Текст книги "Тайна клеенчатой тетради
Повесть о Николае Клеточникове"
Автор книги: Владимир Савченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
Заговорив слишком горячо, он вдруг остановился, сконфуженный, не уверенный, позволят ли ему продолжать.
– Общие обстоятельства – это реформы, что ли? – спросил у него Иван Степанович, слушавший очень серьезно.
– Да, реформы… эпоха великих реформ, надежд и разочарований. Мы дети этой эпохи… и жертвы. Жертвы, потому что… вызванные к жизни начавшимся движением… этим потоком… новым направлением народной жизни, были подхвачены им… нам была дана сильная инерция, и потом, когда течение замедлилось, а мы по инерции хотели бы двигаться дальше, попали в ловушку. Куда мы могли двигаться? Плыть по течению мы не желали, на большее нас не хватило.
– Большее – значит плыть против течения? – спросил Иван Степанович.
– Да, но на это нас не хватило. Нас хватило на то, что мы решили, будто мы свободны и сами справимся со своими вопросами. Но это невозможно. Наши вопросы не решаются в одиночестве, только со всей средой. Среда не мыслящая? Сделать ее мыслящей, равной нам – вот задача… великая цель. Но прежде нужно решить, зачем это нужно. Зачем нужно плыть против течения? А как это решить? – Последнее он произнес с явной иронией. – Но это мы сами должны решить. За нас никто не решит.
– Почему же не решаем? – спрашивал Иван Степанович задумчиво. – Что нам мешает решить?
– Мы сами мешаем.
– Мы сами?
– Мы ждем, что кто-то нас возьмет за руку и поведет за собой и откроет истину. Никто не откроет, если мы сами для себя не откроем. Но это в одиночестве не решить, – повторил он с упорством. – И в теории не решить, – неожиданно уточнил он. – В действии можно решить… вместе со всеми… А как действовать, когда в действии уничтожаются теории… примеров много знаем… Действие искажает теории? – спросил он опять с явной иронией и обвел всех взглядом – всех, кроме Клеточникова, но Клеточников знал, что он и к нему обращался, и даже, может быть, больше к нему, чем к кому бы то ни было. – Но это мы должны решить…
Как начал неожиданно, так неожиданно и оборвал свою речь Леонид. Казалось, он был доволен тем, что выразил, хотя как будто и не все сказал, что хотел сказать. Иван Степанович молчал, усиленно что-то соображая и хмурясь. Клеточников был в возбужденном состоянии. Мысль, которая пришла ему в голову в то время, когда Иван Степанович говорил о причинах несчастливости Ермилова, теперь, во время речи Леонида, неожиданно вылилась в отчетливую форму.
А Ермилов скучал. Он заскучал, когда Леонид заговорил о реформах, и больше уже не вслушивался в то, что говорил Леонид, поняв, что развлечение не состоится. Все же он решил покончить разговор шуткой и мысленно составлял насмешливую фразу.
И когда Леонид умолк, он встал из-за стола и иронически произнес:
– Услышавши о воскресении мертвых, одни насмехались, а другие говорили: об этом послушаем тебя в другое время.
Эти слова из евангелия произвели неожиданное действие на Ивана Степановича. Он отнюдь не принял их в шутку, они показались ему дерзкими и неуместными, и не столько даже в отношении Леонида, сколько в отношении его самого, Ивана Степановича. Он вскипел, не глядя на Ермилова, раздраженно сказал ему:
– Если ты еще позволишь себе хотя одно непочтительное слово по его адресу, – он ткнул пальцем в сторону Леонида, – при мне, в этом доме, я тебе откажу от этого дома.
Ермилов захохотал.
– Да ведь это и не твой дом! – закричал он весело. Он нисколько не обиделся на друга. Увидев, однако, что Иван Степанович при этих его словах вдруг поник, он переменил тон. – Нам пора, – сказал он и обнял Ивана Степановича с мягкой улыбкой. – Пошли, пошли. Тут рассуждают о политике, а мы о политике не говорим. И хозяйке надо дать отдохнуть, поздно! Завтра увидимся, Николай Васильевич? – повернулся он к Клеточникову, увлекая Ивана Степановича к двери.
Они ушли. Надежда побежала за ними на крыльцо, забывши о чем-то спросить Ивана Степановича. Леонид и Николай остались одни. Леонид улыбался. Несколько времени они молчали, потом Николай, преодолевая скованность, сказал:
– Как хорошо ты выразил про среду. Сделать ее мыслящей, равной нам. И о действии… только в действии можно решить…
– Я для тебя говорил.
– Да! – с жаром отозвался Николай. – Я понял. Знаешь, когда понял?
– Я еще не начал говорить.
– Да! Ты все собирался вступить в разговор и упорно старался на меня не смотреть. И я понял.
Он умолк. Леонид кивнул. Николай хотел было еще что-то сказать, но, поняв, что это не нужно, что Леонид и так его понимает, вдруг ощутил счастливое, давно забытое чувство связанности с ним, когда Леонид еще был молод, еще писал и они говорили о его искусстве, – вот так же они могли говорить, не договаривая слов, чувствуя друг друга.
Сестра все не возвращалась. Братья молчали, потом Леонид вышел из-за стола (пить он так и не стал) и предложил:
– Пойдем пройдемся немного.
9
На улице стемнело, зажгли спиртовые фонари на углах. Братья, выйдя на площадь, пошли узкой и крутой улицей вниз к реке. Со стороны сквера доносилась музыка военного оркестра, там было гулянье, устраивавшееся по старинной традиции два раза в неделю для благородной публики. А улица была пустынна, окна в домах были закрыты, кое-где сквозь ставни пробивался слабый свет свечи, обыватели укладывались на ночь, во дворах спускали с цепи собак.
До самой реки братья шли молча. Выйдя на высокий берег речки Пензы, они побрели вдоль берега, потом спустились к воде, сели на перевернутую лодку у самой кромки воды. Некоторое время слушали перекличку городских собак и мягкий плеск рыбы в реке, потом Леонид сказал:
– Я придумал, не Надежда, чтобы мы трое встретились в Пензе. Когда получили от тебя письмо, что ты собираешься за границу, я подумал: совсем уезжает. Мне надобно было с тобой повидаться. Я и подумал: другого случая, может быть, не будет.
Он помолчал, потом заговорил с легкой усмешкой в голосе:
– Отец, покойник, мечтал выработать из меня художника, а я не захотел. Потом он пытался выработать из меня архитектора, думал, я заступлю его место, когда он выслужит пенсию. И из этого ничего не вышло. Так и умер, надежды остались неисполненными. Вот и я подумал: умру – и передать никому не сумею, что накопил. А что накопил? Вот думал: увижу тебя, много что сказать будет. А теперь будто и сказать нечего.
И надолго задумался. Потом вдруг засмеялся и сказал без видимой связи с предыдущим:
– Бедный Иван. Ждет, что кто-то поднесет ему рецепт, как сделаться счастливым. Впрочем, и поднесут. И будет счастлив. Чуть яснее станет общественный климат, появятся сильные партии, сильные мнения, примкнет к какой-нибудь партии… утешится. Ермилов не примкнет. Ермиловым это не нужно. Им и так хорошо. Им одно нехорошо, – снова засмеялся Леонид, – когда они на таких, как ты, натыкаются. Правду сказал Иван: такие для них непонятны… раздражают. Ты сам-то себе понятен? – спросил он насмешливо и наклонился, всматриваясь Николаю в лицо.
И опять заговорил вдруг напрягшимся голосом:
– Помнишь, когда-то ты спрашивал меня, почему я не хочу заниматься ремеслом, и я объяснил это тем, что не желаю никому навязывать своих представлений, насиловать чужую волю? Говорил о страхах, опасности поиска новых представлений, еще что-то… помнишь?
– Да.
– Я сожалею, что когда-то говорил тебе это, потому что это было не вполне правдой. Но я этого не знал. – Он невесело засмеялся. – Мы, люди, странные существа. Нам надобно прожить целую жизнь, составленную из ошибок, чтобы прийти к пониманию того, как надлежит жить. И когда мы к этому приходим, уже поздно что-либо изменить. – Он встал. – Вот и все, что я хотел тебе сказать. Теперь пошли домой.
10
В эту ночь Николай долго не мог уснуть. Все уже спали в доме, давно затихла музыка военного оркестра, угомонились собаки во дворах, а он все ходил по своей комнате в мезонине, не в силах унять возбуждение, в котором находился весь вечер, ходил и думал. Как иногда бывает, когда одно случайно услышанное слово вдруг подталкивает нас, побуждает принять решение, которое мы долго и мучительно вынашивали, так случилось и с Николаем. То, что сказал о Ермилове и о Николае Иван Степанович (о логике Ермилова и его, Николая, природе) и затем сказал Леонид, главным образом о «мыслящей среде» и о «действии», и потом это признание у реки… вдруг что-то сдвинуло в мыслях Клеточникова. Он и прежде, конечно, знал, чувствовал слабые места своих построений, своей «системы», более того, понимал, что рано или поздно, если пожелает быть строгим, ему придется пересмотреть «систему» – удары, нанесенные ей в Ялте, не прошли бесследно, – но только теперь вдруг увидел, в чем была ошибка, увидел то, что с самого начала делало «систему» невозможной, немыслимой… для него немыслимой… и странно было, почему он до сих пор не видел этого, не замечал… для него немыслимо было одиночество.
Не оттого ли и из Ялты бежал, что не вынес одиночества? Уехал за границу Корсаков – лечил во Франценсбаде открывшуюся рану. Винберг, избранный председателем губернской земской управы, перебрался в Симферополь. Туда же переехал купец Бухштаб, снабжавший Клеточникова картинами и книгами.
Что ожидало его в Ялте? Одиночество, подобное одиночеству Леонида? Для него ли это? Когда-то, может быть, он и был готов к тому, чтобы, следуя своей «системе», в любой момент заплатить за нее сполна – расплатиться одиночеством. С тех пор прошло пять лет – немалый срок, если учесть, что, чем больше живешь, тем больше привязываешься к жизни. Общение с Корсаковым и Винбергом, каким бы оно ни было, сильно скрашивало его жизнь все эти годы, этого он не мог не признать… теперь не мог не признать, вкусив от одиночества… Да кто же, боже правый, кто может вынести это? Самоубийца, несчастный, потерявший облик человека, распавшаяся личность?.. Конечно, мы свободны. Мы можем свободно выбрать и смерть, и распад. Но так же свободно мы можем выбрать и многотрудное, связанное с другими существование… Можем, если не поздно. А разве он самоубийца? Он выбрал жизнь, но разве можно так жить?
Одиночество не для него. Вот он таков, и тут ничего не поделаешь. Его существование связано крепкими нитями с другими существованиями, он не желает обрывать их, не желает!
…Человеческая жизнь – случайный дар, полученный от человечества, – не человечеству ли и принадлежит? И каждому из нас, конечно, и каждому из нас! Но не в слиянии ли с «мыслящей и равной нам средой», не в вечном ли круговороте взаимообразных воздействий только и обретаем мы, каждый из нас, свой смысл?
Боже правый! Что может иметь какую-либо ценность за этими пределами! Какую ценность может иметь за этими пределами физическая жизнь? А если так… если так…
Брезжили, смутно поднимались из тумана, завязывались конструкции новой системы. Он отгонял их. Они мешали сосредоточиться на настоящем. Сначала надлежало отдумать то, что рушилось, что было обречено. Они таяли и снова возникали… соблазняли.
11
Утром, когда Николай вышел к завтраку, Леонида уже не было дома. Надежда отвела глаза в сторону, когда он спросил, где Леонид. К родителям на кладбище Надежда и Николай ходили вдвоем.
Только к обеду появился Леонид, забежал на минутку к Надежде и был уже в таком виде, что лучше было не спрашивать его ни о чем. Он молча поклонился Николаю и поспешил пройти мимо, отворотив от него налившееся свежебагровым цветом лицо. С ним пришел какой-то крошечный оборванец в черном пальто, косматый и бородатый, кухарка его не пустила в дом, и он ходил по двору (Леонид вошел с черной лестницы), останавливался под окнами кухни, бил себя в грудь кулачком, обиженно и гневно топал ногой и кричал: «Я российский дворянин, как смеешь меня не пускать!» Вышел Леонид, и они побрели со двора, заботливо и бережно поддерживая друг друга под руки.
Весь этот день вился над Николаем Ермилов, то сам заезжал, не заставая Николая, оставлял записки, то присылал с записками лакея, все порывался куда-то увезти Николая, но Николай его избегал, когда уходил из дому, не говорил никому, куда уходил, лакея же отсылал назад с одним и тем же ответом, что занят.
Через день, узнав о том, что Леонид, так и не объявившийся более у Надежды, отбыл в свой уезд (его увезли, пьяненького, крестьяне-подводчики, присланные из деревни его тестем), Клеточников, получивший накануне все свои деньги, простился с сестрой и в тот же день выехал из Пензы.
Об Иване Степановиче не было за эти дни никаких известий. С Ермиловым Клеточников так и не встретился.
12
Еще в поезде, едва переехав границу, он понял, что недолго пробудет за границей.
Зачем он ехал сюда? Что мог найти здесь – какой ответ на свои вопросы мог получить? Его привлекало общение с Корсаковым, его семейством (Корсаковы выехали за границу всем семейством), к которому он, собственно, и ехал, чтобы там уже решить, как быть дальше. Но не мог же он быть вечно привязан к этому семейству? Да и такое ли общение было ему надобно?.. Надеялся ли он найти здесь ту «мыслящую и равную себе среду», без которой, как понял он, ему не обойтись? Но разве в Европе мог найти такую среду он, неевропеец? Равная ему среда могла быть в России, если не в настоящем, то в будущем… Вот и задача, великая цель, как сказал Леонид, сделать мыслящей эту среду, цель, способная украсить, дать смысл всей жизни. Но дальше этого он пока не заходил в своих рассуждениях.
В Вене он был всего один день, не вынес шума и сутолоки австрийской столицы, не столько, впрочем, шума и сутолоки самой столицы, сколько бестолковой туристской суеты своих же русских, понаехавших ради открывшейся здесь Всемирной промышленной выставки; он ехал в одном вагоне с большой группой русских туристов, успел устать от них и в Вене оказался с ними в одном отеле. Притом ему хотелось, поскорее освободившись от сбивавших впечатлений путешествия, спокойно обдумать все, что свалилось на него в последнее время, и на другой день по приезде в Вену он выехал во Франценсбад, где и находился безвыездно до самого возвращения в Россию.
Во Франценсбаде, курортном городке в Рудных горах в Чехии, он жил у Корсаковых, нанимавших квартиру на окраине города, у почтовой дороги. По этой дороге они с Корсаковым ежедневно совершали небольшие прогулки (у Корсакова не заживала рана, но врачи не запрещали ему ходить, напротив, советовали делать небольшие покойные прогулки), ходили, как в Ялте, беседуя или молча, думая о своем, нисколько не тяготясь обществом друг друга, отмеривали две-три версты до известного им куста и, не сговариваясь, поворачивали назад. За несколько месяцев, что они не виделись, не много произошло такого, о чем они не могли бы рассказать друг другу в двух словах. В сущности, все новости были рассказаны в первый же вечер, включая отчет Клеточникова по имению, который он сделал Елене Константиновне. Об отставке Клеточникова поговорили две минуты; отставке ни Елена Константиновна, ни Владимир Семенович не придали ни малейшего значения, им и в голову не пришло связать между собой отставку и выезд Клеточникова из России. Оставил эту службу – найдет другую, о чем было говорить? Темой их с Корсаковым бесед были российские новости из газет и новости местных водолечебных заведений, которые они вместе посещали – Корсаков лечил еще желудок, и Клеточникову нужно было полечить желудок, доставлявший ему немало хлопот.
Относительно России Корсаков был настроен пессимистически. Он полагал, что в ближайшие годы реакция съест, слижет все благоприобретенное обществом за либеральные времена, ничего не останется от либеральной эпохи – реформы обратятся в свою противоположность действием правительственных циркуляров и разъяснений. На иронический вопрос Клеточникова: что же, разве Корсаков больше не верит в цивилизующую роль бюрократии, которая, казалось бы, и могла спасти Россию от разрушающей язвы реакции, он, усмехнувшись, ответил: вся беда в том, что в России и бюрократии-то пока нет, есть рабы и рабовладельцы, паны и холопы, – России только еще предстоит выработать этот слой знающих свое дело и уважающих себя, понимающих свое значение чиновников. На замечание же Клеточникова, что, мол, порядочным людям надо, вероятно, сопротивляться реакции, каждому на своем месте, он возразил, что да, конечно, надо сопротивляться, если есть силы… силы и здоровье. А если нет ни сил, ни здоровья? Кроме того, продолжал он с той же усмешкой, реакция – это своего рода стихийное бедствие, в обществе, как и в природе, бывают свои приливы и отливы, сезоны дождей и засухи, и надо иногда уметь переждать плохой сезон; порой бывает нужно переждать… не участвовать. А бюрократия – она и без нашего участия выработается, ей реакция не страшна. Время работает на бюрократию.
Клеточников слушал, посмеивался. Это не мешало ему думать о своем.
Неожиданно к Корсаковым прикатил из Вены в гости Щербина. Вот кто удивил, вот кто изменился! Клеточников не виделся с ним со времени нечаевской истории. Тогда Щербина больше всех волновался и ораторствовал в Ялте и рассорился со многими, а пуще всего с Винбергом, который не то чтобы выгораживал нечаевцев, но и не видел оснований их поносить, и вот это-то и дразнило Щербину, давало ему повод думать, что Винберг сомневается в его искренности, подозревает его в том, что он, Щербина, будто бы из малодушия отступался от своих радикальных убеждений. Потом он куда-то исчез, говорили, будто вовсе выехал из Крыма, и все эти годы о нем не было слышно. А недавно неожиданно объявился в Симферополе и вместе с Винбергом затевал какие-то коммерческие дела, – теперь он сам охотно и с воодушевлением обо всем этом рассказывал.
Он и внешне изменился. Куда девались торчавшие во все стороны патлы жестких волос, гримаса недовольства на лице, косоворотка, смазные сапоги! Теперь это был вполне приличный, даже изящный господин, энергичный, с оттенком энтузиазма Винбергова толка. О Винберге он отзывался с восторгом, удивляясь, как прежде не замечал, какая это громадная личность, человек с масштабом, размахом. Они сошлись на одинаковом понимании роли капитализма в России. Одним из первых дел Винберга в губернском масштабе было учреждение Симферопольского общества взаимного кредита, объединившего всех владельцев капитала края, и Щербина стал деятельнейшим его помощником. Общество уже составилось, и Щербина приехал в Вену на промышленную выставку официальным представителем этого общества.
Узнав о том, что Клеточников оставил службу в Ялте, Щербина предложил ему переехать в Симферополь, поступить на службу в их с Винбергом общество. Винберг, говорил Щербина, будет, без сомнения, рад ему, а главное, его, Клеточникова, новая деятельность получит несравненно более высокое общественно полезное направление, нежели прежняя. Он сделал упор на общественной полезности этой новой деятельности и тут же постарался разъяснить, что он имел в виду.
Существо его вновь обретенной веры сводилось, как понял Клеточников, к следующему. Оставаясь врагом самодержавия и сторонником радикальной перестройки всей жизни России на началах социалистических – за истекшие годы он, Щербина, убедился в том, что все же лучшей, справедливейшей системы, общественного устройства теоретическая мысль человечества не выработала, – он вместе с тем оставался противником насильственных методов в общественных отношениях. «Делать ставку на бунт народа, – объяснял он, – против законной власти, какой бы эта власть ни была, как это делают нынешние агитаторы, недоучившиеся мальчишки из Петербурга и Москвы, – безумие. Что может быть итогом такого бунта? Смена одной формы самовластия другой, худшей, грубейшей, татаро-монгольской, поскольку народ по естественному своему положению – самый консервативный элемент общества».
Как же рассчитывал он перейти к новому общественному порядку? Через соответственным образом направленное развитие молодого российского капитализма. Надо, говорил он, помочь российскому капитализму окрепнуть, но при этом вырвать у самодержавия духовную власть над ним, взять в свои руки руководство им. В чьи руки? В руки образованной части общества. Влиянию образованной части общества на капитализм должно содействовать всеми возможными средствами. Нужно также всеми силами содействовать контактам, связям, сделкам русского капитализма с просвещенным европейским капитализмом – для выработки в духе уважения свободы мысли и действия. Просвещенный, нравственно направляемый образованной частью общества, русский капитализм, рано или поздно ощутив оковы олигархического строя, представит собою несравненно большую угрозу для этого строя, нежели представляло когда-либо либеральное дворянство, вынудит самодержавие отступить, уступить власть – без крови, без потрясений; а свобода – это, милостивый государь Николай Васильевич, и есть ворота в социализм: проповедуйте ваши спасительные идеи сколько угодно, просвещайте массы, учите их ответственному отношению к их праву творить свою жизнь – ведите к свету.
Клеточников, слушая, посмеивался, не возражал, но и не соглашался, от предложения Щербины не отказывался, но и принять его не спешил: ему надо было подумать…
Как внезапно появился, так внезапно Щербина и исчез.
По-прежнему ходили с Корсаковым по почтовой дороге, отмеривали две-три версты до знакомого куста и поворачивали назад.
В июле Елена Константиновна собралась с детьми в Ялту, и Клеточников выехал вместе с ними. Владимир Семенович оставался во Франценсбаде. Грустное было прощание. Оба чувствовали: больше не увидятся.
