Текст книги "Мать-мачеха"

Автор книги: Владимир Солоухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

А между тем время шло. По какому праву мы пробегаем мимо многих событий и происшествий, в которых участвовали действующие лица, а потом вдруг останавливаем наш высвечивающий аппарат на случае, может быть, вовсе незначительном и второстепенном? Вот сейчас, например, Митя Золушкин и Игорь Ольховатский вдвоем будут сочинять стихи. Но, может быть, было бы интереснее, если бы они… сдавали экзамены за второе полугодие второго курса. Впрочем, нет, экзамены, конечно, не интереснее. Ну, может, послать их на станцию Москва-Товарная разгружать вагон с цементом (дополнительные деньжонки к стипендии)? Но смешно и наивно идти им в грузчики, когда они научились зарабатывать деньги при помощи тех же стихов. Ну, может, заставить их присутствовать на студенческом собрании?.. Может быть. Над этим стоит подумать. А пока что, нравится нам или нет, Игорь Ольховатский отозвал Дмитрия в сторону.

– Слушай, хочешь подзаработать? Приходили из Дворца пионеров. У них там будет какой-то слет. По этому поводу срочно нужны стихи. Выйдут, знаешь ли, девочки и мальчики, выстроятся в шеренгу. То один, то другой будут делать шаг вперед и читать наизусть то, что мы им сейчас напишем. Я-то уж взялся, пообещал, но, если хочешь, давай вдвоем.

Друзья закрылись в аудитории. Неизвестно, почему Дмитрий не отказался от этой затеи. Наверно, из надежды, что затея сейчас отпадет сама собой. Можно ли всерьез сесть и написать стихи о пионерском слете, о котором только сейчас узнал и нельзя сказать, что потрясен или взволновался.

Но Игорь начал вгрызаться. Он заходил по комнате, забубнил. Рука пошла отбивать такт стиха.

– Пролетают самолеты в синеве… (раз слет, значит, должны лететь самолеты). Пролетают самолеты в синеве. Это мы та-та-та-та-та-та к Москве… Мы та-та торопимся к Москве… Давай, давай, старик, помогай.

 
Пролетают самолеты в синеве,
Это мы, друзья, торопимся к Москве.
 

 
Давай помогай, сейчас пойдет, входи в ритм.
 

 
Пролетают голубые поезда,
Нас зовет к себе кремлевская звезда.
 

Дмитрию сделалось смешно и зло. Для смеха он бросил Игорю две строчки в тон:

 
А в Москве, у Кировских ворот,
От Почтамта третий поворот.
 

– Почему у Кировских?

– Именно там находится Дворец пионеров.

– Так это же здорово, блестяще!

Игорь быстрее забегал по комнате, бормоча «вороты» и «повороты», чтобы прибормотать к ним две очередные строчки:

– А какая улица, не помнишь?

– «Переулок Стопани» в наш размер не уляжется. Надо что-нибудь вроде «дворец – сердец». Или, например, так:

 
Мы приехали из разных городов:
– Будь готов!
– Всегда готов!
– Всегда готов!
 

– Черт возьми! А ведь получается. И такой задорный ритм! Как раз именно для пионеров. Старик, мы с тобой не пропадем!

Дмитрию стало страшно, потому что разверзлась бездна. Значит, что же? Можно сесть и о чем угодно набормотать таких вот строчек двадцать штук, сто штук, тысячу? Может быть, так и пишется многое из того, что люди читают в газетах или слушают по радио? Совсем нетрудно быть поэтом. Нет границ, нет законов, по которым строка «На холмах Грузии лежит ночная мгла» должна считаться лучше строки «Пролетают самолеты в синеве». В самом деле, почему это хуже? Там лежит мгла, а здесь пролетают самолеты.

Человек спит, и человек умер. Оба неподвижны. У обоих есть нос, лоб, брови, печенка, селезенка… Но все же между ними есть и разница. Один из них тепел, в нем пульсирует кровь…

Можно дернуть за руку и узнать, кто из них мертв, а кто просто спит. В конце концов можно сунуть под мышку градусник. Если уж очень трудный случай, подносят к губам зеркало, и зеркало начинает отпотевать.

Как же быть в нашем случае? Градусник стихотворению не поставишь. Не положишь стихотворение на весы, чтобы узнать, сколько в нем каратов истинной, чистейшей поэзии.

Дмитрию четко представилось, что какая-нибудь газета, особенно в канун пионерского слета, с радостью напечатает их сочинение. Почему бы нет?

 
Мы приехали из разных городов:
– Будь готов!
– Всегда готов!
– Всегда готов!
 

Напечатано – значит, образец. Значит, эти их строки будут, в свою очередь, воспитывать литературный вкус. Они вызовут к жизни десятки подобных им. Начнется геометрическая прогрессия. За десять, пятнадцать лет паутиной холодных, безжизненных строк можно опутать миллионы умов и душ. Теоретически, конечно. Всё же читают Лермонтова, Тютчева, Блока. Вроде бы умываются. Но страшно, страшно, как перед бездной. Нынче слет пионеров. За два часа заработали пятьсот рублей. Завтра (полистать календарь) можно написать ко дню рождения, ну, хоть… Циолковского. Очень просто: «Планета – ракета», «Темнота – мечта».

 
И вот, покидая родную планету,
К созвездиям дальним уходит ракета.
 

Надо бы Дмитрию вскочить, накричать на Игоря, возбужденно бегая по комнате или стуча кулаком по столу. Потом хлопнуть дверью, как полагается в таких случаях, и уйти, крикнув напоследок что-нибудь о священном огне поэзии и о чести смолоду, напомнив также древнейшую народную мудрость, что если ржа ест железо, то лжа – душу.

Но Игорь умел пофилософствовать и сам. В своей манере, конечно.

В самую успешную минуту, когда рифмы так и сыпались на бумагу, он вдруг задумался и помрачнел:

– Черт возьми! Разве можно так обращаться с женщиной?

– ??!

– Едва ли не самый сладкий момент, то есть даже самый великий момент, когда женщина снимает сережки. Понимаешь? Все уж решено. Все будет через минуту. Больше нельзя сдерживаться и глушить свое нетерпение. Но вот еще одна добровольная секунда промедления: она снимает сережки и кладет их на тумбочку. Ты понимаешь?

А мы хватаем нашу бедную Музу так, что пуговицы и кнопки разлетаются во все стороны. Закручиваем ей руки, и, в то время как она прячет от нас лицо и губы, мы сворачиваем ей шею и все же достаем до губ и целуем их пополам с землей и травой, потому что за мгновение перед этим она в отчаянии грызла землю.

Ну давай, давай. Что же ты смотришь? Все уж есть. Нужно только добавить про отца. Без этого, сам понимаешь, невозможно. Давай, давай! Еще усилие, и мы победим. Вдвоем насиловать легче. Надави ей на грудь коленкой. Схвати за горло, наконец, черт возьми! Можешь даже наступить на горло ногой. Сейчас она перестанет трепыхаться и обмякнет. Тогда делай, что хочешь. Двадцать, пятьдесят стихотворений на любую тему! Ей уж будет все равно. Два улана, один улан или целый уланский эскадрон. Принципиальной разницы нет.

Теперь Игорь не бегал по комнате. Он сидел на столе, нервно подрыгивал ногой и курил. Все говорилось с той немножко нагловатой и самодовольной полуулыбкой, когда человек думает, что он один более прав, чем все остальные.

– Ты скажешь, это цинизм? Но цинизмом называют иногда нежелание человека скрывать свои истинные мысли. Ладно, ладно. Давай завершать. Кладем последние штрихи. Пиши… Представляешь, каким звонким голоском, с каким возбуждением будет читать эти строки какая-нибудь пятиклассница или семиклассница. А может быть, мальчик. Нет, старик, мы с тобой не пропадем. А теперь мы имеем полное право сходить поужинать. Пусть твой Ванечка сегодня ест похлебку один. Мы заслужили большее.

Хотели захватить и Мишу, чтобы вспомнить тот самый первый день: и кубики какао и хождение с поллитром наголо. Но Миши нигде не обнаружилось.

В ресторане все столики были заняты, и только за столиком в дальнем углу сидел один человек. Игорь, как торпеда, нацелился на этот дальний столик. Но, очевидно, сесть на пустые стулья к тому одиноко сидящему человеку было не так-то просто. Он обладал непонятным правом сидеть за столом в одиночестве, никого не пуская к себе в соседи.

На столе стояли бутылка коньяку, бутылка шампанского и бутылка муската. Ну, и всевозможные яства. Несколько тарелок было опустошено. Человек работал неторопливо, методически, а главное, добросовестно, не обращая внимания ни на кого. Было похоже, что он имеет твердое задание съесть все, что перед ним поставили. Или, может быть, на пари? Но тогда где же люди, заинтересованные в его проигрыше?

Случилось, что, жуя, загадочный человек поднял мутноватый взгляд от тарелки с бифштексом и Дмитрий с Игорем попали в краешек расплывчатого мутноватого круга. Человек вскочил, бросился через зал навстречу к ним, и друзья увидели, что это бежит самый обыкновенный Миша.

Миша безоговорочно усадил Игоря и Митю за свой стол, повелительным крючочком пальца выудил одного из группы разговаривающих официантов и потребовал новых блюд, дополнительных рюмок и вилок.

– Ребята, как славно!.. А то я один… Да вы не удивляйтесь. Сейчас мы выпьем и поедим. Думаете, почему я здесь? Думаете, у меня денег полно? А я один пошел и вас не позвал? Я бы так не сделал. Понимаешь? – тут он начал обращаться только к одному Игорю, стараясь оправдаться только перед ним. – Понимаешь? Они попросили меня сочинить песню, чтобы было трогательно и умильно. И чтобы, если человек выпил одну рюмку, то после песни захотел бы еще.

– Кому понадобилась такая?

– Вон они. Разве не видишь? – Миша кивнул в сторону ресторанных оркестрантов. – Ну, я и написал. Музыка у них готовая была. Наверно, еще из «Яра». Мог бы, конечно, деньгами получить. Но вот предложили натурой. Ужином. Сижу, ем, пью чего пожелаю… Сейчас, сейчас. Что же это я забыл? – Миша сделал знак рукой, и оркестр заиграл.

Вперед выступила пожилая некрасивая женщина в нелепом фиолетовом платье, сцепила пальцы рук на уровне груди и начала петь.

Миша слушал, глядя в тарелку с недоеденным бифштексом. Кажется, ему нравилось, что поет и даже как поет нелепая фиолетовая женщина. Лишь обыкновенная, постоянная (от контузии) Мишина слеза быстрее, чем обычно, накапливалась в углышке глаза и чаще, чем обычно, скатывалась по щеке, успевая все же блеснуть на неуловимое мгновение отражением многосветных ресторанных люстр.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Это заседание комитета комсомола было уж тем одним необыкновенно и знаменательно для Дмитрия, что всего-то обсуждалось два вопроса, и вот, высказываясь, пытаясь занять правильную позицию, Дмитрий в обоих случаях попал пальцем в небо.

Это было странно, потому что он обладал редкой способностью говорить на собраниях только тогда, когда ему было что сказать и когда, само собой разумеется, он считал себя правым. Если быть точнее, только тогда он мог говорить на собраниях, когда требовалось свою правоту распространить на других, выводя их из очевидного заблуждения.

Правда, чаще всего случалось так (особенно на малолюдных собраниях и совещаниях), что председательствующий глядел на Дмитрия и вдруг называл его фамилию. Тяжело тогда приходилось Золушкину. Не умел он говорить по любому поводу. Начинал он мямлить и плести невнятное. Краснел, запинался и в конце концов садился на место с полным конфузом, боясь от стыда оглянуться по сторонам. Но выступал уж другой оратор, и, судя по всему, никто не считал выступление Золушкина неудачным, более того – позорным. Ну, выступил и выступил человек. Больше от него ведь ничего и не требовалось.

Значит, понятно, почему удивился Дмитрий, когда выступил, думая, что прав (и ведь не в единственном оставался числе), но начали убеждать его, что он вовсе не прав, особенно по второму вопросу.

(Может быть, все-таки нам не стоило ловить своего героя именно на этом месте и высвечивать, неожиданно включая свет, именно эти минуты его фантастического путешествия по земле, но если мы хотим хоть в маленькой степени проследить пробуждение его души и мысли, то должны остановиться на обоих вопросах, обсуждаемых сегодня студентами. Не то чтобы сразу и совершилось все, но капля, от которой раскололся в конце концов серый тяжелый камень, должна знать, что были капли-предшественницы, от которых камень не только не раскололся, не только не дрогнул, но и малая песчинка не пошевелилась в нем. К счастью, человеческие души все же податливее, слабже тяжелых серых камней.)

Вопрос обсуждался в высшей степени невинный: как бы повеселее провести новогодний вечер. Ну, там… директор сделает доклад – это само собой разумеется. Ну, там… надо пригласить студентов из смежных вузов. Из театрального, из консерватории, из ВГИКа. Гости, конечно, выступят. Получится замечательный концерт. Конечно, и наши не останутся в стороне, почитают стихи. А все же придумать бы еще что-нибудь. Какие-нибудь этакие увеселения. Тогда встал Игорь Ольховатский, вдохнул полные легкие, как делал всегда, прежде чем поведать миру какое-нибудь из своих «бессмертных» изречений. И вдруг предложил забавную вещь:

– Да что мы все капустник да капустник! Не хватало еще «почты». Вешать на грудь пошлые бумажные номерки. Давайте подключим к совещанию наши мозговые извилины, я уверен, что наше серое вещество на что-нибудь да способно. Я лично предлагаю следующий номер: пусть каждый из нас сделает по крохотной книжечке. Два-три лучших своих стихотворения. Сшить нитками три листика бумаги. В новогодний вечер мы устроим веселый аукцион. Эти книжечки будем продавать с молотка. «Дмитрий Золушкин. Книга «Железное корневище». Три копейки. Кто больше?» – «Пятачок». – «Семь копеек». – «Семь копеек раз, семь копеек два». – «Гривенник». – «Пятнадцать копеек». – «Пятнадцать копеек раз. Продано». – «Зина Стольникова. «Поцелуй на бруствере». – «Три копейки раз. Три копейки два…» Я думаю, и нам самим на память о юности и особенно нашим гостям будет приятно купить два-три моих стихотворения.

Хотя конец речи получился не очень складным (насчет именно «моих» стихотворений), все же идея сама по себе была живая. Вот почему, когда Володя Бабочкин поглядел на Дмитрия и спросил:

– А как думает товарищ Золушкин? – Митя с удовольствием встал, чтобы высказаться:

– Думать нечего. Надо поддержать инициативу.

– Гм, гм… – вроде бы поперхнулся кто-то сзади.

Митя оглянулся и увидел, что сзади, у дверей, на краешке стула сидит Михаил Иванович из партбюро. Он-то именно и поперхнулся во время непространной речи Золушкина. Ну, поперхнулся и поперхнулся человек, подумаешь, какое дело. Однако Володя Бабочкин долгим выразительным взглядом поглядел Михаилу Ивановичу в глаза и что-то, значит, понял во время этого многозначительного глядения, потому что вдруг встал, словно принял важное решение, и стал говорить:

– Товарищ Ольховатский предложил нам подключить к совещанию наши мозговые извилины. Но, мне кажется, сам он, выступая, их-то именно и не подключил. Это что же предлагает нам товарищ Ольховатский? Кустарщину, самовольщину, «Самсебяиздат». А кто будет редактировать эти рукописные книжечки? Или, может быть, товарищ Ольховатский желает обойтись без редактора? Без редакционного, значит, наблюдения и контроля? Получится, значит, нелегальная вроде бы литература? И мы сами же с благословения комитета комсомола будем ее распространять?

Получилось, что Игорь и Митя вскочили одновременно. Но Володя Бабочкин первое слово дал Дмитрию.

– При чем тут редактор и редакторское наблюдение? Контрреволюцию, что ли, мы собираемся распространять? Наши собственные стихи. А если очень боязно, можно составить книжечки из стихов, которые были в печати, то есть прошли, значит, это редакторское наблюдение. Почти у каждого найдется по два-три таких стихотворения.

– А у кого не найдется? – вклинился тихим, но железным клинышком голос Михаила Ивановича. Его, как видно, начало раздражать упрямство Золушкина.

– Во всяком случае, найдутся стихи, печатавшиеся в нашей стенной газете. Дело официальное и чистое, как слеза.

– Одно дело стенная печать. Другое – книга. Стенная печать остается в наших стенах, а кто мне скажет, в чьих руках окажется книга послезавтра?

Володя Бабочкин начал говорить о бдительности, об ответственности работников идеологического фронта, о капиталистическом окружении, о происках врагов.

В перерыве Дмитрий и Игорь отошли в сторону покурить. Даже не то чтобы отошли, но как-то остались в стороне одни, вроде как заговорщики. Володя Бабочкин подошел к ним и тихо сказал Дмитрию:

– Пойдем, мне надо сказать тебе два слова.

Значит, Игорь оставался теперь один со своим аукционом.

Михаил Иванович тоже оказался в той комнате, куда пригласили Золушкина. Он-то и начал разговор:

– Ты что, ослеп? Не видишь, к чему клонится дело? Не понимаешь, зачем ему нужен этот аукцион?

– Да что в нем плохого?

– А то, что Ольховатский со своим характером в два счета организует некоторых ребят, да и без всякой организации, в силу стихийной солидарности с ним, они взвинтят цену на его книгу, ну, и еще некоторых. А вот, к примеру, его, – Михаил Иванович кивнул на Володю Бабочкина, – никто не захочет купить и за три копейки.

– Дело не в моей книге, – обиженно и весь передернувшись, возразил Бабочкин. – Но можем ли мы допустить, чтобы мнение о тех или иных стихах, о том или ином студенте зависело от случайностей аукциона?

– Да ведь игра же. Новогоднее развлечение.

– Не игра, а политика. Странно, что ты не хочешь этого понять. И мы этого не допустим. Рекомендуем тебе подумать.

– Вторым вопросом, – начал Володя Бабочкин после перерыва, – у нас значится персональное дело. Я уточню. Персональное дело комсомольца Александра Марковича. Суть состоит в том, что товарищ Маркович за последнее время допустил ряд грубейших высказываний, несовместимых с его пребыванием в комсомоле.

– Например? – нетерпеливо взорвался Игорь Ольховатский.

– Например… Он сам расскажет. Товарищ Маркович, расскажите, как было дело.

Саша, маленький, с двумя серебряными зубами спереди, попробовал улыбнуться, отчего и бросились в глаза серебряные зубы.

– Дела никакого не было. Была просто шутка.

– Хорошенькие шуточки! Продолжайте.

– Я готовился к экзаменам по марксизму. Ко мне подошла Эллочка Зельц и спросила, что я делаю и отчего я грустный. Ну, а я пошутил.

– Просим буквально.

– Буквально так: «Да вот классики марксизма не могли написать поменьше, теперь вот сиди учи».

– Все?

– Как будто бы все.

– Нет, не все. Договаривайте до конца. Какие еще слова были вами произнесены в то время?

– Я не помню.

– Напомним. Еще вы сказали: «Какая досада!» Было?

– Я не помню. Может быть, и было. Если вы лучше знаете, значит, было.

– Итак, товарищи, вопрос предельно ясен. Видите ли, большая досада изучать классиков марксизма. Надо учесть, что в это время перед Марковичем лежало не что иное, как том «Вопросов ленинизма». Вы понимаете теперь всю степень святотатства и словоблудия комсомольца, мне хотелось бы сказать, бывшего комсомольца? Я думаю, мы сейчас дружно проголосуем за исключение Марковича из комсомола. Я уверен, собрание нас поддержит.

Как-то опять получилось так, что только Игорь и Дмитрий не подняли рук за исключение.

– Может, вы, Золушкин, объясните свою позицию?

– Мне кажется, что он сказал не подумав. Без злого умысла. Вот именно пошутил. Неужели из-за одного этого мы должны выбрасывать его из наших рядов? Я согласен, что шутка получилась грубая и отвратительная, неуместная, но можно наказать, внушить, воздействовать, исправить. Если мы его исключаем, значит, считаем неисправимым. А какой же он неисправимый?

Вскочил Игорь Ольховатский:

– Я предлагаю послушать новые стихи Марковича. Для меня важнее, что он говорит в стихах, чем то, что он сболтнул Эллочке.

– Не хватает устроить творческий вечер Марковича с привлечением студентов смежных вузов. У нас есть большинство голосов за исключение. Собрание покажет.

На другой день Золушкина вызвали в партбюро. Михаил Иванович предложил сесть, улыбнулся.

– Ну ты, брат, вчера поершился на комитете. Это ничего. Многое мы начинаем понимать не сразу. Путаемся, плутаем, как слепые котята. Я думаю, что ты уже осознал. Не будем к этому возвращаться. У нас к тебе просьба. Можешь рассматривать ее как первое партийное поручение. Ты ведь, надеюсь, готовишься в партию? Мы хотим, чтобы именно ты выступил на собрании с резкой отповедью и Марковичу и Ольховатскому. Собрание будет не скоро. Продумаешь. Но надо выступить именно так, чтобы ребята почувствовали. Чтобы проняло. Ты это сумеешь. Кроме того, именно тебе поверят студенты. Мы – люди более официальные. Так, дескать, надо. Ну, а ты – от души. От чистого, широкого сердца.

– Я, право, не знаю. Не готов. Во-первых, действительно глупая шутка. Потом при чем тут Ольховатский? Я ведь с ним стоял на одной точке.

– Вот именно. Вот именно. Поэтому тебе и не мешало бы публично отмежеваться. Блестящий случай. Одним словом, дело серьезное. Серьезнее, чем ты предполагаешь. Гораздо, гораздо серьезнее.

Михаилу Ивановичу, казалось, сладко было подчеркнуть это «гораздо, гораздо серьезнее», или, может быть, он хотел, чтобы Золушкин уловил, наконец, за простыми словами иной, глубинный смысл, о котором ему, Михаилу Ивановичу, почему-то не хотелось говорить открыто.

Золушкин сидел молча. Голову он опустил, как сердящийся бык.

– Значит, все еще не понимаешь. Ну что же! Придется терпеливо растолковать…

Дмитрий ушел от Михаила Ивановича через полтора часа. О чем был подробный разговор, он никогда никому впоследствии не рассказывал. Правда, когда он уже выходил и дверь была приоткрыта, автору этих строк, то есть беспристрастному биографу, как бы даже летописцу Дмитрия Золушкина, удалось услышать последнюю, наверно уж напутственную, фразу:

– Ну вот, будем считать – договорились. Все, что я сказал, на досуге обдумай.