Текст книги "Испытание на верность (Роман)"

Автор книги: Владимир Клипель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

– Дурак ты, – почему-то вдруг покраснел и озлился Лихачев. – Я бы, да я бы… Будто я голой бабы отродясь не видал.

Вечером небо долго не хотело гаснуть, горело жарким закатньм пламенем. Казалось, полыхает где-то за дальним лесом пожарище и не закат, а зарево в полнеба кровянит кромки уснувшего облачка, не дает проклюнуться звездам.

Стемнело, когда в роту пришел почтальон – рыжий, неуклюжий, с тяжелой головой на сутулых плечах Векслер. С первого дня службы надел он сумку почтальона и за два года узнал всех – по фамилии, имени, отчеству. «Этот не перепутает, не занесет письмо в другую роту», – говорили про него бойцы.

Сейчас, когда все подразделения полка были рассредоточены, обойти их с тяжелой сумкой не так просто.

Крутов получил весточку от Иринки, первую, как расстались.

«Беспокоюсь, тоскую, не нахожу себе места, – лейтмотивом звучало со всех четырех страниц. – Что делать, как жить дальше?»

Долго и обстоятельно писал он ответ на это письмо. «Устраивайся на работу, набирайся терпения, жди». Его советов, чтобы все выполнить, хватило бы ей по крайней мере лет на десять. Да жаль, не успели они дойти до нее, – она все рассудила по-своему, быстро и без колебаний.

«Павлик, милый, – писала она в следующем письме (Крутов получил его через пять дней после первого). – Не сердись на меня, я не могу сидеть дома, когда ты на фронте. Мою просьбу удовлетворили – посылают учиться на военную радистку. Самое большее через полгода мы будем на фронте с тобой вместе бороться за наше счастье. Не бойся, все будет хорошо. Я разыщу тебя где угодно, ты еще не знаешь, какая я. Целую тебя несчетно раз, мой любимый, мой первый, мой единственный, на веки вечные.

Твоя Иринка.

PS. Когда ты будешь читать эти строки, меня уже не будет дома. Завтра мне приказано явиться в военкомат, и нас отправят в Новосибирск. Куда дальше, пока не знаю. При первой возможности сообщу новый адрес».

Эта новость ошеломила Крутова.

«Иринка, что ты наделала, зачем? – запоздало корил он ее. – Кто тебя гнал на фронт, зачем ты взялась не за свое дело?»

Против воли в глазах стояла недавняя картина: черная пулевая дырка под девичьей грудью с хлюпающей в ней кровью.

«Почему ты не спросила моего совета, прежде чем решаться на такой шаг? Ты же еще не представляешь, что такое война. Кто тебя предостережет, кто оградит от опасности, которая здесь подстерегает каждого? Ведь фронт это совсем не то, что нам раньше казалось…»

Сильнее всего он был огорчен тем, что не в состоянии был что-либо исправить, изменить. Все свершалось не так, как думалось, помимо его воли. Грозные события, как бурлящий поток, подхватывали всех – мужчин и женщин, затопляли землю.

Глава десятая

Ни кирпичные толстые стены, ни козырьки на окнах, отгородившие заключенных от городской беспокойной жизни, не смогли воспрепятствовать проникновению вестей с воли. Война. Не оставалось в камере человека, которого не взволновало бы это событие. Надежда обрести утраченную волю замаячила перед Сидорчуком. Война с Германией начисто отметала многие из обвинений, по которым он вынужден был давать объяснения, хотя и не признавал себя виновным. Да, он был прав, тысячу раз прав, когда искал ясности в ориентации армии на будущего противника. А кто-то счел это за подрыв авторитета партии, чуть ли не за покушение на существующий строй. Как там ни крути, а выходит, что врагом номер один была и остается Германия, несмотря ни на какие договоры. Пришло время, и Гитлер разорвал договор о ненападений с Советским Союзом с такой же легкостью, как это уже проделывал с другими странами.

Припомнился разговор с Матвеевым. «Нет, дорогой, – запоздало упрекнул его Сидорчук, – не просто фашизм наш заклятый враг, а именно германский. Что-то ты теперь скажешь, товарищ комиссар!»

Он понимал, что сейчас страна переживает ответственный период – наряду с отражением агрессии идет бурное развертывание вооруженных сил. Ведь нападение внезапное. Это обстоятельство и тревожило и вселяло надежду, что голод на командные кадры заставит органы обратиться к пересмотру многих Дел.

Теперь Сидорчук ждал суда, который должен был решить его судьбу, но суд все оттягивали, и ему ничего не оставалось, как ждать.

Некоторые советовали ему писать прошение с просьбой отправить его на фронт, где он мог бы искупить свою вину перед советской властью. Но Сидорчук не решался. Не мог он просить об искуплении вины, которой за собой не чувствовал.

«Буду ждать, – твердил он себе. – Должны вспомнить».

И такой день пришел. Загремела отпираемая дверь.

– Сидорчук, выходи!

Он вскочил с нар и торопливо направился было к двери, но «вохровец» остановил его:

– Манатки есть? Забрать все с собой.

Сидорчук оказался на воле. Белые кучевые облака плыли над городом, шелестела листва тополей, раздавались гудки автомобилей и людской говор, и все это в первый миг ошеломило Сидорчука.

Он был свободен. Он стал думать, что ему предпринять. Казалось бы, все ясно: прежде всего в военкомат. Но что-то, будто заноза, мешало ему, не давая сосредоточиться, словно оставалось что-то несвершенное, но крайне необходимое, без чего нельзя ступить дальше. Сидорчук огляделся. На дальней скамейке сидел старик с газетой.

– Как я мог забыть, – сказал Сидорчук, вскакивая. – Россия… Что стало за это время с Россией?..

Старик понял его с первого слова и отдал газету. С ее страниц на Сидорчука властно дохнула война. Названия направлений ошеломили его: как далеко проникли гитлеровцы! И вдруг на него словно бы повеяло свежим ветром: под Ельней наши войска перешли в контрнаступление и успешно продвигаются вперед. Гитлеровцы в панике бегут, бросая технику и вооружение…

«Так, только так и должно быть», – сказал себе Сидорчук и с благодарностью вернул старику газету.

Теперь он знал, с чего начинать: первым делом к военкому города и требовать возвращения в часть. Судьба жены, детей прояснится сама собой, пока он устраивается. Командир полка должен находиться на передовой вместе со своими бойцами. Все, что пережито, что в течение года заслоняло перед ним смысл жизни, надо отбросить, как грязную одежду, чтоб не потерять права открыто смотреть людям в глаза.

* * *

Незаметно пожелтели поля. Побурела зеленая листва на деревьях, кустарники напитались брусничным соком, полыхая издали, как флаги. Изменилось и лицо земли: глубокие рубцы противотанковых рвов, эскарпов и окопов рассекли его в разных направлениях. Многочисленные доты и дзоты, как могилы древних витязей, выросли на холмах и глядели черными, будто в прищуре, глазами амбразур вслед убегающим изломам проволочных заграждений. Где-то на схемах оборонительных сооружений красные стрелы их взглядов, пересекаясь, создавали непроходимую полосу перекрестного, косоприцельного и кинжального пулеметного и артиллерийского огней.

Дополняя эту стройную систему, созданную, чтобы остановить и обескровить врага, саперные команды полка и дивизии закончили «посадку картошки», надеясь собрать богатый урожай вражьими душами в страдную боевую пору. В ожидании этой поры повсюду стояли таблички с предостерегающими короткими надписями: «Опасно! Мины!»

На дальних холмах, с которых наиболее полно открывались окрестности, как бы венчая узлы оборонительных сооружений, стояли бетонированные наблюдательные и командные пункты. Прикрытые дощатыми крышами и стенами старых риг, где когда-то подсушивали хлеб, они не привлекали внимания, хотя именно отсюда в считанные минуты можно было привести в состояние готовности всю полосу укреплений и дать войскам приказ на бой.

Боевые охранения, предполье, фортификация главных узлов обороны и отсечные позиции Оленинского укрепленного района широкой полосой уходили от железной дороги Ржев – Великие Луки на юг в сторону Вязьмы, где-то дальше смыкаясь с другими укрепленными районами.

За два летних месяца гитлеровским войскам удалось растворить «смоленские ворота», за которыми, это считалось еще со времен Наполеона, путь до самой Москвы открыт. Но гитлеровцы были остановлены сразу за воротами. Гитлер не добился цели – одним натиском взять столицу – и перебросил свои танковые ударные соединения на юг, под Киев, чтоб захватить хлебные и железорудные районы России.

Тем временем дорога на Москву была прикрыта новым щитом: созданный Резервный фронт готов был подкрепить войска, сражавшиеся в первой линии на западном направлении, а в случае необходимости и остановить врага на укреплениях.

Подтверждая слухи о тяжелых поражениях Красной Армии, в газетах все время возникали названия различных направлений. Лишь по ним можно было судить, насколько глубоко проникли враги в пределы страны. Наконец газеты принесли известия о боях под Киевом. Неосознанная тревога накрепко присосалась к бойцам четвертой роты. Собирались ли вместе, чтобы заниматься, работать, или находились порознь, а сердце точил червячок: вот-вот что-то произойдет. В полку поубавилось людей: то и дело уходили в другие части отдельные команды, уходили на различные курсы. Недавно изъяли все снайперские винтовки и передали их в части первого эшелона. Крутов жалел свою винтовку и тосковал по ней, как по человеку-другу. Теперь он был с обычной трехлинейкой.

Вражеские самолеты стали часто наведываться в укрепленный район – сбрасывали листовки, а приказа открывать по ним огонь все не давали. Как только они показывались, все прятались в окопы и оттуда наблюдали.

Лихачев снимал пулемет со станка в дзоте и выносил его в траншею. Газин сделал приспособление по примеру тех, что стояли на установках в роте ПВО, и тренировался в наводке. Самолет летел, а рыльце пулемета молчаливо следовало за ним. Лихачев вздыхал: были моменты, когда казалось, что одной очереди достаточно, чтобы намертво приземлить самолет…

– Товарищ командир, разреши! – просил он Газина. – Ей-богу, вот не верующий, а готов перекреститься, сниму. Нет – отдавай под суд, согласен…

– Приказ, – виновато улыбался Газин. – Пока тренируйся.

Самолет сбрасывал очередную порцию листовок и улетал.

Чего только не написано в этих листовках: и антиеврейские цитаты, произвольно выхваченные из русской литературы, и карикатуры, и бахвальство победами гитлеровских войск. На обороте каждой листовки – пропуск для перехода на сторону врага с правилами и условиями.

Листовок много – синих, красных, белых, желтых, розовых, зеленых. Их можно найти на полях, в лесу, случается, что ветром занесет в окоп. Время от времени вся рота выходит и очищает свою территорию от этих бумажек. Собирает в кучи, сжигает. Иные, на топкой бумаге, используют на цигарки.

Однажды Крутов набрал пачку самых разнообразных листовок и принес их Турову. Лейтенант только что приехал с какого-то полкового совещания, был хмур и, увидев Крутова, молча принял от него всю пачку и кинул в печку. Когда они сгорели, он палкой размешал пепел.

– Слушай, Крутов, – сказал он, – никогда их больше не подбирай и мне не носи. Понял?

– Но ведь командование должно знать, что в них написано. Я насобирал самых разных…

– Ни одна вражеская листовка не будет написана в нашу пользу, а только против. Это можно знать и не просматривая их. Сейчас есть указание: чтение листовок рассматривать как измену. Кому бы то ни было – пятьдесят восьмая статья – десять лет…

– Я понял, товарищ лейтенант.

– Вот и хорошо. Предупреди своих товарищей, особенно Сумарокова. Этими делами сейчас занимается особый отдел, и под горячую руку может пострадать даже тот, кто не имел злого умысла. В случае чего, я просто ничем не смогу помочь. Будь осторожен.

– Слушаюсь, товарищ лейтенант.

– Сам видишь, армия отступает, обстановка накалена, люди во всем склонны видеть измену, предательство, и любой неосторожный шаг может стать роковым…

Туров был озабочен: на полковом совещании указали, что в его роте больше всего чрезвычайных происшествий. А почему? Забыли про воспитательную работу, мало интересуются моральным состоянием рядовых и сержантов, не поставили крепкого заслона пораженческим слухам. Вот и получилось, что кое-кто стал обзаводиться «пропусками» – вражескими листовками, призывающими к переходу на сторону врага. Следствие, конечно, разберется, у кого какие были и на этот счет намерения, но каждое такое ЧП ослабляет наши ряды…

Матвеев прямо заявил, что там, где нет нашей активной, наступательной пропаганды, там всегда создаются предпосылки для проникновения враждебной нам идеологии.

После совещания Матвеев подозвал к себе Кузенко. О чем у них состоялся разговор, можно было только догадываться по расстроенному лицу политрука.

Когда возвращались в роту, Кузенко не выдержал, упрекнул Турова:

– Все твой либерализм. Много с каждым нянчимся, когда надо сразу карать. Теперь вот приходится отдуваться.

– Что, получил взыскание?

– Ставят вопрос на бюро, а ты знаешь, чем это пахнет.

– Правильно делают. Я давно тебе говорил, что так, как ты, с людьми не работают. Ты стал активистом полка и забыл про свою роту. Тут ты отбываешь только время. Я буду рад, если тебе помогут это уяснить.

– Не радуйся, попадет, так не мне одному, но и тебе. Не забывай, ответственность несем поровну.

– А чему тут радоваться? Сам вижу, что напрасно положился на тебя, передоверил политработу. Думал, займусь самым главным – строительством укреплений, а ты справишься с остальным. Оказалось, ошибся. Теперь эти люди к нам не вернутся, даже если их и не осудят. Выходит, ослабили свою работу.

– Нашел кого жалеть – изменников! – фыркнул Кузенко. – Они припрятали листовки, чтобы сдаться, а ты готов их защищать.

– Трудно сказать, как они показали бы себя в бою, не прогляди мы их.

Туров искренне считал, что они с Кузенко проглядели, не поинтересовались вовремя настроением бойцов, взятых с листовками. В тяжелую для страны минуту слабовольные люди легко поддаются страху, теряют веру. Возможно, что они просто не хотели воевать. Пусть даже и так. Следовало держать их под наблюдением, дать им почувствовать, что их заставят выполнить долг перед Родиной, и они, хорошо или не очень, выполнили бы его. Общество вместе с правами налагает на человека и обязанности и всегда в силах принудить, чтоб он их выполнил, если он сам не сознает своей ответственности. Можно было прикрепить к ним надежных людей, да мало ли что еще можно было сделать…

Туров был голоден, утомлен с дороги и думал над тем, как лучше разъяснить личному составу роты положение, как предупредить, чтобы подобные происшествия больше не возникали. Во время финской кампании в полку случилось, что боец, узнав об отправке на фронт, запаниковал и рубанул себя по пальцам топором. Рассудил так: лучше быть без пальцев, чем погибнуть в бою. Доказать умышленное членовредительство не составило труда, и бойца расстреляли. А полк был возвращен с марша назад и еще месяц с лишним готовился и попал на фронт, как говорится, к «шапочному разбору». Не поддайся боец страху, наверняка остался бы жив.

Разве невозможна такая ситуация сейчас? Тем более, когда появились такие обнадеживающие вести, когда впервые в истории Красной Армии частям, отличившимся в боях с немецкими захватчиками, присваивают звание гвардейских. Есть все основания смотреть на жизнь оптимистично.

Туров глянул на Крутова, который все еще стоял в блиндаже и ждал его слов.

– Иди, Крутов. Немного попозже мы придем к вам вместе с политруком. Есть важные новости.

– Хорошие, плохие?

– И те и другие. Расскажем.

* * *

Роту, за исключением тех, кто находился в караулах, собрали на политинформацию. Вести были важные: Англия и Америка стали союзниками в борьбе с Германией. В связи с этим начались переговоры с Советским Союзом. В случае, если контакт наладится, легче будет остановить нашествие гитлеровской Германии.

Другая новость касалась всех более непосредственно: получены сведения, что гитлеровцы готовятся перейти в новое наступление. Надо быть начеку. Надо повысить бдительность, надо присмотреться, кто распускает паникерские слухи, ведет враждебную пропаганду, кто подрывает единство наших рядов…

Кузенко высказался на этот счет очень определенно:

– Мы не потерпим в своих рядах врагов народа, подрывающих нашу сплоченность вокруг славной ленинской партии, нашу веру в окончательный разгром вероломного врага. Советский народ будет беспощадно выкорчевывать всех шептунов, изменников, трусов, которые запасаются вражескими листовками, чтобы в самую трудную минуту предать нас с вами…

На этот раз и Туров, не любивший разговоров, – об этом кадровые бойцы знали – выступил с речью: вопрос слишком серьезный.

– Товарищи! Мы еще не видели боя, а наша рота понесла потери, среди нас оказались люди, замыслившие переход на сторону врага. В свое оправдание могу сказать только одно: это были вялые, безынициативные бойцы, пришедшие к нам из запаса по мобилизации. Если бы мы вовремя присмотрелись к ним, возможно, этого не случилось бы. Давайте, товарищи, будем более внимательны друг к другу. Слабого, того, кто еще не осознал всей ответственности за судьбу Родины, надо поддержать, тех, кто уклоняется, – заставить выполнять законы нашего государства. Я вам еще раз напомню про наши военные законы…

Туров зачитал Закон, где перечислялись действия, за которые предусматривались наказания как за измену. С этим Законом обычно знакомят всех бойцов одновременно с изучением Присяги, но сейчас, посчитал он, неплохо напомнить о нем еще раз.

– Я верю, товарищи, в нашу победу. Конечно, хорошо, если Англия и Америка поймут, что им необходимо действовать с нами заодно, и станут нашими союзниками. Но я верю не поэтому. Не может наш народ, видя, как Красная Армия, лучшие сыны Отечества бьются с врагом насмерть, сидеть сложа руки. Вам уже известно, что в битве под Ельней, где были разгромлены восемь гитлеровских дивизий, нами было применено новое оружие. Какое оно, что собой представляет, нам пока неизвестно. Мы знаем другое: недалек день, когда оно появится и у нас с вами. У нас всего будет достаточно, чтоб одолеть врага. Залогом служит единство советского народа. Надо только выиграть время, продержаться. А этого никто за нас с вами не сделает…

Туров дал команду разойтись. Крутов хотел идти вместе с друзьями, но его подозвал Кузенко:

– Мне нужно с тобой поговорить. Пойдем.

В беседе наедине комиссар полка Матвеев сказал Кузенко, что он не знает настроения бойцов, не пользуется у них доверием, и предупредил, что если в ближайшие дни он не выправит положения, то встанет вопрос о соответствии должности. Вот Кузенко и решил в срочном порядке поправить свой авторитет и начать разговор с Крутовым. Со времени памятной для обоих беседы, когда речь шла о вступлении в партию, он не проявлял больше интереса к Крутову, и теперь тот размышлял, зачем потребовался политруку, и ждал его слов.

– Ну, когда будем вступать в партию? – спросил Кузенко.

– Еще не решил, товарищ младший политрук, – ответил Крутов. – Думаю дождаться первого боя, чтобы проверить себя, и если вступать, так твердо и навсегда.

– Это верно. Бой – проверка всех моральных и физических качеств бойца. Он сразу проявит лицо человека. Но у меня к вам претензия как к комсомольцу. В мирное время вы хорошо помогали мне, а сейчас почему-то сторонитесь работы. Не видно вашего зоркого комсомольского глаза в роте. Трусы, паникеры запасаются вражескими листовками, а вы не помогаете мне выявлять их. Почему я должен был узнать о них, когда ими уже заинтересовались органы, а не через вас – своего первого помощника? Наша задача – до боя вывести на чистую воду всех скрытых врагов. Они не молчат, они ведут пропаганду…

– Может, просто взяли на раскурку. Газет не хватает, а военторг к нам не заглядывает…

– Это не оправдание. Вот вы почему-то не храните листовок, верно?

– Еще не хватало, чтоб я хранил! Я свой долг понимаю. Но ведь в роте много малограмотных, им что ни бумажка – один черт, лишь бы потоньше да не лощеная…

– Не прикидывайтесь простачком, Крутов. Может быть, вы не знаете, что Сумароков подбирает листовки и ведет агитацию среди красноармейской массы?

– Неправда! Он подбирал листовки, когда всей ротой очищали от них территорию, но никаких слухов не распространял и враждебных разговоров не вел. Он болтлив, вы это знаете, но мы его сразу одергиваем.

– А кому, как не вам с Лихачевым, он читал фашистскую листовку во время последнего налета? Почему вы не доложили мне?

– О чем было докладывать? Немцы сочинили какой-то там стишок, он начал было читать, а мы вырвали у него листовку и порвали ее в клочья. Что мы, не понимаем, что можно, что нельзя?

– Ну хорошо, Крутов. Вам поручение: проработайте еще раз с бойцами речь товарища Сталина и вот этот приказ о присвоении четырем дивизиям звания гвардейских. На этот счет в нашей дивизионной газете есть передовая. – Кузенко достал из сумки несколько газет. – Мы должны учиться у этих дивизий стойкости. Прав был товарищ Сталин, когда говорил, что гитлеровцы еще обожгутся на советском народе. Этот приказ – первая ласточка. Со временем у нас будут десятки таких дивизий, и тогда фашизму придет конец. А пока нам нельзя забывать о бдительности, нельзя проявлять политическое благодушие. Партия учит нас быть беспощадными к врагам…

Возвращаясь, Крутов мучительно отыскивал правильный путь в такой сложной обстановке. Он был согласен – с врагами надо быть беспощадным. Но кто враг? Ему было ясно: кто стреляет в своих – враг, кто в трудную минуту поднимает руки – враг, потому что предает того, кто еще продолжает сражаться, предает Родину. Тут у него сомнений не было. Но враг ли тот же Сумароков, если он поднял листовку?

Размышляя, Крутов вдруг понял, чем так озабочен Туров: он старается предостеречь Сумарокова и других столь же неуравновешенных бойцов от неверного шага, старается сохранить их в роте для будущих боев. Насколько дальновиднее политрука Туров!

Наверное, раздумья, мучившие Крутова, отразились на его лице, потому что друзья сразу заметили перемену.

– Что случилось, Пашка? Неприятный разговор?

– Не из веселых. Распекал меня, что мы, комсомольцы, прошляпили тех, взятых органами. – Крутов, зная болтливость Сумарокова, не решился всего пересказывать. – Потеряли, говорит, бдительность…

– А черт их знал, что у них листовки.

– Кто-то же знал, донес. Значит, кто-то смотрит, а мы…

– Ха, некому донести, что ли? – сердито зыркая глазами, сказал Сумароков. – Тот же Коваль – первый. Он уже сейчас боится один в кусты отойти, а начнутся бои, так и вовсе. Чтоб кто в спину не закатил.

– Брось ты свои дурацкие домыслы, – не на шутку обозлился Крутов. – Тот, кто вздумает послать пулю в своего, тут же схватит ее от меня. Будь уверен.

– Правильно, – подтвердил Лихачев. – Мало того, что нас враг бьет, так еще начнем сами себя. Гитлеру этого только и надо. Верно Пашка говорит…

* * *

Строители укреплений – женщины – расходились по домам. Наступали холода, а у них, кроме палаток и легкой одежды, ничего не было, да и работы в основном уже завершены. В газетах сообщили о том, что сдан Киев. Сухо, кратко. Но в народе шелестел тревожный слушок, что сражение под Киевом окончилось крупнейшим поражением, что… От этих слухов знобило хуже, чем от сырости бетонного дота.

В первых числах октября в роту вместе с полковым начальством пришли незнакомые командиры. Черные с красным петлицы говорили о том, что они артиллеристы. Они прошли по окопам, осмотрели каждый дот и дзот. Подполковник Исаков устало, безразлично выслушал рапорт командира роты и махнул рукой: веди, показывай! Все остальное время он ходил сзади, не вмешиваясь, односложно отвечал на вопросы артиллеристов, и те наконец оставили его в покое. Матвеев все время разговаривал с Кузенко, что-то ему втолковывал, потому что политрук то и дело кивал головой – понятно, мол. Приезжих командиров вел за собой начальник штаба Сергеев. Он развертывал схему, объяснял, отвечал на вопросы.

Крутов и Лихачев находились возле своего пулемета. Когда начальство ушло, прибежал запыхавшийся Сумароков, принес новость:

– Слышь, говорят, наш полк отсюда сымать будут.

– Откуда взял? Мы укрепрайон строили, каждую кочку здесь знаем, не то что эти прибывшие. Не может быть.

– Честно! Ездовой, который этих командиров привез, сказал. Чего бы он стал врать. Куда, говорит, вас отсюда – не знаю, а что сменим вас – это точно. Наша часть, говорит, уже сюда топает.

Подошел Газин, подтвердил:

– Это командиры из пулеметно-артиллерийского батальона. Специально для обороны укрепрайонов организован. Рекогносцировку проведут – и сюда.

– А нас по шапке?

– Этого я не знаю, – сказал Газин. – На всякий случай подготовьте все, что надо для выхода. Если скажут, чтоб не копаться потом… Коваля не видели?

– Где-нибудь у стрелков. Там у него земляк объявился, никак не наговорятся.

– Ладно. Как придет, пошлите ко мне.

Было похоже, что слухи подтвердятся: не прошло и дня, как в дотах уже стояли пушки и пулеметы этого батальона. Но и полк остался на месте. Крутов и Лихачев перенесли свой пулемет из дзота в окоп – и только. Теперь они видели перед собой местность не через амбразуру в одном направлении; она вся лежала перед ними, смотри куда хочешь.

И тут неожиданно, средь бела дня, показались вражеские самолеты, причем в большом числе. Оборона притихла, все, как обычно, попрятались в окопах, никакого шевеления, но самолеты не пролетели мимо. От общего строя отделились шесть пикировщиков «Юнкерс-87» – этому времени Крутов научился по силуэтам определять марку самолетов – и стали торчком падать на окопы пулеметного взвода. Не сговариваясь, пулеметчики кинулись врассыпную (приказа открывать огонь по самолетам все равно до сих пор не давали). К реву моторов примешался незнакомый нарастающий визг, и от самолетов отделились черные точки, а сами самолеты взмыли кверху. Лишь тут, увидя, как точки вырастают в размерах, Крутов догадался, что это бомбы.

Колыхнулась земля, и могучие косматые султаны взрывов рванулись в небо. Не помня себя от страха, Крутов упал и прижался к земле. Визг, вой, оглушительные взрывы. Мелкие комья земли забарабанили вокруг него, облако удушливого дыма проплыло над ним по ветру. Не веря себе, что остался жив, – надо же, выскочили из окопа, чтобы угодить под самые взрывы! – Крутов пошевелил плечами и приподнялся. На него, уставившись безумными глазами, смотрел Сумароков. Лицо бледное, измазано в грязи, губы дергаются. Не отдавая себе отчета, Крутов вдруг расхохотался.

– Ты чего?

– Посмотри, на кого ты похож!

Сумароков дернул плечом, окрысился:

– Балда! Смеешься… Вот угодило бы по башке, мокрого места не осталось бы. Чуть-чуть бы правее – и поминай как звали…

– Братва! – издали крикнул Лихачев. – Опять разворачиваются. Ходу!

Увидев, что самолеты нацеливаются на то же самое место, друзья припустили от них подальше. Юнкерсы опять пикировали на бурую горбушку дзота и опять не попали.

А далеко в тылу захлебывались счетверенные пулеметные установки, черной дробью разрывов засыпали небо зенитки. Самолеты, как воронье, кружились над станцией Махерово. Вскоре оттуда донесся грохот бомбежки, и черный гигантский гриб взрыва медленно всплыл над лесом. Вывертывая наизнанку огненное нутро, он поднялся выше круживших вокруг самолетов и потянул за собой от земли темную пуповину дыма.

– Ну, братва, держись, – сказал Лихачев. – Начинается и у нас.

– А мы бегаем, – съязвил Сумароков.

– А что, прикажешь сидеть под бомбами? Пусть разрешат воевать, так будем отбиваться. Чтоб помирать если, так не напрасно, не по-дурацки.

С этого дня самолеты не оставляли укрепрайон в покое. Ночами они летали бомбить Ржев. Над городом не угасало зарево пожаров, висли осветительные ракеты, мерцали вспышки разрывов, и цепочки светлячков – зенитных снарядов – тянулись в темное небо.

Так же неожиданно, как пришел, пулеметно-артиллерийский батальон покинул укрепрайон: его перебрасывали на другой участок. Со стороны фронта колоннами пошла угрюмая пехота. Усталые, небритые бойцы в захлестанных с подпалинами шинелях вслух завидовали спокойной жизни в укрепрайоне и многозначительно обещали: «Подождите…»

Связные, ходившие в, штаб полка, застали там тревожную суету сборов. Фронт надвигается, вот-вот противник покажется перед укреплениями. Жестокий, неравный бой идет уже два дня на левом фланге дивизии. Противник стремится прорваться по дороге на Сычевку. Туда, на помощь левофланговому полку, выходят первый и третий батальоны. В обороне пока остается второй батальон, но и то неизвестно, надолго ли.

Пулеметчики, вновь забравшиеся в дзот, поглядывали на опустевшую дорогу через амбразуру и гадали, что делать, если покажется противник. Никакого определенного приказа нет. Их уже не радовало укрытие: от сырости, нависшей над головами тяжести бревен и земли становилось не по себе.

Газин ходил к командиру роты, чтобы разузнать как быть дальше, но вернулся и сказал, что Турова не застал – тот ушел на командный пункт батальона. Надо ждать.