Текст книги "Трясина.Год Тысячный ч.1-2 (СИ)"

Автор книги: Влада Гуринович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Сердце верило в обман,

А теперь скорбит от ран.

В прах рассыпались мечты,

Сердце, как страдаешь ты!..

Глупая, наивная песенка, которая никогда не вызывала у меня ничего, кроме смеха. Но как ни странно, я был рад слышать её сейчас, среди мрака и отчаяния.

Сердце, прошу, ты его отпусти,

Сердце, не плачь -

Но забудь и прости...

Девочка и слепец на камнях паперти. Люди слушали и улыбались, бросая им под ноги медяки. Пошарив в карманах, я вытащил пару монет и протянул их девочке. Потом я вернулся домой. К вечеру на моих запястьях появились багровые стигматы. Я знал, что часы мои сочтены.

Вскоре я почувствовал тошноту и слабость во всём теле. На меня волнами накатывала лихорадка. Я лёг на постель, в которой накануне умерла Карин, и стал дожидаться смерти. В комнате стало жарко, так жарко, что невозможно было вздохнуть. Я знал, что это всего лишь иллюзия – в доме было не топлено со вчерашнего дня.

Собрав остатки сил, я встал с постели, подошёл к окну и толкнул раму, желая глотнуть холодного воздуха. Передо мною был выбеленный снегопадом сад, тёмные стволы деревьев и могила Карин, засыпанная снегом. Над могилой я отчётливо различил чью-то скорчившуюся тень. Мерзостная тварь, чёрная на фоне снега, сидела над могилой Карин. Увидев меня в окне, тварь зарычала, и в темноте сверкнули её фосфорические глаза.

Я не особенно верил россказням о гулях. Я никогда не видел их во плоти – только на гравюрах и цветных миниатюрах из книг. Они будто бы обитали в мёртвых городах по ту сторону базальтовой пустыни. Но если верить легендам, иногда они появлялись и в наших краях – на полях сражений, на заброшенных кладбищах и в городах, где свирепствует мор. Поветрие было им не страшно. Не случайно в некоторых сказках Морова Дева, сеющая смерть, и Аллил, повелительница гулей, дева-чудовище с изъеденным червями лицом, являются родными сестрами и идут рука об руку.

Легенды не лгали. Чудовища-гули явились и в наш зачумленный город. Я с проклятиями отшатнулся от окна. Схватив подвернувшиеся под руку каминные щипцы, я бросился на улицу. Ярость придавала мне сил. Гуль всё еще был здесь. Я замахнулся на него щипцами, желая отогнать от могилы Карин. Чудовище припало к земле, глухо рыча.

Внезапно глаза мне заволокло красным туманом. Земля будто качнулась у меня под ногами, и щипцы выскользнули из моих ослабевших пальцев. Я понял, что теряю сознание. Сквозь пелену забыться я чувствовал, что меня куда-то тащат. Потом я почувствовал край оловянной чаши у своих губ.

– Пей, – услышал я резкий, хрипловатый голос, – Пей, если хочешь жить.

Очнувшись, я обнаружил себя лежащим на кровати, в комнате, где накануне умирала Карин. Не горела ни одна свеча. Окно было распахнуто. Морозный воздух наполнял комнату. Холодно и темно было, как в склепе. Я различил чёрный силуэт на фоне окна. Дрожь охватила меня, когда я понял, что это гуль... здесь, в моей комнате!..

– Проснулся, поэт? – сказало чудовище.

Одним прыжком оно оказалось у моей постели. Я различил в полутьме его продолговатые глаза, плоский нос и ощеренную ухмылку. Мне почудилось даже, что я вижу ошметки мёртвой плоти, налипшие на его клыки. С ужасом подумал я о Карин...

Чудовище издало смешок, будто прочтя мои мысли.

– Не беспокойся, цела твоя Карин. Гули не прикоснутся к ее могиле. Так распорядилась Аллил.

Чудовище склонилось надо мной, и тут я увидел, что это женщина. Я понял это по очертаниям её тела. Впрочем, изящества в ней не было ни на грош – тощая и жилистая, и в чертах её лица было больше звериного, чем человеческого. И она стремилась себя украсить, как все женщины. Длинная грива волос, жёстких, как проволока, была заплетена во множество мелких косичек, и в них вплетены были бусины из гладко отшлифованных позвонков.

– Я дала тебе зелье, излечивающее от моровой язвы. Теперь ты будешь жить. Так распорядилась Аллил, – сказала гуль.

– Аллил... – медленно повторил я.

– Аллил – твоя поклонница. Смертные не ценят твои песни, но они по нраву гулям. Их поют при дворе Аллил под музыку цитр, сделанных из человеческих костей и высушенных жил. Да, Аллил – твоя поклонница. И она желает, чтобы ты жил в мире смертных, пока не напишешь все свои песни.

Я поднёс руку к глазам. Даже в полутьме было отчетливо видно, что стигматы исчезли. Возможно ли такое? Сыворотка, которую изготовляли в столице, могла лишь предотвратить болезнь. Но человек, на теле которого появились стигматы в форме лепестков златоцвета, считается обречённым.

– Аллил велела мне принести тебе зелье, поэт, – сказала гуль. – Я всё сделала. Но теперь и ты кое-что мне должен.

– Что же? – спросил я.

Гуль ухмыльнулась и протянула ко мне руку. Я невольно содрогнулся, когда её длинные пальцы с заострёнными ногтями коснулись моей щеки.

– Ты должен жениться на мне, поэт. Не прямо сейчас, а позже. Я подожду. Времени у меня – целая вечность.

Несмотря на всю отчаянность положения, я расхохотался. Расхохотался так, что слёзы навернулись мне на глаза.

– Возможно ли такое, чтобы простой смертный соединился с дочерью гуля?! – проговорил я между приступами смеха.

Чудовище покачало головой.

– Я не дочь гуля. Мой отец такой же смертный, как и ты. Он некромант из Бал-Сахир, всю свою жизнь посвятивший колдовскому искусству. Ни разу не взглянул он с вожделеньем ни на одну женщину, но моя мать, гуль Рас-Шаха, покорила его сердце. Я, Скилла, плод их любви.

Многие из гулей хотели, чтоб я стала их подругой, но они мне не по нраву. Я желала стать подругой смертного. Аллил обещала мне в этом посодействовать. Сейчас я покину тебя, поэт. До поры до времени. Живи и пиши свои песни. Пиши, пока не иссякнет твоё вдохновение. Ну а потом я приду и заберу тебя в подземные лабиринты гулей. Ты станешь одним из нас и обретёшь бессмертие.

Я молча смотрел на ту, которая называла себя Скиллой. Какая странная судьба, думал я, пережить мор и поветрие, чтобы в итоге стать придворным поэтом Аллил, повелительницы гулей.

– А впрочем, – сказал я вслух, – не всё ли равно, где жить и как умирать, если Карин больше нет?

Гуль снова ощерилась в ухмылке.

– Излечиться от моровой язвы куда проще, чем исцелиться от любви. Но и это пройдёт. Вот увидишь, – сказала она.

Чудовище отступило и скрылось во мраке. В тёмной комнате воцарилась тишина.

Сейчас, когда я пишу эти строки, за окном уже рассвело, и в Лемаре начался день. Новый день ожидания, отчаянной надежды и борьбы за жизнь. Но мне безразлично, что будет с Лемаром. Безразлично, прибудет ли воздушный корабль до того, как последний житель города в корчах упадёт на землю, и на его запястьях расцветут кровавые язвы. Мне безразлична даже моя собственная судьба, ибо Карин больше нет, и жизнь моя утратила смысл.

Но довольно обо мне. Пора заканчивать с этим рассказом и начинать новую песню. Строки складываются сами собой, и я уже слышу новый напев. Это будет песня о девочке с лютней, которая поет о тоскующем сердце обманутой красавицы. И Аллил, королева гулей, дева-чудовище с лицом, изъеденным червями, восседает на троне из человеческих костей и с благосклонной улыбкой осыпает девочку золотыми монетами.

Лемар – Окружной судья

Господин Вольдемар Пелягриус, окружной судья, имел привычку поздно вставать, и по этой досадной причине он не успел покинуть Лемар до того, как захлопнулись городские ворота. Сейчас он с тоской вспоминал свой охотничий домик в заповедном лесу в нескольких милях от Лемара. В домике имелся огромный камин, в котором при желании можно было зажарить целого бизона, мебель в пасторальном стиле, чучела редких болотных хоггов и гривастых волков-леванов, а также цветные настенные гравюры и гобелены, изображавшие сцены охоты. Если б не его обычай подольше понежиться в постели, он бы сейчас наслаждался жизнью на лоне природы, вдали от зачумленного города и возможно, в компании юной одалиски.

Да, это была маленькая слабость судьи Пелягриуса. Он всегда испытывал отвращение к женщинам, считая их пустыми взбалмошными фуриями, посланными на Землю с единственной целью – терзать мужчин и отравлять им жизнь. При этом, однако, он испытывал нежнейшие чувства к юным созданиям лет двенадцати-тринадцати, уже не девочкам, но ещё и не зрелым девицам. Особенно его прельщала их особая красота, ускользающая и хрупкая. Век у этой красоты был недолог – год, от силы полтора. Потом у них начинала наливаться грудь, бёдра безобразно округлялись, а на теле пробивалась эта отвратительная поросль – короче говоря, прекрасная фея превращалась в жабу. Наложниц, повзрослевших и утративших свою свежую красоту, судья Пелягриус немедля отдавал на попечение госпожи Сорекс, известной сводницы и держательницы сети борделей под незамысловатым названием «Сенполия Сорекс». Их дальнейшая судьба его не интересовала. Госпожа Сорекс – профессионал своего дела, ей лучше знать, как тут всем распорядиться. Услугами сводницы господин Пелягриус пользовался уже очень давно. Та, в свою очередь, отлично знала его вкусы и пристрастия, и её выбор всегда бывал безупречен. Она много времени проводила в разъездах, путешествуя от одного сиротского приюта к другому в поисках подходящей претендентки. Вообще-то, сводничество было запрещено законом и сурово каралось. Однако госпожа Сорекс была опытной женщиной, и она умела грамотно обходить запреты. «Посредничество в удочерении» – разве есть тут к чему придраться?

Не так давно господин Пелягриус расстался со своей состарившейся наложницей (ей исполнилось пятнадцать), и теперь с нетерпением поджидал новую. Госпожа Сорекс подыскала подходящую кандидатку в одном монастырском приюте, расположенном в предместье города Асмень. Девочку со дня на день должны были доставить в Лемар.

Судья пребывал в радужном настроении. Несколькими днями ранее он удачно завершил судебный процесс, отправив на плаху одного опасного крамольника. Обвинение было серьёзным: оскорбление законной власти, порча общественного имущества, а также площадная брань и сопротивление при аресте. Проще говоря, негодяй нанёс существенный урон державе, испоганив стены городской ратуши надписями кощунственного содержания. К счастью, надписи эти просуществовали совсем недолго, ибо некий сознательный гражданин, пожелавший остаться неизвестным, незамедлительно замазал их извёсткой. Однако на месте преступления случайно оказался господин Н., внештатный информатор службы безопасности, который успел всё прочесть и запомнить. Согласно показаниям Н., надписи были следующего содержания: «Наместник уже опротивел и надоел», «Тут вам не провинция», а также «Слава Братчикам!» Кроме того, там присутствовала фраза, порочащая Августу, но процитировать её нет никакой возможности, ибо человек порядочный и законопослушный скорее согласится вырвать самому себе язык, нежели произнести вслух сии непотребства... Речь судьи была прервана негодующими выкриками из зала. Какой-то невзрачный человек в поношенной куртке и вязаной шапочке (очевидно, работяга из предместья) вскочил со скамьи и принялся кричать: да вы что, ослепли тут все?! Посмотрите на обвиняемого, это же несчастный калека, у которого правая рука отсохшая от рождения, а пальцы левой изуродованы тяжелейшей формой ревматизма. Да не смог бы он ничего написать, даже если бы и захотел!.. К скандалисту тут же бросились стражники и поволокли его прочь из зала, на ходу награждая пинками и зуботычинами. А судья резонно заметил, что для крамольника сие не препятствие, и он вполне мог сделать эти надписи, держа кисть зубами, либо пальцами ног. После чего был вынесен приговор, и обвиняемый лишился головы.

Судья отметил завершение процесса в компании своих добрых друзей, прокурора Лепрозиса и судебного писаря Дальпранцы. Господин Пелягриус был доволен – норма по смертным казням, ежегодно спускаемая из Цитадели, выполнялась исправно. А со дня на день ему привезут новую наложницу, и они вдвоём отправятся в его охотничий домик. Вальдшнепов стрелять. Да, жизнь определённо удалась, дай боже каждому...

Весть о поветрии застала судью врасплох, разом перечеркнув все его планы. В первый день карантина господин Пелягриус сидел взаперти, испытывая животный ужас. Сбросив с себя одежды, он часами простаивал перед зеркалом и всматривался в своё отражение – не появились ли на его бёдрах и запястьях зловещие стигматы?

На второй день в дверь его дома позвонили. Слуга сообщил, что прибыл торговец сывороткой. Барыга, иначе говоря. Судья приказал немедля его впустить. Он отвёл дорогого гостя в свой кабинет и предложил ему стаканчик пряного вина. Потом судья спросил цену. Сумма, которую заломил барыга, была фантастической, но Пелягриус не стал торговаться. Он бросился к сейфу и отсчитал необходимое количество златниц. Даже двойное количество. Для того, чтобы остановить морову язву, достаточно было одной капсулы, но судья на всякий случай приобрёл сразу две.

После судью терзал подспудный страх: а не обманул ли его барыга, вместо целебной сыворотки подсунув фальшивку? Вечером того же дня его слуга свалился с лихорадкой. Судья полночи не спал, слушая вопли и стенания несчастного. «Поздно, поздно. Увы, слишком поздно», шептал он, сжимая во вспотевшем кулаке вторую капсулу, которая так и осталась невостребованной. Под утро слуга затих, и судья вызвал коронеров. Чувствовал он себя великолепно, и его бёдра и запястья были чисты от стигмат. Барыга оказался порядочным человеком.

Теперь оставалось лишь терпеливо дожидаться окончания карантина. Судья слонялся по особняку, изнывая от скуки. Ему было бы легче переносить тяготы заточения, будь рядом юная наложница, или хотя бы его приятели-юристы. Или эта Сорекс, на худой конец. Но прокурор и писарь успели покинуть город, а госпожа Сорекс и вовсе не явилась. И маленькой одалиски ему, скорее всего, не видать, как своих ушей. В придачу ко всему его единственный слуга возьми да помри, и теперь некому было распорядиться насчёт обеда. Господин Пелягриус перебивался хлебом с холодной ветчиной и потягивал пряное вино. Наконец, чтоб как-то убить время, господин Пелягриус вытащил из книжного шкафа первую подвернувшуюся под руку книгу, уселся в мягком кресле у окна и принялся читать. Это был сентиментальный роман в стихах о витязе, полюбившем прекрасную принцессу, которую он ни разу в жизни не видал, но слышал о ней в песне одного странствующего лютниста. В поисках любимой витязь отправился в дальнее странствие, полное опасностей и приключений. Чтиво было прескучным. Пелягриус лениво перелистывал страницы, позёвывая и бросая взгляды за окно, на засыпанную снегом площадь и старинный храм, который возвышался прямо напротив дома судьи.

Лемар – Лютнист у храма

– Ян! Ян, а давай поднимемся на старое замчище. Там такая гора высоченная, наверно, вся округа видна. Посмотрим, что там делается. То есть, я посмотрю, а потом расскажу тебе.

Замчище? Отлично. Да куда угодно. Только не приставай больше с расспросами, ладно?

– А давай. Пока не померли.

– Мы не умрём!

Да, пожалуй. Поживём ещё немножко. А ведь почти уже решился. Отползти куда-нибудь в подворотню, и там уже. Потом коронеры подберут. С капсулой в зубах. Так бы и сделал, если б она осталась в том доме. Молодец, Варгус, обмакнул по самые уши. Помни, кто ты есть, собачья кровь.

– Ян, а ты много людей убил?

Да твою ж душу мать! Сколько можно-то?..

– Ну как сказать. Во время беспорядков у нас был приказ стрелять на поражение. Я специально не прицеливался. Но кому-то может и прилетело, не знаю.

В Мертвячьем Овражке точно прилетело. Стреляли боевыми. Трое наших и офицер. А у того был мешок на голове. Везли в железном фургоне. Долго. Переговариваться было запрещено. Остановились на просеке. В склоне оврага была вырыта могила. И лес вокруг. На краю оврага стояла машина с включёнными огнями, а рядом прохаживались двое Соглядатаев в униформах. Валога и ещё кто-то. Того подтащили к краю могилы и заставили опуститься на колени. Сказали – именем Августы. Потом офицер отдал приказ. Стреляли все трое одновременно. Хотя хватило бы и одного. Нам так и не сказали, кто это был. Ясно, что враг Августы. Один из. У неё вообще врагов много.

– Ян, а тот человек...почему ты всё-таки решил его прикончить?

– Он бил свою жену.

– Вот, гад! – воскликнула девочка. А потом добавила негромко: – Наверно, это трудно, убить человека?

– Наверно. Я не смог.

Прокололся. Теперь уже и не вспомнишь, где именно. Дом-то был хорошо изучен. Резиденция под Вильском. А он дверь кабинета никогда не запирал. Надо было сразу в затылок. А он обернулся. Ну и крику же поднял. Вопил, как баба. У него парабеллум на столе лежал, а он, видно, с перепугу про него забыл. За чернильницу схватился. Из зелёного мрамора, тяжеленную. И то промахнулся. Засандалил прямо в стену. Потом, наверно, пришлось обои переклеивать. Когда меня выводили из кабинета, он прятался под письменным столом. Грозный Мика. Курам на смех. Меня допрашивал Алех Валога. Сказал – это дело мы замнём. Ничего тебе не сделают. Ничего...

– Ян, а у тебя есть братья или сёстры?

– Сестра есть, старшая.

– А младшая?

– Да как-то Бог миловал.

Ненавидишь меня, Лита? Знаю, что ненавидишь. Ну прости. Кто ж знал, что всё закончится именно так?..

– Ян, а она красивая?

– Кто, сестра моя?

– Нет. Та женщина.

Беренис.

– Красивая.

Как гибкий клинок. Тело, как гибкий клинок. И розы в волосах. Она любила красные. В Царьгороде в моде были розы без шипов. Специальные, для аристократок, чтобы не искололи себе пальцы. Но такие цветы она презирала. "Роза без шипов – всё равно что вино без хмеля", так она говорила. Она трогала эти колючки, острые, как иглы – легонько, кончиками пальцев. А потом вправляла бутон себе в причёску и замирала перед зеркалом. Надолго. Будто завороженная собственным отражением.

– Ян, ты любил её? Правда? Любил? – допытывалась Нара. – Цветы дарил и...всё такое?

– Стихи писал. Отвяжись, Нара.

– Любовные?

– Хреновые.

– А мне расскажешь?

– Никогда.

– А почему?

– Смеяться будешь.

– С чего вдруг?

– Она смеялась.

– Потому что дура.

– Много ты понимаешь.

Она, вообще-то, не смеялась. Но лучше бы смеялась. Или прямо бы сказала, что стихи дрянь. А она вообще никак не комментировала. Может, она их и не читала. В глаза даже не видела. Придумал тоже – совать конверты ей под подушку, в надежде, что она найдёт и прочитает. А находила их прислуга, например. Лакеи с горничными. А потом читали их друг дружке и ржали в голос. Глупость ужасная. Чёрт, ну почему у меня всегда всё через задницу?..

– Ян, постой, – сказала Нара, потянув его за рукав.

– Что такое?

– Мне надо, – сказала она шёпотом.

– Что, опять?

– Угу. Тут подворотенка. Я быстро. Подожди минутку, хорошо?

Подворотенка. Нахваталась уже словечек.

– Ну беги.

Никак не получается её представить. Образ разваливается. Нара – имя наше, семгальское. А по-ромейски шпарит чисто, без акцента. Оно и понятно. С рожденья по приютам, а там семгальскому не учат. Зачем он нужен? Даже страны такой уже нет... И всё-таки, куда её девать, если мы выживем? Опять в приют? А сам я куда денусь?.. Лита. Господи. Лита. Там была такая мясорубка. Земля кипела. С ней же ничего не случилось, правда, Господь Вышний, Единый, Незримый, Всемогущий, с ней ведь всё в порядке?..

– Ян! Ян! Обалдеть! Здесь крокусы!

– Что? Какие крокусы?

– Нашла в подворотне! Целая корзина крокусов, лежала прямо на земле. Кто-то их вырастил и бросил, или потерял.

– Ты что, корзинку тащишь?

– Их надо спасти! Они же погибнут, здесь так холодно. Ян, давай раздадим их людям.

– Да кому они нужны?

– А лучше отнесём их в храм. Поставим возле алтаря. Здесь в Лемаре очень красивый храм. Белый такой, со шпилями.

– Нара, ты ж на замчище собиралась.

– Так мы туда и идём. А после в храм.

***

На краю городского вала, где когда-то возвышалась крепостная стена, стояли люди – по одному, по двое, либо группками человек по пять. Почти никто не разговаривал. Люди глядели в небо, затянутое снеговыми тучами. Воздушного корабля всё не было. Знамений тоже. Казалось, о зачумленном городе позабыли все – и власти, и сам Господь Вышний. Некоторые, устав глядеть в пустые небеса, переводили взгляд за городской вал и начинали всматриваться вдаль, будто в надежде разглядеть знакомые лица там, по ту сторону Тёрна.

– Ну чего там, Нара? Корабля так и нет?

– Неа!

– А что есть?

– Грузовые машины перед воротами. И два брезентовых шатра. Вокруг города военные с винтовками. Стоят, вытянувшись в цепочку, по солдату через каждые пару саженей. А ещё в земле пропаханы канавы, там на дне что-то горит, но дыма нет, только воздух дрожит от жара.

– Ловушки для крыс. Они переносят морову язву, а Тёрн для них не препятствие. Крыса может запросто проскользнуть под заграждением, человек – никогда. Видишь его?

– Тёрн? Ага, вон там, на горе, где дорога. Сетка такая, а за нею люди. Просто люди, не военные. Смотрят на город. А мы на них.

Нара видела, как от толпы, стоявшей у заграждения, отделился какой-то человек. Подойдя почти вплотную к сетке, он вдруг принялся подпрыгивать и размахивать руками. Кажется, он даже что-то крикнул. Впрочем, на таком расстоянии всё равно не разобрать, да ещё и машины внизу тарахтят моторами.

– Чертёнок, – проговорил Ян.

– Что?

– Сказка такая есть. Чертёнок жил в лесу, людей пугал. Пока его самого не напугали.

Он опустил руку в карман куртки и нашарил там металлический рифлёный диск. Монета. Ян повертел её в пальцах, взвесил на ладони. И вдруг, вскинув руку, с размаху швырнул её за городской вал.

– Ян ты что?! – крикнула Нара, провожая монету глазами – та, тускло сверкнув, исчезла в зарослях самшита, укрывавших склоны замчища. – Зачем ты выбросил деньги?

– Так надо. Потом объясню. Пойдём, Нара. Тут, похоже, ничего интересного.

– Ага, пошли. Надо ещё цветы в храм занести, – сказала девочка. Она всё ещё держала в руках корзинку с крокусами.

Святилище Господа Вышнего располагалось на круглой площади через квартал от городского вала. Судя по очертаниям башен и стрельчатым нишам стен, в прошлом это был храм Митры Вседержителя, которому некогда поклонялись язычники-семгальцы. После установления Закона Праведников в архитектуру и внутреннее убранство храма были внесены некоторые изменения, согласно Царьгородскому канону. Храм был открыт, но службы не велись ни в этот день, ни в предыдущие. Когда началось поветрие, священник бросил свою паству и сбежал из города, видимо, не слишком полагаясь на заступничество Вышнего. Дьячок, оставшийся при храме, каждое утро на рассвете отпирал двери храма, а с наступлением сумерек запирал. Горожане, оставшиеся без духовного пастыря, отлично справлялись сами. Каждый день они собирались в храме и, возжёгши свечи у алтаря, читали вслух Реченья Праведников, а также пели псалмы и литании. Дьячку оставалось лишь присматривать за порядком. Впрочем, горожане вели себя чинно, и дисциплину никто не нарушал.

– Ян, а ты не хочешь войти?

Они стояли на ступенях храма. Из распахнутых дверей доносились торжественные песнопения. Нара узнала этот псалом: "Егда узрите смуту и градоразорение..." Прихожане пели его хором. Псалом закончился, на минуту наступила тишина, а потом чей-то голос принялся читать нараспев: "Воссев под купиною, возлиянье свершил, и в сиянии славы явился ему..."

– Не хочу. Недолюбливаю я эти храмы, знаешь ли.

– Мы могли бы помолиться вместе. Испросить защиты у Господа Вышнего. Чтобы мы не заболели и выбрались из этого города, и чтоб нас никто больше не обижал.

– А если его нет? – сказал Ян чуть отрывисто.

– Что значит, нет?

– А вот так. Нет и всё. Ни Господа, ни Вышнего.

– Ян, ты утратил веру после того, что с тобой случилось? – тихо проговорила девочка.

– Нара, отвяжись уже, а? Занеси эти чёртовы цветы и пойдём отсюда.

– Я ещё и помолюсь.

– Как хочешь. Я у входа подожду.

В храме пахло ладаном и пчелиным воском. На длинных деревянных скамьях сидели прихожане. У алтаря, повернувшись лицом к пастве, стоял степенный седоусый мужчина в клетчатом пальто. Он держал в руках раскрытую книгу и чуть нараспев зачитывал Реченья Праведников. Нара с корзинкой в руке осторожно обошла скамьи и, приблизившись к алтарю, остановилась, заворожено глядя на образ Вышнего – Всевидящее Око, выложенное золотистой смальтой. Потом, преклонив колени, она осторожно поставила корзину с цветами на каменный пол. 'Прими наше подношение, Единый, Вездесущий', подумала она. И начала молиться. Молча, про себя.

– Ну, как, пообщалась со Всевидящим? Может, знамение какое было? – иронично спросил Ян, когда она вернулась.

Он сидел на ступенях паперти, прислонившись к стене и положив свой посох слепца поперёк колен.

– Напрасно ты смеёшься, – серьёзно сказала девочка. – Я помолилась, и мне стало лучше. Даже есть не так хочется.

– Лучше б Вездесущий нам хлебушка прислал. А ещё тесёмок пару, – сказал Ян.

– Каких тесёмок?

– В гарнизоне шнурки отобрали, ботинки сваливаются. Ладно, проехали. Взгляни-ка лучше сюда.

Он протянул Наре раскрытую ладонь. В его руке лежала монета.

– Медный?

– Нара, возьми его и посмотри на него очень внимательно. Может, на нём есть надписи какие-нибудь необычные, или изображения? Может, руны?

Нара поднесла монету к глазам.

– Это не ромейская монета, – сказала она, помолчав. – Чужеземная какая-то. На ромейских деньгах изображён ястреб, или портрет Августы. А здесь всадник, и над ним солнце. И надпись. Буквы вроде ромейские, но язык непонятный. И цифры. Девятьсот восемьдесят восемь.

– Талер, – сказал Ян. – Талер семгальский. А цифры – это год, когда его отчеканили. Двенадцать лет назад. В тот год Семгален сделался провинцией Империи. И монет таких больше не делают.

– А как он сюда попал? – спросила Нара.

– Я бы сам хотел это знать. Час назад я выбросил его за городскую стену. И похоже, этим же талером я расплатился за ночлежку, причём дважды. Нет, я не свихнулся. Он реально всё время ко мне возвращается.

– Ох, так это же, наверно...

Она не произнесла этого вслух, но они подумали об одном и том же. Неразменный Талер. Волшебная монета из очень старой сказки, которую знали и в Семгалене, и в Царьгороде. Говорят, некоторые всерьёз готовы были продать за него душу. Неразменным Талером можно было расплатиться с трактирщиком, отдать его ростовщику, даже выбросить в море, но всё равно он неизменно возвращался к своему владельцу. А ещё Неразменный Талер притягивал к себе деньги. Не оттого ли им так охотно подавали милостыню на городских улицах? Будто в подтверждение тому на ступени паперти со звоном упала монета. Какой-то человек, выходя из храма, бросил им под ноги полсеребряника.

– Откуда он у тебя? – спросила Нара.

– Мне дал его человек по имени Ангхи. Здесь, в Лемаре, в первый день карантина. Странно, правда?

Ян умолчал о том, что незнакомец вернул ему и капсулу с ядом, которую отобрали в гарнизоне.

Импровизированная служба заканчивалась. Прихожане поднялись с лавок и затянули заключительный благодарственный гимн. «Сейчас из храма повалит народ, и все будут бросать нам монетки, – подумала Нара. – Их притянет к себе Талер...» Она вздрогнула, когда на неё упала чья-то тень. Подняв глаза, Нара увидела перед собой лютниста. Того самого, которого она видела накануне вечером в таверне. Сейчас она могла разглядеть его получше. Это был юноша лет восемнадцати, высокий и статный, его лицо с продолговатыми глазами и высокими скулами было очень бледно, но всё же привлекательно. Юноша был разодет в ромейский кафтан вишнёвого цвета, богато расшитый золотой нитью, алые сапожки с загнутыми носами и всю ту же шапку с отворотами, украшенную пышным павлиньим пером. Длинная прядь угольно-чёрных волос спадала на его лицо, скрывая правый глаз и часть щеки. В руке он держал лютню.

– Здравствуйте, принцесса, – сказал он, улыбаясь.

– Здравствуйте, – вежливо ответила Нара.

– Скажите-ка мне, почему вы стоите на паперти, как нищенка, и просите подаяние? – спросил лютнист. – Вы ведь должны жить во дворце, а ваши подданные опускать очи долу и преклонять колени, когда вы шествуете мимо.

– Вы смеётесь надо мной? Я и есть нищенка. Я выросла в приюте, а родители мои умерли.

Нара покосилась на Яна, но тот сидел неподвижно, запрокинув лицо к небу, и, казалось, не слышал их разговора. Юноша усмехнулся.

– Спойте для меня, принцесса. Балладу об Айал-Гаче. Так его называют ксайлахские кочевники. Айал-Гач, он же Странник. Злой колдун, который обманом захватил одно царство-государство, и заколдовал там всех людей, сделав их своими приспешниками.

– Я не знаю такой песни, – с удивлением сказала Нара.

– Жаль, – юноша вздохнул.

– Я могу спеть "В прах рассыпались мечты", – сказала Нара.

Эту песенку воспитанницы приюта разучивали на уроках музыки, аккомпанируя на лютне и клавикорде.

– О, шедевр салонной лирики, – обрадовался юноша. – Давайте! Я готов.

– А вы нам заплатите за это? – спросила она.

– Я уже вам заплатил. Двумя днями ранее.

Юноша прижал к груди лютню и коснулся струн. Полилась нежная, печальная мелодия. Нара вздохнула и запела.

Было когда-то мне счастье дано

С тем, кого сердце желает мое...

Прихожане один за другим выходили из храма, но не спешили расходиться по домам. С улыбками на лицах стояли они вокруг паперти, слушая песню. На каменные ступени со звоном падали монеты. Какой-то молодой человек в чёрном пальто и бордовом шарфе, обмотанном вокруг шеи, протянул Наре пару медных. Она взяла деньги и кивнула в знак благодарности.

Сердце, прошу, ты его отпусти,

Сердце, не плачь, но забудь и прости...

Юноша закончил играть и опустил лютню.

– Прекрасно, прекрасно. Это было незабываемо, – сказал он. – Когда вы взойдёте на престол, принцесса, я уж не осмелюсь потребовать от вас песню. Премного благодарен, что вы позволили мне воспользоваться шансом. За сим откланиваюсь, Ваше Высочество.

Юноша склонил голову и с почтением прикоснулся к своей алой шапке. Нара в растерянности взглянула на Яна, а когда она снова повернулась к лютнисту, его уже не было. Ни Ян, ни один из людей, стоявших на паперти, не услышал музыку лютни. И никто из зрячих так и не разглядел странного лютниста, хотя юношу, разодетого в яркий кафтан и шапку с пером, трудно было не заметить. Один лишь молодой человек в чёрном пальто, который был поэтом, смутно догадывался, что кто-то играл на лютне, а песня о разбитом сердце предназначалась вовсе не для ушей простого смертного.

Лемар – Волколаки

Утомлённый чтением, Вольдемар Пелягриус задремал, не проснувшись даже, когда толстая книга выскользнула из его рук и со стуком упала на пол. Его разбудило пение. Чистый, серебристый голос поднимался над храмовой площадью. Голос девочки лет двенадцати. Судья сладко зевнул, потянулся в своём мягком кресле и с любопытством уставился в окно. Его блёклые глаза расширились от изумления. Вскочив с кресла, он бросился к письменному столу и вытащил из ящика две цветные миниатюры-светописи (портрет и в полный рост), которые доставила ему госпожа Сорекс после своего визита в приют Асменя. Прилипнув лбом к оконному стеклу, судья смотрел то на девочку на паперти храма, то на миниатюры. Да, сомнений быть не могло. Это девица Нара, двенадцати лет восьми месяцев от роду. Та самая, которую он намеревался удочерить. Стало быть, её успели привезти в Лемар до того, как закрылись ворота. Не веря в свою удачу, судья ринулся к выходу, на ходу натягивая бобровую шубу и меховую шапку.