Текст книги "Испытание на верность (Роман)"
Автор книги: Владимир Клипель
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)
Что могло произойти? Куда бросят дивизию? Неуверенность, быстрота, с какой рушится фронт, подтачивают и без того пошатнувшуюся стойкость частей. Хуже того, на беспрерывных продолжительных маршах можно потерять управление частями.
Ночь близится к концу, вот-вот начнут гаснуть звезды. Горелов привычным движением поднес руку к лицу, высвобождая часы из-под рукава кожаного реглана. Шестой час. Зарево над Ржевом растет, ширится. Всполохи орудийных выстрелов справа. Тревога за части, идущие где-то сзади, когда противник уже так близко от города, вытеснила вдруг, неожиданно и властно, все остальные мысли Горелова, больно сдавила сердце. Он решительно распахнул дверцу кабины, промозглый сырой ветер обдал лицо. Впереди, насколько позволяла видеть мгла, колыхалась лавина машин, повозок, орудийных упряжек. Чьи это части?
Дорога как река. Плывут по ней льдины – судьбы тысяч людей, теснимых вражеским нашествием. Ни обогнать, ни объехать их, все забито от кювета до кювета, во всю ширь…
* * *
Первый эшелон штаба армии занимал деревню неподалеку от Ржева. Патруль придирчиво сличил документы Горелова с его личностью и лишь после этого разрешил проехать. У большого крестьянского дома, крытого щепой, Горелов остановил машину, приказал шоферу укрыть ее где-нибудь неподалеку за стеной сарая, а сам поднялся на крыльцо. Час был ранний, и он спросил у часового, поднялся ли командующий.
Часовой – широколицый сероглазый парень с веснушчатым носом – внимательно оглядел его и лишь после этого ответил, что генерал еще не отдыхал. Глянув на запыленную полуторку, пробежавшую несколько десятков километров, прежде чем попасть сюда, он, видимо, связал это с усталым видом Горелова и уважительно сказал:
– А вы проходите, товарищ генерал, у нас «хозяин», если по делу, принимает в любое время. – Нахмурившись, добавил: – Сейчас не до сна.
В приемной возле стола, за которым сидел адъютант, примостились несколько полковников разных служб. Они беседовали вполголоса, прислушиваясь к разговору за дверью. Едва адъютант доложил, командующий тут же вызвал Горелова.
– Садись! – указал он ему на стул. – Сейчас займусь тобой, вот только разберусь…
Маслов был взволнован, стремительно расхаживал по избе.
– Ну, чего замолчал? – обратился он к подполковнику, стоявшему перед ним. Офицер вопросительно глянул на Горелова воспаленными глазами, Маслов перехватил его взгляд: – Ничего, продолжай, пусть послушает… Это офицер оперативного отдела, – объяснил он Горелову. – Я посылал его в Ржев, к соседу, чтобы уточнить обстановку, согласовать действия…
Горелов впервые встретился с командующим и теперь с любопытством к нему приглядывался. Это был невысокого роста, коренастый и энергичный в движениях человек с властными голосом и жестами. Крепко посаженная седая голова, стриженная под бобрик. Волевое лицо. Но особенно поразили Горелова его глаза: казалось, что он смотрит не на него, а куда-то дальше, сквозь. Таково было странное свойство этих его серых глаз, выдержать взгляд которых, не отведя свои, было просто свыше всяких сил. Говорил он четко и раздельно, и каждое слово было понятно и запоминалось.
Горелов слышал, что Маслов пришел на армию из наркомата Внутренних Дел, где занимал высокую должность. Считалось, что это самые надежные люди, хотя до войны они имели дела лишь с внутренними войсками, где тактике, боевой деятельности внимания почти не уделялось.
Прорыв третьей немецкой танковой армии на Сычевку ставил армию Маслова в исключительно тяжелое положение. Соединения, отброшенные с направления главного удара, отходили в сторону, в полосу действия армии Маслова, внося беспорядок, дезорганизуя тылы, запруживая дороги. Мало того, армия тоже вынуждена была перестраивать боевые порядки, занимая оборону фронтом на юг и юго-запад, чтобы не допустить сворачивания остальных сил Западного фронта, не подвергшихся лобовому удару. Все это вынуждало армию перейти к маневренной обороне, которой свойственны быстротечность и сложность управления. Такое положение нервировало Маслова, остро переживавшего за действия своих войск, честолюбивого, понимавшего, что в эти дни решается судьба народа и его собственная, как военачальника. Выдержит, справится, – значит, будет надежда на рост по службе, нет – конец как личности, как генералу.
– Командующего и начальника штаба в городе не оказалось, – начал рассказ подполковник. – Выехали. Куда? Никто сказать не мог. Первый эшелон штаба эвакуировался. Руководил сборами полковник. Когда я обратился к нему и попросил ознакомить меня с обстановкой, он обругал меня и сказал, что сейчас ему не до того. Мол, со стороны Погорелого Городища вот-вот ворвутся танки… У них там настоящая паника: все жгут, в машины валят, что попадет под руку и как придется… Хлам, документы… Никакого порядка. Это не перемещение. Бегство. Естественно что они ничего не могли сказать о войсках…
– Надо было выехать к войскам… – перебил Маслов.
– Я так и сделал, товарищ командующий. Части отходят через город. Полная неразбериха, все перемешалось. Я насчитал части трех соединений. Командиры совершенно не ориентированы в обстановке, связи со штабом армии не имеют и выводят подразделения на свой страх и риск. Комендантская служба на дорогах и в городе отсутствует. Склады с имуществом и боеприпасами горят. Население, напуганное бомбежками, покидает город. При таком положении враг может войти в город беспрепятственно. Командам саперов отдан приказ взрывать мосты…
– Погоди, – перебил офицера Маслов. – Если не, принять сейчас же экстренных мер, они же оставят нашу армию без переправ. Адъютант! – крикнул он, приоткрыв дверь в переднюю. – Начальника инженерной службы!
– Я здесь, товарищ командующий! – откликнулся полковник, поднимаясь со скамьи.
– Зайдите ко мне! – приказал Маслов, а сам прошел к телефонам, поднял трубку: – Гулин, какая дивизия у нас ближе всех к городу? Каргополова? Прикажи немедленно организовать оборону на подступах, фронтом на юг и юго-запад. Перекрыть все дороги. Предупреди, возможны атаки танков с направления Погорелого Городища. Командиру дивизии принять на себя обязанности коменданта города. Железной рукой навести там порядок. Самые крутые меры, вплоть до расстрела трусов и паникеров. Невзирая на ранги. Так и скажи: лично спрошу! Чтобы к двенадцати дня он там был полным хозяином. Понял? Да, да! Моими правами! – закричал Маслов, багровея. – У них там бордель, и действовать надо решительно. Этого требуют интересы государства, понял? Я немедленно поставлю в известность фронт, Ставку… Ну? Мигунов и докладывает! Он находится у меня… Они же ставят под угрозу не только нашу армию, а весь фронт. Это же хуже предательства!..
Маслов кинул на рычаг трубку, обернулся к инженеру, который стоял вытянувшись и держа руки по швам:
– Бери трех офицеров из своего штаба, взвод автоматчиков из охраны КП, на машины – и в город. Чтобы через час все мосты были под вашим контролем. Пока не пройдет вся наша армия, никаких взрывов. Команды, которые там находятся, снять, заменить своими. Выполняйте. Учтите, отвечаете головой!
Полковник, бросив короткое «Есть!», выскочил за дверь. Маслов прошелся из угла в угол, широко расставляя ноги. Хмурясь, он собирался с мыслями. Сообщения, принесенные офицером его штаба, были столь неожиданны, что повергли его в изумление. Надо же! Целая армия бросает боевой участок, без сопротивления отходит перед врагом! В том числе и командование…
– Ты вот что, Мигунов, – остановился он перед офицером, – пока иди. Тебе придется потом выехать к Каргополову, проконтролировать, как он там, помочь. Всех, кто отходит, брать в руки, иначе они сомнут и наших… Через час вызову.
– Видал? – кивнул Маслов Горелову, молча наблюдавшему всю эту сцену и ясно представлявшему положение, которое складывалось на фронте. – Болтовни много, а как коснулось дела – кишка слаба. Надо же додуматься: еще целая армия западнее Ржева, а они взрывать мосты. Мерзавцы! – Маслов стукнул кулаком по столу. – Ударились в панику, бросают на произвол судьбы…
Он не договорил. Новый телефонный звонок заставил его раздраженно схватить трубку:
– Да, слушаю! Дергачев? Докладывай, как с эвакуацией «больших труб». Что? Невозможно? Это точно? Да они там с ума посходили!.. – Разразившись площадной бранью, Маслов бросил трубку телефона и схватил другую: – Немедленно соедините с фронтом. Да, командующего… Товарищ командующий, докладывает Маслов. Прошу принять меры к моему соседу слева – Толкунову. Он открывает доступ противнику в город. В результате вся моя армия под угрозой удара во фланг. У него там полная потеря управления. Я направил туда хозяйство Каргополова, но этого недостаточно. Мало того, сейчас мне доложили, что мост железнодорожный взорван, а у меня остаются морские орудия Канэ, снятые в укрепрайонах, боеприпасы, имущество, которое иным путем, как только по железной дороге, я не имею возможности вытащить. Как быть? – Маслов слушал, изредка наклоняя голову. – Вас понял. Орудия будут уничтожены. Прослежу лично. Приму все меры, чтобы ускорить. Понимаю… Что, всю эту армию принять в свое подчинение? Я не ослышался? Его не в подчинение – под суд военного трибунала!.. – Лицо Маслова приняло упрямое, злое выражение: – Я все-таки буду ходатайствовать в официальном порядке о привлечении к суду. Таких вещей прощать нельзя… Хорошо, слушаю. Постараюсь. Буду наводить порядок в его войсках, а уж там он пусть разыскивает меня и входит в подчинение. До свидания!
Маслов положил трубку телефона, подозвал Горелова к столу, на котором была разложена карта:
– К сожалению, сведения о захвате Погорелого Городища подтвердились. Оставлен Зубцов. Дорога на Старицу и Калинин открыта для вражеских танков. Твоя дивизия перебрасывается за Ржев, возможно, придется перекрывать врагу дорогу. Ускорь движение своих. Я тебя для этого и вызывал, чтобы предупредить. Командующий фронтом требует форсировать выход. Ты все слышал, в курсе. Поэтому ступай, не задерживаю.
– Будет исполнено, товарищ командующий, – ответил Горелов, проникаясь ответственностью задачи, которая выпала на его долю. Они обменялись рукопожатием.
– Откровенно, – сказал Маслов, – в прошлый раз мне жаль тебя было отдавать, и хорошо, что ты сумел на своем настоять. Сибиряки были, есть и будут лучшими войсками Отечества.
В передней толпились старшие офицеры с петлицами всех мастей. Горелов вежливо, но напористо, боком, протиснулся к выходу. На крыльце вздохнул глубоко. За какие-то полчаса-час он стал свидетелем бурно развивающихся событий. Кто знает, что будет дальше? Волоколамск на острие вражеского клина…
Он огляделся, ища глазами шофера, но тот уже завидел его и бегом бросился к машине. Люди сновали между домами, по задворкам, а середина деревенской улицы оставалась пуста, и Горелов еще раз подумал, что у командующего крепкая рука и даже на КП порядок.
Недалекие, видимые с крыльца перелески были затянуты сизой пеленой тумана. Небо, еще два часа назад звонкое, звездное, давило на землю серое и непроглядное. Горелов с удовлетворением отметил, что такая погода как нельзя кстати, и если продержится подольше, будет хорошо: не станет досаждать авиация. Он взглянул на часы – девять.
Из-за сарая вырулила полуторка. Шофер еще издали предупредительно распахнул дворцу.
Глава шестнадцатая
Туман, не ослабевая, держался до вечера. Погода для авиации никудышная, нелетная. Для отступающей пехоты хотя и промозглая, сырая, холодная, но все-таки хорошая: день обошелся без налетов и бомбежки. Четвертая рота ночь отдыхала в деревне, в тепле, да и утром выступила после того как бойцы поели, засветло.
Направление, в котором движется полк, определилось: на Ржев. Теперь командиры обеспокоены одним – как бы противник не опередил, не отрезал полк от города. Откуда может появиться противник на дорогах перед Ржевом, никто толком не знает, но разговоры об этом ведутся по всей колонне.
Теперь в батальонную колонну все время вклиниваются машины, батареи на конной и механической тяге, обозы других полков дивизии. Дорога становится тесной для потока войск отступающих. Все стремятся скорее проскочить к Ржеву, потому что только в городе мосты через Волгу. Чем ближе к городу, тем плотнее поток. Дорога забита до отказа, создаются пробки, это задерживает движение, нервирует людей. Только сядешь отдохнуть – командуют «бегом», стоишь и ждешь, не снимая с плеч оружия, и колонна, как нарочно, стоит.
Туров старался держать роту компактно, но это плохо удавалось: сбоку идут чужие подразделения и все время вклиниваются в строй роты. В темноте трудно разобрать, кто и откуда, и строя, по сути, нет.
Жители прилегающих к дороге деревень, напуганные приближением противника, поразбегались, по сторонам горят избы, пуни, сараи. Сквозь красный туман, окутавший землю, скупо светят костры пожаров. Воздух так напитан гарью, что кажется, будто вся земля в дыму, а не в тумане. Высокие ели по сторонам от дороги, как черные великаны, бесстрастно взирают на колонну, которая длинным бесконечным червем ползет по дороге.
Наступила ночь, а еще ни одного привала с утра. Будто забыли про отдых. Впереди возникла стрельба. Колонна остановилась. Стрельба разгорается все ближе. Ни у кого нет сомнения, что впереди бой. Значит, неспроста торопились.
– Отрежут, вот будет дело, – вслух высказал мысль, тревожившую всех, Сумароков.
– Ничего, – успокоил его Лихачев, – пробьемся лесом. Тут всюду леса. Ты по карте понимаешь, Пашка?
– Понимаю. Только где ее взять?
– Раздобудем. Главное, друг от друга ни на шаг, идет?
И Крутов и Сумароков согласны: в случае чего, держаться вместе. Вместе – не пропадем.
Колонна двинулась. С каждой минутой убыстряется движение, повозки с оглушающим дребезгом и лязгом катятся по щебенистой дороге, орудийные упряжки идут рысью, артиллеристы бегут, придерживаясь за передки и стволы орудий. Бежит и пехота. Громыхание, как шум прибоя, слышно за километр.
Лес неожиданно расступается. По сторонам размахнулись зарева. Кипит отдаленный расстоянием пулеметный огонь, лопаются минометные разрывы, огненные трассы орудийных выстрелов расчерчивают тьму туда – обратно: стреляют трассирующими, и смешно, но Крутову кажется, что идет ночная игра в теннис. Все бегут без передышки. С грузом на плечах, усталому, бежать невыносимо трудно, и липкая горечь перехватывает горло.
Узкое место осталось позади, темп движения сразу падает.
– Товарищ командир! – окликает Сумароков Турова. – Что это было? Откуда здесь противник?
– Со стороны Сычевки пробился, – ответил Туров. – У вас все в порядке, пулеметы целы? Ничего не потеряли? Где Газин?
– Газин был все время с другим расчетом, – ответил Лихачев. – Должен быть впереди.
Некоторое время Туров шел молча, потом опять спросил:
– Коваль не объявился?
– Не видно, товарищ лейтенант.
– Ладно. Смотрите не отставайте. Вас, Лихачев, назначаю командиром пулеметного отделения.
– Слушаюсь, товарищ командир! – бодро ответил Лихачев. – За нас не беспокойтесь…
Привала не было. Перед городом, у самой дороги, стояли на огневых позициях дальнобойные орудия. Задрав хоботы, они смотрели назад, в ту сторону, откуда шла понурая пехота. А впереди уже прорисовывались окраины Ржева. Город горел. Сизая, как воронье крыло, туча дыма вздымалась в небо. Ручьи отступавших войск, слившись здесь, перед городом, в один поток, понеслись по узкому каменному коридору улицы. В урчанье машин, в грохоте повозок по булыжной мостовой гасли людские голоса.
К тому времени как пулеметчики вошли в город, пожары из разрозненных слились в один – общегородской. Горели сразу целые кварталы, улицы, мастерские, депо, электростанция, – горело все, что могло гореть. Горящие строения с гуденьем втягивали холодный воздух, пламя ревело, срывало с железных крыш дымящиеся листы, взметывало их, как сухую листву ветер, в небо вместе с головнями и тучами искр. С треском рушились балки, стропила, горели заборы палисадников, корчились в судорогах черные ветви деревьев, дымились на улице трупы побитых во время бомбежки лошадей. Уцелевшие оконные стекла отливали раскаленным металлом, и непонятно было, играет на них свет огня или они сами нагрелись и вот-вот потекут.
Город уже покинут жителями, гражданской властью и предан огню, чтобы врагу не достались ни добро, ни крыша над головой. Никто ничего не тушит, ни о чем не заботится. Подгоняемые глухой орудийной пальбой, все стремятся быстрей проскочить через город, связавший в тесный узелок дороги, идущие с разных направлений. Лошади упорствуют, не хотят шагать через поваленные дымящиеся столбы, встают на дыбы. Ездовые матерятся, окутывают им головы плащ-палатками, силой волокут за собой, им на помощь приходят расчеты орудий, бойцы. В этой сумятице все связаны общей заботой: быстрее за город! С гиком, гамом, грохотом и треском течет по улице людская река, выплескивается на городскую площадь, за которой спуск к мосту через Волгу. За Волгой жилые кварталы города тоже в огне, но там уже спасение. Река задержит противника. Так кажется многим.
Улицей Коммуны, прижимаясь к стене двухэтажного дома, еще не прихваченного огнем, стараясь обогнать, обойти кого возможно, чтобы быстрей вырваться из этого ада, живо напомнившего Крутову картину гибнущей Помпеи, пробирались пулеметчики. Внезапно сверху посыпались стекла, и на тротуар шлепнулся цветочный горшок с геранью.
– А если бы на голову хряпнулся? Морду надо бить за такие шутки, – сердито сказал Лихачев и поддел черепки ногой.
Из разбитого окна прозвучал отчаянный женский вопль и оборвался, будто перехваченный: «По-ом…» Звали на помощь. Смахнуть с плеча тело пулемета и прислонить к стене было делом секунды. Прыгая через две ступеньки, Крутов метнулся на второй этаж. За ним, грохоча ботинками, мчался Лихачев, где-то внизу матюкался Сумароков, которому Не успели помочь освободиться от станка, надетого на плечи. Коридор. Дверь в комнату, из которой раздался зов о помощи, заложена на крючок. Двинув в два плеча, пулеметчики сорвали ее с крючка и ввалились, едва удержавшись на ногах.
У окна, с которого свалился горшок, шла отчаянная молчаливая борьба. Небольшого роста плечистый боец старался овладеть молодой женщиной, заламывал ей за спину руки и гнул к полу.
– Стой, гад! – крикнул Крутов.
Насильник обернул к нему расцарапанное лицо, глянул одичало и в тот же миг, отшвырнув женщину, кошкой метнулся к своему карабину, в угол. Но Лихачев опередил его и пинком сбил с ног.
Прибежал Сумароков, и втроем они крепко отделали насильника. Лупили без жалости, словно на нем одном хотели сорвать зло за все враз свалившиеся невзгоды.
– Ну, как, сука, будешь еще? – спросил Сумароков, переводя дух. Боец молчал, продолжая закрывать голову руками.
– Встать! – скомандовал Лихачев.
Боец поднялся. Судя по петлицам, он принадлежал к артиллеристам, но у тех шинели всегда в масле от обращения со снарядами и орудием, а у этого просто захлюстанная.
– Ездовой?
– Нет, из взвода управления…
– Помни, паскуда, – сказал ему Лихачев, – ты боец Красной Армии, и оружие тебе дано, чтобы защищать Родину, а не кобелиться с ним. Тебя бы следовало поставить к стенке, да нам некогда с тобой возиться. Не до этого… Как смотрите, братва? Может, все же поискать особиста?
– Черт с ним, пускай катится на все четыре, – великодушно согласился Сумароков. – С одного быка семь шкур не дерут. Наподдавали здорово, не скоро забудет.
Крутов тоже согласился: хватит, получил по заслугам.
– Добро. Смотри ж, не забывай, кто ты есть! – Лихачев протянул бойцу его карабин. – Патроны как, забрать или оставить? В спину нам не закатишь?
Сердце человеческое отходчиво. Сумароков закурил, затянулся раз-другой и, увидев жадные глаза бойца, сунул ему цигарку:
– На… и давай выметайся, браток!
Только теперь они обратили внимание на женщину. Она поправила на себе одежду и впервые обернулась.
– Ба! – воскликнул Лихачев. – Ведь это же наша санитарочка – старая знакомая. Не узнаете? Помогали вам делать перевязку первой раненой в укрепрайоне.
– Как вы здесь очутились? Это ваша квартира? – удивился Крутов.
– Город все время бомбили, я боялась идти, жила тут неподалеку, у знакомых. А сегодня вижу, все отступают, решилась, забежала домой… Ни папы, ни мамы не застала, хотела собрать свои платья, карточки, а он тут… – Девушка густо покраснела.
– Ладно, хватит переживать, – сказал Лихачев. – В город вот-вот зайдут немцы. Айда с нами!
Улица Коммуны вывела на городскую площадь. Горели дома учреждений. Там, где дорога шла на спуск к Волге, пылала старинная церковь, и пламя вырывалось через узкие окна колокольни. Иссиня-черный дым застилал небо над городом и, несмотря на день, было темно, как перед грозой. Меж высоких крутых берегов плавно струилась Волга, и кудрявые могучие ракиты печально клонились к ее свинцовой поверхности. Чугунные, продырявленные осколками авиабомб литые львы, положив тяжелые лапы на шары, бесстрастно скалили зубы. Как верные часовые, они уже много лет подряд стерегли вход под арку моста.
Перед мостом давка. Стиснутые толпой вооруженного люда, пулеметчики долго не могли попасть на мост: то их придвигало, то вдруг отшвыривало в сторону или назад. Наконец вынесло с общим потоком, и каблуки звонко загрюкали по настилу.
На устоях возились саперы, укладывали ящики со взрывчаткой, тянули вдоль моста шнуры и провода. На выходе с моста стоял Туров, собирал своих бойцов, приотставших в этой общей сумятице. Увидев пулеметчиков, он махнул им рукой: сюда!
– Где вы так отстали? – спросил он.
– На мост долго не могли попасть, – ответил Лихачев.
– А это кто такая с вами? – кивнул на санитарку Туров.
– Фельдшер, товарищ лейтенант, – браво ответил Лихачев. – Из нашего укрепрайона выбирается, отстала от своих.
– Ладно, пусть идет с вами, – согласился Туров.
Пулеметчики присоединились к своей роте, отдыхавшей близ моста, но посидеть не удалось. Туров приказал выставить пулеметы на огневую позицию и окопаться. Задача – не допустить захвата моста противником, прикрыть работающих саперов.
Лавина войск поредела. По мосту провезли орудия корпусного полка, которые не так давно вели огонь перед городом. Бойцы уже не валили толпой, а шли группами. Туча дыма над городом придвинулась к земле, казалось, вот-вот она накроет город и пожары задохнутся в собственном дыму. Издали донесся гул моторов, и показался отряд прикрытия на машинах; сопровождали их танки, они-то и урчали так громко.
Возле моста собрались командиры: комбат Бородин, Матвеев, Исаков, еще какие-то, незнакомые Крутову. Они совещались в ожидании командира дивизии. Тот обещал подъехать к часу, но что-то задерживался, а без него никто не брался отдать распоряжение на взрыв моста: ведь за мостом могли еще оставаться разрозненные группы бойцов. Исаков нервничал, потирал озябшие руки, подергивал плечами. Наконец из-за домов вынырнула машина командира дивизии. Горелов был в кожаном пальто, в фуражке, хотя холод уже щипал уши. При виде генерала командиры подтянулись, смолкли.
– У вас все готово? – спросил Горелов инженера.
– Мост минирован, на случай появления отставших на том берегу сосредоточены лодки и два понтона. Все может быть приведено в негодность, как только минет необходимость в переправе. Назначен ответственный.
Горелов выслушал инженера спокойно; на взрыв моста получен твердый приказ. Это задержит противника дня на два-три.
– Для вашего сведения, товарищи командиры, – заговорил он глухим голосом. – Из штаба армии получены вполне достоверные данные: танки противника прорвались через город Зубцов в сторону Калинина. Но оснований для паники нет, поскольку у противника впереди только танки и он сам озабочен больше тем, как удержать захваченное. Однако надо быть готовыми к отражению внезапного нападения. То, что я сообщил, лишь для вашего сведения. У вас все готово? – снова спросил он инженера и, получив утвердительный ответ, кивнул: – Пора. Приступайте!
Крутов видел, как все поспешно удалились от моста, и сердце у него сдавило от какого-то тревожного предчувствия.
Ослепительное пламя рванулось из-под опор. Мост, как смертельно раненный, вздрогнул, приподнялся и, ломаясь, тяжело рухнул в темную воду. Упругая волна воздуха докатилась до окопа вместе с грохотом взрыва, потрясшим землю.
– Такой красивый мост! Взорвали! – вырвалось у Крутова.
– Не ори! – сурово оборвал его Лихачев. – Саперы выполняют приказ.
– При чем здесь саперы? – с горечью сказал Крутов. – Неужели я этого не понимаю…
Ему было больно, и в эту минуту он думал о тех, кто принудил народ уничтожать свое собственное, выстраданное, с такими трудностями построенное. Предавая жилища огню, ценности – уничтожению, народ безмолвно объявлял врагу войну не на жизнь, а на смерть, и Крутов это понял. Но боль от этого не проходила.
Пулеметчики покидали город. Вечерело. Черная стена дыма напитывалась позади зловещим багрянцем. Крутов оглядывался, стараясь запомнить эту мрачную картину города, оставляемого врагу, города, преданного огню.
Ему казалось, что он уже видел где-то подобное. Но где?..
«Ах, да… На картинах Верещагина. „Шумел-гудел пожар московский…“ 1812 год. История повторяется. Значит, возможно повторение не только начала, но и конца. Придет время, и мы пойдем этими же дорогами назад. Должны, иначе незачем жить. Только бы остановиться».
Зябко кутая в платок плечи, с узелком в руках, на ночь глядя, рядом с бойцами уводила неведомо куда простая ржевская девушка. Она не хотела плакать, но крупные слезы помимо воли скатывались по щекам.
Крутов искоса взглядывал на нее, но слов утешения не находилось.
* * *
Отступление. Холодная сырая осень. Ночью выпал небольшой снег. Он держится на полях и в лесу, но совершенно расквасил дорогу. Ноги скользят, разъезжаются, а в ботинках хлюпает противная жидкая грязь. Идти трудно, но надо. Это все понимают без приказа. Ржев оставлен вчера, четырнадцатого, Волга не задержит противника надолго, и вот-вот надо ожидать, что он снова настигнет отступающих. Где-то должна быть линия, на которой командование скажет: стоп, пора обороняться. Только бы поскорей туда выйти. Так думал Крутов, шагая со станком пулемета и глядя себе под ноги, чтобы не упасть. Упадешь со станком, так не хитро и шею себе свернуть. Почему-то сегодня станок очень неудобно лежит на плечах: давит на ключицы и совершенно непонятно каким выступом – на хребтину.
Крутов идет, и беспричинное зло разбирает его:
«Черт бы побрал такую жизнь! Третьи сутки, как ишаки, тащим на себе пулемет, снаряжение, а пожрать нечего».
Из укрепрайона они вышли без НЗ – неприкосновенного запаса, носимого каждым бойцом, и за три последних дня им выдали лишь по горстке сухарей. Крутов понимал, что когда армия отступает, оставляет город, тут не до выпечки хлеба, но и без него нельзя – должен и боец как-то поддержать свои силы, иначе какой он будет вояка. Уже и так не хватает сил…
«Хоть бы повозку какую дали, – думает он раздраженно. – Да где там, имущество, боеприпасы бросать приходится».
До него доносится неторопливый разговор:
– После финской приехал, осмотрелся да и решил подаваться на производство.
– Думаешь, там меды?
– Ну, не меды, но и не деревня-матушка. Восемь часов отдал – и никаких забот, а гроши два раза в месяц получи.
– Ишь, рассуждение тоже. Гроши. Попробовал бы уголек на паровозе пошвырять.
– Ты погоди, слушай дальше, как получилось…
Это Грачев приотстал от своего стрелкового взвода и, пристроившись к Лихачеву, калякает с ним о жизни. У него отросла медно-красная жесткая борода, видно, не брился с неделю. Крутов уже слышал, что ничего у него из этой затеи с производством не получилось: помотался месяца два да и подался назад в деревню. Хоть там житье и не сладкое, но зато привычное, не надо душу томить, скучать по родным местам.
– Воздух! – неожиданно заорали и загалдели сзади. – Самолеты! Рассыпайсь!
Конечно же, черная лента ползущей колонны хорошо видна среди белого поля, и звено пикировщиков уже устремилось на цель. Крутов помнил, как они бомбили доты в укрепрайоне: вот так же сначала резко шли на снижение, а потом сбрасывали бомбы. Здесь, на дороге, куда ни упадет, – везде люди, промаха не будет. Все бросились врассыпную: каждому казалось, что именно на дороге опасней всего. Крутову тоже надо бы бежать, но он замешкался со станком: тридцать пять килограммов не очень-то сбросишь, а тут затекла левая рука.
«Черти, сбежали, – с досадой подумал он. – Хоть бы помог кто».
В воздухе нарастал сверлящий визг падающих бомб, бежать поздно. Куда же деваться? Он оглянулся. Посреди дороги стояла девушка-фельдшер, приставшая к пулеметчикам во Ржеве.
– В канаву! – хватая ее за руку, крикнул Крутов. Они спрыгнули в кювет и прижались к корневищу ольхи, будто этот куст в руку толщиной мог защитить их от бомб. – Сволочи, целым ящиком сыпанули…
Грохочущий вал разрывов, развевая черные комы дыма и поднятой земли, пронесся над ними. Крутов сжался в комок от ужаса, замер, казалось, даже сердце перестало биться, а волосы под пилоткой стали проволочно-жесткими. Но взрывы, обдав их дымом и комьями земли, не причинили им вреда и смолкли. Как хвост за летящей кометой, донеслось фурчание летящего откуда-то издали осколка, и наступила тишина.
На побледневшем лице девушки горели черные испуганные глаза. С длинных пушистых ресниц готовы были сорваться слезинки, губы жалко подергивались.
– Ой, мама, что ж это делается… – прошептала она.
В этот момент, испуганная, с упавшими на лоб кудряшками, она чем-то напомнила Крутову его Иринку, и ему стало жаль ее.
– Шли бы вы поскорее отдельно от войск, Оля, а то сейчас пронесло, в другой раз – едва ли, – сказал он ей. – Зачем зря рисковать.
– Мне бы только до первой станции, – промолвила Оля. – Одной идти страшно. Там бы я уехала…
Она приподнялась и стала оттирать с жакетика налипший сырой снег. Крутов встал, огляделся. Невдалеке от черной дымящейся воронки валялась разбитая повозка с каким-то имуществом и рядом – кровавое месиво из лошадиных тел. За повозкой, путаясь в постромках орудия, бились и хрипели раненые лошади. Теперь, когда из ушей будто бы выпала какая-то пробка, Крутов различил еще множество других звуков: отдаленный гул моторов, перекличку бойцов в стороне, крики, стоны. Но самое главное – нарастающий гул моторов. Это самолеты разворачивались на второй заход.
– Оля, прячьтесь! – крикнул тревожно Крутов.
– Что ж это делается? – растерянно повторила она. – У всех же винтовки, почему никто не стреляет? Не могу…
В самом деле, почему никто не стреляет? Крутов лихорадочно оглянулся: возле кювета валяются коробки с пулеметными лентами – не бегать же с ними, тело пулемета рядом. В следующую минуту Крутов поднес их к ольховому кусту, вдел в приемник ленту и поставил пулемет на развилку куста, чтобы можно было стрелять вверх.