очередное покушение, и на этот раз не отдельным лицом, а партией, той самой хорошо организованной группой мужественных молодых людей, которые называли себя Исполнительным Комитетом «Народной воли». Поражали грандиозность замысла и технический уровень исполнения. При возвращении императора из Крыма был взорван под Москвой царский поезд, для чего под полотно железной дороги был подведен тоннель, заложена динамитная мина и взорвана с помощью электрической цепи. Император и на этот раз остался жив, но отношение общества к этому обстоятельству было теперь совсем иным, чем семь месяцев назад.
Клеточников ясно ощутил перемену в общественных настроениях в те последние месяцы года, ощутил несмотря на то, что внешне жизнь в Российской империи как будто мало изменилась после 19 ноября. По крайней мере, в столице внешне мало что изменилось. Можно было даже поражаться тому спокойствию, с каким население столицы приняло известие о покушении под Москвой. Не было торжественно-радостных манифестаций по случаю счастливого избавления государя императора от гибели. В вагонах конки, в кухмистерских, всюду, где собирались люди, не заметно было ни особенного волнения, ни даже просто большого любопытства к факту покушения, этот факт воспринимался как ставшее привычным довольно заурядное событие, и если заходила о нем речь, то чаще можно было услышать такие, например, суждения: «Мина устроена так, что лучше не устроил бы и офицер Артиллерийской академии. В чем другом, а в ловкости и искусстве им нельзя отказать».
Но уже в этом видимом равнодушии публики к судьбе государя был знак перемены, уже само по себе это равнодушие было новым явлением. Тем более заметно было это новое в характере проходившего через руки Клеточникова потока «частных заявлений». Казалось бы, странно, но после того, как подполье вновь заявило о себе, и заявило дерзко, победоносно, поток анонимных доносов сократился. Если весной и летом не было дня, чтобы почта не доставила в Третье отделение хотя бы с десяток доносов, теперь такие дни случались. Ничего, однако, странного в этом не было: доносчик приспосабливался к менявшейся обстановке, в обстоятельствах, когда появились сомнения в безусловной силе правительства, осторожность требовала не выскакивать ни под каким видом, хотя бы и с анонимным заявлением. В тех же доносах, что приходили, теперь чаще всего заявлялось о лицах, которые высказывали сожаление по поводу неудачи московского покушения. На двух мещан, например, донесли, что они, рассуждая о покушении, сошлись на том, что, мол, «лучше бы удалось, по крайней мере все бы кончилось». Этот разговор они вели в бане, где их подслушали какие-то их знакомые и донесли; мещан арестовали.
Фразу арестованных мещан, несколько видоизмененную, Клеточников потом встречал не раз в делах Третьего отделения, именно в так называемых делах об оскорблении величества, которыми очень интересовался Михайлов и к которым недавно Николай Васильевич получил доступ. Михайлова более всего интересовало, как реагировали на событие 19 ноября крестьяне, сведения об этом он записывал особо, систематизируя их, имея в виду использовать в статьях «Народной воли». Крестьяне же, как свидетельствовали дела Третьего отделения, реагировали примерно так, как и городское население. Среди обвинявшихся в государственных преступлениях, в том числе и в оскорблении величества, наибольший процент составляли именно крестьяне. В Миргороде один крестьянин после московского взрыва заявил на базарной площади: «Велика была б тому награда, кто б его убил!» Другой крестьянин, старик из Псковской губернии, узнав о покушении и решив, что царь убит, осенил себя крестным знамением и возвестил: «Слава тебе, господи, авось теперь полегчает!» Такого рода факты были особенно дороги Михайлову.
Вывод о том, что наибольший процент обвинявшихся в государственных преступлениях приходился на долю крестьян, вывод, чрезвычайно важный для партии, подкреплялся статистическими данными министерства юстиции и Третьего отделения. Эти данные содержались, во-первых, в «Обзоре социально-революционного движения в России», написанном по заказу Третьего отделения агентом литератором Мальшинским на основе проведенного им исследования дел о государственных преступлениях за годы 1873–1876 и изданном Третьим отделением всего в 150 экземплярах, и, во-вторых, в делах, переданных Третьим отделением в судебные органы за последующие годы. Клеточникову доводилось держать в руках эти материалы; то, что запоминал при беглом чтении, он передавал народовольцам. Желательно было, конечно, получить эти материалы целиком.
– Если их опубликовать, это был бы гром на весь мир. П-пожалуй, не меньший, чем от московского взрыва, – сказан Михайлов.
Клеточников обещал попытаться их достать.
Михайлов рассказывал Клеточникову, что после 19 ноября в кружках радикальной интеллигенции и молодежи окончились споры о различии программ народовольцев и чернопередельцев, которые велись всю осень, большинство радикальной публики приняло народовольческую программу. Об этом можно было судить по результатам студенческих сходок, очень многолюдных в последние месяцы года, на которых теперь всегда принимались резолюции народовольческого толка; можно было судить и по возросшим сборам на нужды партии, возросшему спросу на издания партии, также и по тому, что увеличилось число предложений со стороны различных революционных кружков и отдельных лиц о присоединении к «Народной воле». Все это также было показателем перемены в общественных настроениях.
О том же Клеточников мог судить и по менявшемуся отношению к нему, собственно к факту его службы в Третьем отделении, со стороны его прежних знакомых. Наблюдать за этим было и забавно, и поучительно. В переулках, выходивших на Стремянную улицу, в густонаселенных дешевых, с узкими лестницами шестиэтажных домах-муравейниках, прятавшихся во дворах, внутри кварталов, еще в то время, когда Клеточников слушал лекции в медицинской академии, было основано несколько коммун студентов-медиков, товарищей Клеточникова по курсу. Они и теперь жили здесь. С ними Клеточников встречался почти каждый день утром, отправляясь на службу. Весной они вполне безразлично отнеслись к факту его поступления в Третье отделение, и те из них, что были с ним на поклонах, не переставали раскланиваться при встречах и не считали зазорным вступать с ним в разговоры, когда им случалось идти вместе или ехать в одном вагоне конки – им было по пути, по Литейному. Теперь его сторонились, на его поклоны не отвечали, причем не отворачивались, напротив, смотрели прямо ему в лицо – с вызовом, презрением.
Хозяин квартиры, тихий чиновник, попросил съехать с квартиры. С ним состоялся смешной разговор. Сначала си долго мямлил, путаясь и пугаясь, не смея прямо сказать, чего хочет, потом, отчаявшись, заговорил, что он-то, мол, понимает, что Николай Васильевич человек достойный, благороднейший и жилец идеальный, да вот соседи-с, а главное, гости-с, то есть сослуживцы-с, изволите ли видеть, полагают, что он, как и его жилец, служит-с Третьему отделению, оттого, мол, и держит такого жильца, и для него, человека тихого-с, это оскорбительно, пусть Николай Васильевич не примет это на свой счет. Клеточников переехал на другую квартиру, тоже найденную для него Михайловым, на Захарьевской, в двух кварталах от Третьего отделения.
Но больше всех удивил Ермилов, тот самый, пензенский, который перебрался-таки в Петербург, как рассчитывал когда-то в Пензе, когда объяснял Клеточникову систему карьеристского преуспеяния. О его перемещении в Петербург, чиновником особых поручений в министерство финансов, Клеточников узнал из «Правительственного вестника», по случайному совпадению из того же номера, в котором было напечатано сообщение о его собственном определении на службу в Третье отделение, это было в октябре, когда Клеточников через посредство Кирилова был зачислен в штат отделения, – до октября он числился вольнонаемным. Встретился с ним Клеточников уже после московского взрыва, в театре, на новой пьесе Островского, на которую почему-то пришло все министерство финансов во главе с министром Грейгом. Встретились в антракте, в фойе, вполне могли бы поговорить, и Клеточников был настроен поговорить, пошел навстречу Ермилову с улыбкой, в уме складывая шутливый комплимент его шутовской системе, рассчитывая об этой его системе и поговорить, но Ермилов, всегда искавший встреч с ним, теперь уклонился от разговора. Не то чтобы он шарахнулся от Клеточникова, однако же в некотором роде, пожалуй, и шарахнулся: он вздрогнул, когда увидел Клеточникова, на белом и круглом его лице на миг отразилось замешательство, но он тут же изобразил веселое удивление, развел руками, как бы в восхищении Клеточниковым (этот жест, однако, можно было принять и за жест разочарования), и сам шагнул навстречу – поспешил шагнуть, чтобы не пришлось представлять Клеточникова сослуживцам, с которыми он только что беседовал.
– Ну-с, знаете ли-с! Никак-с не ожидал-с! – сказал он, упирая веселые глаза в вицмундир Клеточникова, показывая, что не ожидал, что Клеточников выберет для карьеры такое ведомство, какое выбрал; в тоне его были и веселое почтение (к выбору Клеточникова и к его ведомству), и откровенная насмешка. И тут же поспешил откланяться. – Однако покорнейше-с прошу извинить. Спешу-с.
И исчез. Можно было теперь с уверенностью сказать, подумал с усмешкой Клеточников, что Ермилов больше не будет ему надоедать, – по крайней мере, до тех пор, покуда подполье будет пользоваться кредитом в интеллигентной среде, а он, Клеточников, служить в Третьем отделении. И дело тут, конечно, было не только в том, что Ермилов боялся быть скомпрометированным в глазах сослуживцев знакомством с чиновником Третьего отделения, но и в том, что он, Ермилов, сам того, быть может, не сознавая, был захвачен общим настроением, проникся искренним сочувствием к радикалам и столь же искренним несочувствием к правительству. Конечно, это не помешало бы ему, если бы по условиям его игры – избранной им карьеры – требовалось пройти через службу в Третьем отделении, не помешало бы сделать это, тем не менее радикалам он теперь не мог не сочувствовать.
В том, что Ермилов действительно проникся радикальным духом и оттого потерял интерес к Клеточникову, увидев в факте его поступления в Третье отделение проявление беспринципности, даже для самого Ермилова слишком откровенной, цинической, Клеточников вскоре получил возможность вполне убедиться.
В декабре неожиданно объявился в Петербурге Иван Степанович, разыскав Клеточникова, сказал ему, что приехал из-за него, и не только по своей инициативе, но и по просьбе Леонида, оба они, Иван Степанович и Леонид, были убиты известием о поступлении Николая в Третье отделение, правда, потом они с Леонидом нашли, как им кажется, удовлетворительное объяснение этому – да, нашли с Леонидом, с которым Иван Степанович сблизился в последние годы: кроме него да Ермилова, у него ведь нет собеседников; но прежде чем высказать свои мысли Николаю, Иван Степанович хотел бы выслушать объяснение самого Николая, затем он и приехал. Что же мог ему объяснить Николай? Впрочем, Иван Степанович не слишком его тормошил, ему не терпелось высказать свое собственное объяснение и проверить, насколько оно верно, это он и поспешил сделать.
– Мы с Леонидом вспомнили, – сказал Иван Степанович, приблизив к Николаю лицо, чтобы не нужно было повышать голос: они беседовали в шумном трактирщике на Садовой, с дребезжащей расстроенной машиной, с входной дверью прямо в зал, эта дверь то и дело с гулом распахивалась, впуская с улицы клубы морозного пара, на входивших пьяно кричали, чтобы скорее входили; Николай предлагал Ивану Степановичу пойти для разговора к Палкину, это было в двух шагах, на Невском, там Клеточникова знали и отвели бы отдельный кабинет, но Иван Степанович с отвращением отверг чинного и дорогого Палкина и затащил в этот трактир, – он был все тот же, видом полу мужик, полукупчина, тянулся к Николаю через весь стол, вывалив на засаленную скатерть мужицкие руки. – Мы с Леонидом вспомнили, – сказал он, – что в то лето, когда ты вернулся из Крыма два года назад и выбирал, что тебе делать, поступить учиться или служить, и рассказывал… это мы теперь вспомнили и сопоставили, рассказывал о крымских знакомых… помнишь?
– Помню, – ответил Николай; действительно, в то лето, вернувшись из Крыма и думая о том, как дальше строить свою жизнь, и уже зная, как строить, уже решив поступить в академию, он тем не менее в разговорах с Леонидом и Иваном Степановичем обсуждал и другие возможности, и при этом рассказывал о крымских знакомых, об их идеалах и принципах.
– Когда ты о них рассказывал, – продолжал Иван Степанович, – а более всего рассказывал о двух господах, о Корсакове и другом, с немецкой фамилией, не помню…
– О Винберге.
– Да, о Винберге. Ты разбирал их взгляды и мнения так, будто примеривал к себе. Так мы и подумали. Но ты определился в академию. А вот теперь… Нет, постой! Не так… Так вот, эти господа. Не знаю, не могу сказать точно, ты уточнишь, чей именно, Корсакова или этого Винберга, ты разбирал взгляд, именно тот, что порядочному человеку в России надобно служить в государственных учреждениях, не гнушаясь никакой службой, тем самым облагораживая государственный механизм… или что-то в этом роде… Чей это взгляд?
– Корсакова, – ответил Николай, помолчав, заслонившись ладонью, как бы для того, чтобы поправить очки, по чтобы не выдать невольной усмешки, не обидеть ею Ивана Степановича: он понял, какое объяснение нашли Леонид и Иван Степанович.
– Корсакова, – повторил Иван Степанович задумчиво. – Вот мы с Леонидом и подумали, – произнес он медленно и еще ближе придвинулся к Николаю, всматриваясь в его лицо, – мы и подумали: не оттого ли ты вступил в Третье отделение? Не с той ли мыслью, что надобно же и там кому-то служить, и уж лучше человеку порядочному, тем более в такое время? – Он умолк на секунду и прибавил еще медленнее: – Мы не ошиблись?
Он с волнением, которого и не старался скрыть, ждал ответа, словно его собственная судьба зависела от этого ответа. И Николай ответил тихо и серьезно (что же он еще мог ответить?):
– Нет, не ошиблись.
Иван Степанович с облегчением откинулся назад, повеселел. Позвал полового и велел принести вина и больше уже на эту тему не говорил, рассказывал о Пензе, о Надежде, о Ермилове. Ермилов действительно в последнее время склонился к радикальным мнениям. Иван Степанович и сам не мог понять, что повлияло на него, но, конечно, радовался этому обстоятельству, поскольку его самого всегда раздражал в Ермилове цинический нигилизм; теперь, похоже было, этот нигилизм уступил место положительной вере. Да, да, пусть Николай не улыбается, это положительно так. Не кто иной, как Ермилов, предложил Ивану Степановичу, и Иван Степанович, разумеется, согласился, взять на себя одно деликатное и опасное дело – да, хотя Николай и служит в Третьем отделении, но ему Иван Степанович не боится сказать – сбор денег между знакомыми, и сам же первый и внес самый крупный вклад, чуть ли не тысячу рублей. Зачем? А затем, – сказал Иван Степанович свирепым шепотом, – затем, что пусть они убьют его, деньги-то для них, для тех, пусть убьют его, может быть, все и переменится («Авось полегчает», – услышал Николай знакомый мотив).
