Текст книги "Испытание на верность (Роман)"

Автор книги: Владимир Клипель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

– Как раз успел, товарищ подполковник! – радовался он. – Наши все в лесу, товарищ подполковник. Я сначала думал: они лес бомбить, а потом вижу – сюда. Ну, тут я…

Исаков ехал молча, тяжело переживая, что за страхом, вызванным этим внезапным налетом, ему ни разу не пришла в голову мысль о батальонах. Чувство неосознанной вины глодало ему душу. Мучительно стыдно, а никому не признаешься, и надо носить это, прятать в глубине, переживать. Хорошо адъютанту, коноводу. Вскочили в седла – да и были таковы. А вот он вынужден был стоять с Гореловым до последней минуты и слушать наставления о взаимодействии, будто контакт с каким-то командиром дивизиона важнее собственной жизни. Черта с два он станет его искать! Слишком много чести для капитана. Придан полку, так пусть ищет его – Исакова.

На въезде в рощу его поджидали комбаты. Навстречу Исакову метнулся майор Артюхин, кинул руку к фуражке:

– Товарищ подполковник, командир третьего батальона прибыл для получения боевого приказа.

Невыразительное, тяжелое, побагровевшее от стужи лицо, горбом выпятившаяся на спине мятая шинель, давно не чищенные сапоги. Он самый старший в полку Исакова, ему сорок пять лет, и у подполковника не повернулся язык напомнить ему о необходимости должного воинского вида. Человек достиг «потолка», сам это прекрасно чувствует, и замечанием делу не поможешь. Тем более, что и другие не лучше. У Лузгина – командира первого батальона – влажный покрасневший нос, лицо в желтых пятнах, на шинели подпалины, как у солдата. Впрочем, сейчас всем приходится одинаково: походы, бои, ночи коротают у костров.

– Вот что, товарищи командиры, – цедит сквозь зубы Исаков, – наступаем… Вам, Артюхин, брать Толутино. Как только возьмете, из-за ваших флангов выдвигаются первый и второй батальоны. Лузгин слева, Бородин справа. И развивать наступление на Некрасове. Все понятно?

Комбаты долго рассматривают карты, пытаются определить, в каких условиях придется действовать. Кругом лес, болота. И хорошо и плохо.

Исакова раздражает их молчание:

– Все уточнения – на месте. А сейчас переправляться. Первым Артюхин, потом Бородин. К ночи чтобы были в исходном районе. Выступать поротно, немедленно.

Он проследил взглядом за удалявшимися комбатами, пока они не скрылись в лесу, и лишь тогда тронул свою лошадь. В облачном небе появились голубые просветы. Плохо! Уж лучше бы туман, дождь, снег, что угодно, только не ясная погода.

Штаб полка располагался неподалеку от батальонов, в глубине леса. Когда Исаков подъехал, из палатки, пригнувшись, вышел майор Сергеев. Прямой крупный нос у него покраснел от холода, на щеках желтизну пятнами от озноба. Мерзнут все: в лесу сыро, лежит нерастаявший снежок, а тут ни костра развести, ни в деревню ступить.

Исаков окинул тревожным взглядом сбившиеся под деревьями машины, повозки, увидел дымки – кое-кто, вопреки приказу, грелся у огонька, – прихмурил жиденькие брови:

– Распорядитесь немедленно, чтоб ни одного костра. Кухню комендантского полка – подальше!

– Слушаюсь, – с хрипотцой ответил Сергеев, и вскоре его гулкий голос уже разносился в лесу.

В палатке, несмотря на распахнутый полог, – сумрачно. Исаков пригнул голову, шагнул к раскладному столу, приник к разостланной карте. Голубела перед глазами ленточка Волги, кривулявшая среди зеленых пятен – лесов. На ее берегах, неподалеку от Хвастово, – город Калинин. К нему радиально бегут дороги. Одну из них – главнейшую – предстоит перерезать. Фронт под Ржевом и далеко впереди, под Москвой. А здесь, глубоко во вражеском тылу, силами одного полка (другие-то все будут лишь обеспечивать фланги) предстоит сковать и не пропускать к городу целую дивизию. Если рассматривать теоретически – это безумие. Нелегко будет. Ох, нелегко!

Шумно, неуклюже вошел Сергеев, потревожив раздумья.

– Подготовьте боевой приказ, – сказал ему Исаков и стал излагать, кому где действовать. В основе приказа – решение, принятое при встрече с комбатами.

Прервав разъяснения, Исаков прислушался: где-то в отдалении гудели самолеты. Он нервно и зябко потер руки:

– Слышите? Гудят… Понимаете, чем это пахнет?

У переправы, торопливо захлопали зенитки, затрещали часто и густо, сливаясь в клокотание, пулеметы. Земля дрогнула под ногами от тяжелых разрывов.

– Не дадут переправиться, будут висеть над рекой.

– Может, распорядиться, чтобы и наша рота ПВО тоже прикрывала Хвастово? – предложил Сергеев.

– Вы что? – Исаков поднял на него усталые, с голубыми обводами круглые глаза. – Потерять машины, а потом…

Он не договорил, торопливо вышел из палатки. Самолеты гудели над лесом, делая новый разворот.

* * *

Не желая снова попасть под бомбежку, как на переправе, Исаков не стал задерживаться в штабе. Распорядившись, чтобы штаб снимался и шел к переправе, он выехал в Хвастово.

По реке, выше и ниже парома, сновали лодки, плоты с пехотой и полковыми орудиями. На главной паромной переправе хозяйничали дивизионные артиллеристы. На многих из них болтались черные трофейные автоматы. Это из Ширяково. Там было захвачено много оружия, десятки различных автомашин, свыше двухсот мотоциклов. Первые по-настоящему богатые трофеи дивизии. И взяты его полком. По правде, так Исаков об этом даже не мечтал. Он хотел, чтобы все трофеи были собраны и сданы его полком, но Горелов сказал, что сейчас не до того, надо воевать, а барахла всякого у немца еще много – наберем, успеем.

Командовал артиллеристами рослый, бравого вида чернобородый капитан, перекрещенный со спины по телогрейке ремнями полевого снаряжения. Исаков узнал в нем командира дивизиона, который поддерживал полк в недавних боях за Ширяково и будет поддерживать в этом новом наступлении. Фамилия его Селиванов.

По-хорошему бы, так подойти, перемолвиться словом, так, мол, и так, снова вместе, тиснуть бы по-приятельски руку, но укоренившаяся уже в характере Исакова нелюдимость, замкнутость погнали его мимо. Он прошел берегом, не повернув головы в сторону капитана, хмуро уставясь в землю: приказ есть, о чем тут еще говорить… Лезть с лошадьми на паром, когда того и гляди могла налететь авиация, рисковать Исаков не хотел. Да и места свободного на паромах не остается. На паром умещается не более одной пушки с шестипарной запряжкой и орудийным расчетом. Все это вплотную, что называется «впритирку».

Ординарец Селиванова тронул капитана за локоть:

– Товарищ капитан, командир полка… Прошел, даже не посмотрел…

Селиванов перебросил потухшую трубку из одного угла рта в другой, посопел ею, раскуривая, и сказал с кривой усмешкой:

– Ну и хрен с ним… на-а-думаешь…

Лузгин завидел Исакова и ведомых за ним лошадей издали и сразу же распорядился, чтобы подгоняемый к берегу плот никто не занимал.

– Артюхин и Бородин переправились? – спросил Исаков.

– Так точно! Они уже с полчаса, как на той стороне, – ответил Лузгин. – У меня остается две роты… Это на час-полтора…

– Поторапливайтесь, плавсредства нужны для других подразделений.

– Слушаюсь. Пойдете на ту сторону? – кивнул через плечо Лузгин. – Как раз свободный плот.

– Да. Коновод, заводи лошадей! – обернулся Исаков к ординарцу. – Меня не жди. Пошел…

Саперы гребли, не жалея сил, и плот ходко подался наперерез течению. Исаков проследил за ним взглядом, и когда плот достиг середины реки, стал спускаться к воде. Как раз подошла подходящая, надежная, по его мнению, лодка.

Уже усевшись на банку, Исаков сказал Лузгину, чтобы тот не засиживался у переправы, а сразу вел батальон в назначенный район – к Толутино. А еще лучше, если поручит вести батальон старшему адъютанту, а сам поспешит вперед, чтобы успеть засветло провести рекогносцировку.

– Ясно, товарищ подполковник. Счастливо плыть! – ответил Лузгин, помог столкнуть лодку на воду и помахал вслед.

Гребцы налегли на весла, Исаков стал глядеть вперед. Лузгин постоял минуту и поднялся на берег, чтобы оттуда распоряжаться переправой.

С берега глядеть, так Волга не широка – каких-то триста метров, а то и поменее, но с лодки расстояние показалось много большим. От холодной, отдающей синевой воды, словно бы загустевшей перед ледоставом, веяло зябкой свежестью. Не приведи бог купаться в такой, сразу скует руки и ноги.

Как бы подтверждая его опасения, донеслось гудение самолетов. Своей авиации ждать не приходилось: если она и есть, так где-то на другом фронте. Поэтому Исаков сразу заерзал, завертел головой, отыскивая взглядом налетчиков. Открыли огонь зенитки, расставленные вокруг переправы. Лишь по темным комочкам разрывов Исаков обнаружил звено истребителей, шедших со стороны города. Круто взмыв к облакам, они ушли из-под огня, чтобы прорваться к переправе в другом месте. Так он считал. Каким надежным и желанным казался с лодки береговой обрыв! Только бы успеть, пока самолеты где-то лавируют.

Наверное, и гребцы были охвачены этим желанием, потому что лодка пошла резвее, рывками, вода заклокотала, закипела у бортов. Едва днище коснулось земли, как все стали проворно выскакивать и прятаться под берегом. И вовремя. С визгом, прямо из облаков, несмотря на испятнанное разрывами небо, на переправу ринулись два истребителя. Исаков ждал взрывов и свиста бомб, но вместо этого ударили короткие, отрывистые очереди крупнокалиберных пулеметов. Первые трассы прошли левее парома с орудием, застигнутого на середине реки, обозначив себя на воде множеством белых фонтанчиков.

Одна из пуль – надо же такому случиться! – перебила трос, и паром повлекло по течению. Находившиеся на нем артиллеристы успели захлестнуть ускользающий из петли конец за какой-то столбик и, как только трос снова натянулся, паром стало прибивать к правому берегу.

Как выводили с парома лошадей в неподготовленном для этого месте, выкатывали орудие на берег, Исаков уже не видел. Едва смолкли выстрелы, он выскочил из укрытия и ходу, ходу по наторенной дороге, под защиту леса, где его ждал ординарец с лошадьми.

Дорога шла мимо колхозного огорода, засаженного сочной капустой. Вилки давно созрели, и большая их часть была срезана. Но и проходившие мимо красноармейцы не обошли капустное поле вниманием. От поля к дороге тянулась приметная тропка, усеянная белым капустным листом. Наверное, вид кочанов не у одного Исакова вызывал желание похрумкать хрустящего, хватающего– за зубы холодком сочного овоща. Вот и лакомились. Тем более, что неизвестно, удастся ли хозяевам собрать остатки: кто знает, как обернется бой, не достанется ли через день-другой все это добро немцу?

Вот почему Исаков ничего не сказал, а только хмуро глянул на своего коновода, когда тот при его появлении поспешно отбросил в сторону огрызок и утерся рукавом шинели.

Лес вскоре расступился, и на обширном пустыре показались дощатые легкие постройки Ворошиловских лагерей для гарнизона города. Под ногами все тот же песок. Дорога то ныряла в низину, то взбегала на пригорки. Крупные сосны были порезаны, но мелочь, кустарники оставались. На таких пригорках, вокруг пеньков, охотно селится земляника. Сейчас время ее миновало – побуревшие листья сливались цветом с землей. Влево расстилались обширные болотины с хилым сосняком, вправо и прямо – лес.

Завидев идущие впереди подразделения, Исаков пришпорил коня. Поекивая селезенкой, лошадь перешла на крупную рысь. Пехота своевременно уступала одну сторону дороги для кавалькады всадников, и командир полка очень скоро обогнал колонну стрелковых рот. Он надеялся настигнуть Артюхина, который уже должен находиться где-то близ указанного ему места.

Лес с густым подлеском зажал дорогу с двух сторон. Внезапно вблизи раздались торопливые выстрелы и какие-то возгласы. «Что такое? – Исаков придержал коня. – Ведь впереди Бородин и целый батальон Артюхина». Он прислушался: вроде речь русская. Свои! Он тронул лошадь: вперед! Развилка. Вправо от основной дороги, достаточно натоптанной, уходила дорожка еле приметная, заросшая травкой, и на ней Исаков увидел столпившихся бойцов. Он подъехал. Бойцы расступились. На обочине валялся мотоцикл. Колеса его еще вращались, видать, опрокинулся на ходу.

– Что здесь происходит?

Навстречу Исакову шагнул адъютант батальона, доложил:

– Товарищ подполковник, захвачен мотоцикл.

– Ну, вижу. Кто захватил? Как?

– Они вот… возбужденно блестя глазами, указал адъютант на рослого широкоплечего бойца, стоявшего с винтовкой, казавшейся игрушечно легкой в его могучих руках. – Навстречу нам фриц ехал и как увидел нас – в кусты. А он вот – по нему из винтовки, да мимо…

– Эх вы, «язык», можно сказать, в руки шел, упустили… Как фамилия?

– Командир пульотделения Лихачев. Поторопился немного, товарищ подполковник. Мы ведь на себе по очереди пулемет несем, один – станок, другой – тело. Остановились перемениться, а он тут как раз…

Только сейчас Исаков заметил, что бойцы вокруг с пулеметными коробками в руках и разобранным «максимом», и не один Лихачев тут отличился, а и еще кто-то, может, даже вон тот, с горячими, глубоко посаженными глазами, толстогубый, что так и рвется что-то сказать…

– Ладно, – сказал он. – Хорошо, что вы по нему пальнули, а не он по вас. А то врезал бы из автомата по колонне, да и был таков. Без разведки идете, адъютант, без охранения.

– Так впереди меня целый батальон, товарищ подполковник!

– Все равно… – Исаков пожевал топкими губами, подумал, отчего лицо его снова стало холодным, отчужденным. – Куда эта дорога идет, не смотрели по карте?

– На Курково; товарищ подполковник, – бойко ответил адъютант. – Не дорога – тропа.

– Все равно. Мотоциклист вон ехал. Как ни назови. Можете считать, что немцы теперь о нас предупреждены. По вашей милости, старший лейтенант. Учтите. А вам, пулеметчики, объявляю благодарность.

Странное дело, но этот незначительный, по сути, факт, когда при виде бойцов гитлеровец обратился в бегство, немного взбодрил Исакова, заставил его оптимистичней взглянуть событиям в глаза. В самом деле, чего раньше времени переживать? Ведь провели бой за Ширяково и Городню. И неплохо. Глядишь, и здесь удастся. Надо только нацелить комбатов, вывести их под самую деревню и ткнуть носом: вот она, берите. Чтоб потом никаких отговорок: не нашли в темноте, сбились с дороги, опоздали с выходом на исходное…

Он догнал батальон Артюхина в полутора километрах от Толутино, на привале. Бойцы сидели, лежали, освободив проезжую часть дороги. Здесь она была почти ненаторенная, даже пешеходной тропки не выбили по желтой травке – топтуну, которой обычно зарастают все деревенские дворы. И не мудрено: дорогой на Хвастово в это лето никто не пользовался.

Подошли комбаты Бородин и Артюхин, доложили, что прибыли в район сосредоточения.

– Ну что тут у вас, Артюхин, докладывайте!

– Еще полкилометра – и опушка. Мои разведчики там, наблюдают. Обе деревни – Толутино и Некрасово – хорошо видны. По тракту на город движение. По-моему, обычное. Вести батальон на опушку до темноты рискованно, – могут обнаружить, тогда все сорвется.

– Ладно, посмотрим. – Исаков потер озябшие руки. – Сейчас должен подойти Лузгин, проведем небольшую рекогносцировку на местности.

Подошли запыхавшиеся усталые связисты с катушками проводов и аппаратами. Не полковые – дивизионные, своих Исаков знал. Старший сержант обратился к нему с вопросом, где развернется командный пункт.

– А вот тут чуть в стороне и развертывайте. А разве Горелов уже на КП, на правой стороне?

– Да. Штаб дивизии в Ново-Путилово. Генерал приказал сразу же давать связь к вам, – ответил сержант. – Чуть не бегом бежали, чтобы вас нагнать.

Глава четвертая

Селиванов встретил Исакова на опушке леса перед Толутино, где тот проводил рекогносцировку с комбатами. Судя по всему, работа была закончена, и теперь шел неторопливый, лаконичный разговор о деталях предстоящего боя, которые хотя и важны, но не имеют решающего значения, и их всегда оставляют на потом.

За поскотиной, вдали, в сгустившихся сумерках силуэтами просматривались деревенские избы. Противник ничем не выказывает беспокойства, значит, не подозревает о предстоящем нападении. Тишина.

Встреча была несколько неожиданной, за Селивановым следовала целая свита нужных ему командиров, поэтому капитан постарался подавить в себе чувства, владевшие им при виде чопорного, суховатого Исакова. Служба обязывает работать с людьми всякими, симпатичными и неприятными, тут ничего не поделаешь, ради пользы дела надо с этим мириться.

Он поздоровался, доловил, что получил задачу поддерживать полк в предстоящем бою. Насчет того, что начальник артиллерии дивизии приказал ему обеспечить захват деревни и воспретить в дальнейшем всякое движение войск противника но шоссе Старица – Калинин, он не стал распространяться. Исакова это не касалось. Дублировали задачу многим: Селиванову, Исакову, Горелову, командиру соседней дивизии, которому Маслов приказал захватить деревню Даниловское. Всем им одна задача: захватить и не допустить движения противника по шоссе. Каждый будет стараться исполнить, потому что, хотя задача общая, ответственность на каждом порознь, в особицу: Селиванов отвечает перед начальником артиллерии, Исаков – перед Гореловым, а с генералов спросит Маслов.

– С кем из ваших комбатов я должен держать контакт? – сдержанно спросил Селиванов.

– С Лузгиным и Артюхиным. В основном с Артюхиным. Он – главная скрипка. Договоритесь с ним сами.

– Начало работы в шесть? – Под «работой» Селиванов понимал артподготовку. – А если что-нибудь помешает? – допытывался он. – Вдруг противник обнаружит пехоту…

– Тогда начинайте самостоятельно. Сигнал – красная ракета, – ответил Исаков. – Что не так, завтра утром на НП столкуемся. Не смею задерживать.

Исаков козырнул небрежно, будто отмахнулся, и пошел к своей лошади, не попрощавшись, не пожелав успеха.

– У-у, зануда, – прошипел ему вслед Селиванов и сжал кулаки. Его бесило: неужели не понимает человек, что без артиллерии – бога войны – он ни черта не сделает?! Прижмет, к нему же станет звонить: подави, Селиванов, то, подави другое, подбрось огонька. Так нет, гнет что-то из себя…

В ночной темени дорога, еще несколько часов назад пустая, едва наторенная, теперь дышала, бугрилась конскими крупами, постукивала оружием, всхрапывала, щетинилась стволами карабинов и винтовок, шелестела стылыми плащ-палатками, остро пахла конским потом и навозом, переговаривалась вполголоса. Артиллерийские упряжки занимали середину дороги, люди топтались по сторонам, ездовые подкармливали лошадей, навесив торбы с овсом им на головы, присматривая, чтобы какая не вздумала заржать.

Исаков глядел и не узнавал дороги. Какая все-таки силища! Его волновала предстоящая схватка, и, может, поэтому он смотрел на все с некоторым преувеличением. Вот кто-то приказал – и, независимо от него, собиралась в кулак огромная сила, много большая, чем его полк, которая его страшила уже одним тем, что он не знал, как она себя поведет. А отвечать должен он… Слепая сила. Нет, это не так. Слепо повинуются, если он скажет «вперед!», а прикажи он что-то другое, противоречащее цели, и из ее массы тотчас отпочкуется новый поводырь. Может, в этой кажущейся слепоте и заложена мудрость…

К приезду Исакова штаб полка раскинул в лесу палатки. Сергеев доложил, что связисты потянули «нитки» к батальонам, что тылы полка переправились и остановились в районе стрельбища, в лагерях. Там им и стоять.

– Генерал меня не спрашивал?

– Звонил. Я ответил, что на рекогносцировке.

– Ладно. Проследите за выходом на исходное. Будет еще звонить, доложите ему обстановку сами. А я что-то намотался за день, прилягу.

Постоянно терзаемый муками возложенной на него ответственности страшась, что ему придется командовать полком в бою когда надо все решать самому, а как, никто не знает, не желая себе признаться, что такой пост ему не по плечу, что он просто до него не дорос, Исаков выглядел старше своих тридцати восьми лет – чуть ли не пятидесятилетним. А тут еще промозглая погода, походная жизнь, тяготы…

Ночная студеная сырость заполонила лес, проникла в палатку. В шипели, шапке было зябко. Исаков с удовольствием подставил плечи под тяжелый длинный – до пят – тулуп, принесенный ординарцем. В нос ударил кисловатый запах выделанной овчины, который непроизвольно вызвал в памяти цепную реакцию: русская печка, тепло…

Исаков повалился в тулупе на походную складную кровать, лежа проглотил поданный поваром ужин. После горячего до пота чая его потянуло на сон. Уткнув нос в меховой щекочущий воротник, Исаков задремал, нимало не заботясь о том, когда проснуться. Знал – разбудят, без его команды не начнут.

* * *

Полковая батарея сорокапятимиллиметровых орудий сопровождает батальон Артюхина огнем и колесами. Старший лейтенант Дианов – командир батареи, высокого роста грузный брюнет – поставил задачу личному составу еще с вечера, сразу после рекогносцировки. Вся артподготовка возложена на приданный дивизион, а батарее вести огонь только по требованию пехоты, уже в бою.

Дианов сидит рядом с Артюхиным. Они знакомы уже около двух лет, жили с семьями на одной станции. Странно было бы жить в одном гарнизоне и не знать друг друга.

У Артюхина взрослая дочь. Широкоплечая, грудастая, она фигурой удалась в отца, но характером… О ее непостоянстве ходили вечные сплетни среди командирских жен, из-за нее посмеивались над незадачливыми родителями сослуживцы.

Артюхин знал об этом, но, видимо, давно махнул на нее рукой. Отбилась девка от рук, когда он около полугода находился под следствием. А может, проглядели что-то в ее воспитании раньше, или уж такая судьба ей на роду…

Поговаривали, что раньше он шагал широко: член партии с двадцатого года, из рабочих, активист, вся жизнь связана с армией. Он умел постоять за себя, где надо, доказать правоту, с ним считались. Но тревожное время вышибло его из седла. Хотя все, в чем его сначала обвиняли, оказалось наветом и обвинение с него сняли, восстановили в партии и на службе, что-то надломилось в его характере. Стал ходить сутулясь, будто что-то потерял и все надеется найти, так не так – помалкивать, никому не перечить. Зайдет разговор по службе или так между сослуживцами, что, мол, надо настаивать, бороться, – Артюхин мнется-мнется, потом с виноватой улыбкой скажет: «Начальству виднее… А наше дело такое – под козырек!». Словом, оставались в нем исполнительность, здравый, от природы, ум, но огонек, тот, что толкает на риск, на открытие, на подвиг, угас безвозвратно. Может, поэтому и с дочкой не сладил: «Э-э… взрослая! Сама знает, как жить». Попивал горькую один, втихомолку, однако на службу приходил вовремя, не дебоширил, и на этот его грех смотрели сквозь пальцы. Правда иль нет, но ходили в поселке слухи, что сватался к дочери какой-то младший лейтенант из его батальона, просил руки, но Артюхин будто бы сказал: «Эх, ми-и-лый! Зря это ты все. Дочка-то красива, это ты верно, да только б…, намучишься ты с ней. А если ты из-за того, что у меня зарплата большая, так тоже напрасно: я все деньги сам пропиваю…»

Сказал ли он так потому, что не мог сказать неправды, или потому, что сразу раскусил, с какой целью тот клинышки подбивает, но только после такой «откровенности» женихов больше не находилось.

Дианов и сам при случае не прочь был посудачить за спиной Артюхина, а вот пришло время поддерживать его, и он теперь размышлял, каков «старик» в бою. Говорят, что под Осугой, когда батальон вел сдерживающие бои с гитлеровцами, «старик» был неплох: не шарахался, не психовал, и хотя батальон там здорово потрепали, сумел задачу выполнить и людей вывести.

Сейчас Артюхин полулежал у небольшого костерка, разложенного в глубине леса, метрах в полусотне от опушки, и подремывал, привалившись плечами к елке. Вокруг комбата сидели, лежали связисты, адъютант и ординарец – молодой, черный как жук парнишка, которого Артюхин взял из музвзвода, как только полк стал собираться на войну. Парнишка и следил за огнем, подкладывал ветки, смотрел, чтобы не прожгло шинель комбата. Фамилия парнишки – Рамазанов. Дианов не раз его видел раньше, когда полк занимался строевой подготовкой под оркестр. Безотцовщина, вырос в детдоме, где-то в Одессе, в армию пришел раньше срока, добровольцем, потому и в музвзводе служил. Парнишка худенький, роста среднего, еще неокрепший: угловатость плеч заметна даже под зеленой ватной телогрейкой. На нем черный немецкий автомат, даже у костра он не снимает его с шеи, на поясе фляга.

– Сам достал или дали? – кивнув на автомат, спросил Дианов.

– Сам, – отворачивая лицо от огня, вполголоса, чтоб не разбудить командира, ответил Рамазанов. – Под Осугой автоматчики прямо на КП батальона пришли. Когда отбили, подобрал. Легче нашего.

– Ну, а он как? – указывая на Артюхина, допытывался Дианов.

– Ничего не боится. Нас автоматчики атакуют, а он хоть бы что, занимается своим делом, по телефону разговаривает. В батальоне целая ячейка управления из музвзвода была, человек десять, а осталось трое. Дали нам здорово…

Дианов слушал, сопоставлял с тем, что знал от других, – выходило, что не врут. Ну что ж, тем лучше. За свою батарею он не беспокоился: как только будет команда, на руках докатят орудия до самой деревни. В расчетах сейчас даже больше людей, чем следует. Это про запас, если пришлют новое орудие вместо разбитого в бою под Ширяково. Бойцов в батарею набирал он сам. Какие люди! Не любил он слабосильных, нечего им делать у орудия. Артиллерист должен быть что лошадь: надо – на себе чтоб пушку вытащил. Словом, по себе подбирал. А чтоб не ошибиться, посреди беседы, будто в порядке шутки, брал собеседника за руку, ставил локоть на стол: а ну, кто кого? Тут без обмана, если сила есть, сразу почувствуешь.

Мало находилось таких, чтоб сопротивлялись ему долго, а вот недавно, на Танцуре, сам погорел. Писарь, а сила прямо медвежья. Даже не напрягся, а руку к столу пригвоздил, что пушечным колесом придавил. Теперь за орудие можно быть спокойным: доведись, так Танцура и дивизионку докатит. Отменный наводчик, завтрашний командир взвода, силач, не ведающий страха. Все эти качества уже проявились в бою за Ширяково…

Мысли текут неторопливые, а язычки пламени пляшут перед глазами, втираются в течение мыслей, как тире среди точек в телеграфной ленте. И чем дальше, тем больше тире, и ласковым теплом склеивает веки, клонит усталую голову на грудь. Кажется, не у костра, а где-то в домашней обстановке сидит, в семейном кругу, и так ему покойно, хорошо… Всхрапнув, пугается, резко вскидывает голову:

– А… что? – и смотрит непонимающими глазами: где он, что с ним?

– Вздремнули малость, – скалит зубы Рамазанов. – Ложились бы, чего сидя будете мучиться.

– И верно. Умаялся сегодня. Ты покарауль, в случае чего…

Дианов поднимает воротник шинели, умащивается на земле поудобнее. Сновидений больше нет.

В пять часов у костра появился с термосом и чайником повар. Принес завтрак комбату и остальным. Артюхин потянулся, зевнул, сел:

– Ну, что там у тебя, давай!

Рамазанов подал ему чашку масленой пшенной каши, хлеб и «наркомовский» паек. Батальону предстоит бой – положено. Поболтав в кружке – что там сто граммов – на донышке! – Артюхин выразительно глянул на Рамазанова:

– Там у тебя, кажется, оставалось. Добавь.

Ординарец мялся в нерешительности: чужой человек в батальоне, что подумает…

Артюхин понял:

– Ничего, старший лейтенант меня знает. И я его тоже. Долей и ему. Ночь холодная, продрогли.

Рамазанов добавил. Артюхин поднял кружку, чокнулся с Диановым:

– Давай, комбат, за победу! Чтоб поддержал моих ребятишек на совесть.

Выпил, занюхал корочкой хлеба, потряс головой:

– Хороша штука, горячо пошла… Надо же, придумал кто-то. Для всех отрада… невзирая на ранги… Сейчас бы по сто граммов моим подбросить, да нельзя. Ладно, деревню займем, кто уцелеет, за двоих выпьет.

– А что, возьмем! Селиванов две батареи на прямую поставил, да и наши огонька подбросят, вот и будет ладно.

– Правильно сделал, что на прямую. Я в его годы был тоже – оторви да брось… Помню, в тридцать четвертом, – я тогда отдельным железнодорожным командовал – только поднялся с постели, звонок: немедленно к наркому. Являюсь: в приемной человек пятнадцать уже сидят. Вошел нарком, походил взад-вперед и с такой хитренькой усмешкой спрашивает: «Ну, кто из вас с утра водку пьет? Сознавайтесь…» Все мнутся, молчат. Я подумал, подумал: э, что теряю?! «Я пью, товарищ нарком!» – «Один сознался. Может, еще кто?» Смотрю, в другую дверь повар заходит, начинает на стол накрывать по числу персон. Нарком повару и говорит: «Ему, – указывает на меня, – и мне налей, а остальные непьющие, пусть так завтракают…»

Дианов усмехнулся: старая басня, заливай больше. Оспаривать, доказывать, что ни в каком железнодорожном не служил, а не то что на приемах у наркома бывал, – не стал. Как говорится, не хочешь – не слушай, а врать не мешай!

Пока завтракали, разговаривали, прошло с полчаса. Артюхин еще не видел за чащей рассвета, но чувствовал, что уже около того. Глянул на часы: батюшки, полшестого! Он вскочил, заторопился:

– Скоро начинать. Пойдем, поглядим, как там наши, все ли в порядке.

Когда вышли на опушку, то увидели, что хоть и скупо, но небо посветлело, вдали обозначились деревенские крыши.

Артюхин шел споро, ординарец ни на шаг не хотел отставать от него, и Дианову пришлось идти третьим. У орудия их окликнули. Артюхин было напустился: почему возле самого КП стали? Начнется бой – фрицы управлять не дадут…

– Это мои, – примирительно сказал Дианов. – Как только начнется, их тут не будет. Ну, как дела?

– Орудие к бою готово. Ждем сигнала. Докладывает сержант Танцура.

– Смотри, чтобы от пехоты ни на шаг. Я на тебя надеюсь.

– Постараемся, товарищ комбат. Мух ловить не будем.

– Где командир?

– Прилег отдохнуть. Я за него.

– Пора будить…

Будить не пришлось. С опушки, с НП Селиванова, взвилась красная ракета, и тут же раздались громкие команды.

* * *

Селиванов в эту ночь вовсе не спал: с вечера долго мотался по батареям, проверяя, как они станут на позиции. Пушечные он распорядился поставить на опушке, чтобы они могли вести огонь прямой наводкой, и только гаубичную – на закрытой. Это было рискованно – оказаться во время боя батареям на виду у противника; уставы, наставлений по артиллерии предусматривали возможность ведения огня прямой наводкой только в исключительных случаях, и то не батареями, а отдельными орудиями, но Селиванов сознательно шел на риск, считая, что он оправдан. Каждый выстрел пойдет в цель, значит, потребуется меньше снарядов, которых такая нехватка, а эффективность огня возрастет во много раз. Никакой противник не выдержит огня прямой наводкой. Тут недолеты-перелеты исключены. Достаточно вспомнить бой за Ширяково.