Текст книги "Испытание на верность (Роман)"

Автор книги: Владимир Клипель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

Зазуммерил телефон. Комиссара попросил генерал Горелов.

– Дмитрий Иванович, последняя информация: противник прорвался на участке ополченской дивизии. Да-да, наш сосед слева. Обстановка уточняется. Нам нужно держать наш левый фланг под неослабным контролем. Ты еще долго намерен там пробыть? Нужно посоветоваться…

– Нет. Заканчиваю и возвращаюсь, – ответил Шмелев. Положив трубку, он обратился к комиссару полка Миронову: – Товарищ Сыров как представитель командования и политотдела будет находиться в вашем первом батальоне. Поддерживайте между собой регулярную связь. Докладывайте мне обо всем быстро и абсолютно правдиво. Подчеркиваю – правдиво, без округлений…

Взяв Сырова под локоть, Шмелев направился с ним к выходу. За дверями блиндажа уже лежала темень, только далеко на западе не то догорал закат – узенькая багряная полоска над лесом, не то занимался пожар.

– Вот что, – не выпуская руки, заговорил Шмелев, убедившись, что рядом с ними никого нет, – бери с собой представителя нашей дивизионной газеты и аллюром три креста в первый батальон. Враг не должен пройти. Стоять насмерть. Понял?! Ты знаешь, что Иванов беспартийный? Так вот, твоя задача – всемерно помогать ему, всеми силами, в партийно-политическом обеспечении боя. Твоя опора – коммунисты и комсомольцы. От правильной их расстановки будет зависеть выполнение боевой задачи. Приказ должен знать каждый красноармеец, чтобы реально представлять, ради чего он должен драться. Это очень важно. Желаю успеха. Докладывай чаще.

Быстро пожав ему руку, он подтолкнул Сырова в путь, а сам заторопился в блиндаж, где ему оставались еще кое-какие дела.

* * *

В штабе дивизии в Махерово, на самом правом ее фланге, в поздний уже час «подбивали бабки». Начальник штаба полковник Бочков докладывал:

– Судя по данным разведки, противник имеет намерение пробиться на левом фланге дивизии в направлении Сычевки. Если данные от соседа верны, то мы можем ждать удара нам во фланг с целью свертывания нашей обороны…

– Мне это ясно, – перебил его Горелов. – Что на большаке Шиздерово – Гусево, замечено какое движение или нет?

– Заняв Шиздерово, противник попыток продвигаться на север не делал. Там наша конная группа… Надо полагать, что завтра будут новые атаки на Дудкино, чтоб прорваться на более короткую дорогу к Сычевке…

Если Горелов худощав и узкогруд, то Бочков – противоположность генералу. Он ниже ростом, зато в обхвате вдвое толще. Лицо у него легко багровеет, а маленькие навыкате глазки наливаются кровью. Это от полноты. Легким движением полковник смахивает невидимый пот с высокого лба, поправляет пряди черных волосьев, прикрывающих начинающую лысеть голову. Он шевелит выпяченными толстыми губами, словно бы про себя выверяя слова, которые следом произнесет. Черная бабочка коротко стриженных усиков шевелится, а жесткие глазки исподлобья ловят взгляд Горелова.

Бочков тянется к разостланной карте, без которой не мыслит себя самого, клонится над ней, и Горелов видит, как наливается клюквенным соком затылок начальника штаба, подчеркнутый белизной подворотничка. На квадратной спине, перехлестнутой ремнями полевого снаряжения, все натягивается. Не человек, а крепкий смолистый кряж. Шаровары-галифе еще более раздают полковника вширь. Он водит карандашом по карте, что-то отыскивая нужное, а Горелов и не глядит на нее. Он наперечет знает все населенные пункты в полосе обороны дивизии, изучив местность еще в ходе рекогносцировки, когда нарезал участки полкам и батальонам, когда наблюдал за ходом работ.

У Горелова рост средний. Из-за худощавости он выглядит по сравнению с Бочковым, и особенно рядом с крупным Найденковым, подтянутым и деловитым. Но это отчасти из-за бритой головы. Она у него почти лысая, жесткие волосы пробиваются только возле висков да ближе к затылку, и он их всегда выбривает до блеска, до сияния, а это уже создает настрой, черту характера, усиливает обретенные качества. Бритоголовый не может быть ленивым, это противоречит образу, который сложился как определенный тип человека, сурового, занятого, не имеющего времени иначе придерживаться чистоты.

Суконный френч с ромбовидными петлицами на отложном воротнике, с двумя крупными звездочками в каждой, плотно облегал энергичную фигуру генерала. Часто бывая в поле, он даже в мирные дни предпочитал широконосые яловые сапоги хромовым, а теперь и вовсе обходился одной парой.

Горелов расхаживал по горнице порывисто, заложив руки за спину и крепко постукивая высокими каблуками. При поворотах свет лампы падал на широкие нарукавные полоски шевронов и они золотисто взблескивали. Он не мог спокойно сидеть, выслушивая подчиненных, ему надо было двигаться, тогда все острее воспринималось, более четко мыслилось.

Он заранее знал, что скажет начальник штаба, потому что ни на миг не выпускал из-под контроля обстановку, и оценка, высказываемая Бочковым, нужна была не ему, а скорее другим, тому же Найденкову или Шмелеву, и еще для того, чтобы поддерживать незыблемость уклада военной жизни. Ибо день, когда такого доклада не будет, явится днем чрезвычайным, омраченным какими-то особыми, тяжкими для всех событиями.

Сидевшие за столом рядом Шмелев и Найденков следили за порывисто вышагивавшим Гореловым, ожидая его решения. Он, время от времени крепко потирая лоб, мысленно формулировал и шлифовал то, что потом продиктует без всяких поправок. Это был его стиль, которым он отчасти гордился, потому что в нем ярче всего выражалась сущность военачальника, не терпящего путаных и многословных распоряжений.

– Мы ждали, – начал он глуховатым голосом, – что противник будет пробиваться вдоль железной дороги, чтоб иметь за собой эту транспортную артерию. Наши предположения не оправдались, свой главный удар он наносит много южнее, возможно даже вовсе обойдет наши укрепления. С утра надлежит, для обеспечения готовности дивизии, перебросить первый дивизион артполка из района Оленино на левый фланг. Распутицы нет, идти можно любыми грунтовыми дорогами, расстояние около пятидесяти километров. Срок, – тут он остановился, наставил указательный палец на артиллериста, – вечером восьмого дивизион должен стоять на позициях…

Глаза генерала из-под набрякших век смотрели требовательно, и полковнику Найденкову не оставалось иного, как согласно записать указание в блокнот. Знал: возражать, оспаривать бесполезно. Генерал уже думал об этом раньше, все рассчитал и, наверное, не раз прошелся курвиметром по ниточкам дорог, вымеряя расстояние по карте. Придется идти на рысях. Кони отдохнувшие – выдержат. Труднее людям, ведь им придется рысить за пушками.

– С пехотой так, – останавливаясь против Бочкова, продолжал генерал. – Снять весь полк Исакова мы не можем, пока нет полных данных о намерениях противника, но взять один батальон, который ближе…

– Третий, Артюхина, – подсказал Бочков.

– Согласен – третий. В течение ночи сменить его и направить в Тишино. Срок выхода: к вечеру восьмого. Фишера предупредить, чтоб ни шагу с позиций. Отвечает головой…

– В батальон Иванова направлен представитель подива Сыров, – заметил Шмелев. – Человек надежный, наделен полномочиями.

– Сырова знаю. Согласен, – кивнул Горелов. – Плохо, что нам неизвестно, как дальше развиваются события у соседа. Глубоко ли вклинение, держится ли еще дивизия или фронт ее прорван и положение там безнадежное. Вы не пытались еще раз связаться с соседом? – обратился он к Бочкову.

– Пытался, связь утрачена. Не отвечают, и офицера связи тоже. нет.

– Ну, все равно. Наша задача прежняя: держать свой рубеж. А к соседу выслать своего офицера связи. Не ждать, пока нас найдут, искать самим…

На этом деловом совещании только Шмелев держался с генералом на равных. Равные права, равная доля ответственности за все. Комиссар – представитель партии, око партии в войсках, он первый ответчик перед партией за боеспособность дивизии. Если начальник штаба – исполнитель воли командира и первый его помощник, то комиссар – и советчик, и глава партийной организации дивизии, в которой состоит и командир. Смешно и грустно было бы, если б командир скрывал свои решения от коммунистов, которым и надлежит выполнить его приказ. Шмелев заботился о поддержании в частях авторитета генерала, строго взыскивая за несвоевременное или халатное выполнение его приказов с подчиненных. Горелов это видит и тоже старается придерживаться деловых отношений с комиссаром. Бывают разные взгляды по отдельным вопросам, даже спорят, но при наличии обоюдного уважения любой вопрос удается согласовать.

Горелов одного возраста со Шмелевым, они оба участники империалистической войны, хотя один начинал ее рядовым, а другой пришел в должности командира роты. В год «великого отступления» офицерскому корпусу России был нанесен большой урон, и в школы брали всех грамотных парней, не особенно вдаваясь, к какому сословию они принадлежат. Вот и удалось Горелову закончить полугодовую офицерскую школу.

С тысяча девятьсот шестнадцатого года Горелов на Северо-Западном фронте. Ранения одно за другим, потом тяжелая контузия, повлекшая за собой увольнение из армии. Он возвратился в город Владимир, вступил в партию и возглавил городскую газету, потому что до армии работал в ней какое-то время наборщиком и печатником. Война гражданская потребовала преданных делу революции военных специалистов. Владимирский губком направил Горелова в Красную Армию. В боях с белогвардейцами и разного рода бандами он командовал батальоном. С этого времени Горелов пожизненно в армии.

Подорванное ранениями здоровье не позволило ему завести семью, да и время для этого было упущено: то первая мировая война, то гражданская, то послевоенная неустроенность жизни, когда надо было все силы отдавать службе, когда тихий уют расценивался как уход от революционных идеалов, словно семья могла мешать выполнению партийного долга. Новое общество только начинало складываться, и от авангарда, от тех, кто шел впереди, требовалась спартанская непритязательность и чуть ли не полное самоотречение от всех благ. Это было в те годы так же естественно, как в наши при случае вспоминать крылатые слова Менандра: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо», тысячелетия спустя повторенные Марксом.

Время по-своему лепило характеры, оно более чем над другими, поработало над Гореловым, и он всю свою жизнь посвятил одному – защите Отечества. Главной его заботой до войны было воспитать из молодых бойцов опытных воинов. Все остальное он решительно отметал, делая вид, что и не замечает: я этого не вижу, значит, оно не существует.

Найденков и Бочков ушли последними. Оставшись наедине с Гореловым, Шмелев сказал:

– Иванов хорошо провел нынешний бой. Не мешало бы нам представить отличившихся к наградам. Но обстановка…

– Да, едва ли станут рассматривать. Фронт рушится, а тут с наградами. Видимо, надлежит взять на заметку отличившихся и, если доживут до лучших времен, представить… Да, пришла к нам трудная пора, Дмитрий Иванович, – вздохнул Горелов. – Я хорошо знаю немцев. Они все заранее рассчитали, разложили по полочкам и теперь будут жать и жать. С солдатами считаться они не привыкли. Педанты до мозга костей – этим и славится прусское офицерство. Да еще нашпигованы геббельсовской пропагандой. Спеси у них много и сил прибавилось. Сегодня они обожглись, а завтра перестроятся…

– Ничего, теперь и у нас кое-какой опыт появился. По-другому, тверже стоять будут, – сказал Шмелев. – Задачу постараемся довести до всего личного состава и опыт тоже.

– Дело. Если успеем… – сцепив белые руки в крепкий замок и опершись на них лбом, Горелов задумался за столом глубоко и надолго. Потом, словно очнувшись от дум, сказал, растирая лицо ладонями: – Ладно, поживем – увидим. Поверь моему слову, научимся и немцев бить и воевать их отучим. Дай только время. Доживем ли только мы с тобой до этого часа.

– Какое это имеет значение – наша жизнь в такой борьбе, когда решается судьба всего советского народа, даже больше – судьба мира…

– Верно. Не о том надлежит думать. Тут такое дело: наших сил может не хватить. Эх, как недостает нашего третьего полка…

– Я полагаю, надо попросить, чтоб нам его вернули. Связаться с командованием, объяснить положение.

– Едва ли это возможно осуществить. Я не в смысле разговора с командованием, а про возвращение полка. Соседка – ополченская дивизия – смята, фронт прорван, коммуникации наверняка перегружены отступающими.

– Из чего вы это заключили? Может, связь просто утрачена.

– Нет, Дмитрий Иванович, нет. Танки – штука серьезная.

В гражданскую единицы были да и то шороху наводили, а тут у противника сотни. Не у каждого силы духа хватит выстоять, даже у крепкообученного, а тут ополченцы, пороху не нюхавшие. Сам должен понимать. Очень это меня беспокоит…

Этот их разговор был неожиданно продолжен утром, уже при других обстоятельствах. Горелов только что умылся, когда на командный пункт в Махерово прибыл из армии генерал Гулин. Горелов доложил обстановку, ожидал встречных вопросов, но Гулин заговорил о другом деле, ради которого и вынужден был приехать в дивизию. Ему было известно более полно то, что для Горелова и Шмелева еще оставалось неведомым и знать им не стоило, чтоб не обезоруживать их раньше времени. Гитлеровские танковые колонны в первые же дни прорвали позиции наших войск на Западном фронте и вели дело к тому, чтоб окружить армии, оказавшиеся в районе Вязьмы. Танковые клинья противника охватывали Вязьму с юга и севера, отвести войска на новую линию обороны не представлялось возможным, и Ставка собирала группировку для защиты Можайской линии.

– Дело такое, – говорил Гулин, – приказано вашу дивизию срочно перебросить под Волоколамск. Надо организованно передать укрепрайон и выходить в район Ржева. Генеральный штаб высылает навстречу колонну московских автобусов числом более сотни, чтоб сразу взять весь личный состав дивизии…

– Кто примет от нас укрепрайон? – спросил Горелов.

– Для этого пришлем пулеметно-артиллерийские батальоны…

– Неразумно, – заявил Горелов, мало считаясь, какое впечатление произведет своими словами на армейское начальство. – Мы знаем здесь каждую кочку, мы строили оборону и будем защищать ее лучше, чем кто-то другой. К тому же наша дивизия уже с августа имеет в своем составе два полка. При такой численности она мало принесет пользы на новом месте, но мы многое можем потерять здесь…

– На этот счет есть распоряжение Генерального штаба…

– Разрешите нам переговорить самим с маршалом Шапошниковым, – предложил Шмелев. – Возможно, что с нашими доводами согласятся и внесут коррективы.

Гулин нехотя согласился на такой разговор, хотя он нарушал в какой-то мере субординацию. На другом конце прямого провода был Шапошников. Горелов изложил ему свои соображения, указав, что дивизия уже ведет бой с атакующим противником и вывести ее незамеченной едва ли удастся, а это грозит большими неприятностями. Второе, о чем просил Горелов, – вернуть взятый полк…

– Ваш полк уже в боях и вернуть его невозможно, – ответил маршал. – Взамен вы получите другой – из пограничников. Правда, он без тяжелой материальной части, го остальным оружием укомплектован. Оставайтесь на месте. Держите оборону против врага и сражайтесь по-сибирски. Желаю успеха…

Гулин присутствовал при разговоре, ему не надо было повторять сказанное. Надлежало возвращаться в армию, чтоб там решить, какую другую дивизию из состава армии перебросить на Можайскую линию обороны. Он знал, что командующий будет недоволен таким оборотом, и досадовал на строптивость Горелова. Коротко попрощавшись, Гулин покинул командный пункт дивизии.

Часа через два из армии позвонили и сообщили, что в распоряжение дивизии передается полк из армейского резерва…

– Вот видишь, – сказал Горелов Шмелеву, – нет худа без добра. Передают нам полк из пограничников. Как и мы, строил укрепления в районе Селижарово. Народ надежный, обученный. Оснащен пулеметами. Завтра надлежит встретить. Думаю, в районе Опецкого самое ему место. Пока в нашем резерве, а там посмотрим. Перебрасывают на машинах, слово маршала крепкое: сказал – точка.

Глава тринадцатая

Прогноз на сносную погоду и сухие дороги не оправдался: небо продолжало хмуриться еще сильней, и в середине дня начался небольшой дождь. Артиллерийский дивизион капитана Блинова, снявшись с огневых позиций в районе Оленино, спешил в Дудкино, то и дело переходя с размашистого шага на рысь, чтобы поддержать батальон Иванова. К середине пути землю размочило, кони начали оскальзываться, бойцы, трусившие за пушками – падать. Идти становилось труднее, но темпов не сбавляли. Комиссар дивизиона Шабалин перед выходом провел с коммунистами пятиминутку, распределил, кому за какими орудиями следовать и отвечать за порядок на марше, чтоб не было отставших. Хоть в артиллерию и брали только крепких людей, но не все были одного возраста, в батареи пришло много пожилых из запаса, сильных в работе, но не столь легких на ногу в походе. Вот их-то и надлежало в первую очередь поддерживать, уступать им временами места на передках орудий, чтоб дать отдых ногам.

Мысль, что где-то товарищи – земляки отбивают вражеские атаки и ждут их помощи, не оставляла батарейцев равнодушными; подхлестывала их и далекая канонада, и они выкладывали все силы, только бы сохранить темп, заданный командованием. Знали – этого требует Родина.

Хотя дождь и создавал помехи маршу, люди радовались: в таком небе нет вражеской авиации, которая похуже дождя. Идут почти день и – тишина. В воздухе тишина. Ладное дело.

Зато в Дудкино и Бахметово не было тишины. С утра начался интенсивный обстрел обороны артиллерией. Какая-то часть пушек била по дотам и дзотам прямой наводкой. Пулеметчики наравне с пехотой – стрелками – несли потери. К амбразурам хоть не подходи, осколки доставали внутри сооружений. По окопам делся навесной огонь. В сырой мгле сизый приторный дым взрывчатки заволакивал оборону, мешал видеть, что делается впереди и вокруг. С мгновенно возникающим свистом, услышав который уже поздно было прятаться, падать, нырять на дно окопа, рвались мины, осколки с фурчанием стригли пожухлую траву, выбривая на суглинистой земле темные, припорошенные гарью плешины.

Связисты, пригибаясь, мотались по линиям, сращивая перебитые провода. По ходам сообщения в тыл несли раненых, наспех перебинтованных, с осколочными ранениями в тело, ноги, голову. Легкие выбирались сами, опираясь на плечо товарища или на винтовку. И только убитые, в серых, измазанных в глине шинелях, оставались на месте, сдвинутые в какую-нибудь ячейку, чтоб не мешали ходить живым.

– Как там? – интересовались позади, в тылу, куда долетали звуки разрывов и кипение пулеметного огня, но происходящее оставалось неясным. – Что немец?

– Худо дело, – отвечал бледный, перемазанный кровью боец с потемневшим лицом и ввалившимися глазами.

Он еще не отрешился от пережитого страха, когда внезапно ударенный чем-то горячим, обжигающим, так что сердце тут же онемело и оборвалось, согнав с лица живые краски и сделав его в момент землисто-серым, и мысль, краткая, как вспышка молнии, ослепила сознание: «Убит!» – и повалился в черную бездну, в пропасть, где все исчезло, лишь полыхнув пламенем напоследок. Это очень страшно – умереть, мгновенно осознать, что жизнь оборвалась, что главное не сделано, не достигнуто, и ничем этого не изменить. Лишь потом что-то начинает зудеть, пищать, и жизнь словно бы на ниточке, готовой вот-вот снова оборваться, начинает тащить неясную мысль, робкую осознанность существования. Что я? Где я? – припоминает человек и вдруг пугается: ведь он убит!

Еще не веря себе, делает попытку пошевелиться, и тут острая боль снова кидает его в небытие. И снова возвращаясь, но теперь уже понимая, что он ранен, и с надеждой, что останется все же жив, если побережется, он пробует подняться, но очень осторожно, словно ощупью пробираясь по острой грани, где, качнись хоть вправо, хоть влево, тебя подстерегает бездна. Память об этих пугающих моментах еще господствует в душе раненого.

– Плохо, – говорит он, останавливаясь и переводя дух от чрезмерного напряжения. – Сечет из минометов, проклятый, головы поднять не дает. Меня вот даже в окопе достал… Закурить бы.

Вчера, отбивая психическую, он был бесстрашен и гордился собой. Сегодня – он человек другого склада. Он раненый, – познавший гнетущее чувство полной беспомощности, со своим мироощущением, со своей оценкой событий. Единственный заслон, одна надежда на благополучный исход – его товарищи, те, что еще живы и ведут бой. А он выбыл из строя, и без него им хуже, им еще предстоит пережить даже худшее, чем с ним. И от этого им много труднее, и о каком благополучии тут можно говорить.

* * *

Гитлеровцы, под прикрытием огня артиллерии, снова густо высыпали из леса и опять цепью, но уже пригибаясь, перекатами, поддерживая себя огнем пулеметов, пошли на сближение. На этот раз минометная рота батальона всеми своими девятью стволами встречает их с дальних подступов огнем и прижимает к земле. Показной храбрости, бравады нет ни у атакующих, ни у обороняющихся. Положение серьезное, тут не до показухи.

Позиции минометной роты за второй траншеей, между Дудкино и Бахметово, в балочке, где ее не так просто нащупать. Артиллерийскую батарею можно засечь по выстрелам, по всполохам огней в темноте, а выстрелы минометов теряются в ружейной пальбе. Зато разрывы сильны и осколки секут вокруг на десятки метров, нанося ощутимый урон пехоте.

Изредка бьют тяжелые минометы полковой батареи. Разрывы пудовых мин для врага ужасны, от них нет укрытия даже в оврагах, потому что мины падают почти отвесно с большой высоты и с большой точностью. Стоит только засечь цель. Но запасы тяжелых мин невелики, комбат Семенов расходует их скупо, лишь по самым значительным целям.

Лейтенант Хромов, невыспавшийся и усталый, теперь вынужден встречать врагов издали. Потери в роте велики, и надежда только на пулеметчиков. Ночь прошла в хлопотах: надо было учесть потери, проследить за доставкой патронов, расставить охранение, накормить людей ужином, а утром еще раз, чтоб могли встретить грядущее со свежими силами. Этой же ночью вместе с политруком Синициным обошли всех бойцов, подбодрили. Только вернулся, хотел вздремнуть, как появился старший политрук Сыров – из политотдела. Накоротке собрали коммунистов роты, ознакомили с задачей – оборонять вверенный рубеж, умереть, но не пропустить врага, ни на шаг не отступить перед ним. Не мог в это время спать Хромов. Так и ночь пролетела, и лишь перед утром удалось вздремнуть на часок, забыться коротким и тревожным сном. А с утра жестокий обстрел, беспрерывное под огнем томление не только за судьбу своего участка, но и за себя, за свою жизнь.

Нет у Хромова сегодня воодушевления, оно уступило место глубокой озабоченности: как бы не сплоховать, не допустить врагов до траншеи, иначе их потом не выковырнешь отсюда никакой силой, вцепятся, как клещ в холку, потому что не дураки, тоже понимают, что значит в таких обстоятельствах вклинение. Дай только им зацепиться. А держать врага на удалении не удается: ползут, а продвигаются вперед, крепко прикрывают друг дружку огнем, не дают высунуться из окопов. Уже скольких потерял бойцов и убитыми и ранеными во время стрельбы. Силен враг, много слаженности в действиях, видно, учел вчерашнюю промашку, когда думал взять нахальством.

Хромов размышляет, мысленно представляя расстановку сил: в центре, перед Дудкино, враг не дает высунуться из окопов, защитники тут парализованы огнем. Есин на фланге, левее, там не так жмут, огонь слабее, а он со стороны может поддавать косоприцельным. Надо использовать его позиционное преимущество, тем более что гитлеровцы все же приближаются к противотанковому рву.

– Передайте Есину – усилить огонь, иначе нам не удержаться!

Два бойца – связные, пригибаясь, кинулись с приказанием.

Гитлеровцы не выдерживают огня защитников, перебежками отходят назад и прячутся за бугорки, в воронки. В руках мелькают лопатки. «Окапываются, значит, передышка», – с облегчением отметил Хромов. Но снова забегали по цепи офицеры, поднимают солдат в новую атаку, не дают им залеживаться, гонят вперед. Белые ракеты взлетают густо, указывая направление огня. Артиллерия и минометы вновь принимаются за окопы, прикрывая выдвижение вражеской пехоты.

Гитлеровцам удается скатиться в противотанковый ров, они там готовятся к последнему рывку, недосягаемые для пулеметного и ружейного огня. «Плохо, – думает Хромов, – очень плохо. Надо просить помощи».

– Говорит Хромов, – доложил он Иванову. – Прошу огня, гитлеровцы засели во рву. Если полезут оттуда, не сумею сдержать.

– Ты это брось! – сразу взвинтился Иванов. – Что за панические настроения! Умри, а рубеж должен держать. Отойдешь, расстреляю как труса. Минометами помогу.

У минометчиков ров пристрелян, но на этот раз огня мало, мины на исходе. Иванов нервничает, поглядывает на дверь блиндажа, ждет, когда появятся артиллеристы. Фишер уже сообщил, что первый артдивизион в пути. Может, вот-вот дадут связь – конец от дивизиона, тогда будет поддержка.

– Хромов, Хромов, используй все пулеметы, не жалей патронов. В случае, отдельные фрицы прорвутся – сразу в штыки, чтоб пока не опомнились. Понял? Вся дивизия на нас смотрит. Артиллерия на подходе, надо продержаться. Не подкачай…

Иванов помимо воли переходит на крик, потому что ему кажется, будто за шумом в блиндаже голос его не дойдет до Хромова и тот может не воспринять, насколько серьезно положение и как велика опасность.

– У меня большой расход первыми и вторыми, – устало ответил Хромов. – Первыми и вторыми… – повторил он, словно самое главное вовсе не в ответственности за оборону, а в сочувствии тем, кто пострадал, пролил кровь, сложил голову за Отечество. – Поддержите огнем, то, что дали, совсем не то – мало…

– Опять двадцать пять! Ему про Фому, он про Ерему… – возмутился Иванов. – Ты понял, что я тебе толмачу, или нет? Мобилизуй все силы, и чтоб ни шагу!

Под массированным налетом артиллерии, обрушившей огонь по траншеям в Дудкино и Бахметово (в работу включились до шести дивизионов) гитлеровцы снова с криками и воплями поднялись в атаку, лезут из рва, обезумевшие от крови, от вида множества трупов, кидаются на окопы. Дальние фланговые доты и дзоты ставят плотную завесу косоприцельного огня, и гитлеровцы валятся как подрубленные, не достигнув бруствера русских окопов. Уцелевшие отползают в спасительный ров и затихают там. Над полем боя повисает непрочная тишина, готовая взорваться в любую минуту новыми яростными криками, пальбой и гудом разрывов.

Передышка была недолгая, но ее постарались использовать, вынесли из траншей раненых, заново расставили защитников на узловых местах. И снова, как и раньше, на самые ответственные места – коммунистов: лично отвечаете за оборону! За нами – Москва, не забывайте!

Синицин – политрук все время находился на правом фланге роты. Он тоже пользуется передышкой, чтоб хоть двумя-тремя фразами перекинуться с бойцами: бьем врага как надлежит. Так и впредь держать! Заодно записывает тех, кто был ранен, но остался в строю, не ушел. За это надо награждать, потому что продолжать стрелять по врагу, продолжать рисковать головой, когда имеешь полное право покинуть окопы, – это уже чистый героизм и тут никаких свидетелей не требуется. Здесь же в окопе он встретил Хромова.

– Как настроение, командир?

– Устал, – откровенно сознался тот.

– Это не ответ. На нас смотрит вся дивизия. Как думаешь, отобьемся?

– Нашел кого об этом спрашивать, – усмехнулся Хромов. – Есть приказ: ни шагу назад. Обязаны думать не о том, отобьемся или нет, а как лучше отбиться. Не знаю, не знаю. Пока живы – будем отбиваться.

– У тебя какое-то жертвенное настроение. Не от разговора ли с Ивановым? Не обещал к стенке поставить, если что?

– Обещал, – сознался Хромов. – Да только я считаю, что ставить скоро будет некого. Скоро немец нас своими пушками задавит, а наши все еще где-то идут. Только обещают поддержку…

– Не беспокойся, наш батя Горелов своих в беде не бросит, наверняка жмет сколько может и на артиллеристов, и еще кого на подмогу гонит. Для него вся жизнь в одном – служба Родине, других интересов нет. За ночь дадут подмогу, а пока и сами продержимся. Атаку отбили, теперь не скоро сунутся…

Но в пятом часу дня, когда не только политрук, даже бойцы уверовали в спокойную ночь, в то, что гитлеровцы уже выдохлись и угомонились, из лесу высыпали новые густые их цепи. Вздрагивая, озаряя темнеющее небо всполохами, затряслась вдали земля, исторгая вой и визг летящих снарядов. Налет. Артиллерии прибавилось заметно, гуще грохот выстрелов и разрывов, к немцам подходят новые части. Всем понятно, что задние поджимают передних, торопят их быстрей вышибить пробку с пути. Дудкино? Какое там Дудкино – деревушка паршивая, стереть ее с земли, если она мешает. Укрепления? А для чего батареи? Снарядов не жалеть! Иначе не успеть к Москве, не видеть парада, обещанного фюрером. Танки уже давно прорвались и обложили Вязьму с русскими армиями, разметали все по сторонам, а тут какие-то фанатики не хотят понять, что дело их проиграно. Быстрей! Показать, что с немецким оружием шутки плохи!

Батареи прямо с марша развертываются, начинают пристрелку, добавляя свой голос в ревущий гул металла.

Над русскими окопами бушуют разрывы, доты и дзоты прячутся в дыму. Оборона кажется вымершей, подавленной, растерзанной жестокими ударами, и невозможно представить, чтобы там еще уцелело что-то живое.

* * *

Синицин привалился боком к окопу, чтоб не задело пулей, и оглядел свои доты. Вражеские снаряды рвут и кромсают их обсыпку, добираясь до нутра. Стараются немцы влепить снарядами в амбразуру, может и удалось, потому что доты молчат.

– Командир, глянь, – толкнул он в плечо Хромова.

Хромов оторвался от телефона, чтоб посмотреть. Лицо у него осунулось, глаза запали. Доты видно без бинокля. Да, молчат, не видно, не слышно пулеметных очередей, а ведь люди там надежные, не сидели бы сложа руки, когда враги на подходе. Неужели побиты осколками?

Вражеская артиллерия неистовствует, а своя минометная батарея молчит. Или ее не слышно за гулом?

– Але, але! – снова закричал Хромов в телефон. – Давайте огня! Огня, понимаете! Противник совсем близко, вот-вот начнется атака. Да, накапливаются, а достать мне нечем. Нечем, говорю… – Он мучительно кривится, потому что рядом ахают мины, земля сыплется сверху на его широкие плечи, и он старается за грохотом, визгом осколков расслышать, что там ему отвечает Зырянко. – А, черт побери… – трясет трубку Хромов, когда она вдруг замолкает, словно кто перехватил вдруг провод. – Порыв на линии, что ли… Але, але!..