Текст книги "Трясина.Год Тысячный ч.1-2 (СИ)"

Автор книги: Влада Гуринович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Казалось бы, я знаю всех, кто спит с моей женой, – сказал он, посмеиваясь. – Но тут, признаться, был удивлён. Доместик Феми, надо же. И личный враг Августы. Приберись тут, Валога...

Переступив через тело убитого, Мика Венд направился к выходу. Чёртов Семишка, думал Валога, провожая Наместника взглядом. Вот только его тут недоставало. В такое время... Заговор, война, угроза дворцового переворота. А тут ещё этот сопляк со своими восторженными идеями. Полез, понимаете, в логово дракона, драться за любимую. Идиот. Благо Наместника это лишь позабавило. И к счастью, Беренис осталась вне подозрений. Этот дурень всё взял на себя. Дескать, из ревности, и не за деньги, а по своему решению. И Беренис туда же: "Не знаю я его, впервые вижу! Кто виноват, что Его Превосходительство набирает в охранники всякий сброд из казарм? А потом они позволяют себе грязные фантазии с...моим участием! Это гнусно, отвратительно, я чувствую себя осквернённой!" Да уж, сестрёнка всегда была искусной лицедейкой. Жаль его, всё-таки. Это ж надо так сплоховать. Ах, скверно, скверно!.. Если бы Валога излагал сейчас свои мысли хорошему исповеднику, тот бы, наверное, сказал, что у Соглядатая чудесным образом сохранились остатки совести...

Наместник вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Оставшись в одиночестве, Алех Валога некоторое время стоял неподвижно, уставившись на мертвеца, который лежал у его ног. Придя к власти двенадцать лет назад, Наместник принялся строить себе резиденции по всей провинции – как правило, в местах живописных и приятственных. Но резиденция 'Мертвячий Овражек' была исключением. Располагалась она посреди еловой чащи, в доброй сотне миль от столицы. Лес, окружавший резиденцию, был дрянной, овражистый и заболоченный, не годный ни для охоты, ни для прогулок верхом. И, кроме того, по лесу шастали гули. Во всяком случае, так утверждали местные. Алех Валога пока что не встречал ни одного, но он вполне допускал, что эти твари могут околачиваться вокруг резиденции. Очевидно, их привлекал неуловимый трупный смрад, поднимавшийся над оврагом у северной стены резиденции. Собственно, этот овраг господин Наместник и прозвал 'Мертвячим'. Сказать по правде, Мика Венд не отличался остроумием и напрочь лишён был чувства юмора, но тут он попал в точку. Ещё во времена межусобицы эта глубокая, непонятного происхождения расселина с подтопленным дном сделалась братской могилой для сотни местечковцев, с оружием в руках восставших против новой власти. Теперь, годы спустя, этот ров использовали для других, не менее практичных целей. У Наместника всегда было много недоброжелателей. Заговорщики, ренегаты, личные враги Августы. Все они рано или поздно бесследно исчезали. Впрочем, не так уж и бесследно. Алех Валога мог бы кое-что поведать на этот счёт. В болотистых недрах Овражка таилось много нелицеприятных тайн. Что ж, сейчас к этим тайнам добавится ещё одна. Мертвячий Овражек умеет хранить секреты.

Упершись сапогом в безжизненное тело, Валога пинком перевернул его на спину. Глаза ромейца были широко распахнуты, остекленевший взгляд устремлён в потолок. Склонившись над убитым, Валога принялся пристально вглядываться ему в лицо. Так и есть. Глаза как будто поблёкли. Сейчас это цвет не базальта, но стали либо олова. Как у здешних приморцев.

– Любопытно. В самом деле, очень любопытно, – проговорил Соглядатай. Затем, протянув руку к лицу мертвеца, он осторожно закрыл ему глаза. Навсегда.

Лита – Железный Дракон

– Пойдём, пойдём, – Памва-Хлусик тронул меня за плечо. – Сейчас тут будет толпа военных. Волчеку надо сказать.

Я отвернулась от моря и Тёрна и спустилась с дюны вслед за Памвой. Он шагал впереди, чуть склоняясь под тяжестью трофеев. За его спину были заброшены две армейские винтовки, третью он нёс в руке, у его пояса висели две сумки с патронами. Кроме того, он снял с патрульных штыковые ножи и флагрумы. В лагере всё сгодится. 'Улов' получился неплохой, однако Памву это совсем не радовало. Вид у него был мрачный и раздосадованный. Не удивительно. Во-первых, он так и не добрался до своего "дракона". Во-вторых, мы налетели на патруль и уложили двух солдат. Вот это было серьёзно. Скорее всего, военные начнут прочёсывать лес, и нам придётся спешно сворачивать лагерь и отступать дальше в дебри и болота. В последнее время мы только и делаем, что отступаем... Когда мы пересекали лесную дорогу, я снова взглянула на двухместную 'псиллу', стоявшую у обочины.

– Вот интересно, – сказала я, – а на ней можно протаранить ограждение и пробиться к морю?

Памва помотал головой.

– Нет. Однажды я видел, как такая штука налетела на Тёрн. Патрульные начали трястись и дёргаться, как в падучей, а потом всё загорелось. Ну, потом понаехало ещё машин, повыскакивали военные и ещё эти, врачеватели. Хотя толку от них уже никакого. Вот тогда-то они и погасили Тёрн. Временно, чтобы стащить машину с заграждения и достать трупы.

Памва говорил в обычной своей манере, помогая себе размашистыми жестами, когда описывал особо красочные сцены.

– Они погрузили тела, а машину, что сгорела, зацепили на трос, – продолжал Памва. – Потом все убрались, и Тёрн зажёгся снова. Вот тогда-то я и понял, что Тёрн можно отключить. Только не мог сообразить, как это сделать. Пока Ян мне не сказал.

Во время одной из своих вылазок в лес Памва нашёл Железного Дракона. Он так это называл. Вначале он заметил за деревьями прямоугольную площадку, обнесённую высокой оградой из известняковых плит. Из-за ограды доносился утробный гул, и ещё там что-то громко трещало. Подойдя поближе, Памва заглянул в щель между плитами и увидел Железного Дракона, который сидел посреди площадки. Из драконьей утробы тянулись железные нити, завиваясь в причудливые спирали, а из глотки вырывался синий огонь и разбегался по нитям со страшным треском. Памва мог бы легко перемахнуть через ограду и подойти к Дракону, чтоб рассмотреть его как следует, но парнишка честно признался, что его остановил страх. Воздух вокруг Дракона гудел и подрагивал, как над нагретыми камнями в жаркий день, и казалось, будто в воздухе между нитями плавает сама Смерть. Памва, несомненно, упал бы замертво, если б только сунулся туда.

Я уже не надеялась, что когда-нибудь снова увижу своего брата смеющимся. Но когда Памва рассказал про «дракона», Ян начал хохотать. «Генератор, – едва выговорил он между приступами смеха. – Олух ты сельский. Это же генератор!» Смерть не плавает в воздухе, смерть внутри нитей. А огороженная площадка – это станция, объяснял Ян. Такие станции расположены вдоль всего побережья. Они-то и питают Тёрн, направляя в него смертоносный огонь. Генераторы работают на саммеритовых стержнях. Если из генератора вытащить стержень, он заглохнет, и тогда участок Тёрна протяженностью в несколько миль погаснет. А погасший Тёрн опасен не больше, чем обычный колючий кустарник.

Памва слушал очень внимательно. Не знаю, много ли он понял из рассказа Яна, но одно он усвоил твёрдо: Железному Дракону можно вспороть брюхо и вырвать его чёрное сердце. И тогда Тёрн умрет. У него сразу же родился план: пробраться на станцию и отключить генератор. А потом, если всё получится, продраться сквозь Тёрн и выйти к морю. 'Ну, выйдешь. А дальше что?' – поинтересовался Ян. Памва не знал. Дальше его планы пока что не распространялись. Ян смеялся. Тот день прошёл хорошо.

Мне показалось тогда, что Ян начинает понемногу оживать. Но потом был новый день, Ян снова лежал лицом к стене, а я была в отчаянии. Когда Памва сообщил, что идёт в лес собирать стреляные гильзы, я напросилась ему в попутчики. Честно говоря, мне просто хотелось сбежать. В последнее время я всё чаще бросала Яна в палатке одного. Надолго. Каждый раз, возвращаясь, я ожидала найти его мёртвым с капсулой в зубах. Иногда я сама была готова его прикончить. Лучше так, чем наблюдать за его медленным угасанием. Я ненавидела себя за эти мысли. Но что я могла поделать? Надежды у меня уже не осталось. И сил тоже. Поэтому я махнула на всё рукой и пошла в лес собирать гильзы.

Братчки вооружены были из рук вон плохо, поэтому в лагере ценилось всё, чем можно стрелять, рубить и колоть. В том числе стреляные болванки. Их переплавляли на болты для самодельных арбалетов. Арбалеты были не так действенны, как винтовки, но при правильном обращении били наповал. Но, как выяснилось, в этот раз гильзы Памву не интересовали. Он честно соврал Волчеку, что идёт искать боеприпасы, на самом же деле он шёл биться со своим Драконом. Вот так, ни много, ни мало. Он и меня не очень-то хотел брать в попутчики. 'Герой всегда сражается с драконом в одиночку', – сказал он серьёзно. А потом нам повстречался военный патруль, и до логова дракона мы так и не добрались. Удачный денёк, ничего не скажешь.

Заросли сосняка закончились, и началась топь. Мы брели по зыбкой почве, временами проваливаясь в трясину чуть ли не по пояс. Но под пластом болотной грязи таилась твёрдая тропа, о которой знали только Братчики. Дорога вела в лесной лагерь.

Соглядатаи и Охранители делали всё, чтобы люди боялись, не смели возвысить голос против власти. Но после расстрела площади внезапно полыхнуло, и пожар этот бушует до сих пор. Уже полпровинции охвачено бунтом. Люди бегут в леса, присоединяясь к повстанцам. Наш лагерь был далеко не единственным.

Охранители обязаны были дать этому какое-то объяснение. На первых порах во всём винили Дуумвират. Братчики будто бы существуют на деньги вражин-эверонцев – которые, как известно, спят и видят, как бы спалить Царьгород и сплясать «Ойру-ойру» на руинах Цитадели. Теперь, однако, с Дуумвиратом заключено мирное соглашение, и эверонцев сильно костерить вроде как не положено. Вот тогда-то Охранители и вспомнили о змеепоклонниках. Тех самых фанатиках-безумцах, которых изгнали в Северную Топь ещё до того, как Мика Венд сделался Наместником. Всему виной змеепоклонники, говорили Охранители. Ереси и смуты зарождаются в Северной Топи. Там, среди непроходимых болот, возвышаются целые города с огромными храмами. В этих богомерзких капищах фанатики устраивают оргии и приносят кровавые жертвы Чёрному Шаману и змееподобным Ангхи и Эгли. Это змеепоклонники, подобно болотным гадюкам, выползают из Топи и бродят по земле, шипя, нашёптывая, сея скверну да смущая добрых людей... Чушь. Не знаю, верил ли кто-нибудь в эти байки. Злосчастные змеепоклонники уже сами почти что сделались легендой. Никто не знал, что творится среди северных трясин. Некоторые особо отчаявшиеся уходили в Топь, но оттуда ещё никто не возвращался. Возможно, Северная Топь и вовсе безлюдна, и нет там ничего, кроме торфяных полей и ядовитых прорв... Теперь мы сами уподобились змеепоклоникам, хоронясь в лесах и на болотах. С той лишь разницей, что Топь недосягаема, а до лагеря повстанцев добраться не так уж сложно. Мы были слишком уязвимы.

Впереди замаячили неуклюжие смотровые вышки, кое-как сбитые из старых досок и тощих, искривлённых стволов болотных деревьев. Сквозь марево, поднимающееся над трясинами, проступили очертания натянутых тентов. Потянуло дымом костров. Лагерь Братчиков.

Наш лесной стан располагался на сухом островке посреди болот. Всего в нашем 'войске' насчитывалось около двух сотен человек, вооружённых кто чем: кремнёвыми ружьями, трофейными винтовками, топорами и саблями, сделанными из обычных крестьянских кос. Возглавлял это 'войско' Стах Волчек. Сташек. Какую роль тут играл Вэл Йорхос, я точно не знала. Ясно было, что сам он не из Братчиков. В лагере он появлялся лишь время от времени, недолго беседовал со Сташеком и пропадал снова. Памва сказал однажды, что Вэл тут от контрабандистов. Представитель, вроде как. И переговорщик. Это важно. У контрабандистов Братчики покупали оружие и боеприпасы. Когда было чем заплатить, конечно.

Когда мы вернулись в лагерь, Памва первым делом поспешил к брезентовому шатру, в котором располагался штаб. Докладывать обстановку. Ну и трофеями похвастаться. Сама я в штаб не пошла. Сразу направилась к походной палатке, которая размещалась в глубине лагеря. Мой дом теперь здесь. У входа стояла бадья с водой, в ней плавал деревянный ковш. Я заметила кровь у себя под ногтями и на кончиках пальцев. Зачерпнув воды, я вымыла руки и вошла в палатку. Окон тут не было, но натянутая ткань просвечивала, и в палатке было довольно светло. На землю были брошены циновки, сплетённые из тростника. На циновке, отвернувшись лицом к стенке, лежал Ян. Когда я вошла, он пошевелился и приподнялся на локте.

– Лита? – спросил он вполголоса.

– Да, – ответила я.

В полумраке я разглядела его серое лицо. Полотняная повязка скрывает глаза. Тёмно-русые волосы, когда-то коротко обрезанные, отросли и спадают на лоб спутанными прядями. Он всегда нервничает, когда в палатку заходят посторонние. Не хочет, чтобы его видели. Недавно он спросил меня, сильно ли обезображено его лицо. Нет, не сильно. Палач пожалел. Я чувствовала страшную усталость. Сняв винтовку с плеча, я повалилась лицом вниз на циновки. Из-под локтя взглянула на брата.

– Ты как? – спросила я. – Воды хочешь?

– Если я захочу воды, то пойду и возьму, – ответил Ян. В его голосе слышалось упрямство. Он часто давал мне понять, что не такой уж он беспомощный и может сам о себе позаботиться.

– Так что у вас там? – он приподнялся и сел, обхватив колени руками. – Получилось с генератором?

– Неа, – ответила я.

Я рассказала ему всё, умолчав лишь о том, что застрелила в упор стражника. Когда-то Ян не смог выстрелить человеку в лицо. Я смогла.

– А Волчек знает? Про патрульных? – спросил Ян, когда я закончила.

Я молча кивнула. Потом, спохватившись, что Ян не видит, произнесла вслух:

– Знает. Памва пошёл отчитываться.

При упоминании о Памве-Хлусике он заулыбался.

– Зря я ему сказал. Он же не успокоится теперь. Олух сельский.

Но улыбка его быстро угасла. Ян опустил голову на руки и замолчал. Я смотрела на него, и сердце мое сжималось. От моего брата осталась лишь тень. Он стал очень замкнутым. С ним часто случались приступы какого-то тоскливого безразличия, когда он часами лежал лицом к стене, за весь день не проронив ни слова. Расшевелить его мог только Памва. Я не знала, как это ему удавалось. Памва просто говорил с ним. Рассказывал истории из своей жизни, половина из которых, несомненно, были выдуманными. Однажды я видела, как Памва схватил Яна за руку и принялся что-то чертить пальцем на его ладони. Памва пытался описать какое-то чудище, которое будто бы повстречалось ему на болотах, но слов Памве не хватило, и тогда он попытался это существо изобразить, "рисуя" на ладони Яна. И так каждый раз. Памва-Хлусик рассказывает истории. Ян молчит. Вроде слушает. Иногда он просит Памву заткнуться и уйти. Но тот не сдаётся. Тащит Яна из этой трясины. Не знаю, ради чего.

Откуда он взялся и какого он роду-племени, я тоже не знаю. Хлусик – это прозвище. 'Врушка' значит, 'Обманщик'. Имя из старой сказки. Все её знают. В тёмном-тёмном лесу жили два злых чертёнка, Хлусик и Злыдзень. Они таились в дебрях вдоль лесных дорог, подкарауливая одиноких путников. И когда на лесной дороге показывался странник, пеший или конный, Хлусик и Злыдзень выскакивали из зарослей и пугали несчастного до смерти. Но однажды им повстречался человек, который не испугался чертенят. Этот смельчак схватил Злыдзеня за колтун и поволок его к лесному омуту, собираясь утопить. И тогда Хлусик исполнил три желания бесстрашного путника, чтобы вызволить своего приятеля. Уже не помню, чего себе затребовал тот смельчак. Кажется, новые сапоги, коня и принцессу в жёны. Мораль сказки: преодолей свой страх, и станешь королём.

Памва-Хлусик не был похож на злого чертёнка. Он был странным. Он и вправду много врал, но без злого умысла – ему просто нравилось сочинять истории. Голова его работала не так, как у большинства людей. Иногда его можно было принять за сумасшедшего. Но он один мог вытащить Яна из чёрной тоски, за что я была ему очень благодарна.

Поднявшись на ноги, я вытащила из-под циновки деревянный гребень. Подошла к Яну. Он не шелохнулся, когда гребень коснулся его сбившихся волос. В детстве, когда мы ещё жили в дюнах, я, бывало, сажала брата перед собой и вооружившись гребнем, воевала с его спутанными космами. Для мальчишки это было издевательством. Он ныл и вырывался. Иногда я теряла терпение и награждала его затрещиной. Сейчас, как много-много лет назад, я расчёсывала брату волосы деревянным гребнем. Отдалённый шум моря был слышен даже здесь, среди трясин. Когда-нибудь мы вырвем сердце Железному Дракону. Когда-нибудь мы снова выйдем к Морю.

Интермедия третья

'Когда Тот, Кто Грезит пожелал очистить мир огнём, призвал он всех праведников, что оставались на земле, и велел им укрыться на севере в городе Аройн, что означает 'Венец'. И оставил он праведникам два величайших дара – Грёзу и Ключ в своё Царствие, сказав: 'Когда старый мир сгинет в пламени, жизнь на Земле продлится ещё тысячу лет. Если за этот срок ваши потомки не утратят моих даров, то проживут ещё тысячу тысяч веков, а сыны их обретут жизнь вечную. Если же Ключ выскользнет из их пальцев и будет потеряна Грёза, то отдам я своё творенье в руки Хаосу, чего он так давно жаждет, и тот день для сынов человеческих станет последним'.

И сказали ему праведники: 'Мы сохраним твои дары и прославим имя твоё среди будущих поколений'.

А Странник, чья суть – Несотворённый Хаос, незримо присутствовал там и слышал слова Того, Кто Грезит.

Столетья летели, как буря, вращалось колесо созвездий – Жнец, Колесница, Волосожары, Великий Змей.

Потомки Праведников покинули Аройн, где сейчас холод и тьма, и стали жить на Континенте среди новых народов и возводить каменные города на берегах Северного Моря и на краю базальтовых пустынь.

Град, возведённый на Северо-Западе, именовался Лиэндале, и хранилась в нём Грёза, первый из даров Творца.

Град на Юго-Востоке звался Царьгород, и хранился в нём Ключ, второй дар Творца.

В Лиэндале и Царьгороде правили самодержцы, которые были родными братьями, и народы их были потомками Праведников, которые пришли из-за моря.

А Странник незримо ходил по земле, желая обратить в хаос всё, что было создано Творцом.

И отправился он на Северо-Запад, вошёл в стольный Лиэндале, поднялся в царские чертоги и, подступившись к самодержцу, стал нашёптывать: 'Брат твой восстал против тебя, возжелав править единовластно всем Континентом, и светом, и тьмой, и всякою тварью видимой и невидимой'.

Но король севера отворотился от Странника, сказав: 'Поди прочь!'

И тогда отправился Странник на Юго-Восток, вошёл в стольный Царьгород, и поднявшись в чертоги самодержца, стал нашёптывать: 'Брат твой восстал против тебя'.

И король юга услышал Странника, и поверив его лживым речам, пошёл войной против брата.

Собрал король юга народ свой, и призвал демонов разрушения, и Паляндру-Морову Деву, и Подземных, обитающих в тёмных гротах и питающихся мертвечиной.

На берегах реки Змеевны воинство Юго-Востока встретилось с воинством Северо-Запада, и братья сошлись в лютой схватке. И король севера отступил, и тогда Солнце потускнело и скрылось за чёрными тучами, Континент погрузился во мрак, и пришли холода, земля покрылась льдом, а море замёрзло до самого дна.

И пока на Континенте шла война между братьями-королями, Странник незримо вошёл в белокаменный Царьгород и унёс оттуда дар Творца – Ключ от Царствия. Так потомки Праведников утратили Ключ, а вслед за ним и Грёзу.

А Странник воплотился в людях Царьгорода, исказив их облик и запечатав их сердца, и стал властвовать над их помыслами.

И тогда Балтос-Светлый, первый из Близнецов, который был хранителем Северо-Запада и чьи спутники – Грусть и Мечтания, отвернулся от сынов человеческих, сказав: 'Отныне мир земной обречён, и да сгинет он в пламени, как тысячу лет назад'.

Но Еуфимос-Радостный, второй из Близнецов, который был покровителем Юго-Востока и чьи спутники – Веселье и Честолюбие, не отступился, сказав: 'Перехитрил нас Странник, но я хитрее. Я отыщу средство вызволить свой народ и возвратить дары Творца в мир земной'.

Но будет то или нет, ведомо лишь Тому, Кто Грезит...'

'Сборник легенд и преданий Сев. Провинции (бывш. Королевство Семгален), составленный Дамьяном Росицей, профессором кафедры культур младших народов Университета Словесности в Вильске, Ромейская Империя, год 998 от Всесожжения'

Северная Топь – Дети грешников

Воспоминания нахлынули внезапно, как будто по наитию – так пересохший ручей с руслом, погребённым под сором и пеплом, вдруг вновь обретает силу, и, вырвавшись на поверхность, бьёт ясным и светлым ключом. Вот только воспоминания эти были горьки, как полынь, и черны, как дёготь. Когда-то давно, бесконечно давно... Была осень. Такая же, как сейчас – глухая и промозглая. Час был поздний, ущербный месяц глядел из-за свинцовых туч, каменный верстовой столб белел во мраке, грунтовая дорога лентой вилась среди сжатых полей, а вдалеке, у кромки леса, алым и зелёным вспыхивали волчьи глаза. Илария стояла на обочине у верстового столба, поджидая ночной дилижанс, чуть поодаль у неё за спиной темнел холмик сельского кладбища, заросшего по краям колючим шиповником и высоким, в рост человека, чернобыльником. В воздухе уже чувствовалось дыхание зимы. Сивер нёс запахи гари и крови. Нынче не все доживут до весны, и весь мир погрузился во тьму – кромешную, глухую, беспросветную...

– Тётя, почему ты не умираешь?

Она открывает глаза. Дверь избы нараспашку, на пороге стоит дитя лет четырёх. В одной рубашонке – и как ему не холодно? Здесь, в этих топях, народ как из стали. И волосы белые-белые, будто выбеленные морской солью, а глаза цвета олова.

– Почему ты не умираешь? – вопрошает сероглазое дитя.

Ты тоже их видишь, мой маленький? Два пса у порога. Гончие Аннвинн. Говорят, они сродни той своре, которую прикармливают змеепоклонники. Псы-призраки. Гончие Аннвинн сопровождают души умерших к Прапрадедам за Железные Скалы – так говорят эти язычники. Там, где они появляются, непременно будет покойник... Илария вначале их боялась – лежат у порога, чёрные, страшные, глаза, будто плошки. После пригляделась – да нет, не страшно. Добрые косматые псины. Ждут терпеливо. А она всё никак.

– Нельзя мне, дитятко.

Нельзя, пока живы воспоминания. Стук копыт и грохот колёс по грунту. Она подошла к краю дороги, взмахнула рукой. Дилижанс остановился. Храпели мышастые кони, позванивала сбруя, раскачивался зажжённый фонарь. У ног извозчика лежала длинная кремнёвая пищаль, рядом хлыст, сплетённый из кожи и свинцовой нити. Времена нынче неспокойные, мало ли кто шастает по ночным дорогам? Илария протянула извозчику несколько монет, и осторожно перехватив корзину со спящим в ней младенцем, поднялась в экипаж. Она слышала, как снаружи извозчик стегнул лошадей, заскрипели рессоры, кузов дилижанса начал слегка раскачиваться. Илария уселась на деревянной скамье у окна, поставив корзину себе на колени. Кроме неё в дилижансе было ещё двое – безусый юнец, похожий на школяра, и бледная худая женщина с младенцем на руках. Школяр спал сном праведника, женщина тихонько напевала, укачивая ребенка. Когда Илария вошла, мать бросила на неё быстрый, пристальный взгляд, полный подозрения и даже враждебности. Видно, безошибочное женское чутье подсказало ей, что младенец в корзинке Иларии чужой, а быть может, ещё и краденый... Илария отвернулась к окну, чтобы не встречаться с ней взглядом, и закрыла глаза, стараясь не думать больше ни о чём...

– Они бы загубили это дитя. Не дали б ему жить. Игуменья сказала – положи на подоконник, само дойдёт. Они дали ему молока, смешанного с настоем красавки. Игуменья сказала – вот и славно, крику и плача тут хватит и без того. Младенец почти не дышал, личико было, как из воска. Я думала, и вправду дойдёт. А он выжил. Выжил, котёнок этот.

Илария замолкает. Беловолосая девица, которая дважды в неделю приходит убираться в избе, бросает на неё долгий пустоватый взгляд. Потом, покачав головой, она возвращается к своему занятию – усердно шурудит берёзовым веником, выметая сор из углов и из-под лавок. На ней рубаха, расшитая по вороту и рукавам узором из восьмиконечных крестов, и юбка-понёва в цветные продольные полосы. На шее и запястьях позванивают оберёги – 'лунные солнца', 'короли жаб' и сплетённые змеи. Люди Топи совсем не понимают по-ромейски. Их язык и на семгальский не сильно похож. Состоит будто из одних гласных. Красивый язык, благозвучный, его можно слушать просто как музыку. Они верят, что их предки пришли из-за Северного Моря. Оттуда, где сейчас Просторы Мрака. Забавно. Предки ромейцев тоже явились из-за моря, если верить преданию. Они пришли из Ледяной Земли в Год Трёхсотый от Всесожжения. Пришли и принесли с собой сокровенные знания, неведомые народам, населявшим тогда Континент. Ромейской Империи уже семьсот лет. Говорят, что Год Тысячный будет последним.

В городок под названием Ксилея она прибыла на рассвете. Фонари уже погасли, и улицы были пустынны – лишь вдоль мостовой брели в потёмках уличные торговцы, волоча на спинах полные коробы и корзины. Некоторые уже начинали разворачивать прилавки, раскладывая свой нехитрый товар – поздние осенние овощи, ячменные лепёшки, вяленую рыбу, расписные деревянные ложки, глиняные горшки... Дом, в котором жила начальница приюта, Илария отыскала довольно быстро. В окнах не было ни огонька – очевидно, хозяева ещё спали. Преодолев робость, Илария позвонили в дверь. Через некоторое время в прихожей зажёгся свет, и на крыльце появилась заспанная служанка – девочка лет тринадцати в цветастом сарафане. Потом Иларии пришлось ждать добрый час, пока хозяйка приводила себя в порядок. Наконец на порог вышла грузная дама средних лет, одетая в палевый чепец и лиловое платье с множеством бантов и оборок. Её лицо было довольно одутловатое и бледное, будто присыпанное мукой. Из-под тяжёлых век глядели тёмные, внимательные глазки. Госпожа Коттопаола, начальница приюта.

– Илария, вы ведь послушница, верно? – спросила она, окинув взглядом её серое бесформенное платье и такую же косынку, скрывавшую волосы. Затем госпожа Коттопаола заглянула в корзину, и её верхняя губа слегка скривилась, выражая то ли жалость, то ли брезгливость. – Ну что ж, идём.

Потом они сидели в рабочем кабинете, освещённом газовой люстрой. Госпожа Коттопаола оформляла документы – перо-самописец, поскрипывая, так и летало по бумаге. Профессиональная чиновница.

– Твой ребёнок? – спросила вдруг госпожа Коттопаола, не отрывая глаз от бумаг.

Не получив ответа, она подняла голову и так и впилась в Иларию своими глазами-булавками. Та, опешив, молчала. Вопрос застал её врасплох.

– Ишь ты, краснеет, как невинница на сеновале, – сказала, посмеиваясь госпожа Коттопаола. – Раньше надо было краснеть. Теперь чего уж...

Она вновь склонилась над бумагами, перо её заскрипело.

– Как, в монастыре?! Ну, дела. Куда мир катится? – приговаривала она, заполняя формуляры. – И кто у вас там такой прыткий? Небось, какой-нибудь дьячок смазливый? Или это был садовник? Может, истопник? Ай, безобразники... А игуменья ваша просто ангел, я скажу. Я б на её месте вытолкала тебя взашей, так-то, милочка. Ай, ладно, ладно. Не моё это дело.

Илария молчала, кусая губы. Знала бы эта курица, кто отец ребёнка. И кто его мать. Игуменья сказала: 'Избавься!' От матери уже избавились. Ковёр в келье был залит кровью. И софа, обтянутая синим бархатом, тоже. На софе лежало тело, завёрнутое в окровавленную простыню.

– Я не рожала этого ребёнка, отче. У меня никогда не было детей. Но они хотели, чтобы я убила его, – говорит Илария. Голос её звучит слабо.

– Отче. Что я тебе за 'отче'. Ещё столпником назови.

Локис. Чёрный Шаман. Глядит на неё, незлобливо посмеиваясь. Он говорит на 'порченом ромейском'. Знает откуда-то. Его Илария не боится. Хотя для местных, семгальцев, он исчадие ада. Как и все люди Топи. Шаман выглядит стариком. Его волосы, некогда белые, сделались серыми. У него усы и бородка, а лицо гладкое, без единой морщинки. И глаза цвета олова. Ромейцы тоже рождаются со светлыми глазами, а после радужка темнеет от грехов. А по смерти глаза снова становятся чистыми. Лишь младенцы да мёртвые у нас без греха. Склонившись над Иларией, шаман кладёт ладонь ей на лоб. Пальцы его правой руки касаются её запястья. Прикрыв глаза, он вслушивается в биение её жизни. Слабое, слишком слабое. Живи Илария на большой земле, давно б уже преставилась. А тут держит Грёза. И обещание. Не умереть без исповеди.

– Отче, я согрешила, – шепчет Илария.

Шаман кивает.

– Знаю. У игуменьи кошель стянула. Ничего, не обеднела она. Зато зла была, как чёрт. За грош удавится.

Шаман смеётся. И откуда только знает? Она ему не говорила... Жаль, Локис не может принять у неё исповедь. Он не священник, и он служит иным богам. А игуменья и вправду не обеднела. В её келье столько золота. Не меньше, пожалуй, чем в Соборе Всех Праведных, что в городе Нир. И роскошная мебель, обитая бархатом, и газовые светильники под потолком, и ценный ковёр, в котором нога тонет по самую щиколотку... Ковёр, впрочем, был безнадёжно испорчен. Они бросили на него окровавленный труп, когда вошли. Потом, правда, тело перенесли на софу. По требованию Алаиса. Он тоже там был. Сидел на краю софы рядом с покойницей, и вид у него был совсем не царственный – одежда изодрана и забрызгана грязью, волосы в беспорядке, сам белый, как смерть. Будто он стоит на эшафоте, и палач вот-вот явится.

А потом в келью вошла Августа. На ней был дорожный плащ, под которым виднелось белое, расшитое золотом платье со стоячим воротом. Её лицо под слоем белил напоминало маску. Илария так и не поняла, красива Августа или нет. Трудно разобрать, слишком много краски. И она была очень невысокого роста. Это особенно потрясло Иларию. 'Не думала, что она такая маленькая', мелькнуло у неё тогда. Не то чтобы карлица, но точно не больше гуля. Наверное, на троне она кажется высокой. Стоит выпрямившись и положив руки на подлокотники – и никто не догадывается, что у неё под ногами скамейка, тщательно задрапированная краями длинных одежд. Обман. Повсюду обман.

– Ты чувствуешь боль? – спрашивает шаман.

– Нет, отче.

Только усталость. Смертельную усталость. Боли нет. А ведь должна быть. Если это та же хворь, от которой померли её матушка и старшая сестра. Опухоль в боку. Говорят, это от саммеритовой пыли, которая незримо витает в воздухе. Успела наглотаться, пока жила на юго-востоке. Там всё буквально пропитано саммеритом. 'От лукавого мерзость сия,' говаривала её бабка. И то правда.