Текст книги "Тайна клеенчатой тетради
Повесть о Николае Клеточникове"

Автор книги: Владимир Савченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Появился он у Анны Петровны по ее объявлению, вывешенному на парадных дверях, и нанял комнату за тридцать рублей в месяц на неопределенный срок, представившись отставным чиновником, ищущим места. С утра уходил искать место, пользуясь, между прочим, и советами Анны Петровны, называвшей ему кое-какие учреждения, где, по ее мнению, могли быть потребны чиновники, возвращался рано и сидел безвылазно в своей комнате, один во всей огромной квартире, время от времени звонил прислуге, требуя самовар. По воскресеньям и вовсе не выбирался из дому, да что было выбираться – на улице сырость, грязь, толпы праздного люда. Место не выходило (в самом деле не выходило, он обращался в управление железных дорог, в Синод, в министерство юстиции), чиновники нигде не требовались; он делился своими неудачами с Анной Петровной, которая всегда встречала его в передней, выглядывая из своих комнат на звонок. Анна Петровна огорчалась, он ее утешал, посмеивался («Вы больше моего переживаете, Анна Петровна, можно подумать, что вы ищете место, а не я»), обстоятельно объяснял, что он намерен предпринять назавтра, и затем, откланявшись, уходил в свою комнату.

Однажды она пригласила его зайти к ней («Что же мы в передней стоим? Прошу вас, сударь, войдите и объясните толком, что еще за мотивы», – показала она рукой на свою комнату, сердясь по поводу каких-то сложных мотивов, на основании которых Клеточникову отказали в месте судебного следователя в министерстве юстиции, хотя за день до этого дело как будто обещало устроиться); он вошел, объяснил, а когда поднялся уходить, увидел на стене несколько портретов и между ними один очень недурной, поясной портрет весьма красивой молодой рыжеволосой дамы, в которой он тотчас признал молодую Анну Петровну, но сделал вид, что не признал. «Какая красавица! И портрет хороший. Кто это писал?» Его восхищение вышло вполне натурально, и Анна Петровна это оценила. Они разговорились. Услышав от нее, что на портрете изображена именно она, Анна Петровна, Клеточников смутился и стал извиняться, объясняя свою оплошность (то, что не признал ее в портрете) тем, что привык смотреть на любой хороший портрет прежде всего как на произведение искусства, ценя в нем не сходство с оригиналом, а нечто иное. Что же касается сходства портрета с нею, Анной Петровной, то сходства, конечно, нельзя не признать, несмотря на всю разницу лет. И опять смутился, ибо выходило, что он как бы указывал на годы Анны Петровны, а вместе с тем и как бы льстил ей, признавая сходство теперь, после слов о красоте изображенной модели. Однако и это вышло вполне натурально и не могло не быть приятно Анне Петровне. (Ей было сильно за пятьдесят, и она вовсе не старалась это скрыть, хотя и могла бы, пожалуй, и не без успеха, делать это, ибо и в самом деле, тут Клеточников не особенно преувеличивал, была еще похожа на свой портрет, еще заметны были в ее облике следы былой красоты – у нее было чистое белое лицо, почти без морщин, густые волосы огромной копной, странно темные и очень живые глаза, и это при общей ее живости и подвижности, импульсивности, какой-то прыткости, очень молодой и лихорадочной, как будто зуд какой ее точил и подстегивал; но, как вскоре понял Клеточников, у нее были иные устремления, иные страсти.) Она оставила его пить чай, но тут к ней пришли, и она подхватилась и унеслась куда-то, сказав, что как вернется, позовет его.

В тот день она вернулась поздно, он уже спал, но на другой день она-таки пригласила его к себе, и, он просидел у нее весь вечер, слушая ее рассказы, сначала об этом ее портрете и истории его написания (ничего особенного, писал крепостной художник, впоследствии ставший довольно известным, а в те годы бывший собственностью родных ее мужа; несколько других портретов, висевших у Анны Петровны, были работы того же художника), затем и другие рассказы; она расспрашивала его о Пензе и Симферополе, об искусстве и снова рассказывала – о своих молодых годах, о Петербурге тех лет, о загранице: они с мужем подолгу жили за границей. После этого вечера они чуть ли не каждый вечер проводили вместе, она раскладывала пасьянс и рассказывала, он терпеливо слушал, рассматривал ее портреты, изящные безделушки из фарфора и фаянса, которыми были забиты две ее жилые комнаты и которые она собирала с тех пор, как умер ее муж (она довольно рано овдовела), собирала со страстью, которой сама же и удивлялась. Видимо, ей не хватало общения, несмотря на то что у нее на руках было, помимо ее заведения, еще какое-то весьма хлопотливое дело (о том, что это за дело, Клеточникову и было любопытно узнать; он догадывался, что это за дело, и вскоре это узнал); по этому делу к ней часто приходили какие-то люди, и она уезжала с ними, порой на целый день, иногда и вовсе выезжала из Петербурга на несколько дней и всегда возвращалась измотанная и все-таки, отлежавшись часок, посылала за Николаем Васильевичем, усаживала его за стол подле себя и начинала рассказывать, раскладывая пасьянс. Детей у нее не было, родных тоже как будто не было, все ее личные привязанности были в прошлом, о нем она и рассказывала чаще всего.

Очень скоро, однако, она стала испытывать некоторое затруднение при этих разговорах с Николаем Васильевичем. Более всего она любила рассказывать о годах своего замужества, о путешествиях с мужем, описывала с живейшими подробностями места, где они бывали, местные нравы (эти рассказы были сами по себе небезынтересны, поскольку ока была наблюдательна и умела выразить свои впечатления ярко и с оттенком симпатичной иронии), но неизбежно при этом натыкалась на темы, которых ей нельзя было касаться. Это случалось, когда по ходу рассказа требовалось, например, что-то сказать о том, почему они с мужем должны были оставить местечко, которое она только что любовно описывала, или о каком-то происшествии, которое приключилось с ними в дороге (такими происшествиями была полна их жизнь, они и составляли тайну), и она уже начинала об этом говорить, но вовремя спохватывалась, говорила насмешливо: «А об этом, сударь, вам вовсе знать ни к чему» – и начинала описывать очередное местечко. Вначале это ее не смущало, но по мере того, как отношения между ними делались более доверительными (он не проявлял к ее тайнам ни малейшего интереса, и это, конечно, в известном смысле говорило в его пользу, но вместе с тем и не могло не разочаровывать Анну Петровну, нуждавшуюся в более сочувственном отношении к себе, тем не менее то, что он держался безыскусно – так, во всяком случае, казалось ей, – не навязываясь и не скрывая того, что ему все равно, сидеть ли у нее или у себя в пустой комнате, а ему и в самом деле было это все равно, и, однако же, он вовсе не томился в ее обществе, по крайней мере в этот первый период их знакомства, – это подкупало ее), – по мере того, как отношения делались более доверительными, ее тайны начинали ее тяготить. Логика общения требовала полной открытости, открыться же она не решалась, хотя и не видела причин, почему нельзя было открыться ему. (Он казался ей человеком вообще вялым и апатичным, едва ли способным к чему-либо относиться с интересом, не только к ее тайнам, это он доказал – в ее, разумеется, глазах, – проявив полнейшее безразличие к социальным вопросам, она иногда наводила его на эти вопросы, пытаясь понять, чем он дышит: он соглашался с ней, когда она при нем начинала бранить верховную власть, но соглашался и тогда, когда она бранила социалистов, воевавших с этой властью, и, напротив, мог с симпатией, впрочем вялой, отозваться как о власти, так и о социалистах, конечно если она заставляла отозваться; но при этом он был образован и воспитан, весьма приличный и нравственный господин, с которым приятно было коротать унылые осенние вечера). Наконец она решилась. Но к тому времени он уже знал, что за тайны были у нее и какого рода хлопотливое дело было у нее на руках.

Помог узнать случай. Из соседней с ним комнаты выехала жившая там бесшумная пара курсисток и поселился молодой человек, один из тех, что иногда являлись к Анне Петровне и увозили ее по ее таинственному хлопотливому делу. Поселила его сюда Анна Петровна временно, он был гостем ее, а не жильцом, а для гостей у нее было особое помещение, за ее комнатами, угловое, вполне изолированное от комнат жильцов, но теперь оказавшееся занятым (огромная квартира Анны Петровны состояла из добрых двух десятков комнат, две из них занимала сама Анна Петровна – комнаты направо от передней, за ними была комната для гостей, и от этой комнаты, налево через узкий коридорчик, располагались вдоль длинного коридора шесть или семь комнат, сдававшихся внаем; в конце коридора была большая кухня с помещением для прислуги и выходом на черную лестницу, и между кухней и передней был еще один коридор, отделенный от большого коридора частично ванной комнатой, частично капитальной стеной, и здесь были еще три комнаты, тоже сдававшиеся внаем). Молодой человек прожил по соседству с Клеточниковым всего два дня, из них первый день весь проспал, ночью дважды выходил куда-то, каждый раз часа на два, вернувшись, снова заваливался спать и спал весь следующий день, а перед вечером этого второго дня к нему пришел приятель с бутылкой водки, они пили и разговаривали, и тут Клеточников услышал много интересного.

Дело в том, что комната Клеточникова и комната молодого человека находились в ряду тех комнат, которые располагались в длинном коридоре, комнаты были построены по анфиладному принципу, сквозные двери были теперь закрыты и оклеены обоями, так чтобы создавалось впечатление глухой стены, кроме того, заставлены шкафами, высокими умывальниками. В комнате Клеточникова, однако, в этом месте у стены ничего не стояло, и, подойдя к стене вплотную, можно было слышать все, что происходило за стеной, что говорилось, даже если там говорили тихим голосом. Курсистки, жившие в той комнате прежде, знали об этой особенности их жилья и всегда говорили между собою шепотом. А молодой человек, должно быть, этого не знал. Казалось бы, странно, почему об этом не подумала Анна Петровна, поселяя сюда молодого человека, но, поразмыслив над этим, Клеточников пришел к такому (весьма важному для него) выводу: она, возможно, исходила из того, что та комната, как самая крайняя в ряду, была смежной только с одной стороны, со стороны Николая Васильевича, его же соседства она не опасалась.

Клеточников понял далеко не все из того, что услышал, молодой человек и его приятель говорили особым языком, они употребляли как будто обычные слова, но все названия и имена были условны, притом говорили они намеками, не торопясь – спешить им было некуда, – с большими паузами. Однако иногда прорывались обычные фразы, из которых и можно было вывести существо разговора. Суть его была в том, что один из них, гость Анны Петровны, готовился при содействии другого сойтись (или, может быть, уже сошелся) с какими-то рабочими на какой-то фабрике, на которой что-то то ли произошло, то ли должно было произойти, и собрать сходку в несколько десятков человек – собрать для того, чтобы затем всю эту группу могла накрыть полиция. При этом гость Анны Петровны, знавший, что и он будет арестован, с характерным смешком заметил: «Выпустят на поруки Мадам». То есть на поруки Анны Петровны, которую они называли Мадам. Этого гостя звали Петром Николаевичем, Клеточников видел его у Анны Петровны: довольно несимпатичный субъект лет тридцати пяти, в пенсне, нос крючком и красненький, волосы спереди короткие и редкие, сзади длинные и завитые, под нигилиста.

А на другой день и Анна Петровна открылась. Когда опять в разговоре дошло до тайны – она рассказывала о Вене и Праге, – она и сказала, что ничего таинственного, по сути, нет, она выполняла некоторые деликатные поручения Третьего отделения, которые уже давно перестали быть государственной тайной, так что, если он пожелает, она сможет немало интересного из этой области ему порассказать. Ей было любопытно, как он отнесется к ее признанию, но ему, казалось, было все равно; он выразил, конечно, вежливое удивление, спросил про мужа, не по сему ли ведомству тот служил, она признала, что по сему, и на том его любознательность истощилась, так что это немного покоробило ее. Он даже не спросил, какие поручения она могла выполнять за границей, она сама об этом заговорила, объяснив, хотя он и не спрашивал, что роль Третьего отделения вовсе не сводится к вылавливанию крамольников, у него много других, более высоких интересов, в том числе межгосударственных. «Более высоких» она произнесла гордым тоном, с надменным выражением и как будто искренне. Впрочем, больше об этом в тот вечер они не говорили, она была недовольна им, они рано разошлись.

Когда он все это изложил Михайлову, спросив, не достаточно ли этого, чтобы заключить, что Анна Петровна действительно шпионка и квартира ее действительно шпионский притон (как и предполагал Михайлов), следовательно, если так, не должно ли считать его, Клеточникова, миссию оконченной и, стало быть, можно поспешить съехать от Кутузовой и заняться более стоящим делом? – когда он высказал это, Михайлов, подумав, ответил, что, пожалуй, теперь это было бы нерезонно делать, теперь, когда Клеточников завязал такие связи, надо бы ему еще пожить у Кутузовой, вполне возможно, что удастся еще кое-что полезное узнать. В отношении Петра Николаевича он, Петр Иванович, конечно, примет меры, но неплохо было бы выявить всех, кто бывает у Анны Петровны по ее «делу», как и о самом этом деле неплохо бы побольше узнать. Теперь, насколько ему, Петру Ивановичу, известно, Третье отделение мобилизовало все наличные силы шпионов на поиски типографии «Земли и воли», решив не допустить выхода второго номера издания, а номер почти готов и должен выйти в объявленный срок. «Подумайте, Николай Васильевич, как важно в нынешних условиях нелегальному изданию выходить с правильной периодичностью, и тут любые меры, которые могли бы этому содействовать…». Клеточников с ним согласился и решил еще пожить у Кутузовой.

4

Он прожил у Кутузовой и ноябрь, и декабрь, и почти весь январь нового, 1879 года и, может быть, остался бы и дольше, но случилось событие, которое сделало это ненужным и которое вместе с тем перевернуло всю его судьбу, навсегда связав его с Петербургом, с Михайловым и его товарищами, с их судьбой, – он сам поступил в агенты Третьего отделения.

Но прежде, чем это случилось, а затем случилось и другое – его перемещение в канцелярские чиновники Третьего отделения, когда перед ним открылись несравненно более широкие возможности наблюдать за действиями сыскной полиции, более того, когда он получил доступ ко всем секретным материалам по делам о политических преступлениях, – прежде, чем это случилось, проживание в квартире Кутузовой сыграло свою, и очень немалую, роль.

Анна Петровна, как агент Третьего отделения на жалованье, должна была исполнять в некотором роде санитарные обязанности на нескольких порученных ее попечению заводах, следить за тем, чтобы среди рабочих этих заводов не распространились нежелательные увлечения, не завелись кружки или иные формы тайной организации, своевременно предупреждать развитие сей болезни. Как предупреждать? На этот счет существовала обширная система мер, начиная с заведения агентом личных связей с рабочими и выявления умонастроений в их среде (Анна Петровна и заводила такие связи, она крестила детей рабочих, помогала бедным семьям, при этом в разговорах с рабочими держалась чуть ли не социалисткой) и кончая организацией провокаций, которые вели бы к арестованию опасных смутьянов. У нее были помощники из рабочих, которых она же и выпестовала, некоторые из них со временем сами становились агентами Третьего отделения. При Клеточникове Анна Петровна приютила у себя на даче в качестве сторожа беспаспортного социалиста-рабочего, еще сама не зная (советовалась с Клеточниковым), на что его употребить, пустить ли на развод социалистов, с тем чтобы потом всех и выдать скопом, или постараться обратить его в сознательного провокатора.

Все это сделалось известным Клеточникову не вдруг. О своих теперешних занятиях Анна Петровна ничего ему не рассказывала, не из предосторожности (хотя, конечно, частью и поэтому, лишняя предосторожность никогда не вредит, это она понимала), просто не любила об этом говорить, это были будни, в них ничего не было для нее интересного, все было текучим, интересно было то, что было в прошлом, что отстоялось. И Клеточников не расспрашивал ее об этом, ему довольно было и того, что само собою обнаруживалось. Кое-что обнаруживалось, когда к Анне Петровне приходил кто-нибудь из ее помощников, «пестунов», или из «крестников», то есть бывших помощников, теперь работавших в агентуре самостоятельно, приходили, когда у нее сидел Клеточников, и она не выпроваживала Клеточникова, а сама выходила для разговора с пришедшим в переднюю или в другую комнату и при этом не всегда озабочивалась плотно прикрыть за собою дверь, так что Клеточникову частично был слышен их разговор, или когда начинала разговор, не смущаясь присутствием Клеточникова, полагаясь на его скромность или, может быть, не придавая большого значения разговору. Особенно много давали визиты «крестников». Они любили Анну Петровну и приходили иногда без всякого дела, просто повидаться, поболтать, – вот они-то (многие из них), не в пример Анне Петровне (впрочем, все люди молодые), нуждались в общении как раз для разговора о текущих заботах и волнениях, они-то и выбалтывали многие секреты. Так выяснилась вполне роль Петра Николаевича, шпиона, о намерении которого спровоцировать сходку рабочих Клеточников узнал еще в ноябре. Петру Николаевичу удалось-таки исполнить задуманное. Во время стачки на одной из фабрик за Нарвской заставой он под видом социалиста собрал сходку активистов-стачечников, полиция накрыла сходку, арестовав около полусотни человек, вместе с ними взяли и Петра Николаевича, но тотчас выпустили на поруки госпоже Кутузовой, известной заступнице рабочих – известной, понятно, в среде рабочих. С тех пор он жил на Старом Петергофском, усиленно пытаясь проникнуть в «Северный союз русских рабочих», но в этом уже не успел: Михайлов и его друзья, не сумевшие обезвредить Петра Николаевича во время осенних стачек, теперь аттестовали его должным образом членам «Союза» (через Халтурина), и те старательно обходили, его.

Так же открылась Клеточникову и роль другого «крестника» Анны Петровны, и это, пожалуй, было самым важным открытием, которое он сделал, пока жил у Анны Петровны, роль славного паренька Николки с трудной фамилией Рейнштейн. Николка представлял собою на первый взгляд симпатичнейший тип развившегося столичного рабочего, не больно грамотного, но с цепким и сметливым, практическим умом, помогавшим ему справляться с недостатками образования, и при этом с очаровательно мягким, уступчивым, незлобивым характером. Его все любили, и он, как казалось, всех любил, все у него были друзья и славные люди, ни к кому он не питал дурного чувства, с кем бы ни имел дела – с социалистами, с агентами. Даже к социалисту-слесарю Обнорскому, бывшему, как и Халтурин, одним из основателей и вожаков «Северного союза», тому самому Обнорскому, который отнял у Николки его законную жену Татьяну, Николка, казалось, не испытывал злого чувства, напротив, любя Татьяну, сам же и устраивал их жизнь, прятал Обнорского от полиции, хотя давно мог бы выдать его, и если в конце концов все-таки выдал, то, как долгое время думал Клеточников, вовсе не из мести, нет. Позже, когда Клеточникову открылись и такие факты о Николке, о которых не знали ни Анна Петровна, ни даже, пожалуй, Татьяна, он понял, что, в сущности, никакой особенной загадки Николка собою не представлял. В нем было немало от авантюриста, но это был авантюрист с претензиями и умыслами несостоявшегося лавочника, уязвленного бедностью, тайно злобившегося на весь свет, мечтавшего «выбиться» и «всем показать», чего он стоит; однако у него было достаточно воображения и здравого смысла, чтобы не спешить обнаруживать свое естество, ловко его маскировать.

Когда Николка появился на горизонте Анны Петровны, Клеточников не мог сказать, но, вероятно, давно; Клеточников однажды был свидетелем их с Анной Петровной трогательного разговора о другом Николке, шпионе Шарашкине, тоже «крестнике» Анны Петровны, убитом социалистами полтора года назад, – оба они, и Анна Петровна и Николка, сильно горевали о Шарашкине как о близком и милом им обоим человеке. Николка с осени жил в Москве, уехав туда по делам «Северного союза» («Комиссаром союза», – однажды сказал Николка не без гордости, улыбаясь и блестя глазами; он держал себя при Клеточникове социалистом, и Анна Петровна поддерживала это его амплуа, впрочем, не весьма старательно), уехав как будто бы для организации московского отделения «Союза», но время от времени наезжал в Петербург и заходил к Анне Петровне. О его опасном для «Северного союза» «амплуа» Клеточников оповестил Михайлова еще до Нового года, и Михайлов тогда же передал все сведения рабочим, но на этот раз что-то не сработало в цепочке взаимных связей и услуг между землевольцами и активистами-рабочими. В чем было дело, Клеточников не знал; возможно, не поверили рабочие, что Николка, общий любимец, мог оказаться провокатором, решили, что это навет, если не худшее что-то, не та же, например, провокация, только с обратного конца, но возможно, что прорвалось в этом владевшее членами «Союза», как было известно Клеточникову, чувство некоей рабочей исключительности, стремление освободиться от опеки радикалов из образованных, вести борьбу за свое освобождение самостоятельно, об этом было известно Клеточникову и от Михайлова, и от того же Николки. (Однажды Николка хвастался тем, что в «Союзе» во время одного спора держал речь и она произвела на всех хорошее впечатление. «О чем же спорили?» – спросил Клеточников. «О революционности рабочих и интеллигенции, – ответил Николка. – Возник вопрос, можно или нельзя прибегать к ложным убийствам, примерно, для того, чтобы добыть деньги? Я сказал, что можно. Это интеллигенты всегда останавливаются на полдороге. А мы, рабочие, лишены этих глупых предрассудков».) Как бы то ни было, «Союз» никаких мер не принял и жестоко поплатился за это, когда в январе были арестованы Обнорский и несколько других видных членов «Союза».

Это случилось уже в то время, когда Клеточников определялся в агентуру, и ни у Анны Петровны, ни у Петра Николаевича (они оба деятельно участвовали в этом деле) уже не было ни малейших оснований что-либо скрывать от него; напротив, они имели основания держать его в курсе дела, более того, требовать от него, их сотоварища, участия в деле, поскольку дело было большое и трудное и они сбивались с ног, и если он не принял невольно непосредственного участия, то только потому, что, по плану всей операции, составленному начальником агентуры Третьего отделения господином Кириловым, каждому агенту-участнику было отведено строго определенное место, ему же, новичку, такое место не было отведено. Но от Анны Петровны и от Петра Николаевича, у которых он в эти горячие дни был в некотором роде связным, он знал об этом деле все. Увы, помочь Обнорскому ни он, ни землевольцы уже не могли. Нескольких членов союза все же удалось спасти, в том числе и некоторых из тех, у кого побывал Обнорский перед арестом и на кого невольно навел шпионов, ходивших за ним по пятам: предупрежденные о предстоявших обысках, они «почистились», и обыски, произведенные у них вслед за арестом Обнорского, ничего не дали.

Началось же с того, что Николка сообщил из Москвы в Третье отделение господину Кирилову день и час приезда Обнорского, возвращавшегося из заграничной поездки в Петербург. А чтобы господин Кирилов мог вернее выследить Ивана Козлова (под этим именем шил Обнорский), отправил с ним из Москвы (Обнорский возвращался через Москву) свою Татьяну. На одной из последних станций перед Петербургом к ним в вагон сели Кирилов с Анной Петровной, хорошо знавшей Татьяну, и еще несколько агентов. Татьяна незаметно указала Анне Петровне и ее спутникам на Обнорского, которого никто из агентов не знал в лицо. Так все вместе и приехали в Петербург. Прямо с вокзала Татьяна повезла Обнорского на Старый Петергофский к Петру Николаевичу, квартиру которого, как безопасное и во всех отношениях удобное место для жительства, указал Обнорскому Николка. В течение четырех дней за Обнорским следили, помимо Татьяны и Петра Николаевича, не меньше десяти агентов, отмечая квартиры, куда он заходил, наконец 28 января взяли его на улице.

Во всем этом обнаружилось несколько загадочных обстоятельств, разобраться в которых оказалось не так-то просто. Как случилось, что ни Обнорский и никто из его товарищей, членов «Северного союза», во все эти четыре дня не заметили за собой никакой слежки? Как случилось, что никто из товарищей Обнорского не поинтересовался, у кого он остановился, а если и поинтересовался, то не придал этому факту никакого значения, не предупредил Обнорского о подозрениях, возводимых на Петра Николаевича землевольцами? И как случилось, что об этих подозрениях не предупредили москвичей петербургские члены «Союза» еще в то время, когда сами узнали об этом (в этом случае и Рейнштейн знал бы о провале Петра Николаевича и уж конечно не направил бы к нему Обнорского)? Наконец, как случилось, что они не передали Обнорскому, когда он уже прибыл в Петербург, ничего о подозрениях, возводимых землевольцами на обоих Рейнштейнов-супругов, хотя, казалось бы, элементарные требования конспирации требовали сделать это, как бы ни было это неприятно Обнорскому? (Позже Михайлов выяснил, что Обнорскому ничего не сказали об этих подозрениях, потому что щадили чувства Обнорского, все равно бы, дескать, не поверившего в предательство любимой им и любящей его женщины и в предательство Николки.) Все это было предметом обсуждения между Клеточниковым и Михайловым. Поразмыслив, Петр Иванович сделал тот вывод, что всему причиной дикая, оставшаяся от прежних времен, типично русская беспечность, пренебрежительное отношение к вопросам безопасности; на эту тему он, Петр Иванович, не устает заводить речь между своими товарищами по «Земле и воле» и понуждать товарищей принимать необходимые меры (за что и удостоился прозвания Дворник). Подпольная организация не может рассчитывать на серьезный успех, не обращая внимания на эту сторону дела. «Ну, будем считать, что п-получили еще один урок. Лучше бы его не было», – заключил он.

А вскоре Николка замахнулся, и нешуточно, на «Землю и волю». В начале февраля он прибыл в Петербург к господину Кирилову с планом разгрома вполне уже организовавшегося московского филиала «Северного союза» и одновременно предложил за какое-то особо выговоренное вознаграждение (месяца полтора спустя Клеточников узнал, что Николка спрашивал тысячу рублей) выследить типографию и редакторов «Земли и воли». Он придумал довольно хитроумную комбинацию, которую и представил на рассмотрение господина Кирилова, и получил полное одобрение и обещание всяческого содействия. К середине февраля в Третьем отделении был составлен, по данным Николки, список 25 членов центрального московского кружка – филиала «Северного союза» и затем переслан начальнику Московского жандармского управления генерал-лейтенанту Слезкину для наблюдения за радикалами и подготовки к обыскам и арестам, с тем чтобы произвести операцию в начале марта, к моменту возвращения Николки в Москву. Николка же к тому времени должен был покончить с землевольческой типографией.

Из Москвы Николка привез рекомендательные письма к братьям Короленко, народникам, которые, как он знал, были близки к землевольцам и даже как будто к самой редакции «Земли и воли». Он явился к братьям с предложением от имени московских пропагандистов организовать регулярную перевозку из Петербурга в Москву изданий «Земли и воли», любого количества экземпляров, и для конкретных переговоров просил связать его с кем-нибудь из редакторов «Земли и воли». Братья обещали помочь. И действительно, они связали Николку с человеком, который при первом же свидании вручил ему для пересылки в Москву пачку свежеотпечатанных номеров– еще влажных, прямо из типографии. За этим человеком, разумеется, тут же было установлено агентурное наблюдение.

Однако наблюдение за ним, к удивлению агентуры, ничего не дало. Личность его установили быстро: студент-медик Астафьев, крайне неблагонамеренный. Но никаких подозрительных квартир он не посещал, с неизвестными агентам лицами не встречался. (И не мог посещать и встречаться: он не был ни редактором, ни даже землевольцем, но сочувствовал землевольцам и, по их просьбе, согласился разыграть роль редактора.) И тогда Николка, чтобы ускорить ход событий, придумал новую комбинацию, почти фантастическую, отдававшую театром, балаганом, тем не менее покорившую господина Кирилова, а вместе с ним и господина управляющего Третьим отделением его высокопревосходительство сенатора Никиту Конрадовича Шмита, комбинация была разыграна и чувствительнейше отозвалась на «Земле и воле».

Астафьеву передали ночью (через его родственника, полицейского чиновника, с которым у Астафьева, как установили, были доверительные отношения) ложное сообщение о том, что землевольческая типография будто бы разгромлена, обитатели квартиры, где она была устроена, арестованы и отправлены в крепость, а в квартире оставлена засада, ждут редакторов, которые, по полицейским сведениям, должны собраться в типографии к семи утра. Расчет был тот, что Астафьев тут же подхватится и побежит предупреждать других редакторов: таким образом, можно будет в одну ночь всех выследить и арестовать. Ночью на пустынных улицах легко следить за редкими прохожими, притом на всех углах расставили переодетых извозчиками жандармов и агентов.

Все почти так и произошло, как было задумано. Астафьев, не знавший адресов землевольцев, бросился к знакомым, которые могли бы связаться с ними, переполошил многих, в том числе чиновника министерства финансов Буха и отставного офицера Луцкого, которые и оказались в состоянии передать предупреждение тем, кого оно прямо касалось: Бух предупредил Клеменца, Луцкий – Морозова (Воробья). Кроме Клеменца и Морозова в редакцию «Земли и воли» входили Плеханов и Тихомиров, деятельнейшее участие в редакционных делах принимал и Дворник. Этих троих могли бы предупредить Клеменц и Морозов, знавшие их адреса, и, таким образом, весь состав редакции оказался бы в руках полиции. Но этого не случилось. Клеменц и Морозов заподозрили неладное, им показалось странным содержание переданного им предупреждения. О каком совещании редакторов, назначенном в типографии на семь часов, шла речь? Кем назначенном? И почему в типографии? Никогда редакция не собиралась в типографии; по конспиративным правилам, введенным Дворником, не все редакторы и самый адрес типографии знали. Это не было известно Николке, сочинявшему текст предупреждения; его увлекла безудержная фантазия, она и подвела его на этот раз. Сообразив все несуразности, всю неправдоподобность предупреждения, ни Клеменц, ни Воробей из своих квартир не двинулись, решив дождаться утра, когда не так опасно выходить на улицу, и тогда уже постараться выяснить, в чем дело.