Текст книги "Испытание на верность (Роман)"

Автор книги: Владимир Клипель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

Часть вторая
ИСПЫТАНИЕ НА ВЕРНОСТЬ

Глава первая

В районе между Ржевом и Калининым Волга течет в северо-восточном направлении. Левобережьем двигались войска Маслова, а правобережье до самого Калинина уже было захвачено противником. Гитлеровские танки одиннадцатого октября захватили городок Погорелое Городище, оттуда прорвались на Старицу и тринадцатого октября были в Калинине. Здесь, на дальних подступах к Москве, их задержали. Буржуазные историки потом будут объяснять эту задержку неблагоприятным климатом России. Немецкий генерал Типпельскирх напишет, что «…наступил период полной распутицы. Двигаться по дорогам стало невозможно, грязь прилипала к ногам, к копытам животных, колесам повозок и автомашин. Даже так называемые шоссе стали непроезжими. Наступление остановилось…»

Но туманы, дожди, снегопады, раскисшие, а потом прихваченные внезапным морозом дороги, стужа были одинаковы как для какого-нибудь гитлеровца, так и для красноармейца Крутова, Лихачева. Если одним было тяжело потому, что у них застревали в грязи машины, так неужели легче было другим нести все на плечах, идти впроголодь, да еще с грузом поражений и безысходной тоски?

Нет, дело было не в климате.

За Луковниковым навстречу отступавшим возник поток войск, идущих к фронту. Свежие части шли в порядке – взводами, ротами, как и полагается ходить войскам. Все это невольно взбодрило отступавших. Нет, не иссякли еще наши силы.

Обычно рота выходила утром из деревни и постепенно одни уходили вперед, другие отставали и лишь вечером собирались вместе. И здесь, когда все собрались, Туров объявил:

– Приказываю на дальнейшее: без разрешения командиров строя не покидать, от самолетов не разбегаться, а вести по ним огонь из всех видов оружия. Мы – армия, а не толпа беженцев, и защищаться от врагов должны сами, своим оружием. Хватит малодушничать, земля наша хоть и велика, но не настолько, чтобы отдавать ее врагу без сопротивления. Крутов! – внезапно вызвал он. – Выйдите из строя!

Недоумевая, Крутов сделал три шага вперед и повернулся лицом к строю.

– За инициативу, храбрость, проявленные во время налета вражеской авиации, объявляю благодарность красноармейцу Крутову!

– Служу Советскому Союзу!

– Становитесь в строй, Крутов. А теперь командирам развести свои подразделения на отдых. Завтра весь день отводится на приведение в порядок оружия, снаряжения, одежды. Вольно! Разойдись!

Уже стемнело, когда Крутова позвали к командиру роты.

– Вот тебе записка, – сказал Туров, – отведешь Олю в санитарную роту. Есть приказ о назначении ее санинструктором. У нас, по-видимому, начнутся горячие денечки, и делать ей в роте нечего, а там она будет на месте.

– Это насовсем? – осторожно спросил Крутов.

– Да. На правах обычной военнослужащей.

Оля встретила сообщение спокойно, видно с ней уже говорили об этом. Она взяла свой узелок, попрощалась с пулеметчиками. Крутов быстро нашел начальника санслужбы, отдал ему записку, представил Олю, и когда его обязанности были исполнены, подал руку девушке:

– Прощайте, Оля. Не забывайте друзей.

– До свиданья. Вы так меня выручили…

– Пустяки. Может, доведется попасть к вам, так уж тогда по блату оттяпаете руку или ногу в первую очередь. Идет?

– Как вам не стыдно так шутить! – Она посмотрела на него грустными глазами. – Я буду рада, если этого не случится.

Сумароков встретил Крутова вопросом:

– Ну как, договорился с ней?

– О чем? Не понимаю.

– Как о чем? Встречаться!

– Да с какой стати? И при чем здесь я?

– Эх ты, лопух! – засмеялся Лихачев и похлопал Крутова по плечу. – Девка по нему сохнет, а он… – И безнадежно махнул рукой: – Какой же ты после этого солдат?

После длительного марша, торопливого, с оглядкой – не догоняет ли противник, не отрезал ли от своих? – день, проведенный спокойно, показался необыкновенным. Какое счастье, что можно помыться, оттереть грязь с шинелей, отдохнуть. Ко всему этому слушок: скоро наступать. Куда, когда – неизвестно, да это и не столь важно, радует другое – сам факт, что будем наступать. Значит, перелом!

Была и вторая причина, поднимавшая настроение: чем больше нажимать на пружину, тем больше сил она даст при возврате. Это состояние сжатой пружины испытывали сейчас все части, отходившие из укрепрайона, оставившие там отличные позиции хотя и по приказу, но под давлением каких-то других превосходящих сил, которые давили где-то в стороне, а отдавалось-то это повсюду одинаково.

Под действием этого многодневного давления в сознании отступавших происходили медленные, но неотвратимые изменения: от страха, растерянности – к необходимости где-то остановиться, увидеть наконец-то, кто же на тебя давит, своей рукой опробовать его силу, узнать, так ли уж она крепка. Постепенно досада уступала место самому настоящему раздражению и ненависти к врагу.

Крутов по себе чувствовал: он уже не тот, что с тоской смотрел через амбразуру дзота полмесяца назад, теперь он готов драться, будет драться, потому что без этой драки он не сможет чувствовать себя человеком. Будет!

Где-то неподалеку Калинин. Близость города ощущается по всему: гуще стали дороги, чаще деревни и поселки. Полк с утра опять в походе. Но теперь это не отступление, а марш к определенному месту, навстречу бою. На дорогах уже нет сутолоки, беспорядка, которые наблюдались до выхода на Луковниково. Поток войск разлился рукавами по разным дорогам. Полк Исакова держал направление на то место Волги, где в нее впадает небольшая река Тьма.

Боевая задача уже известна командирам: уничтожить гарнизоны гитлеровцев, выставленные по левобережью вокруг города. Деревни: Ширяково, Городня.

На подходе к месту боев подразделения были остановлены: командирам необходимо время на разведку, рекогносцировку, организацию боя.

На смену снегопадам и туманам пришли неяркие осенние дни с облачностью, сквозь которую иногда проглядывало солнце. В небе постоянно кружились немецкие самолеты, поэтому все располагались по рощам, маскируясь, не разводя костров.

Смеркалось, когда второй батальон выступил из рощи. Следом за стрелковыми ротами шли полковая батарея, батарея противотанковых орудий, минометная рота.

Под ногами песок. Оттепель согнала выпавший снег, отпустила землю, и песок мягко шуршит под колесами орудий, повозок, скрадывает стук лошадиных копыт. По сторонам дороги сырые ельники вперемежку с сосняком. Они черными зубчатыми стенами зажимают колонну, идущую словно бы по узкому темному коридору. Чуткая настороженная тишина охватила идущих, приглушила голоса, шорохи, позвякивание оружия. Ни стука, ни кашля, ни команд. Хотелось, чтобы даже шинели не шуршали при ходьбе, не топали лошади, так гулко отдавался каждый звук. Ненароком споткнувшийся боец, матюкнувшись шепотом, занимал свое место в строю, придерживая в руке болтающуюся на поясе шанцевую лопатку, чтобы не грюкнул черепок о приклад винтовки.

«Ш-ш, ш-ш», – шептал, словно предостерегая, песок под ногами идущих.

Через час батальон остановили на опушке леса, развели поротно и вполголоса подали команду: «Ложись!»

Пулеметчики беспечно полегли на землю. Издалека еле слышно доносился собачий беспокойный брех – где-то там деревня Ширяково. Артиллеристы развернули батарею полковых орудий и, отстегнув лошадей, куда-то их увели. Сквозь редкие еловые лапчатые ветки проглядывали мерцающие искорки звезд, совсем такие же, как над Хабаровском, над Листвянной, наверное, как над любым уголком русской земли. Чиркнув по темному бархату неба, скатилась и погасла небольшая яркая звездочка.

– Кто-то помер, – тихо промолвил Сумароков, лежавший рядом с Крутовым, закинув руки под голову.

– Держи карман шире, – насмешливо отозвался Лихачев. – Так тебе и станут из-за каждого дурака звезды с неба валиться. Сейчас нашего брата гибнет столько – звезд на небе не хватит. Под Вязьмой-то, слышали, немец несколько наших армий окружил. Оказывается, поэтому мы и перли сломя голову. Могли не выскочить…

Но сегодня Сумароков не настроен на обычный «критический» лад, на него, как и на других, подействовало предбоевое ожидание. Разговор гаснет. Ведь скоро бой, кто-то не вернется…

А Крутову о смерти не думалось: никогда он не мог представить такого, что его не будет, что мир может существовать без него. Что думать о смерти, умирать раньше времени! Жизнь, даже трудная, хороша. Но это к нему придет позднее, когда он испытает всякие невзгоды: и намерзнется, и наголодается, и во всяких опасностях побывает, и смерть близких его не минует. Лишь после итого, когда найдет вдруг блажь и начнет он, как скряга монеты, перебирать в памяти пережитое, увидит, что дороже всего для него были взлеты и падения, а не периоды ровной обыденной жизни.

А сейчас не думалось ему о смерти. Бродили в голове мысли, как козы без пастуха, какая куда. Увидев след упавшей звезды, Крутов вспомнил о их с Иринкой гадании в прощальную ночь. Как она тогда вдруг безутешно расплакалась! Любит…

Воспоминание пришло с какой-то непривычно острой болью: словно вот сейчас, рядом с ним она пойдет в бой, а он ничем, никак не сможет ее оберечь. На миг ему представилось, что он меряет ее, и эта мысль заледенила душу. Ни за что! Ему стало страшно за нее: ведь придет время – через какие-то полгода, когда обучение кончится – и ее пошлют на фронт… «Ну зачем, зачем она поехала на эти курсы? Чем она поможет мне? Как несерьезны были наши представления о войне…»

Бывает же так, что все самое лучшее, самые светлые представления о счастье, о назначении в жизни вдруг, как в фокусе, сосредоточатся на одном человеке. Он рядом – и твое сердце распахнуто для всех – подходи любой, на всех хватит и добра, и тепла, и ласки, и сил достаточно, чтоб перевернуть горы. А потерял его – и тогда лучше не жить вовсе. Так и у Крутова.

Темная ночь, казалось, совсем придавила землю. В Ширяково ни огонька, ни звука, будто все вымерло от одного лишь близкого дыхания войны. А наверное, совсем еще недавно и в этой деревне до петухов распевали частушки девчата. Здесь частушки любят, на ходу их сочиняют. Нет, не все вымерло: в той стороне, откуда доносился собачий лай, промаячил огонек.

– Мы тут пикнуть не смеем, боимся, а там какая-то балда с фонарем ходит, – сказал Сумароков и, свернув папироску, чиркнул спичкой.

– Кто курит? – раздался сердитый приглушенный окрик Турова.

– Там с фонарем и ничего, а тут…

– Это Сумароков? Прекратить курение без разговоров! Там – немец…

Пулеметчики привскочили: вот так дело! До противника рукой подать, а никто не знал. И сразу сердце – тук-тук-тук! – забилось громко и нетерпеливо.

Туров разговаривал с каким-то незнакомым командиром: в темноте ни знаков, ни лица не разобрать.

– Товарищи, внимание! – вполголоса произнес командир роты. – Противник от нас недалеко, поэтому не будем говорить громко. Сейчас мы проведем маленький митинг. Слово секретарю партбюро полка. Пожалуйста…

Старший политрук Катаев начал с того, что Москва в опасности, враг рвется к столице, не считаясь с потерями, и задача у всех одна: остановить врага, как можно больше перемолоть его живой силы и техники, сковать как можно больше вражеских сил на второстепенных участках фронта, не допустить их переброски под Москву. Задача каждого коммуниста и комсомольца личным примером отваги, стойкости вести за собой бойцов и тем способствовать выполнению боевого приказа. Почетного приказа причем, потому что в Ширяково находится мотопехота противника – его ударная сила…

– Кто желает высказаться по существу? – спросил Туров. – Может, пулеметчики…

– Пашка, давай, – подтолкнул Крутова локтем Лихачев. – От имени всего отделения. Так, мол, и так, заверяем…

Крутов не любил предварительных заверений, лучше сначала дело свершить, а уж потом разговор, чтоб не сочли за бахвальство, но если нужно…

– Позвольте мне, – поднял он по-ученически руку. Туров узнал его по голосу:

– Слово имеет красноармеец Крутов!

– Нас в отделении комсомольцев – я и Кракбаев. Остальные беспартийные. Но мы все вместе заверяем наших товарищей по роте, что пулеметное отделение не подведет в бою, врага будем разить насмерть, без промаха, и перебоев в работе матчасти мы не допустим. Мы – сибиряки, но в эти решающие дни наше сердце, все наши помыслы с теми, кто защищает столицу. Не щадя жизни, будем громить заклятых врагов-гитлеровцев. Обещаем…

Выступили помкомвзвода Газин, боец Грачев. Они тоже заверили, что не пожалеют жизни, будут громить врага по-сибирски. Лейтенант Туров от имени всех попросил секретаря партбюро передать командованию, что четвертая рота выполнит боевой приказ.

Митинг накоротке закончили.

Пришла разведка. Это ее и ожидали. Туров подал команду: «Становись!»

– Товарищи! Нам приказано захватить Ширяково. Атаковать противника надо так, чтобы ни один не ушел. Слева от нас другие роты, а справа – никого. Командиры взводов задачу знают поведут вас, а я хочу предупредить: подходите тихо и первыми ни за что огня не открывайте. Уж если стрелять, так только наверняка, а лучше всего полагайтесь на штык. Нападем внезапно – деревня будет наша. Вы должны это понять…

Повзводно, крадучись, рота двинулась к деревне. Вскоре подошли настолько, что на фоне неба стали прорисовываться силуэты изб, ветлы; ни огонька, ни звука. Слышно только, как под ногами шуршит стерня. Собаки и те ничего не слышат, умолкли. Взводы развернулись в цепи: два впереди, третий чуть сзади. Пулеметное отделение Лихачева справа, чтобы прикрыть роту от внезапного нападения с фланга, если такое случится.

Какая-то рота достигла деревни раньше четвертой, а может, ее обнаружили немецкие часовые, только там поднялась пальба. Хлестко ударили орудийные выстрелы, и вспышки рванули черный полог ночи. Медлить нельзя, осторожность больше ни к чему, и Туров крикнул: «Вперед!» Стрелки, пулеметчики ринулись к домам.

Навстречу с сухим хлопком, шипя, взвилась ракета, и тут как на ладони обрисовались избы, сараи, сгрудившиеся возле них автомашины с крытыми кузовами и бегущие полем бойцы. Частая дробь выстрелов рассыпалась по всей деревне, залились истошным лаем собаки. С хрястом, видно от пинка ногой, распахнулась дверь дома, к которому подбегали пулеметчики, и на крыльцо выскочил первый гитлеровец.

Крутов навскидку выстрелил в него из винтовки, и тот, падая, заорал истошно, длинно.

Сумароков запустил гранатой в черный проем двери, но взрыва почему-то не было, видно, улетела граната вместе с кольцом, придерживающим чеку. В доме поднялся переполох, и едва пулеметчики успели прильнуть к стене, как со звоном полетели оконные стекла. Гитлеровец вышиб раму и выпрыгнул в окно. Машинально, не отдавая себе отчета, Крутов сделал привычный, отработанный за два года службы выпад: раз-два – длинным коли! На мгновенье ужас заледенил душу: это же не чучело – человек! Казалось, даже судорога свела руку, но когда тело уже качнулось и левая нога приняла на себя всю его тяжесть, удара было не остановить.

Крутов, даже не почувствовав сопротивления перед острым жалом штыка, так же привычно откачнулся назад. Перед ним хрипел, корчился гитлеровец, скреб пальцами землю.

Крутов растерялся: «Я убил человека? Я…»

Ему стало столь омерзительно, что он опустил было руки.

Но это длилось только секунду. В следующий миг он уже кинулся на крик Лихачева, призывавшего во весь голос:

– Братва, ко мне!

Он стоял в простенке между двух окон и принимал на штык прыгавших в суматохе из дому обезумевших от страха гитлеровцев.

– Эй, фрицы, хэнде хох! – заорал подскочивший к Лихачеву Сумароков и завершил свое первое в жизни обращение к врагам виртуозным русским матом. В доме раздался взрыв.

– Вот сволочной народ, какой настырный. Сами себя подорвали, только бы в плен не сдаваться, – сказал Сумароков, тяжело дыша и прислушиваясь, нет ли в этой внезапной тишине какого подвоха.

– Зачем сами себя? Я гранату кидал, – раздался голос Кракбаева. Согнувшись, он катил за собой пулемет. – Дом смотреть надо, может, кто живой есть, раненый…

– Не до них, подохнут без нас, – оборвал его Лихачев и, увидев, что Сумароков стоит только с винтовкой, набросился на него: – Где ленты, чем стрелять будем? Бегом марш за ними!..

Сумароков было заспорил с ним, и в это время мимо пулеметчиков с треском промчались несколько мотоциклистов. Все, кто был возле дома, открыли по ним пальбу, но поздно: тарахтение замерло где-то вдали.

– Собаки, вырвались! – выругался Лихачев, засылая в магазин винтовки новую обойму патронов.

Бой затихал, все реже раздавались выстрелы. Первый бой в жизни Крутова. Ночь и внезапность помогли захватить деревню да еще и разгромить при этом мотоциклетный батальон гитлеровцев. О такой удаче можно было только мечтать.

По всей деревне сновали бойцы, шуровали в захваченных трофеях. Манили не корысть – любопытство.

Лихачев распорядился поставить пулемет возле дома, нацелить в ту сторону, куда убежали гитлеровцы, назначил дежурных и только тогда разрешил войти в дом, который захватили. Ему доставляло удовольствие распоряжаться, и он делал все обстоятельно, как полагается, не выпуская ни одного бойца из-под своей власти.

Стол был завален бумагами, картами, ящик был полон какой-то переписки.

– Канцелярия, – усмехнулся Лихачев. – Писари, вот и перли на штык как дурные. Сумароков, беги доложи командиру роты, мол, захватили штабные документы! – приказал он.

Чиркая спичками и переступая через убитых, пулеметчики обошли всю избу. Кругом валялись чужие, незнакомые им вещи, чужое оружие, снаряжение. Найдя плошки со свечками, зажгли свет.

Лихачев ходил, поддевал, что попадется, ногой и, если чем заинтересовывался, брал в руки. Противоипритные накидки и бинты похвалил:

– Из бумаги. Здорово придумали, сволочи! В случае драпать, так не жаль и выкинуть. И в походе легко… – и отбрасывал.

Новенькая кожаная планшетка для карты, пистолет-парабеллум и компас с зеркальцем обошли из рук в руки по кругу, пока снова не попали к Лихачеву.

– Подарим командиру роты от нашего отделения! – И он сложил все в свой вещевой мешок. – В случае чего, чтоб знали…

В кухне нашелся большой шмат сала, масло, хлеб. Перетрясли все фляги – одна была полна.

– Может, шнапс? – Отвинтив флягу, Лихачев понюхал, пригубил: – Паразиты, наш коньяк глушат!

Пристегнув флягу к поясу, он распорядился:

– Всю жратву вали в один мешок, потом на всех поделим.

Прибежал запыхавшийся Сумароков:

– Там в машинах шнапс надыбали, все едят, пьют! Вот. – Он поставил на стол котелок. – Другой посудины не было, пришлось в котелок набрать. Едва успел. Братья-славяне как налетели, сейчас там не пробиться… Пей, братва, наш трофей – законный! Я и консервы прихватил, не из таких, про своих не забуду…

– Ты прежде скажи, Турова видел? – спросил Лихачев. – Доложил?

– А как же! Приказал обороняться и отсюда без приказа ни шагу. Обещал зайти, посмотреть. Ну, чего вы, доставай кружки, сухари! Я-то немного уже…

Что он успел приложиться, было заметно по глазам, да и язык заплетался.

– Ладно, перекусим по-быстрому, – согласился Лихачев. – Только давайте сначала этих дохляков повыбрасываем к чертовой матери, а то противно.

Выкинув трупы гитлеровцев через окно, Лихачев окликнул часовых у пулемета:

– Как вы там, не спите? Сейчас мы вас подкрепим, мы тут кое-что раздобыли. С поста ни шагу, в случае чего сразу сюда.

Собравшись на кухне у стола, пулеметчики поочередно прикладывались к котелку с вином, закусывали. Ели не торопясь, как следует, потому что неизвестно было, когда их покормят. Ведь наверняка с утра начнется бон, так думалось каждому, а какая тогда еда?

Бой начался много раньше. Разрывные пули хлестко стеганули по крыше, стене. Часовой, стоявший у пулемета, забарабанил по раме:

– Эй, вылетай, живо!

Пока бойцы рылись в трофеях, перебирали немецкое барахло, бежавшие гитлеровцы подняли на ноги гарнизон в Городне, Щербово и теперь шли в контратаку. Никто не ждал такого оборота. Беспокойно взлетали ракеты, тревожно, коротко тыркали чужие автоматы, и трудно было понять, откуда стреляют, потому что пули щелкали будто выстрелы, так что даже оторопь брала – уж не пробрались ли автоматчики в деревню?

– Разрывными садят. Ложись! – крикнул Лихачев.

Припав к пулемету, он дал длинную очередь, сыпанув пули широким веером. «Максим» опробовал свой голос и заработал неторопливо, короткими очередями. Хоть и стреляли наугад, но все равно знали: не так-то просто идти на пулемет.

В темноте хлобыстнул орудийный выстрел, и снаряд с визгом пронесся близ дома, разорвавшись где-то сзади. Новая вспышка – выстрел, и пулеметчиков обдало дымом, слежалой чердачной пылью и щепой, сорванной с крыши дома взрывом. Донеслось глухое ворчание моторов.

– Танки! – Лихачев дернул Сумарокова за плечо. – Дуй к командиру, спроси, как быть?

Но Сумароков лишь промычал что-то в ответ и сунулся носом в землю. Он спал, и ему все было нипочем. А стрельба уже охватывала деревню полукольцом, трассирующие пули прошивали темноту в самых различных направлениях. Невдалеке вспыхнули трофейные машины, и при свете начавшегося пожара Крутов увидел отбегавших из деревни бойцов. Это уже было похоже на отход. Кто-то кричал: «Стой! Назад!..» Крутову показалось, что он узнал голос Турова, но крики остались без внимания, в свете пожара мелькали новые фигуры. Сомнений не оставалось, Крутов тронул Лихачева за плечо:

– Отходят наши. Что будем делать?

– А черт его знает! – Лихачев скрипнул зубами от злости. – Пробарахлились… Может, немного потерпим, а? Ты там понаблюдай…

Пули дырявили избу, заборы, Крутову даже показалось, что немецкий автомат ударил где-то вблизи. Но оказалось, что это стрелял лейтенант. В руках у него был трофейный автомат.

– Эй, пулеметчики! – окликнул он. – Где вы тут?

– Сюда, товарищ лейтенант!..

– Потери есть? – осведомился Туров. – Что с Сумароковым?

Лихачев наступил Крутову на ногу и бодро ответил:

– Потерь нет. Сумарокова маленько оглушило – отойдет.

– Отступаем, немцы уже в деревне.

– Отходите вы первый, товарищ командир, – резко сказал Лихачев. – Мы прикроем немного, да и за вами следом…

– Не задерживайтесь, а то отрежут!

Туров побежал догонять стрелков и скрылся.

– Что будем делать с Сумароковым? – спросил Крутов. – Не бросать же его.

– Я и сам думаю… – Лихачев яростно поскреб затылок. – А хватайте его прямо за воротник и волоките по земле. Нести, так еще убьют, дьявола!

– Как же тогда с пулеметом?

– Управимся без вас. Живо!

Завалив мертвецки пьяного Сумарокова, на плащпалатку, Крутов и Кракбаев поволокли его за собой. Отбежав метров двести от деревни, присели перевести дух и дождаться остальных.

– Эге-ге-е! Лихачев!..

– Чего орете? – раздалось вскоре. – Никуда мы не денемся.

Лихачев тяжело дышал, видно, тоже бежал, да еще катил за собой пулемет. Развернув пулемет в сторону деревни, он лег рядом. Возле повалились усталые подносчики патронов с коробками.

Над полем посвистывали пули. Стреляли из деревни автоматчики. Значит, занята опять гитлеровцами. Урчали танки.

– Бегите дальше, – скомандовал Лихачев. – А я сейчас еще немного причешу фрицев! – И он стал вдевать в пулемет ленту.

Суматошная это была ночь. К утру рота опять оказалась на опушке леса, откуда выходили к деревне. Только теперь лежали за деревьями в наспех вырытых окопчиках. Батарея, стоявшая здесь вечером, куда-то перешла. Теперь, днем, оставлять орудия на опушке, на виду у противника, значило погубить орудия. Это было понятно всем.

В четвертой роте только пулеметное отделение Лихачева не пострадало, хотя они и отходили последними. Сумароков мучился – болела голова. Проснувшись, он совершенно не понимал, как опять очутился в лесу, когда был в деревне. Когда ему Лихачев сказал, что его вытащили из деревни на себе, он сначала не поверил, а потом кинулся пожимать всем руки и благодарить за спасение.

– При чем здесь мы? – сказал Кракбаев. – Командир приказал, его благодари.

– Кореш, спасибо… – схватил Сумароков Лихачева за руку.

– Иди ты… – Лихачев впервые длинно и грязно обругал Сумарокова. – Из-за таких, как ты, деревню отдали. Если б не Крутов, и не подумал бы даже вытаскивать.

Тут случилось то, чего никто не ожидал: Сумароков вдруг заплакал и, опустившись перед бойцами на колени, забормотал:

– Братцы, спасибо вам всем… Вовек не забуду. Назовите меня самой последней сволочью, если еще когда-нибудь подведу отделение. Вот, не надо мне одному ничего, пусть на всех достанется…

С этими словами он лихорадочно принялся расстегивать противогазную сумку и вытряхивать на землю ее содержимое. Посыпались кольца, часы, золотые безделушки.

– Где взял? – строго спросил Лихачев. – Убитых обшаривал?

– Ты что? – опешил Сумароков. – Еще чего… Когда ты меня к лейтенанту послал, возле мотоцикла гляжу – убитый фриц. Заглянул в коляску, а там саквояжик. Ну, я и подумал: может, там что есть. Крышку ножом чикнул, а под ней вот это все. Чем добру пропадать, решил взять. Все равно кто-нибудь попользовался бы.

– Собери, – приказал Лихачев. – Сдай командиру роты по списку. Чтоб тютелька в тютельку, ничего не пропало. Мой батька в первую германскую воевал и мне настрого наказал: на войне чужим не пользуйся – добра не будет. Это все с наших людей награблено, и я руки пачкать не хочу. Верно?

– Сдать и дело с концом! Пускай на оборону идет.

– Так разве я против? – сказал Сумароков. – Как на духу, вот хоть обыщите, ни одного колечка не утаил. Провались оно все. Отнесу…

– Садись, вписывай все в список, – сказал Лихачев. – Мы все подпишемся, чтоб веры больше было, а то еще хватишь мороки с этим добром.

Предосторожность оказалась не лишней: сдать это «добро» было нелегко. От командира роты Сумароков прошагал в штаб батальона. Комбату Бородину некогда было разбираться с этим барахлом, и он отправил Сумарокова в штаб полка к Матвееву. У комиссара оказался оперуполномоченный, и он стал дотошно выспрашивать, как и при каких обстоятельствах найдены ценности, и лишь после этого приказал сдать их начфину полка. Вернулся Сумароков, когда время перевалило за полдень.

– Ну, братцы, зарок дал: под ногами будет золото валяться – не подниму.