Текст книги "Испытание на верность (Роман)"

Автор книги: Владимир Клипель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)

Владимир Клипель
ИСПЫТАНИЕ НА ВЕРНОСТЬ
Роман

Бойцам, командирам, политработникам

119 – 17-й гвардейской стрелковой дивизии

ПОСВЯЩАЮ

Часть первая
ЗАРНИЦЫ

Глава первая

Эшелон шел на восток уже третью неделю. На крупных станциях менялись паровозы, а вагоны оставались те самые, которые были поданы под погрузку, – обыкновенные товарные, крашенные железным суриком теплушки. Они мало чем отличались от тех тряских вагонов, в которых возили войска еще в первую мировую войну.

Эшелон изгибался на поворотах буро-красной грохочущей змеей и с веселым посвистом мчался мимо полустанков, казарм, путевых обходчиков, провожавших его поднятым грязно-желтым флажком.

Стоял апрель. Пригорки с желтеющими полосками стерни подсыхали, и березовые рощицы – колки, там и сям разбросанные среди обширных полей, были окутаны переливчатым маревом испарений. Солнце ослепительно, по-весеннему радостно сияло в безоблачном небе и тысячами зайчиков отражалось в беспокойной ряби ручейков, в разливах полой воды по низинам. Среди густых зарослей ельника, ольхи, мелкого березника и по лесным опушкам млели синие, напитавшиеся влагой сугробы.

Солнечное тепло проникало в теплушки эшелона через открытые настежь дверные проемы, обогревая бойцов, подставлявших лучам руки, плечи, радостные обветренные лица. Рядом с молодежью были люди и пожилые, из так называемого приписного состава, призванные в армию по случаю войны с Финляндией. Теперь война осталась позади. Одни ехали дослуживать положенный срок, другие с нетерпением ждали дня, когда им разрешат вернуться домой. Вот почему настроение у всех было веселое, приподнятое.

В седьмой по счету теплушке ехали бойцы пулеметного взвода четвертой стрелковой роты. На двухъярусных нарах лежали только те, кто был поближе к открытым оконным люкам, а все остальные жались к толстому деревянному брусу, которым закладывают дверной проем, чтобы кто-нибудь не вывалился из теплушки на ходу.

На бойцах заношенные за зиму, потемневшие гимнастерки, ватные брюки и вместо привычных островерхих шлемов – шапки-ушанки. Бойцы в этих косматых шапках выглядели необычно головастыми.

Поезд приближался к станции Листвянная. Что за станция? Каково там будет служить? Если бы служить оставалось месяц-два – куда ни шло, но впереди еще полтора года. В Красноярске – музей, кинотеатры, красивый Енисей, есть где провести денек, когда дадут увольнительную. А что в Листвянной?

Крутов, плотно зажатый плечами товарищей, стоял, облокотившись на брус, и задумчивым взглядом провожал уплывающие дали. Мелькали кряжистые березы у полотна железной дороги, разомлевшие от тепла, с ниспадающими к земле тонкими ветками. Весна повсюду пробуждала дремлющие силы, дружно освобождала землю от снегового покрова, и Крутову даже не верилось, что Сибирь может быть такой приветливой. Это голубое небо, девственно-чистые березы, дорожка, убегающая в низинку, живо напомнили ему, что он художник, пусть пока не по мастерству, а только по призванию, по мечте.

– Ты в кого это нацелился? – толкнул Крутова в бок сосед – рослый голубоглазый боец с широкими плечами, бессменный правофланговый роты – Лихачев.

– А знаешь, мне эти места по душе. Родина Сурикова…

– Кто такой? Что-то слышал про него, а не вспомню.

– О, это большой художник! Он сибиряк, пешком пришел в Петербург, чтобы только поступить учиться. В Третьяковке возле его картин всегда полно. Особенно «Утро стрелецкой казни», «Боярыня Морозова»… Ты должен помнить, мы же ходили в красноярский музей, там была его палитра с засохшими красками…

– Припоминаю. Эта баба на возу и есть его боярыня?

– Чудак человек, ты же видел только репродукцию, а сама картина хранится в Третьяковке, она в полстены, ей цены нет.

– О чем разговор? – навалился им на плечи Сумароков. Здоровяк, с глубоко посаженными черными глазами и влажными мясистыми губами, всегда резкий, он из-за своих постоянных злых насмешек почти ни с кем не сошелся по-дружески, хотя обладал и умом и силой и готов был прийти на выручку товарищу.

– Вот, говорю Лихачеву, – обернулся к нему Крутов, – что, мол, если тут жил и работал такой человек, как Суриков, то и мы не пропадем…

– При твоем Сурикове хлеба небось было вдоволь.

– При чем здесь хлеб?

– Ха, при чем… Разве не видишь? Как посадят на одну баланду, не то запоешь…

Крутов не раз задумывался над причинами такой резкой перемены: когда уезжали на фронт, в каждом киоске можно было купить что угодно – хлеб, печенье, колбасу, а сейчас – как подмело. Однако вслух своих раздумий не высказывал: к чему? Разговорами делу не поможешь.

– Станция какая-то, – кивнул Лихачев. – Уж не та ли самая Листвянная?

Паровоз свистнул и стал замедлять ход. Разрешения на выход из вагонов не давали. Судя по всему, на этом полустанке задерживать эшелон не собирались.

К вагону робко приблизилась молодая женщина:

– С вами ачинские не едут, ребятушки?

– А кто у вас? – охотно откликнулся рыжий, могучего сложения боец лет сорока – Грачев. – Муж, брат? Где призывали?

– Муж. Когда война началась, мы в Ачинске жили, там его и забрали, а я сразу сюда перебралась, к матери. Теперь вот болтают, что ачинских-то здорово побили. Верь не верь, а душа болит. И от него, непутевого, ни словечка…

– Мало ли что болтают, – сурово заметил Грачев. – Ачинские где-то еще, слышь, едут, так что никуда он не денется. Как мужа звать? – деловито осведомился он.

– Трынев Никита…

– Нет, не слыхал про такого. Я-то сам аярский…

– Эй, тетка! – окликнул женщину Сумароков. – Там знаешь какие карелочки были – рыженькие, кровь с молоком. Твой Никита давно себе другую подцепил, а ты по нему сохнешь. Выбирай другого, пока не поздно.

– Типун тебе на язык, зубоскал!

– Что, схватил? – засмеялись бойцы.

Темные глаза Сумарокова зло блеснули из-под мохнатых широких бровей. Он оглянулся, отыскивая, с кем бы схлестнуться. Взгляд его остановился на щуплом бойце Мальцеве, продолжавшем смеяться.

– Ты что, по роже захотел? – схватил его за грудки Сумароков. – Придавлю и не пикнешь. Вятская немочь…

– Сумароков, брось! – потянул его к себе Лихачев. – Хочется схватиться, так берись за меня или за Пашку, мы же тоже смеялись…

Вагон дернулся, поплыл. На ходу в теплушку вскочил старший сержант Газин и зычно, весело скомандовал:

– Приготовиться к выгрузке!

Все засуетились…

* * *

Колеса выстукивали: «Приехали, приехали!» Потом ритм их почему-то сменился, и они заговорили другое: «Не совсем, не совсем!» За широкой лощиной на яру показался довольно большой поселок, выстроившийся тремя улицами параллельно дороге. В центре поселка, по соседству со станцией и каменной водонапорной башней, стояло белое двухэтажное здание школы. В самом конце, где дымили трубы паровозного депо, высился элеватор.

К югу от станционных путей тоже толпились домишки, и, не давая им далеко разбегаться, их огибала бурливая, вздувшаяся от полой воды речушка, за которой сразу начиналась невысокая гора с крутым северным склоном; среди кустарников там виднелись грязные залежалые сугробы.

На перроне безлюдно. Волоча за собой железную колодку, к служебным дверям вокзала прошел кондуктор, заметая пыль и лузгу полами длинного тулупа. В скверике коза жевала оберточную бумагу. Земля чернела от угольного шлака.

Грустным, унылым захолустьем повеяло на Крутова при виде этой картины.

Маневровый паровоз, гукнув, потащил эшелон к товарному двору, где была площадка для разгрузки тяжестей.

Сержант Коваль, командир пулеметного отделения, сердито хмуря светлые брови, приказал:

– Крутов, Кракбаев, Сумароков! Прибрать вагон и сдать его в полном порядке. Старшим назначаю Крутова.

– Приберем, – отозвался Крутов.

– Отставить! Повторите приказание, как положено.

– Есть прибрать вагон и сдать его в полном порядке!

– Выполняйте… Разболтались.

Бойцы усердно выскабливали грязь, сдалбливали лед, накопившийся по углам вагона за долгую дорогу.

– Черт бы побрал эту дыру, – промолвил Сумароков, утирая рукавом взмокший лоб. – Здесь не найдешь ни пожрать, ни выпить.

– Ну, магазин-то здесь есть, станция вроде большая.

– Что толку? Куда ни заглянешь – пустые полки.

Крутов пожал плечами: что поделаешь.

– Послушай, Керим, – обратился он к киргизу Кракбаеву, – поищи кусок железного листа или какой-нибудь ящик. Не сбрасывать же мусор под колеса…

В вагон зашел пожилой щуплый железнодорожник в затасканной телогрейке, в растоптанных валенках, пересчитал доски на нарах и приказал сложить их в одно место, к стенке. Говорил он, мешая русские слова с украинскими.

– Приятель, скажи-ка, – обратился к нему Сумароков, – где тут достать выпить?

Тот поднял на него невыразительные бесцветные глаза:

– Мабуть, есть закурить, хлопцы?

– Самосад домашний, – протянул ему кисет Сумароков.

– Ну?

– С тютюном дуже скверно, а горилка найдется. Спрашивай Якова Знобыша, меня на станции знают. Я у тэбе отсыплю завертки на три, добре?

Уже на выходе железнодорожник бросил через плечо:

– Дуже не вылизуйте, золу из грубки выгребете, да и гайда.

– Эй, приятель! – крикнул ему вслед Сумароков. – Тут что, казармы какие для нас?.

– Хоромы славные, сами побачите.

– Значит, в воскресенье дунем? – предложил Сумароков.

– Может, еще увольнительных не дадут, – с сомнением сказал Крутов. – Видел, как на меня Коваль сегодня?

– Так я и стану дожидаться от него разрешения, – буркнул Сумароков. – Махну через забор – и с концом.

* * *

В Листвянной никогда не было гарнизона, и для полка отвели группу обособленных деревянных зданий, совершенно не приспособленных под казармы. Лишь два батальона и специальные подразделения с превеликим трудом удалось втиснуть под крыши. Второй батальон отправили за три километра от станции в здание какого-то бывшего гаража, одиноко маячившее на бугре.

Единственное достоинство этого здания заключалось в том, что оно имело кирпичные обшарпанные стены, крышу да пол, за многие годы службы продырявленный, избитый, залитый мазутом. Прежде чем в нем жить, надо было отремонтировать это неуютное холодное помещение, построить нары в два яруса, поставить печи-времянки. Вокруг гаража вырос палаточный городок. Хорошая солнечная погода побаловала еще несколько дней, а потом сорвалась метель, и полуметровый снег лег на землю. Сибирь такова: сегодня тепло, а завтра стужа.

Бойцов не надо было подгонять, они сами стремились поскорее попасть под крышу. Однако переизбыток рвения и рабочей силы не ускорял дела, а лишь вносил неразбериху. Один работал, а трое носились в поисках инструмента, досок, гвоздей.

Крутов находился в наряде у полевых кухонь, издали походивших на больших черных гусынь, выстроившихся в ряд. Кухни расстилали над палаточным поселением длинные шлейфы дыма.

– Товарищ боец! – окликнул Крутова Сумароков. – К командиру роты на полусогнутых.

– Зачем я ему понадобился? – спросил Крутов, стряхивая с шинели картофельные очистки.

В первую же неделю Сумарокова за хороший почерк взяли из отделения на должность ротного писаря. Это было сродни его прежней работе – до службы он секретарил в сельсовете и теперь держался высокомерно.

– Узнаешь. Топай!

В палатке за небольшим столиком в шинелях и шапках сидели лейтенант Туров и младший политрук Кузенко. Туров – удивительно спокойный человек. За шесть месяцев службы Крутов не слышал от него ни единого грубого слова. К наказаниям он прибегал неохотно, и в роте поговаривали, что, будь на месте Турова кто другой, младшие командиры показали бы, почем фунт гребешков. Сухощавый, всегда подтянутый, командир роты исполнял свою службу без рывков, в одном размеренном, заранее рассчитанном темпе.

Кузенко лишь перед финской войной окончил краткосрочную школу политруков и приходился ровесником большинству кадровых бойцов роты, но, не в пример командиру, держался с нарочитой важностью.

– Крутов, – начал он с суровостью, едва тот опустил за собой полог палатки, – как вы смеете обращаться к полковому начальству через голову своих командиров?

– Я ни к кому и ни за чем не обращался, – сдержанно ответил Крутов, не понимая, чем он мог вызвать недовольство.

– Значит, это я за вас напросился в клуб?

Туров не дал Крутову ответить:

– Полно… Крутов, возьмите у Сумарокова аттестат и сегодня же явитесь в распоряжение начальника клуба. Зачем вас туда вызывают, я пока не знаю, но приказ есть, и этого достаточно. Как только мы начнем регулярные занятия, я вас верну. Боец прежде всего должен быть бойцом, для этого он и служит, а все другое – второстепенно…

Через полчаса, недоумевая, Крутов уже шагал к станции. В полковом клубе он увидел низкорослого тщедушного бойца, возившегося с подрамниками. Его фигура показалась Крутову знакомой. Так и есть – Лаптев, художник, вместе учились, одним военкоматом призывались, в одном эшелоне ехали.

– Привет халтурщикам! – шутливо приветствовал его Крутов.

– Пашка! Привет! – встретил тот Крутова. – Наконец-то. Я едва выклянчил тебя у комиссара. Снимай шинель, работать будем.

– Погоди, Женька. Хоть мы с тобой и давно не виделись, но дай мне сперва доложить начальству, что прибыл.

– Брось! Начальника клуба сейчас нет, а придет, я сам ему доложу. Тут работы – уйма, клуб надо оформить к празднику. Комиссар на меня знаешь как жмет. Жить будем здесь, столовая рядом, деньжат подхалтурим…

Крутов не особенно этому обрадовался: долгая отлучка вызовет отчуждение товарищей, выбьет из привычной колеи. «Ладно, лейтенант про меня не забудет», – сказал он сам себе и, несмотря на отговоры приятеля, подался в штаб полка, чтобы стать на довольствие. Он шел тротуаром, не спеша, подсчитывая удары каблуков. Внезапно сухие щелчки выстрелов привлекли его внимание.

За оградой, в школьном тире, группа старшеклассников упражнялась в стрельбе. Крутов заинтересовался, перемахнул через забор, подошел:

– Не помешаю?

Паренек, руководивший стрельбой, неприязненно пожал плечами: мол, как хотите, так и понимайте. На огневом рубеже с винтовкой у плеча лежала девушка. Поставив локти на одну линию с винтовкой, отчего ее плечи казались по-детски узкими и слабыми, она прильнула щекой к прикладу и нацелилась.

Мелкокалиберная винтовка довольно тяжела, держать ее трудно, к тому же если стрелок неумелый, то меткости не достигнуть. Это Крутов усвоил еще до армии, когда был осоавиахимовским активистом и готовил ворошиловских стрелков. Сам он стрелял хорошо, и ему принадлежала единственная в роте винтовка с оптическим прицелом. Ошибка девушки ему сразу стала понятна.

– Федя, у меня опять не получится, – взмолилась девушка.

– Ты всегда ноешь, Светлова. Не можешь – отдай винтовку другим, – с непреклонностью в голосе заявил паренек и тут же скомандовал: – Огонь!

Девушка откинула со лба выбившийся из-под берета локон и дернула за спусковой крючок. Крутову незачем было ходить к мишени, чтобы узнать, каков результат.

– Мазила, – сердито сказал паренек. – Сколько раз говорил, бери под яблочко, так нет… Учишь вас, учишь…

«Мазила» готова была расплакаться.

– Позвольте, я помогу девушке, – обратился Крутов к пареньку.

– Бесполезно…

– Наоборот, думаю, что это не сложно.

Крутов взял винтовку, подогнал ремень по руке девушки и, опустившись рядом с ней, объяснил, как надо ставить локти и держать оружие. По-видимому, это и в самом деле было не сложно; для убедительности он отвел одну руку девушки в сторону. Приклад остался плотно прижатым к плечу, и винтовка удерживалась одной рукой – левой.

– Ну, смотрите, не подводить! – Крутов ободряюще улыбнулся.

Паренек подал патроны. Крутов попросил девушку сделать несколько холостых щелчков, чтобы проследить, не будет ли она дергать за спусковой крючок.

– Порядок. Только не надо подолгу целиться. Огонь!

После первого выстрела Крутов сказал уверенно:

– Пуля в черном яблоке.

Когда все побежали смотреть мишень, «мазила» тоже не утерпела, кинулась вслед. Крутов один остался на месте. Он видел, как паренек зачеркивал пробоины.

– Сколько?

– Двадцать четыре. Не ожидал…

Крутов ухмыльнулся, словно это он сам выполнил упражнение, и отправился своей дорогой. И вовремя, потому что задержись он еще немного, и штаб был бы закрыт: конец дня.

Его зачислили на довольствие в комендантский взвод, а ночевать разрешили в клубе, потому что в казарме было не повернуться. Работы в клубе и в самом деле оказалось невпроворот, а в армии принято: нужно – хоть совсем не ложись спать, а сделай.

* * *

Служба в армии представлялась Крутову прямой и ясной дорогой, шел он на нее с большой охотой, с гордостью, не предполагая, что и на прямом пути можно вдруг сбиться с направления. Никогда не думал, что попадет под арест, и однако… шел людной улицей поселка, завернув руки назад. Без ремня, с расстегнутым хлястиком шинели (как и полагалось по уставу при аресте), он шел под конвоем своего же бойца Мальцева – самого малорослого, слабосильного и незадачливого бойца в роте. Зеваки, которых в воскресенье было предостаточно, посмеивались: «Пат и Паташон!»

– Арестованный, короче шаг! – прикрикнул Мальцев.

Он шагал сзади с винтовкой наперевес, нести ее в таком положении было трудно, а тут еще приходилось рысить, чтобы не отстать от конвоируемого.

– Не ори! – не оборачиваясь бросил Крутов и примирительно спросил: – Тебя кто послал?

– Не разговаривать! – визгливо оборвал его Мальцев. Лишь миновав прохожих, он тихо, доверительно сказал: – Политрук приказал. Вечером, как позвонили, сразу и приказал…

Крутов вспомнил, как не хотел Кузенко отпускать его в клуб. Теперь, при случае, припомнит командиру, да и ему, Крутову, достанется. Стало обидно, больно. Докатился…

– Ну, рассказывай! – сказал лейтенант, когда Мальцев доложил и оставил Крутова в каморке командира роты. В голосе Турова ни иронии, ни издевки.

– Разнимал дерущихся, товарищ командир, – отвечал Крутов, потупясь. – Ну, немного и самому попало…

– Кто и с кем дрался?

– Какие-то гражданские били нашего. Поздно было, не разглядел кого, только знаю, что в шинели был.

– И задержали только вас?

– Только меня. Шапку сбили, искал…

– Значит, вас одного? – недоверчиво переспросил Туров.

– А я не виноват, чего мне было бежать! – с вызовом ответил Крутов.

– Но как же вы не подумали, что кладете пятно на всю роту? Не ожидал, честное слово. Двух недель не прошло, как вас отпустили, и такое… Выходит, прав был политрук, когда советовал держать в роте…

Ночью, в холодном караульном помещении, Крутов почти не спал. Он много передумал, ему казалось, что он сумеет оправдаться перед командиром, не уронив себя. А все выходит не так, проще, и, кроме жуткой неловкости, стыда, в душе ничего нет. Конечно же, Туров прав, осуждая, но что поделаешь: не мог он отказать в выручке Сумарокову, видя, что того бьют! И рассказать об этом честно нельзя: выдашь товарища.

– Ну, так кто же все-таки с вами был?

– Я попался, вот меня и наказывайте, товарищ лейтенант.

– Что же мне с вами делать? – раздумчиво потер лоб Туров. – Ладно, подумаем! – Он глянул на Крутова, покачал головой: – Эх, как вас разделали. Идите в санчасть, что ли…

Понурясь, Крутов вышел из каморки. К нему тут же подошел Сумароков; глаза его беспокойно бегали.

– Не продал меня?

– Что я, не в состоянии ответить за себя сам?

– Ну, спасибо, коли так. Ты, кажись, настоящий кореш. Не робей, ничего они с тобой не сделают…

– Э-э, брось! – отмахнулся Крутов.

ЧП – чрезвычайное происшествие. После вечерней поверки Крутова поставили перед строем роты. Кузенко долго говорил о значении дисциплины. Он заранее готовился к этой беседе, перелистал подшивку «Красной звезды», проштудировал брошюру «О трех особенностях Красной Армии», потому что вопрос надо было поднять на принципиальную высоту. Кое-что он выписал на бумажку, но в темноте не заглянешь в цитату. А собственная речь еще не отработана, сбивчива, и он собой недоволен: не сумел он пропять бойцов словом, не всколыхнул. Он же видит: стоят, слушают, а дай команду разбегутся и про все забудут. Разве позубоскалят…

Кузенко перевел дух и продолжал внушать:

– Красная Армия сильна не только духом интернационализма, но, главное, своей сознательной дисциплиной, готовностью отстаивать в бою Родину до конца. А что мы имеем вместо этого? У нас налицо позорнейший факт: красноармеец Крутов, посланный для выполнения важного задания, достукался до того, что был задержан как организатор драки. Мы не знаем, какие еще черные дела лежат на его совести, но факт налицо – перед нами неустойчивый боец – находка для врагов нашей Родины. Должен вам сказать, что в роте это не единичный случай. Посмотрите на Сумарокова. Как не стыдно бойцу ходить с такой, извините, мордой…

– Упал, товарищ политрук!..

– Это еще надо разобраться, где и когда вы могли упасть, товарищ Сумароков. Предупреждаю, если и вы думаете идти дорожкой Крутова, вам не миновать военного трибунала. Они из одного отделения, и, видимо, не случайно мы сегодня обсуждаем этот тяжкий поступок. Все это – результат слабой дисциплины. Сержант Коваль распустил своих бойцов, не требует с них выполнения устава по всей строгости. Ставлю вам это на вид, товарищ Коваль, и приказываю: ежедневно, в течение месяца, докладывать мне о состоянии дисциплины в отделении…

Лейтенант Туров говорил мало: за нарушение дисциплины красноармейцу Крутову – трое суток ареста. Однако ввиду того, что гарнизонная гауптвахта еще недостроена, арест заменяется лишением увольнительных на месяц.

Никогда еще Крутов не испытывал такого позора, как в эти полчаса, пока его отчитывали перед строем. Даже рубашка на нем взмокла.

– Р-рота, слушай мою команду! – раздался зычный голос Турова. – Напра-во! Ша-а-гом марш! Сумароков, песню!

 
На границе тучи ходят хмуро,
Край суровый тишиной объят…
 

– Раз, два. P-раз! Р-раз! – подсчитывал ногу лейтенант.

Лихачев подтолкнул локтем Крутова, скороговоркой, между припевом, подбодрил:

– Не вешай головы, Пашка, на то и армия…

– Р-разговорчики! – прикрикнул лейтенант. – Раз-два. Тверже ногу! P-раз, р-раз…

Весь уклад армейской жизни требовал тверже ступать по земле – хозяевами. Перед отбоем, когда сбились у бочки на перекур, Лихачев озорно подмигнул Крутову и спросил:

– Ты что это, Пашка, какому-нибудь иностранцу наподдавал?

– Нет, скорее тот ему! – захохотали вокруг.

– При чем здесь иностранец? – хмуро отозвался Крутов.

– Ну, как же… Чего бы тогда политрук насчет интернационализма распространялся?

– Политрук свое дело знает, – сказал Сумароков и, чтобы как-то загладить свою вину перед Крутовым, добавил: – Пашка кореш что надо…