Текст книги "Испытание на верность (Роман)"

Автор книги: Владимир Клипель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

Глава девятая

Неприятное создалось положение у Горелова: всю жизнь он готовился к войне, к тому, чтобы командовать войсками, а пришли бои – и он не имеет возможности помочь своим частям организовать отпор. На учениях, в мирное время, он командовал, мог в любое время поехать в полк, поправить кого необходимо, и все это своевременно. А тут он вроде сборщика информации, только «в курсе». Да, он знает, что произошло в полках, но сведения эти все время отстают, потому что на их прохождение нужно большое время. Комбаты не в тот же миг докладывают командирам полков, не всегда решаясь сказать правду сразу, надеются, что опасность рассосется как-то сама собой, выжидают, пробуют своими силами ликвидировать ее; командиры полков – тоже, каждый, прежде чем сообщить, проверяет, и в результате Горелов оказывается в хвосте событий.

Он приказывает одно, а события переместились в другую фазу, они не ждут, и распоряжения повисают в воздухе, они опоздали. Комбаты, от которых требуются немедленные ответные действия, вынуждены принимать решения на свой страх и риск, и знания, которыми обладает генерал, которые он накопил за двадцатипятилетнюю службу, не могут пойти на пользу войскам в самый критический миг, в бою.

Уже от одного этого больно человеку, у которого нет другой жизни, у которого нет иной семьи, как только родная дивизия, выпестованная им чуть ли не с пеленок.

Казалось бы, командир дивизии – величина, куда захотел, туда и поехал, где хочешь, там и находись, ан нет: уедешь в один полк, а в это время в другом может черт знает что произойти. Ни для кого не секрет, сколь рискованна операция, проводимая дивизией почти в отрыве от остальных войск армии. Все готовились к тому, чтобы захватить Горбатый мост в Калинине. Это основная цель – уничтожить врага, прорвавшегося так глубоко в наш тыл. Даже бои за Ширяково, за Городню выполнялись попутно, по ходу дела. И вдруг неожиданный приказ: не допустить подхода в Калинин сто шестьдесят первой пехотной дивизии противника, перерезать шоссе Старица – Калинин.

Даже гитлеровцы не верили, что русские осмелятся на столь рискованный шаг – их авиация все время следила за передвижением дивизии, бомбила переправы, – не верили, пока не получили удара в Толутино.

Левый фланг дивизии никем не прикрыт, это знают все. Малейшая неустойка – и враг может прорваться к переправам, тогда катастрофа для всех. Вот почему все взвинчены, а Горелов буквально виснет на телефонах.

Он занимает в Ново-Путилово небольшой домик из прихожей, она же и кухонька, и горницы. Связь то и дело нарушается, порывы на линиях из-за обстрела, бомбежек. Когда самолеты врага появляются над деревней, приходится выходить на улицу. Все это тоже отрывает от управления боем, мешает. Но тут уж ничего не поделаешь, такова война.

Постучавшись, вошел комиссар дивизии:

– Ты извини, Александр Иваныч, что отрываю тебя от дела, но…

– Что там? – вскинул брови Горелов. – Опять что-нибудь у Исакова?

За последний месяц ему частенько приходится вмешиваться и налаживать отношения командира полка с военкомом. Признавая на словах необходимость и важность политработы, Исаков на деле полностью игнорировал Матвеева. А ведь если по правде, то хороший полк, доставшийся Исакову, стал хорошим благодаря дружной воспитательной работе Сидорчука и Матвеева. Большая сплоченность в подразделениях, инициативность, ставившая этот полк в число первых в дивизии, оставались от времен, когда там командовал Сидорчук. Как его не хватало сейчас в полку!

– Да, к сожалению, у Исакова. В Толутино скопилось много раненых, нужны экстренные меры к их эвакуации, а Исаков и слушать не хочет Матвеева: раненые на твоей, мол, совести, ты и выкручивайся. А тот не успевает попутным транспортом, поток большой. И вообще, хоть на глаза не кажись, знать его Исаков не желает. Вот еще гонористый барин…

– Их давно бы пора развести. Это наше с тобой упущение, Дмитрий Иваныч. Займемся этим после боя…

Горелов почти два года жил бок о бок со своим военкомом, у них никогда не возникало разногласий, которые не удавалось бы согласовать в течение получаса, потому что разногласия их были по существу тактики, а не по цели. Цель у них всегда была едина: добиться высокой боевой готовности дивизии. У Исакова дело в ином, он не признает политической работы в армии, считает, что достаточно приказа – и все завертится само собой. Скрытая приверженность к буржуазному философскому учению, которое делает ставку на технократию. Мол, будущее принадлежит людям науки и техники, а остальные лишь слепые исполнители.

– Матвеева я знаю еще по Сивашской дивизии, – сказал военком. – Он не ангельского характера, но умеет поставить себя выше мелочных соображений. Вспомните, он же прекрасно ладил с Сидорчуком, хотя тот был человеком крутого нрава. Если уж ставить вопрос о том, чтобы развести командира полка с военкомом, значит надо убирать Исакова. Хотя у него вроде и достаточная подготовка, но я что-то не вижу, чтобы он спешил на практике применить свои познания. Судя по информации, которую я получаю, в полку не чувствуется его твердой руки…

– Мы потом разберемся. Бой все покажет, все неясное обнажится. Надо подождать. А пока я прошу тебя, пошли кого-нибудь из своих, пусть посмотрят, что можно предпринять. Может быть, использовать наши попутные машины, не беда, если дадут крюку, или выбросить ближе к полку отряд из медсанбата… Полковая санрота просто не в силах справиться с потоком раненых. Почти беспрерывные контратаки…

– А у нас стоит без снарядов гаубичный артполк…

– Армия ничего не обещает, снарядов нет. Позарез надо бы побывать в полку, но не могу оторваться и на час. Я тут как раб, прикованный к галере. Дико – но именно так. От телефона ни на шаг не могу отойти.

Горелов мог говорить с военкомом с полной откровенностью: вместе формировали дивизию и жили в это время на одной квартире. Горелов был вообще одинок, а военком холостяковал временно, поскольку семья оставалась на Украине. Занимались изучением истории ВКП(б) по одному учебнику, сообща пользовались библиотечкой, где видное место занимали труды Маркса, Ленина. По военным вопросам были Полевой устав, труды Суворова, Энгельса, Фрунзе, журналы «Военная мысль» и другие, издававшиеся Министерством Обороны. Жили почти по-спартански, работали много, лишь изредка позволяя себе короткий отдых – партию в шахматы или в бильярд в дивизионном клубе. Знали друг о друге буквально все…

Из поступавших сообщений было видно, что обстановка в полку Исакова складывалась не так, как хотелось бы. Гитлеровцы продолжали подбрасывать в Некрасово пехоту и усиливали нажим. Отбитые раз, они окапывались там, где их прижимал огонь, а потом, после сильных минометных и артиллерийских налетов, поднимались в новую атаку. Хуже всего, что даже легкий артиллерийский полк испытывал нужду в снарядах и не мог вести ответный огонь на полную мощность дивизиона. Не хватало тяжелых мин для полковых минометов – каждая на счету. Батарея противотанковых орудий потеряла всю матчасть, уцелевшие артиллеристы ведут бой в рядах пехоты.

Вошел Бочков, положил на стол карту с обстановкой:

– Вот, посылал в полк своего командира из оперативного отделения. Он уточнил положение батальонов.

Горелов сравнил со своей картой. Левофланговый батальон Лузгина, занимавший оборону много южнее Толутино, сейчас примыкал почти к деревне. Значит, потеснили, а Исаков молчит. Впрочем, тут может быть и другое: народу осталось мало, вот и поджимаются друг к другу теснее, чтобы видеть соседа, чтобы противник не разобщил.

– Ладно, – сказал Горелов, – все это не беда, важно, чтобы они держались. Что там еще докладывает твой оперативник?

– В полку большие потери, просят людей, просят мин и снарядов. Начальник штаба ранен, но остается пока на посту. По данным разведки, в Некрасово сосредоточены уже два полка пехоты. Надо ждать, что завтра там будет вся сто шестьдесят первая дивизия.

– Вы не интересовались, почему Исаков не ищет связи со своим соседом слева? Он обязан это делать…

– Я говорил. Он отвечает: я веду бой, кому эта связь нужна, пусть ищет ее сам, а мне на это нет времени.

Горелов понимающе перекинулся с военкомом взглядами: видал такого?! Нет, Горелов не собирался прощать такой распущенности. Кончится бой, он спросит…

День подходил к вечеру, когда даже до Ново-Путилово докатился гул артиллерийской пальбы.

– Что там у тебя, Исаков, докладывай! – запросил обстановку Горелов.

– Сильный артиллерийский и минометный налет на Толутино. Пехота противника накапливается для контратаки…

– Ты не жди, – громыхая на всю горницу басом, заговорил Горелов. – Где твой резерв? Сейчас же поднимай всех, кто только есть, на ноги и готовься поддержать своих. Понял? Не жди, говорю… Пусть Селиванов не скупится, «огурцов» подбросим, я сам прослежу, чтобы машины вышли к нему. Ты потребуй, чтобы он работал всеми трубами, будь хозяином…

Гул канонады не ослабевал с полчаса. За все это время Горелов не знал определенно исхода боя. Исакова спрашивать бесполезно, он не видит боя со своего командного пункта. Надежда на артиллеристов. И действительно, первые вести пришли от них, но какие!.. Наша пехота отходит из Толутино…

* * *

Танцура был ранен в грудь, когда стоял у орудия. Кто, как вынес его с передовой и положил на полу крестьянской избы, он не помнил, потому что сознание покинуло его в ту же минуту. Очнулся он от нестерпимой боли: чьи-то неумелые грубые руки перевязывали его, а другие держали, приподняв, чтоб можно было окручивать грудь бинтами. Он застонал, скрипнул зубами.

– Терпи, браток, – произнес чей-то мужской голос.

Танцура открыл глаза и увидел близко от себя лицо пожилого небритого бойца. На потном лбу прилипло две пряди русых волос, выбившихся из-под пилотки. Усталые, равнодушные к чужим страданиям глаза. Нет, скорее привычные. Другой, что держал его под мышки, заголив до плеч рубаху, попросил:

– Верти быстрей, руки зашлись… – И к Танцуре: – Ну и тяжел же ты, браток. На хороших кормах рос, что ли…

Он понял: санитары. Рядом с ним на полу, вповалку, бок о бок, другие раненые, с окровавленными повязками, стонущие в бреду и молчаливые, с бледными испитыми лицами, с печатью перенесенных страданий. Лежат, сидят, привалившись плечами к стенкам и печке. Раненых полна изба, даже в сенях – и там лежат.

Он жадно прислушивается к тому, что делается вокруг. Кипит, клокочет пулеметная частая стрельба, бухает артиллерия, от разрывов мин вздрагивает пол. Окна в избе выбиты и завешаны плащ-палатками, и при близком разрыве палатка выпячивается парусом. Значит, он в Толутино. Сколько же прошло времени? Жажда мучит, будто он не пил целую вечность. Кажется, даже язык распух и липнет к гортани, а губы спеклись.

– Пить, – просит он. – Дайте воды.

– С этим потерпи, браток, – отвечает санитар, который все еще держит его за плечи. – Хуже будет. Потом дело такое, что из деревни сейчас носу не высунешь. Сам видишь, бой… Не доберешься до колодца-то. Вот поутихнет немного, принесут воды.

Перевязка закончена. Рубахи опускают на тело. Танцуру запахивают в шинель и кладут на пол. Даже от этого незначительного движения боль пронзает его с головы до пят, и сознание опять мутится. Но мокрые, напитавшиеся кровью рубахи холодят тело и приводят его в чувство. Кажется, что какие-то болевые волны плещутся в нем, то поднимаясь и стискивая нестерпимо сердце, то опускаясь в глубину, и тогда он переводит дух. «Только не шевелиться», – шепчет он себе, боясь повторения боли, от которой он может больше вообще не очнуться.

В избе холодно, тянет сквозняком, и дрожь сотрясает крупное тело Танцуры. Тревожно на душе у него, хочется спросить, серьезно ли это с ним, но он понимает, что санитары ничего не ответят на его вопрос, потому что им некогда над этим задумываться, им хватает перевязок. А ведь смерть прошла с ним рядом. Мелькнула же у него мысль, полная отчаяния: «Убит», – когда пуля ударила его и черная мгла мгновенно скрыла от него белый свет. Он тогда здорово испугался, вернее, успел испугаться, что так нелепо гибнет, когда падал, проваливался в ничто. Страшный миг: ни боли, ничего, только мысль, как вспышка, что убит…

Напрасно он поднялся из-за щита. Хотелось запять позицию поудобнее, чтобы лучше видеть врагов. Он поднялся, стал целиться, положив винтовку на полусогнутую руку, и в это время – удар. Обыкновенная пуля, а показалось, что в грудь саданули бревном.

Кто же его сюда затащил? Артиллеристы, свои или стрелки? Впрочем, какая разница. Вытащили, не бросили – и спасибо. Его многие знают в полку, никто не упрекнет, что он кого-то прижимал без нужды, когда был писарем в ОВС, никто не скажет, что прятался за спины других, когда перешел в батарею к противотанкистам. Сейчас батареи нет. Его орудие требует большого ремонта. Будь оно исправно, разве он полез бы с винтовкой, он бил бы снарядом. Нельзя безнаказанно вести дуэль с танками, второй день стоять на одной линии со стрелками. Враг тоже бьет, бой идет на уничтожение. Кто кого! Гитлеровцы из кожи лезут, чтобы убрать пробку со своего пути. Весь день непрерывный натиск. И сдержать его с каждым часом труднее. Война…

Однако в шуме боя что-то изменилось. Раненые, те, что могли двигаться, полезли к окнам, зашевелились, забеспокоились. Что-то их встревожило. Танцура следил за ними взглядом, не понимал причин, но неясное беспокойство овладевало и им.

На пороге внезапно выросла фигура бойца: глаза блестят, сам запаленно дышит, будто за ним долго гнались.

– Наши отходят! – выпалил он. Эти слова были подобны спичке, брошенной в котел с горючим, и вызвали бурю стонов и криков отчаяния.

А злой вестник, будто подхваченный ветром, уже исчез, посеяв панику. Напрасно санитары старались сдержать страсти, их никто не хотел слушать, раненые упрямо лезли к дверям, ибо смерть не так страшна, когда ей смотришь в лицо.

– Товарищи, успокойтесь, сейчас все узнаем! – старался перекричать галдящую толпу охваченных паникой людей старший из санитаров. И тоном приказа к своему: – Васильев, сбегай узнай, в чем там дело.

Но уже вырвался из чьей-то груди истошный вопль:

– Нас предали!..

– Бросили! Ы-ых… – бессильно уткнувшись в порог, до которого успел доползти, рыдает, сотрясаясь всем телом, контуженный боец с перебитыми ногами. С того места, откуда он приполз, влажный след по полу от напитавшихся кровью бинтов. – Братцы, не бросайте! Братцы…

Вслед Васильеву, который крутанулся, чтобы выполнить приказ своего старшего, истерический крик:

– Не сметь уходить! Слышите! Застрелю-у!..

– Не пускай! Подыхать, так всем…

– Дайте оружие! Где наши винтовки?! Оружия!

В этой сумятице, среди охваченных отчаянием беспомощных людей, санитары пытаются установить хоть какой-то порядок, но это плохо им удается. Каждый кричит, стонет, занятый лишь своей болью, своей судьбой.

– Молчать! – перекрывает шум чей-то властный командирский голос.

Все невольно умолкают и оглядываются. С пола, хватаясь за стену ослабевшими неуверенными руками, поднимается раненый, и на петлицах у него все видят зеленые полевые кубики. На бледном, словно алебастровом лице горят темные глаза, ноздри узкого прямого носа трепетно подрагивают, губы сжаты.

– Первого, кто посмеет перешагнуть за порог, – он расстегивает кобуру и в руке у него оказывается пистолет, – первого… и любого я положу на месте. Всем, кто может держать оружие, занять оборону. В сенях я видел винтовки, наши и трофейные…

Наверное, сознание его в эту минуту мутится, потому что он закрывает глаза и некоторое время стоит покачиваясь. Кажется, он сейчас упадет. В избе стоит гробовая тишина.

– Ну, что ждете? – разлепил он бескровные губы. – Особой команды не будет…

Раненые перемещаются, уступая места против окон тем, кто посильнее, по рукам из сеней плывут винтовки и подсумки с патронами. Все это видит Танцура, и не будь он так крепко пригвожден к полу, он тоже взял бы винтовку. Все его симпатии на стороне этого еще молодого лейтенанта, сумевшего в решительную минуту вернуть людям их человеческое достоинство. Один миг может бросить человека вниз, к стадному скотскому состоянию, а может и поднять на огромную высоту.

А время идет, перестрелка в деревне продолжается, значит, кто-то еще сражается, и маленькая надежда засветилась перед взорами измученных страданиями людей. Возвратился санитар Васильев:

– Товарищи, зря паниковали, этот тип набрехал. Фрицам удалось ворваться в крайние дома, но деревня еще почти вся наша. Комбат говорит, что никто никуда не отойдет…

Раненым сейчас стыдно этих кратких, только что пережитых минут малодушия, они молчат.

– Паникер. Сволота. Расстрелять мало…

– Морду намылить, чтоб знал…

– Ищи его теперь. Сами хороши…

Напряжение, владевшее всеми, начинает спадать, среди раненых идет негромкий говорок, все возвращаются к своим охам и стонам. Боль, о которой забыли, когда перед глазами замаячила смерть, потому что ни у кого не вызывало сомнений, что им, раненым, на плен рассчитывать не приходится, снова напомнила о себе.

Танцура тяжело дышит: грудь, словно обручем, стискивает боль. Неужели конец, неужели ему больше не выкарабкаться? Так хочется жить, дышать полной грудью, пить пригоршнями воду из студеных ключей. При этой мысли сушь во рту становится прямо невыносимой: хоть бы глоток, пусть из канавы, из болота, из копытного следа! Он провел сухим, шершавым, как наждак, языком по спекшимся губам. Просить бесполезно: кто станет рисковать, когда идет бой? Надо ждать. – Видно, человек рождается не на одни радости. Через все надо пройти: через ненависть, что обжигает крутым кипятком, через кровь, через страдания, через всю эту страшную вторую сторону войны, чтобы в полной мере познать прелесть воздуха, которым дышишь, радость отдыха, вкус хлеба насущного.

Кажется, вечереет, потому что в избе замаячили огоньки самокруток. Сумраку способствуют палатки на оконных проемах, но и без них видно – вечереет. Может, ночью затихнет и их вытащат из деревни в санбат? Надо терпеть, надеяться…

Снова короткая, яростная вспышка боя, но теперь молотят преимущественно наши орудия. Танцура уже опытный артиллерист и сразу определяет это по «голосу», по направлению, откуда катится этот гул пальбы. Он явственно представляет, как наша пехота накапливается, группируется перед решительной минутой, когда надо бросаться на «ура».

Такая минута наступает, раненые слышат голоса своей пехоты и неизвестность за судьбу атаки начинает будоражить сердца. Но через полчаса над деревней опускается тишина.

В дверях снова возникает чья-то фигура, и басовитый голос спрашивает:

– Ну, как вы тут, заждались, наверно? Сейчас вас будем по одному выносить. Сначала тяжелых… Эй, там, с фонарем, давай сюда, чтоб кого не затоптать…

Танцуру везли на повозке. Обоз состоял не меньше чем из десяти подвод: он это понял из разговоров вокруг, из команд, а еще по тому, как обоз вытягивали из деревни. Земля к ночи стала подмерзать, и колеса погромыхивали, в разболтавшихся за долгие марши повозках что-то бренчало, позвякивало, повизгивало. Ездовые старались поскорее покинуть деревню, находившуюся в опасной близости от противника, понукали лошадей. Все бы это ничего, но на ухабах разбитой дороги сильно потряхивало, и острая боль током пронизывала тело Танцуры. Он стискивал изо всех сил челюсти, закусывал губы, чтобы одной болью унять другую, более сильную, от которой хотелось взвыть в голос.

Рядом с ним находился еще один раненый, тоже лежачий. Наверное, ему было еще хуже, потому что он часто вскрикивал, а порою начинал бормотать несвязные слова, видимо, впадал в беспамятство. На этой же повозке, на передке рядом с ездовым, примостились двое раненых из тех, что могли сидеть. Они курили – дымок махорки то и дело наносило на Танцуру, – о чем-то беседовали вполголоса, но смысл их разговора ускользал от Танцуры, потому что он все свои силы напрягал, чтобы не потерять над собой контроля.

В Толутино опять горело, наверное, зажгло дом или сарай снарядом или вспыхнула где бутылка с КС – самовоспламеняющейся жидкостью. Этими бутылками вооружали всех для борьбы с танками, но бутылка есть бутылка, ее всегда могли разбить нечаянно. Пламя увеличивалось, и Танцура видел отблески огня на фигурах сидящих впереди раненых, на черном пологе неба. Багрянец пожара все ярче подшивал низко нависшие над землей облака, окрашивая их в мутно-красный тяжелый цвет. Казалось, кровью захлестнуло не только землю, но и облака, кровь сочится отовсюду. Как много крови!

По открытому месту повозки гнали рысью, с минуты на минуту ожидая обстрела. Некстати начавшийся пожар освещал дорогу, противник мог заметить обоз. Но все обошлось. Наверное, противник после упорных и безрезультатных атак сам зализывал раны, и ему было не до стрельбы.

Танцура терял последние силы, когда подводы въехали в лес и остановились. Он с трудом перевел дыхание. Ездовой соскочил с повозки, чтобы поправить сбрую на лошадях, потом подошел:

– Ну как, живы? Не растрясло? Нельзя было иначе, он же видит все, гад. Сейчас дорога лесом пойдет, шагом поедем…

Он поворошил сено, проверяя, не сбилось ли оно в сторону, чтоб раненый не стукался головой о голые доски, и спросил:

– Может, закурить кому, так говорите, пока стоим – заверну.

– Ты следи, чтоб не так трясло, – проговорил Танцура. – А то сил нет терпеть…

– Это еще мороз. Схватывает… Словом, все не ко времени. Днем размесило дороги, а сейчас будто по кочкам. Потерпите, голуби, теперь самое страшное позади…

Как ни бесконечна для раненых дорога, но и она кончается. К середине ночи повозки добрались до санроты. Ездовой спрыгнул с передка, сказав: «Вот и прибыли, голуби». Он ненадолго исчез, наверное, убежал докладывать о прибытии раненых. Послышались голоса, кто-то осветил повозку фонарем, властным голосом приказал:

– С носилками, сюда.

Танцуру бережно приподняли, положили на носилки, понесли. В большой парусиновой палатке топилась железная печка, и первое, что почувствовал Танцура, это живительное ласковое тепло, по которому так истосковалась его душа. Вроде сразу расслабились напряженные от нестерпимой боли мышцы, вроде сама боль куда-то отступает, и стало легче дышать. Его опустили на доски, которыми была застлана земля в палатке. Подошла сестра, сделала укол.

– Постарайтесь уснуть, – сказала она и ушла.

Танцура попросил пить, ему принесли кружку горячего чая. Это было так кстати, обогреть, внутренности, и он выпил его до дна, поблагодарил. Девчушка, поившая его, сказала: «Не за что. На здоровье!», поправила под косынкой густые волосы, и ему показалось, что он ее знает. Света семилинейной керосиновой лампы не хватало на всю палатку, он не мог разглядеть ее лица, но было что-то знакомое в ее облике.

Танцура не стал ее спрашивать. Вскоре он задремал. Снился ему бой, кругом все горело, огонь жег его тело, и он куда-то карабкался, с кем-то дрался. И все-таки спал, набирался сил.

Утром, когда его понесли в другую палатку, где находилась перевязочная и шел осмотр раненых, он чувствовал себя немного лучше. Боль в груди вроде бы локализовалась, уже не стреляла по всему телу и, если не шевелиться, была терпимой. Здесь Танцуру раздели, вернее, сняли только шинель, а рубахи взрезали. Старые бинты сияли, рану обработали, в пулевую дырку забили тампон. Он скрипел зубами, напрягался, как струна, но терпел. Только обильный пот катился с него крупными каплями, и хирургическая сестра не раз утирала ему лицо марлей.

Он долго не мог прийти в себя после перевязки. Лежал, закрыв глаза, в полной прострации, не в состоянии ни мыслить, ни чего-то желать, и эта его мертвенная неподвижность лица, всего тела, наверное, пугала сестру, наблюдавшую за подопечными ранеными. Он слышал ее маленькие шажки, чувствовал, когда она брала его руку, прощупывая пульс, но ничем не реагировал на это. Ему было все равно.

Наверное, из-за такого его состояния Танцуру решили пока не беспокоить, когда других раненых грузили в машины, следовавшие порожняком в тылы дивизии. На опустевшие в палатке места подвезли на подводах новых раненых. Танцура приоткрыл глаза, надеясь увидеть кого-нибудь знакомого, повернул голову. К нему подошла сестра.

– Как себя чувствуете, больной? – спросила она.

– Спасибо, немного легче, – ответил он, и опять в ее облике что-то показалось ему знакомым. – Я вас, кажется, знаю.

– Да? – она изогнула недоуменно бровь. – Откуда?

Теперь он сам отчетливо вспомнил, как к нему пришли Сумароков и Крутов просить ботинки. А потом все обмундирование. Ведь это для нее. Сумароков еще сказал: «У нее кудлы – будь здоров!»

– Мне говорили пулеметчики…

– Они живы? Вы их видели? – встрепенулась девушка. – Я о них ничего не могу узнать. Все время такие бои! – Лицо ее погрустнело, в голосе прозвучала печаль. – У кого ни спрашиваю, никто ничего о них не знает… Так страшно, столько раненых…

Они успевали поговорить только урывками, потому что заботы о других все время отрывали Олю, – так она назвала себя. Танцура понял скоро, что ее интересует больше остальных Крутов. «Черт долговязый, успел закружить девке голову», – усмехнулся в душе Танцура.

Время подходило к полудню, а машин, которые должны были забрать на обратном пути раненых, все не было. Боец санроты, посланный на дорогу, чтобы узнать причину, принес неприятную весть: дорога в полк перерезана, машины были кем-то обстреляны и проскочили на полном ходу. Командир санроты раздумывал, что ему предпринять, как ускорить эвакуацию раненых, когда вблизи палаток раздались чьи-то автоматные очереди. Он выскочил из палатки и, не веря своим глазам, уставился на солдат в незнакомых темно-зеленых мундирах и касках, бежавших к палаткам. Санитары и ездовые, кто в чем был, удирали к лесу. Первой его осознанной мыслью было тоже – бежать! А раненые?!

Военврач круто повернулся и вошел в палатку. Его встретили настороженным молчанием, готовым вот-вот прерваться воплями отчаяния и упреков.

– Спокойно, товарищи! – Он поднял руку. – Мы, кажется, подверглись нападению противника. Всем оставаться на своих местах. Закон и международное право охраняют учреждения Красного Креста…

– Хальт! Хенде хох! – В палатку ворвался гитлеровец. В руках его наготове автомат. За спиной встал еще один.

Оля вскрикнула и прижалась к Танцуре. Он положил тяжелую, широкую, как лопата, ладонь ей на голову, погладил по волосам:

– Не бойся, Оля, все будет хорошо…

Военврач сделал шаг навстречу гитлеровцам:

– Здесь раненые. Я требую покинуть помещение. Красный Крест… Врач, – он ткнул себя пальцем в петлицу, где находился значок – чаша, обвитая змеей, потом в сторону забинтованного бойца: – Раненые… Понимаете?

– Что он говорит, Вилли? – обратился по-своему гитлеровец, стоявший сзади, к первому. – По-моему, он что-то требует… Может, навести порядок в этом балагане?

– Не стоит. Видишь, лазарет. Еще наживешь неприятности. Красный Крест. Пусть с ними разбирается начальство, оно имеет на этот счет указания…

– Тогда нечего терять время. Я тут видел какие-то повозки, пойдем пошарим, может, найдем шнапс. У русских хороший шнапс, одним стаканом валит с ног.

Гитлеровцы повернулись и вышли. Военврач опустился на поленья возле печки, где стоял. Раненые молчали.