Текст книги "Испытание на верность (Роман)"

Автор книги: Владимир Клипель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

– Будет сейчас стрельба, будет, – бормотал он про себя. – Подыхать, так с музыкой… Только бы ленту не перекосило…

Уловив направление, по которому шли на штурмовку самолеты, он приготовился, стараясь изо всех сил сдержать дрожь в руках. В душе закипела злость на свою беспомощность перед этими воздушными налетчиками, такими нахальными, на свою робость: «До каких пор можно сносить все это?»

«Огонь!» – мысленно скомандовал он сам себе и нажал гашетку. Пулемет затрясло в руках и сбило немного в сторону, но ему снова удалось взять нужное направление. Самое главное, что, когда самолеты как бы наплывали на мушку снизу, стрелять уже поздно, пули пройдут много сзади. Кажется, это лишь и помнил Крутов, выпуская очередь за очередью. Один из самолетов попал под струю пуль, и с него, как с подбитого рябчика перья, посыпались куски краски. Сердце радостно вздрогнуло: «Попал! Вдруг упадет…» Но пикировщики, прочесав перед собой дорогу и поле из пулеметов, ушли. Разбежавшиеся по сторонам бойцы стали возвращаться.

Как ни в чем не бывало подошел Лихачев, хлопнул Крутова по спине:

– А ты так никуда и не бегал? Молодец, не сдрейфил…

– Драпанули, нет, чтобы помочь… Чуть из-под станка выкарабкался. А теперь – молодец.

– Бежал бы со станком, чудак! – Лихачев захохотал.

Сумароков принес тонкие пластинки отбитой засохшей краски – ее нетрудно было разыскать на снегу.

– Братва, смотри, это ведь с самолета! Здорово влупил!

– Правильно сделал, – сказал Лихачев. – От каждого не набегаешься. Теперь, чуть что, будем отбиваться.

Крутов оказался в центре внимания. Увидев ворох стреляных гильз, каждый невольно задерживался.

– Не растерялся, поставил станкач на куст…

– Чуть не сбил, говорят? Кто это?

– Из четвертой роты! – И, посмеиваясь: – С девкой заодно и помирать веселей.

Крутов слышал эти разговоры и досадовал: и растерялся, и испугался, и руки дрожали… Оттого, что он не мог всего этого высказать вслух, ему было неловко, словно он кого-то обманывал.

Но вот повозка, трупы лошадей сброшены в сторону с проезжей части дороги, и колонна снова змеится по дороге, течет. Погода начала проясняться, рыхлые тучки сгрудились у горизонта, освободив небо в зените, и колонну стали донимать самолеты. По два-три, они налетали, сбрасывали по нескольку бомб и улетали, чтобы вскоре вернуться вновь.

На пути стали попадаться разбитые повозки, машины, брошенные боеприпасы и снаряжение, которые не на что было погрузить. Откуда-то справа доносилась глухая артиллерийская канонада. Крутов был еще не искушен во фронтовых делах, не различал оттенков пальбы и не мог понять, в чем тут дело. Он только с беспокойством поглядывал в ту сторону: неужели нас опередили немцы? Не хотелось этой мысли верить, но она точила душу.

Навстречу общему потоку шли два артиллериста.

– Эй, земляки! – окликнул их Лихачев. – Эта дорога по этой дороге идет?

– По этой.

– А куда это вы назад?

– Послали. Орудие где-то отстало. Не видели?

– Пашка, это не то, где нас первый раз бомбили?

– Возможно… Какое, дивизионка?

– Ага, – ответил артиллерист. – Далеко отсюда?

– Часа два ходу. Нет закурить?

Артиллерист полез за кисетом, пулеметчики остановились. Перекур. Пять минут не решают дела, поскольку рота все равно топает где-то впереди и за стрелками не угнаться – они налегке.

– Может, познакомимся? – предложил артиллерист. Был он молод, красив собой, подтянут. На петлицах – «пила» – по четыре треугольничка. – Гринев. Замполит батареи. А вы?

– Из четвертой роты, – ответил Лихачев и назвал себя и остальных. – Не знаете, где это палят?

– Черт его знает. Говорят, на станции Панино склады жгут, снаряды рвутся, – ответил Гринев. – Кисло, вот и жгут, а то еще нашими же снарядами да по нас палить будут!

– А что, там уже немец?

– Нет еще, но скоро, наверное, будет. А вывезти не успели… Так, значит, часа два ходу?

– Может, быстрее, если пойдете форсированным. Вы ведь порожняком. Не знаете, куда топаем?

– На Старицу, говорят… Бывайте!

Пулеметчики поплелись дальше размеренным, усталым шагом.

Крутов попытался представить карту Калининской области, но ничего не вышло: не было ясного представления, где и что.

– Оля, за Старицей какой город? – спросил он.

– Я что-то забыла. Кажется, Калинин.

– Вы туда будете добираться?

– Нет, думаю поехать в Тайшет. Там у меня тетя. Вот только с деньгами на билет не знаю как выйдет.

– Какие сейчас билеты… Доедете. Сибирь – хорошая сторона.

Сибирь! Отсюда, издали, она казалась ему удивительно привольной, и даже лютые морозы куда лучше, чем слякоть. Сибирь – Иринка, Иринка – Сибирь.

Его тело продолжало брести вперед по разбитой дороге, ноги месили грязь, а мыслями он был в прошлом. Усилием воли он подавил в себе эту хандру, отогнал тоскливые воспоминания. Рядом с его большими солдатскими ботинками топают по грязи дешевенькие туфельки. Они уже раскисли, ощерились, и ноги в них мокрые по щиколотку.

«Простудится, – озабоченно подумал он. – Ботинки бы надо, чтобы не в одних чулочках, а с портянками».

В кювете валялась разбитая, покореженная взрывной волной и осколками авиабомбы грузовая автомашина. Крутов уже насмотрелся на такие картины и равнодушно прошел бы мимо, когда вдруг под ногами увидел сгусток раздавленной краски. Изумрудная! Откуда она здесь? Неужели… Он боялся даже подумать, что это означает, и, чтобы не ошибиться, обошел машину вокруг. На кузове были следы крови, а чуть в стороне от нее валялись остатки этюдника, отданного им на хранение Женьке Лаптеву. Осколком ящик разрезало почти пополам, только наискосок. Пустые тюбики из-под красок втоптаны в землю. Кто-то из любопытства брал их, выдавливал и потом обтирал пальцы о кабину, расцветив ее мазками.

Крутов нашел тюбик, в котором еще оставалась краска – солнечно-желтый кадмий, и спрятал его в кармане. Вот и все. Что-то словно оборвалось в его груди, и там возникла острая и тягучая боль. Сжав зубы, он снял каску, прощаясь сразу и с прошлым, со всем, что там было в его жизни безмятежного, хорошего, со своими мечтами достигнуть в искусстве чего-то значительного, а может, и с другом заодно.

– Ты чего? – увидев, что Крутов приотстал, спросил Лихачев. Но, подойдя, он сам все понял. – A-а… Не судьба, значит.

– Не судьба, – горько усмехнулся Крутов.

– Не тужи, Пашка. Перемелется – мука будет, так говорил в таких случаях мой батька, – сказал Лихачев и, приобняв за плечи, подтолкнул Крутова к дороге: – Двигай, друг, а то от своих отстанем.

Крутов понял: возврата к мирной жизни не предвидится. Тропка выводила его на обширное болото войны, и хочешь не хочешь, через него надо пройти. Хватит ли духу, не засосет ли в кровавую трясину, хватит ли сил одолеть этот путь? Ему казалось, хватит. Хватило бы только жизни.

Глава семнадцатая

Шли до самого вечера. Пулеметчики приотстали от своих, и когда пришли в деревню, рота получала ужин. Наконец-то о бойцах позаботились!

– Сумароков, хватай котелки и дуй, занимай очередь! – распорядился Лихачев. – Не забудь про нашего доктора, на нее получи! – крикнул он вдогонку.

Возле полевой батальонной кухни толпилось изрядно народу, и Сумароков вернулся через полчаса. В шинельной поле принес горку сухарей, а в котелках горохового, из концентрата супу.

– Оля, подваливай к любому котелку! – распорядился Лихачев. – Не стесняйся, ты теперь наша, под одной бомбежкой с нами крещенная. Ложка есть?

– Кушайте, я потом, – отказалась девушка.

– Ладно, оставим… Я мигом управлюсь, оглянуться не успеешь, как освобожу тебе инструмент. Погрызи пока сухариков.

Сумароков болтанул ложкой в котелке, пробурчал:

– Не могли сварить как следует. Жидкий, будто детский понос.

– Извольте при дамах изъясняться по-французски, – дурашливо заметил ему Лихачев. – Не порть аппетит.

– Не давать ему добавки, – засмеялся Кракбаев.

Голодные как волки, бойцы вмиг расправились с похлебкой и, похрустывая сухариками, ждали, куда их определят на ночлег. Деревня была забита войсками, и попасть в избу надежды мало.

– Костя, – обратился к Сумарокову Крутов, – как бы нам экипировать Олю? Холода, пропадет без ботинок.

Сумароков немного подумал и хлопнул себя по лбу:

– Идея! У меня в ОВС есть кореш. Пошли!

Танцуру – писаря из обозно-вещевого снабжения – они нашли в транспортной роте. Хмурого вида высокий сутулый детина неохотно вышел за порог избы.

– Ну, что надо, говори, – сказал он.

– Выручай, – сразу приступил к делу Сумароков. – Срочно нужны ботинки.

– Дуй к начальнику, разрешит – выпишу.

– Мне не новые, бэ-у хотя бы.

– Бэ-у бери, не жалко, – равнодушно сказал писарь и молча повел их между повозками, расставленными во дворе. Отыскав нужную, он из-под груды шинелей выбросил связку отремонтированных ботинок. – Выбирай, какие тебе.

– Самые маломерки.

– Кому это такие, Крутову, что ли? – усмехнулся писарь.

– Понимаешь, в роте у нас фельдшер идет, раненых уже перевязывала, а сама раздета, разута, – приврал Сумароков.

Танцура почесал нос, подумал и сгреб старые ботинки.

– Не гоже девку в рванье одевать-обувать, – сказал он и повел их к другой повозке. – Черт с вами, берите новые.

– А не влипнет тебе? – осторожно осведомился Сумароков.

– Ерунда. Из укрепрайона выходили, не столько пожгли барахла всякого, и то ничего. А потом, мне уже не страшно: рапорт подал, ухожу.

– Это куда же ты? – удивился Сумароков. – С такого кормового места.

– К чертям! Надоело. Украину фашист топчет, а я тут буду портянками командовать.

– Да тебе-то что? Одну Украину, что ли?

– Как это – что? Если б ты видел наши места, не говорил бы так. Жинка там осталась с сыном… Уже договорился, в противотанковую батарею заряжающим. Хочу своими руками отомстить гадам за Киев, за все…

– Шальные вы все, хохлы, какие-то, ты только не обижайся! Коваль наш деру дал, к фрицам, наверное, переметнулся, а ты в батарею…

– Гад он, ваш Коваль, из поганого ружья расстрелять его – и то мало, – угрюмо сказал Танцура.

Он говорил ровно, не повышая голоса, будто его нисколько не волновало, где служить – в штабе или в батарее, под огнем. За глуховатым голосом писаря Крутов уловил, как непросто и не сразу пришел он к такому решению. «Но уж теперь не свернет, будет ломить, вон у него сила – медвежья, лапищи – по лопате! – уважительно подумал он. – Такие решают раз».

– Так тебе, наверное, и шинель? – спросил Танцура.

– Само собой! Я только просить не хотел, чтобы тебя под монастырь не подвести, а так все надо, – признался Сумароков.

Танцура нашел им ботинки-маломерки, шинель, суконные портянки, обмотки и даже брезентовый ремень.

– Шапок еще нет, – коротко бросил он. – Хочешь пилотку?

– Вообще-то обойдется. Кудлы у нее будь здоров – зимой не замерзнет, но уж для полной формы чтобы – давай и пилотку. Вот только как ты отчитаешься за все это?

– Сказал же, что ухожу. Найдут мне замену, и все. Не марш, так давно бы уже на батарее был. Имущество не бросишь, надо передавать, а маршу конца не видно. Говорят, в Старице уже давно немец, и в Калинине…

– Брось, мы же туда идем!

– Шли. А теперь потопаем в обход, на Калинин. Вышибать оттуда немца будем. – Писарь широко зевнул и равнодушно сказал: – Опять, наверное, поспать не дадут до утра, среди ночи подымут. Как девка, ничего?

– Мировая! Говорю же, что раненых перевязывала!

– Что, разве под бомбежкой были?

– А то нет! Пашка чуть самолет не сшиб. Как влупит по нему…

– «Чуть» не считается, – сказал Крутов.

– Ты же не виноват, что он бронированный. Пули только краску обшелушили. Ну, спасибо тебе, брат, за выручку, – поблагодарил Сумароков Танцуру. – Выпивон за мной!

С узлом в руках Сумароков и Крутов подались в роту.

– Слыхал, Старица и Калинин? Как думаешь, правда? Вообще-то Танцура мужик серьезный, зря трепаться не станет.

– Просто не верится, – сознался Крутов. Он был прямо-таки ошарашен этой новостью я не знал, что ответить. – Выходит, немцы давным-давно впереди нас топают? Как же так? Тут вроде их еще не видели.

– Мы проселками жмем, вот и не видели. А они на танках шоссейками. Что им…

Оля сидела возле кухни на охапке ржаной соломы, склонив голову на колени. Неподалеку похрустывали соломой лошади.

– А где Лихачев, остальные? – громко спросил Сумароков.

Девушка вздрогнула, видно, задремала после еды.

– В овине устроились все, на соломе.

– А вы чего же?

– Холодно там, все равно не уснешь, – она поежилась.

Сумароков передал ей узел:

– Оболокайтесь пока, а я пойду присмотрю местечко.

– Что вы, куда мне такие ботинки!

– Чепуха! Намотайте портянки, тепло будет, – сказал Крутов. – Не до фасонов, идти придется долго, в Калинине немец.

Оля подняла на него глаза, посмотрела внимательно, словно хотела убедиться, не шутит ли он, и вздохнула:

– Куда мне теперь, сама не знаю.

– Куда все, туда и вы. В крайнем случае попросим Турова, может, он похлопочет, чтобы вас в санитарную роту определили. Одевайтесь как следует, да пошли отдыхать.

– Я как-нибудь здесь…

– Э, бросьте, будете корчиться!

В овине раздавался храп усталых людей. По-богатырски посвистывал носом Лихачев. Он даже не проснулся, когда Сумароков перекатил его от стенки, освобождая место для Оли.

– Спите, не бойтесь, мы вас в обиду не дадим.

– Я не боюсь! – Она завернулась в шинель, подложила под голову свой узелок. – Добрые вы все. Пропала бы я без вас…

– Ерунда, – грубовато бросил Сумароков: – Зарывайтесь поглубже в солому, теплее будет спать.

Роту подняли перед утром, и пулеметчики опять пошли. Перед глазами все время маячило созвездие Большой Медведицы, и Крутов понял, что начался марш в обход Калинина, занятого немцами. Значит, все правда. Но как же это возможно, ведь от Калинина рукой подать до Москвы?

…Погода стояла отвратительная: сыпал снег, ноги разъезжались на обледенелой дороге, падали лошади, которых не успели перековать по-зимнему; падали бойцы, грозя то и дело поддеть нечаянно кого-нибудь на штык.

– Вот, не стало политрука, нет и газет уже неделю, – вздохнул Лихачев. – Узнать бы, что на свете делается.

– Что газеты, – буркнул Сумароков. – «Под нажимом превосходящих сил противника отошли…» А почему превосходящих, все равно не объяснят.

– А тебе обязательно надо объяснять, сам не понимаешь?

Крутов слушал, как они беззлобно переругиваются, и думал, что эти разговоры неспроста: оставлять свою землю нелегко, это понимать надо, и каждый старается найти для себя какой-нибудь стоящий довод, который оправдывал бы и его самого. Без этого трудно смотреть в глаза оставляемому на произвол судьбы населению. Отступай они с боями, было бы совсем другое настроение, все бы видели, что гнет чужая сила. А тут прут которые сутки неизвестно от кого и куда. Когда приходилось идти через деревни, жители выстраивались возле своих изб и смотрели, пригорюнившись, ну в точности как на похоронную процессию, а не на войско. На сердце бывало так пакостно, что шли, уставившись в землю, как виноватые. Хоть бы еще шли по-человечески, а то друг за другом, как попало: ни строю, ни выправки, все небритые, грязные, будто поденщики на работу.

Как-то, когда шли вот так же через деревню, выскочила из ворот девчоночка лет семи-восьми, как была в платьице, косички за спиной болтаются, и к пулеметчикам:

– Дяденька, возьмите!

Не разобравшись, принял Крутов, а как глянул, что в руке у него горбушка ржаного хлеба, – будто пощечину ему отвесили, так и запылал от стыда. Жамкнул он эту горбушку в кулаке, аж жижа из нее потекла, да что возьмешь с ребенка? Видно, поняла она своим детским разумом, что того надо подкормить, у кого ноша потяжелее, – а нес Крутов станок, его очередь была.

– Возвращайтесь быстрей, дяденька, – говорит, а у самой глазенки как пуговки, голубые, бесхитростные.

– Спасибо, – ответил Крутов, – вернусь, постараюсь, – а у самого голос перехватывает.

На них уже не сердились, на них не надеялись, а только жалели, бедненьких, – вот как понял чувства этого ребенка Крутов. Да и другие, на чьих глазах это произошло, тоже понимали: не доведись никому принимать такие подаяния!

«Вот и приходится судачить, искать оправдания», – горько усмехнулся Крутов.

Он глянул назад: Оля идет замыкающей в отделении, понурая, усталая. Он поймал себя на мысли, что часто думает о ней, беспокоится. Им, мужчинам, тяжело, а ей и подавно. Идет, ни с кем не разговаривает, задумалась. Сейчас все думают. Вот и у него не выходит из головы: а вдруг возьмут Москву? Что тогда делать? И сам себе ответил: биться, биться до последнего дыхания, потому что за этим все, вся жизнь.

Вот только скорей бы! Неужели командиры не понимают, что пора останавливаться?

* * *

Даже для Горелова война становилась непонятной: сплошное маневрирование. Он понимал, что прорыв танковых соединений противника ставит армию в чрезвычайное положение, но нельзя же допускать такое непостоянство! Три дня назад Маслов самолично поставил дивизии задачу: форсированным маршем двигаться на Ржев – дивизия требовалась, чтобы прикрыть город, через который отходили войска.

Но марша не получилось: части вели арьергардные бои с противником, который нанимал со стороны станции Осуга. За это время произошли большие изменения в обстановке, и теперь Маслов надеялся использовать дивизию для выполнения задачи уже под Калинином.

Энергичным вмешательством ему удалось навести относительный порядок в соединениях Толкунова и создать видимость обороны на линии Ржев – Старица; способствовало этому наличие такого естественного рубежа, как Волга, через которую противник пока не делал попыток перешагнуть. Видимость, потому что противник удерживал небольшой плацдарм на левом берегу в излучине Волги близ Зубцова – следствие самовольного оставления боевого участка Толкуновым, – и если еще не наступал, так потому, что не имел пока нужных для этого сил. Танки его прорвались далеко вперед, а пехота была занята под Вязьмой ликвидацией окруженной группировки генерала Болдина.

Успехи противника хоть и были велики, но не все шло у него гладко. Так, гитлеровцы предполагали, что с окруженной в Вязьме группировкой справится пехота, но они просчитались: сопротивление окруженных советских армий было настолько серьезным, что задержало здесь и значительную часть танковых сил. Все это путало карты противника: приходилось, вопреки надеждам, ослаблять свою ударную группу. А цели противник ставил перед собой большие: охват Москвы с севера и северо-востока и выход на тылы Северо-Западного фронта.

Конечно, об этих замыслах стало известно позднее, в ходе дальнейших боев, а пока Маслов начал принимать меры по укреплению фронта перед своей армией. В первую очередь необходимо было ликвидировать этот «тет-де-пон» южнее Ржева. Маслов начал подтягивать силы, чтобы сбросить гитлеровцев с плацдарма за Волгу, но ему не дали довести дело до конца.

В связи с угрозой охвата Москвы Калининское направление вставало в ряд важнейших, и Ставка решила выделить войска правого крыла Западного фронта в самостоятельный Калининский фронт. Перед командующим ставилась важнейшая задача – не только отбить у противника город Калинин, но и остановить его на этом рубеже. А чем, какими силами? Кое-что находилось под рукой, в районе Калинина, кое-какие силы выделил Северо-Западный фронт. Все это с ходу было брошено в бой, но сил, чтобы остановить натиск противника, явно недоставало. Приходилось, хочешь не хочешь, снимать дивизии с других участков, еще более ослабляя и без того жидкую оборону перед лицом наступающей немецкой пехотной армии.

Усталая, замаршировавшаяся пехота теряла последнее представление об истинном положении дел на фронте и воспринимала любое передвижение как отступление. «Отступаем, отступаем, отступаем», – вот что думали бойцы и даже командиры.

То, что знал Горелов, не доходило до основной массы войск, глохло, оседало в штабах полков, в батальоне. Если что-то и просачивалось ниже, так в искаженном виде, как слухи, которые никак не способствовали подъёму духа. А разъяснять было некому, да и времени на это не оставалось.

Когда дивизия Горелова достигла города, новый приказ потребовал немедленного сосредоточения где-то за тридцать – сорок километров от Ржева, чтобы там с ходу форсировать Волгу и наступать на Рязаново, резать все коммуникации, питающие танковый клин противника. По силам ли это измученной дивизии, успеет ли она – об этом мало кто задумывался всерьез.

Марш пришлось совершать днем при беспрерывных полетах авиации, с потерями. Все-таки дивизия вышла в указанный район, саперный батальон наладил паромы и плоты для переправы. Новый приказ заставил все бросить и немедленно – опять немедленно! – выходить на Калинин.

Если бы кто взялся проанализировать действия фронта в эти дни, он увидел бы, что они пронизаны нервозностью, торопливостью, в результате чего многочисленные приказы и распоряжения не столько способствовали пользе дела, сколько, наоборот, усугубляли и без того тяжелое положение фронта.

Горелову – исполнителю – казалось, что в штабе фронта все еще не могут отрешиться от шаблонных представлений о войне и продолжают воевать, как где-нибудь в академии на картах: на маневр противника ответить контрманевром, заранее обрекая свои войска на неудачу, потому что забывают: стрелковые соединения могут дать лишь пять километров в час при хороших дорогах, и не дело им соревноваться в скорости и маневренности с танками. Забывали, что если танки сильны огнем и маневром, то, пехота – стойкостью, только дай ей время зарыться как следует в землю, оглядеться, да не гоняй ее с места на место.

Но эти его предположения не соответствовали истине. Видимо, такой вывод он делал потому, что не знал положения дел на фронте, судил о них с высоты командира небольшого соединения. Истина же лежала где-то посередине и заключалась в том, что вновь организованному фронту прямо с ходу приходилось собирать разрозненные силы, группировать их в соответствии с новыми задачами и одновременно формировать собственный штаб, различные отделы и службы, а это отнюдь не просто.

При всем этом главной бедой начального периода войны являлась растерянность перед фактом окружения. Окружение – прием не новый в истории войн, но какая же армия загодя рассчитывает на такой исход сражений! – вот он и приводил командование и штабы в смятение. Они теряли управление, теряли веру в необходимость дальнейшего сопротивления.

Этот страх перед окружением, к сожалению, еще не был изжит в войсках к осени сорок первого года и заставлял иных командиров поспешно выводить войска из-под удара, отводить их с рубежа на рубеж. Поскольку же прорывы танковых клиньев были глубоки, то и расстояния между этими рубежами намечались огромные – войска отводились сразу на десятки километров; и вот тут, на пути, опять же возникала беда – штабы теряли связь с подчиненными им частями, управление. А раз нет связи, управления, нет и должной оценки обстановки. Штабу кажется, что угроза едва наметилась, и он готовит грозный приказ: такому-то, немедленно… Но, оказывается, поздно, поздно! События давно переместились. В результате вместо дела, ради которого и создаются войска, – защиты своей земли, войска в этот ответственный период – осенью 1941 года – маневрировали, не успевая ни там, ни здесь закрепиться надолго.

Самое же неприятное состояло в том, что мало кто пытался анализировать, оценивать свои действия. Каждому казалось, что сейчас для этого не время.

Горелов раньше других, интуитивно, уловил, что эта война ведется не такими, как прежде, методами, что и ответные меры должны быть другими. Но какими? Его мысль искала выхода, но поиски пока шли вслепую, потому что под руками не было ни фактов, ни времени, чтобы их собрать и как-то проанализировать. Просто он томился в тревоге, голова у него шла кругом от постоянных перемещений, и он мысленно мог только восклицать: «Когда же этому будет конец? Когда дадут хоть день-два, чтобы солдат мог отдохнуть от бесконечных маршей?»

Он сам чувствовал, как твердая воля, настойчивость, которыми он был преисполнен в первые дни, уступают место неуверенности, пассивности.

Приказ ничего не разъяснял, только требовал «скорей!», и дивизия шла вслепую, не зная, какая задача ее ожидает. Однако продолжалось это недолго. В пути – Горелов выехал со штабом вперед – его нашел офицер связи и вручил ему пакет с указаниями Военного совета относительно предстоящих действий.

Видимо, Маслов был очень ограничен во времени, поэтому диктовал указания машинистке, и в его письме не было железной последовательности, присущей боевым приказам и распоряжениям. И все-таки это был приказ.

«Противник развивает наступление из Калинина на Торжок…» К моменту, когда Маслов диктовал эти строки, ему уже было известно из фронтовой информации, что в глубоком тылу его армии, почти в ста километрах от линии обороны (если можно назвать обороной колеблющуюся, неустойчивую линию, на которой старались поддерживать локтевую связь разрозненные, усталые части), противник частью сил наступает на город Клин, к Москве, а первой танковой дивизией и двумя полками мотодивизии решил захватить Торжок и уже овладел поселками Медное, Марьино.

«Задача дивизии, – диктовал Маслов, – двигаясь вдоль Волги, врезаться во фланг противника и захватить мост у Калинина…»

Наверное, он сам чувствовал несостоятельность этого распоряжения, потому что знал: дивизия измотана переходами, артиллерия ее не имеет даже минимального запаса снарядов, потому что во время налетов авиации побито много лошадей и сил едва хватает на то, чтобы тащить за собой орудия, и если их еще не бросили в пути, так лишь из-за великой самоотверженности бойцов, не щадящих себя. И подкрепить дивизию снарядами он тоже не мог, потому что запасы, накопленные за лето, по вине Толкунова были уничтожены. А теперь каждый снаряд на вес золота.

При мысли о Толкунове у Маслова все закипало в груди: «Это ли не преступление! Расстрелять мало…» Фронт дал ход его докладной, ведется расследование. Равнодушный, нераспорядительный человек уже снят с должности, и что будет с Толкуновым дальше, Маслова мало интересовало. Толкунова могут снять, судить, а следствие его преступной бездеятельности еще долго будет сказываться на войсках.

Маслов опасался, что Горелов может отнестись без должного рвения к выполнению задачи, на этот раз настолько важной, что никакие затруднения не должны приниматься во внимание, поэтому счел нужным разъяснить:

«Задача дивизии – как можно скорее выйти в район Калинина, не давая возможности группировке противника распространяться на Торжок, чтобы он не мог выйти на тылы Северо-Западного фронта. Мало того, что сломан один фронт, этим самым противник может сломать второй – Северо-Западный. От действий вашей дивизии, как видите, зависит…»

Он хотел продиктовать: зависит судьба Ленинграда и Москвы, чтобы вселить в душу Горелова чувство огромной ответственности, которым был преисполнен сам, но вовремя спохватился, что перехлестнет. Эта задача по силам разве всей его армии, а не дивизии. «Зависит очень многое… Рассчитывать надо только на себя. Воюете только тем, что имеете на колесах…»

Он посчитал ненужный информировать Горелова, что рядом с ним будут действовать еще две дивизии с аналогичной задачей. Незачем ему знать лишнее. Тайна, которую знают даже двое, – уже не тайна, а он хотел, чтобы противник не раскрыл замысла прежде времени, чтобы удар был внезапным. «К тому же, – рассуждал Маслов, – действуя без оглядки на соседей, Горелов будет более осмотрителен».

«Дайте предварительные распоряжения на марш, а приказ оформите потом, – наставлял он. – Установка со снабжением остается старой – за счет местных ресурсов. Продумайте, что из ненужного вам оставить в этом районе, чтобы не тащить за собой. Зенитные установки вашего дивизиона оставить на переправе; взять с собой две мелкокалиберные пушки, а пять оставить».

Читая, Горелов горько усмехнулся: неужели он сам не в состоянии распорядиться тем, что находится в дивизии? «Нет уж, скорее останусь без тылов, а зенитки не брошу. К тому же дивизион уже на марше», – подумал он.

Наверное, надо было совсем не знать сибиряков, чтобы напоминать в своих указаниях: «Сзади вас фронт остается по-старому. Разъяснить командно-политическому составу и всем бойцам важность этого мероприятия, чтобы не было паники». Или командующий забыл, как, прощаясь, жал руку и говорил, что сибиряки были, есть и будут лучшими войсками Отечества?! Ведь с тех пор не прошло еще и недели.

Но тут Горелов должен был признать, что зря делает упрек Маслову. Неуверенность, недоверие в каждом звене. Но, видно, не пришло еще время для самостоятельных действий, для инициативы, если даже место, откуда он должен руководить боем, предусмотрено: «КП КСД в Чадово».

Горелов развернул карту. Чадово километрах в пятнадцати от Калинина. С одной стороны – справа – хорошее прикрытие – Волга; между деревней и городом – река Тьма. Тоже хорошо. Исключено внезапное нападение противника. Если гитлеровцы ближе к городу, будет возможность разведать, осмотреться.

Проезжавший мимо начальник штаба, увидев командира дивизии, подвернул свою машину к обочине, подошел.

– На, читай, – подал ему письмо Горелов. Когда тот пробежал его глазами, сказал: – Впереди у нас идет полк Исакова. Ему и действовать первым. Распорядись, чтобы к нашему подходу разведка выяснила, где и что. Копаться времени не будет.

– Слушаюсь, – ответил полковник. – Сейчас же направлю всю конную разведку.

Горелов кивал головой: согласен, действуй, а сам свертывал в трубочку письмо. Чиркнув спичку, поднес огонек к бумаге. Поймав на себе недоуменный, удивленный взгляд офицера связи, Горелов сказал как можно спокойнее:

– Не время таскать за собой лишние документы. Дай сюда свою карту, покажу, где нас искать…