Текст книги "Пробудившие Зло (СИ)"

Автор книги: Виталий Держапольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Глава 4

Москва 1939 г.

Возле распростертого на грязном, заплеванном паркете истерзанного тела стояли двое.

– Забавно, – простуженным голосом произнес один из них – худой нескладный старик, поправляя желтовато-мутный мениск монокля, поблескивающий в его правом глазу. – Весьма и весьма забавно, – вновь повторил он, теребя длинными узловатыми пальцами седую бородку-эспаньолку. – Даже не знаю, что вам сказать по этому поводу, драгоценный вы мой. – На вытянутом костистом лице старика, обтянутом пергаментно-желтой кожей с проступающими то тут, то там «печеночными» пигментными пятнами, лежала «печать» крайней степени изумления. Таким озадаченным престарелого профессора медицины уже давно никто не видел.

– Лазарь Евстафьевич, неужели совсем никаких предположений? – Собеседник профессора – тучный коренастый мужчина лет пятидесяти, тяжело отдуваясь, сдвинул на затылок форменную фуражку с бирюзовым околышем и промокнул скомканным носовым платком абсолютно лысую и круглую, словно бильярдный шар голову, покрытую крупными бисеринками пота.

– Представьте себе, Дорофей Петрович, ни-ка-ких! – Виновато развел руками старик.

– Я не могу в это поверить, Лазарь Евстафьевич! Ведь вы же светило мирового уровня! – Милиционер оттянул жесткий воротничок кителя с тремя металлическими синими «шпалами» на бирюзовых петлицах и потер широкой ладонью побагровевшую шею. – Если не вы, то кто же?

– Я тоже, знаете ли, нахожусь в полном смятении чувств, товарищ лейтенант…

– Вообще-то капитан милиции, что равно армейскому подполковнику [2]2
  [2]Во времена Ежова в милиции и ГУГБ установились персональные звания и знаки различия, похожие на армейские, однако фактически соответствующие на два ранга выше воинского звания (так, в 1940 году звание капитана госбезопасности/милиции примерно соответствовало армейскому подполковнику или полковнику, майор госбезопасности/милиции – полковнику или комбригу, старший майор госбезопасности/милиции – комдиву, затем генерал-майору)


[Закрыть], – без «задней мысли» поправил профессора Дорофей Петрович, но старик отчего-то обиделся.

– Мне без разницы! – вспылил он, нервно дернув щекой. Монокль выпал из его глаза, и закачался на тонкой золотой цепочке, пристегнутой к лацкану старомодного пиджака. – Я не разбираюсь в ваших этих… чинах. – Тонкие бескровные губы профессора презрительно скривились. – Так же, как и вы ни черта не смыслите в ученых степенях и званиях…

– Лазарь Евстафьевич, дорогой! Извините великодушно – ни в коей мере не хотел вам досадить! – виновато расшаркался Дорофей Петрович.

Старик порывисто схватил качающийся монокль и вернул его на прежнее место. Взглянув на простоватую рабоче-крестьянскую физиономию капитана сквозь выпуклую стеклянную линзу монокля, профессор решил сменить гнев на милость.

– Вижу-вижу, что раскаиваетесь, – беззлобно проворчал старик. – Только впредь себе этого не позволяйте, молодой человек!

– Как скажете, Лазарь Ефстафьевич, как скажете, – поспешно произнес милиционер. – Так что делать-то будем, профессор? – вернулся к волнующей его теме Дорофей Петрович. – Ведь покойник, не просто человек – правая рука самого наркома…

– Я узнал его, – степенно кивнул профессор, – мы встречались несколько раз. Вот только с утверждением, что это человек, я категорически не согласен. Это существо лишь внешне похоже на человека, но на самом деле таковым не является.

– Что вы сказали, профессор? Не человек? – переспросил капитан, подумав, что ослышался.

– Совершенно верно – не человек, – подтвердил старик, взглянув на милиционера своими мудрыми, выцветшими от старости глазами.

– Вы шутите? – не поверил капитан.

– Отнюдь, драгоценный вы мой, отнюдь!

– А кто же он? – оторопел Дорофей Петрович, «переварив» заявление профессора.

– Не-зна-ю! Увы, мне… – В очередной раз развел руками пожилой медик. – С чем я только не сталкивался за свою, довольно-таки насыщенную, практику… Но с таким явлением – первый раз.

– А с чего вы взяли, что он того… Ну, не человек? – не сдавался Дорофей Петрович, продолжая засыпать престарелого профессора вопросами.

– Так это же видно невооруженным взглядом, батенька! – Старик, кряхтя, нагнулся и сдернул с трупа простыню не первой свежести, пропитавшуюся ядовито-зеленовато-желтой маслянистой жидкостью. – Начнем с того, мон шер, у какого же человека вы видели кровь такого отвратительного гнойного цвета?

– И воняет она отвратно, – вставил капитан. – Неужели и вправду гной?

– Молодой человек, я вас умоляю, не говорите чепуху! – попросил профессор. – Это не гнойный экссудат! Это не продукты распада тканей, а именно кровь, то есть – внутренняя среда организма.

– А почему она такая…

– Ну, по всей видимости, оттого, что наш с вами клиент – не человек, – не дослушав, вынес вердикт Лазарь Евстафьевич.

– Да не-е-е, – потряс головой капитан, – не может быть – я его не первый год знаю! Обычный… Как все… Ничего особенного, ну разве что в наркомате большим человеком был. Может яд, какой? Происки агентов мирового империализма?

– Не знаю как вы, мой друг, а я таких ядов не видывал. – Старик достал из нагрудного кармана пиджака аккуратно сложенный белоснежный платочек и вынул из глаза монокль. Подышав на линзу, профессор аккуратно протер её и вернул увеличительное стеклышко на место. – К тому же, если он и был когда-то обычным человеком, изменения коснулись не только крови, но и всех внутренних органов…

– А может он того – морфинист, какой? – выдал очередную версию Дорофей Петрович. – Я слышал, что от этого тоже внутренние органы изменяются…

– От водки, положим, тоже печень увеличивается, – сварливо отозвался старик. – Только печень так и остается печенью! А что у нашего приятеля творится внутри, даже мне вот так сразу и не разобрать: где тут печень, сердце, или желудок? – Профессор подвинул стул, на котором стоял его потертый кожаный саквояж, поближе к бездыханному телу. Щелкнув вычурным металлическим замком, Лазарь Евстафьевич распахнул сумку и достал из нее пару хирургических перчаток. Ловко нацепив их на руки, профессор вернулся к трупу. – Лучше бы, конечно, посмотреть на прозекторском столе, но бегло взглянуть можно и так… Вы, Дорофей Петрович, как только закончите осмотр и съемку, не забудьте распорядиться, чтобы это тело без промедления отправили ко мне в лабораторию, – попросил медик, «со скрипом» присаживаясь на корточки. – Стар я для таких фокусов! – пробормотал он, опираясь руками на вскрытую грудную клетку. Ребра слегка раздались в стороны, встопорщившись рассеченными синеватыми хрящами с изумрудными прожилками.

– Что скажете, профессор? – стараясь не мешать осмотру, Дорофей Петрович нетерпеливо топтался неподалеку.

– Со света отойдите, милейший! – попросил старик, едва не уткнувшись носом в жуткую рану. – И как в таких условиях можно работать? – проворчал он.

Капитан поспешно сместился:

– Так хорошо?

– Да, спасибо… Итак, – удовлетворенный беглым осмотром профессор поднялся на ноги, – что можно сказать: разрез большой, неаккуратный, проходит от яремной впадины до самого паха… Операция, по всей видимости, была проведена инструментом, похожим на большие ножницы…

– Его вскрыли хирургическими ножницами? – уточнил капитан.

– Нет, – покачал головой профессор. – Это что-то типа ножниц для листового металла. Их вогнали в живот нашему клиенту чуть выше лобковой кости – это прослеживается по повреждениям кожи в месте нанесения удара… Причем, он был еще жив! А потом – чик-чик-чик, – старик изобразил пальцами ножницы, – распластали до самой глотки, особо не озабочиваясь сохранностью внутренних органов. Если посмотрите – легко обнаружите борозду от ножа. Вот еще, взгляните – весьма занимательно. – Профессор слегка приспустил расстегнутые брюки трупа, обнажив детородный орган замнаркома.

Дорофей Петрович заинтересованно наклонился, нависнув над телом.

– Ох, нихрена себе! – не сдержался милиционер при виде вывалившегося огромного фиолетового пениса. Бугрящийся отвратительными наростами фаллос был, помимо всего прочего, снабжен двойным рядом сиреневых присосок, сочащихся прозрачной слизью. – Жуть какая!

– Да, – профессор стянул с рук резиновые перчатки, вывернув их наизнанку, – и еще: тот, кто проделал эту операцию, вынул из внутренностей какой-то орган. Причем довольно неаккуратно…

– Какой орган? – с трудом оторвавшись от созерцания «щупальца осьминога», сдавленно просипел капитан.

– Кабы знать, милейший Дорофей Петрович, кабы знать? – Лазарь Евстафьевич пожал узкими плечами и забросил перчатки в саквояж. – Я попытаюсь установить это в лаборатории, но, естественно, ничего не могу обещать.

– Что же мне начальству-то доложить? – задумался капитан, с хрустом почесав заросший короткой щетиной подбородок. – Голова совсем не варит – третьи сутки на ногах! Не могу же я вот так взять и доложить: что, мол, заместитель наркома товарищ С., в общем даже и не товарищ совсем, он, кажись, незнамо кто – не человек даже! А, Лазарь Евстафьевич?

– А от меня-то вы что хотите, мон шер?

– Ну, мне бы справочку, какую: гумагу с вашей печатью, – елейным голоском произнес капитан. – Вам поверят, вы ведь медицинское светило! А мне за такой доклад могут путевочку в Сибирь организовать… Это еще в лучшем случае. А то и к стенке, как вредителя…

– Будет вам справочка, – заверил милиционера профессор, – только после всестороннего обследования тела. Поэтому – поспешите доставить его ко мне.

– Всенепременнейше, Лазарь Евстафьевич! С максимально возможной скоростью! Прослежу лично!

– Вот и договорились! – Профессор в предвкушении потер сухонькие ладошки. – Коллеги ахнут…

Облупленная входная дверь резко распахнулась, гулко стукнув о давно небеленую стену. Сквозь дверной проем в комнату буквально влетел, заброшенный крепкой рукой сержанта Маменко, маленький плюгавый человечек с морщинистой физиономией кирпичного цвета, заросший неопрятной пегой бороденкой.

– Ну, чё, чё пихаисси? – недовольно заявил мужичонка, распространяя неприятный похмельный «аромат», щедро сдобренный чесноком.

– Это еще кто? – раздраженно спросил Дорофей Петрович.

– Подозреваемый, товарищ капитан! – доложил сержант. – Местный дворник.

– Какой, к чертям, подозреваемый? А, Маменко?

– Вот! Рядом с дворницкой валялись. – Сержант протянул начальнику садовые ножницы с длинными ручками, измазанные в желтой субстанции.

– А вот и орудие убийства! – воскликнул профессор, выхватывая секатор из рук сержанта. – Это оно – у меня нет ни капли сомнений!

– Ка-какое орудие? Вы о чем? – переполошился дворник.

– Твой секатор? – жестко спросил капитан.

– Мой, – не стал запираться дворник. – Только он того – пропал у меня… Э-э-э… – задумался мужичок, – в четверьг. Да, точно, в четверьг на той неделе. Какая-то гнида, мой сарайчик распотрошила! Я и в милицию, и домоуправу сообщил. В тот же день! А чё? Я порядок знаю, хоть академиев и не кончал! Проверьте, товарищ милиционер!

– Проверим, – кивнул Дорофей Петрович. – Маменко сгоняй в управление…

– Так домоуправ еще здесь, товарищ капитан, – отозвался старшина. – У него быстрее спросим.

– Хорошо, поспрошай домоуправа: действительно ли дворницкую намедни грабили?

– Есть! – Маменко развернулся и вышел из комнаты.

– Тебя как зовут, горемыка? – спросил дворника Дорофей Петрович.

– Федором Епанчиным кличут, товарищ начальник, – отозвался плешивый, поправляя сбившийся набок фартук. – И чего было хватать? Сам бы пошел, со всем нашим уважением к доблестным органам Рабоче-крестьянской милиции…

– Хорош языком молоть – подь сюды! – поманил дворника рукой капитан. – Знаешь его? – он указал на разделанную тушу замнаркома.

– Евпатий-Коловратий! – схватился за жиденькую бороденку дворник. – Вот это елдень! Вот это я понимаю! Да был бы у меня такой струмент, я бы кажный божий день Фроську из чайной пялил, да сладкой наливочкой запивал…

– А ну замолкни, паскуда! – рявкнул Дорофей Петрович, набрасывая на закоченевшее тело простыню. Незакрытым осталось только искаженное посмертной гримасой лицо завнаркома. – Мне плевать, кого ты пялишь каждый день! Узнаёшь, спрашиваю?

– Да кабы кажный день, товарищ начальник, а то ведь только по большим праздникам до себя допускает, стерва!

– Епанчин, едрит твое коромысло! – вновь одернул дворника Дорофей Петрович. – По делу давай!

– Не, ну вы видали, какой хер? – Все не мог успокоиться Федор. Но, встретившись взглядом с налившимися кровью глазами капитана, он поперхнулся, состряпал постную физиономию и произнес: – Знаю я этого субчика – видел неоднократно.

– Что, часто он в эту квартиру хаживал? – уточнил Дорофей Петрович. – И вообще, когда ты его первый раз здесь увидел?

– Ну… – задумался дворник, разлохматив грязными пальцами и без того неопрятную бороденку. – У прошлом годе я его первый раз и срисовал, осенью…

– А точнее?

– Помню, товарищ милиционер: аккурат наутро после Рождества Пресвятой Богородицы… Точно-точно! Я тогдась перебрал чутка, жутким похмельем маялся. И как назло перехватить не у кого – подлечить истерзанное здоровье. А этот, – дворник кивнул в сторону трупа, – чистенький, холёный, довольный такой, что мартовский кот после ебли…

– Епанчин! Не выводи меня! – прикрикнул капитан.

– Все-все! Понял! Из большой такой черной машины вылез: по всему видать – большой начальник, – продолжил дворник. – Думал, на шкалик у него стрельнуть, но он так на меня свои зенки вылупил…

– Хватит, – остановил дворника Дорофей Петрович. – Я понял. Как часто он появлялся?

– Ну, сначала – раз-два в месяц, как потеплело – так и вовсе зачастил день-через-день…

– К кому приезжал?

– Да жила тут фифа одна…

– Кто такая?

– Пелагея Хвостовская, – живо отозвался дворник, – проблядушка знатная! В мамашу пошла, та тоже в свое время со всякой шантрапой якшалась, даром что голубых кровей! Папаша мой, царство ему небесное, через её козни сгинул! Я столько гумаги в околотке извел…

– Гнида, ты, жандармская! – рявкнул Дорофей Петрович.

– Ох, и вправду, понесло меня, – испуганно «присел на полусогнутых» дворник – старые связи с полицией новая власть не жаловала.

– Если усёк – тогда не отвлекайся! – прикрикнул на притихшего Епанчина капитан.

– Только по делу, товарищ начальник! – клятвенно заверил Дорофея Петровича Федор. – Вот те истинный крест! – Дворник размашисто перекрестился. – А вот если дал бы ты мне на шкалик, господин-товарищ милиционер…

– А в морду не хочешь? – Капитан демонстративно покачал перед носом Федора пудовым кулаком.

– Мне бы подлечиться, господа хорошие! – Тряхнул себя за грудки дрожащими руками Федор. – Сгорю чичас синим огнем… Вот ей-ей – сгорю!

– Да налейте же ему, Дорофей Федорович! – снизошел к мольбам дворника старик-профессор. – Я в буфете на полке початую поллитру белой видел…

– Обойдется! – отрезал капитан. – Буду я еще пьянь всякую беленькой угощать…

– Послушайте совета бывалого человека, к тому же и врача! – посоветовал Лазарь Евстафьевич. – В таком состоянии вы от него ничего не добьетесь, батенька – у него мозги сейчас только в одном направлении работают – как бы поскорее опохмелиться. Там на глаз не больше мерзавчика осталось – как раз для такой надобности.

– Ох, и добрый вы человек, Лазарь Евстафьевич! – покачал головой милиционер. – Я б таких деятелей в зародыше давил…

– Батюшка, кормилец, не дай пропасть загубленной душе! – чувствуя слабину, заныл Епанчин.

– Какой я тебе батюшка? – усмехнулся в бородку Лазарь Евстафьевич. – Дорофей Петрович…

– А! – отмахнулся капитан, уступая просьбе доктора. – Пусть его!

После слов капитана дворник кинулся к буфету. Вылакав в один присест остатки водки, Епанчин смачно крякнул и поставил на место пустую тару. Приосанившись, он отер заскорузлыми пальцами жиденькие усы и произнес:

– Премного благодарствую! Спасли, вот ей-ей спасли!

– Хорош трепаться! О деле давай! – вернул дворника с небес на землю капитан.

– Со всем прилежанием! – После опохмела дворник слегка «поплыл». – Значица этот фрукт к Хвостовской не один приезжал – тут их целая шайка-лейка собиралась.

– Чем занимались?

– Как чем? Вертеп, он и есть – вертеп.

– Кроме этого?

– Да кабы знать? – развел руками дворник. – Хотя…

– Ну? – Дорофей Петрович не давал дворнику расслабиться.

– Было еще: как переебутся, так песни горлопанить начинают. Все бы ничего – вон в домкоме товарищи тоже часто собираются, да глотки без толку дерут…

– Ты хер с яичницей не путай! – возмутился Дорофей Петрович. – Пролетарские песни это тебе фунт изюма!

– Да я что? – развел руками дворник. – Я к домкомовским песнопениям с понятием! Там все ясно: «прощайте товарищи, заря коммунизьма»… А эти ж, – Епанчин махнул рукой в сторону закрытого простынёй мертвеца, – не по-русски завывают! Да так, что мурашки по шкуре величиной с курячия яйцо друг за дружкою бегуть… Да еще вонища эта, как от помойки с протухшей требухой…

– Что еще за вонища? – поинтересовался капитан.

– Въедливая такая вонища, – охотно пояснил дворник. – Мне сколь раз жильцы жаловались: думали, можа ворона какая в печной трубе издохла? Ан нет, я и трубочиста – Митрича пытал – чисто все! А вонь нет-нет да и проявиться, и аккурат, когда контры эти кота за хвост тянуть начинають…

– Какого кота? – не понял Дорофей Петрович.

– Ну ить песняка давить…

– Так и говори, гнида! – разозлился блюститель закона. – И в контры погоди записывать – все ж немаленький человек… – Дорофей Петрович запнулся, вспомнив о жутком «щупальце» замнаркома. – Ну, в общем, был немаленьким… – комкано добавил он.

– Да, еще вспомнил, – радостно заявил Епанчин, – свечи они жгли безмерно, да всё черные, как деготь!

– А ты откуда прознал? – прищурился капитан. – Или с ними горлопанил?

– Да упаси Господь! – дворник в очередной раз размашисто перекрестился. – Я как-то водосток чинить полез – два пролета ветром сорвало… Вот туточки: рядом с энтим окошком. Лестницу поставил, да и в окошко-то заглянул…

– Врешь, небось, что чинить полез, – усмехнулся Дорофей Петрович. – Они же, сам говорил, свечи ночью жгли. А чтобы ты ночью полез водосток чинить, ну не в жизнь не поверю!

– Ну, бес попутал, товарищ начальник, – нехотя признался Епанчин. – Любопытно мне стало, чем это они тут занимаются… Вот я, стал быть, одним глазком…

– Ну?

– А у них весь пол всякими фигурами богомерзкими измалеван, и свечей аспидных прорва…

– Какой пол? – спросил милиционер. – Этот?

– Знамо этот, – кивнул дворник. – Вот аккурат на том самом месте, где большой ковер лежит и намалевано было.

– Ну-ка, подь сюда, – произнес капитан, ухватив указанный ковер за один из углов, – пособи!

Вместе с дворником они ловко отвернули часть ковра в сторону.

– Во! – довольно воскликнул Епанчин. – Я же говорил!

Под ковром на старом паркете действительно обнаружились странные рисунки, изрядно залитые черным плавленым воском.

– И чего это? – шумно почесал лысую голову капитан.

– А это, батенька, так называемая пентаграмма, – «просветил» присутствующих Лазарь Евстафьевич, с любопытством разглядывающий «творчество» народных умельцев.

– А зачем она нужна, эта самая пентрагама? – спросил профессора Дорофей Петрович, охватывая взглядом большой круг с вписанной в него пятиконечной звездой.

– Ну, некоторые личности считают, что при помощи определенных обрядов и заклинаний, использующих пентаграмму, можно призвать в наш мир потусторонние силы…

– Ага, понял – секта! – прямолинейно заявил милиционер. – Сатанисты?

– Свят-свят-свят! – мелко перекрестился дворник Епанчин. – Я же говорил: непотребства чинят!

– Возможно, что и сатанисты, – подтвердил предположение капитана Лазарь Евстафьевич. – Вы как хотите, милейший Дорофей Петрович, а мне пора. Разрешите откланяться. И жду тело у себя.

– Привезем всенепременнейше, уважаемый Лазарь Евстафьевич! – заверил профессора капитан. – Ну и вы о справочке не забудьте!

* * *

В отделении Дорофей Петрович первым делом вызвал к себе лейтенанта Петракова – настырного и пронырливого опера, самого толкового в отделе сыскаря.

Лейтенант, приоткрыв дверь в кабинет капитана, поинтересовался:

– Вызывали, Дорофей Петрович?

– Да, Сергей, проходи.

– Есть проходить! – задорно тряхнув рыжеватым, слегка кучерявившимся чубом, произнес лейтенант, просачиваясь в кабинет начальника.

Усевшись на стул, Сергей вопросительно взглянул на капитана.

– Вот что, Сереж, – произнес Дорофей Петрович, – нужно собрать информацию на одну гражданку – Пелагею Хвостовскую, проживающую по Дровяному переулку восемь… Будет здорово, если сумеешь накопать информацию и на её мамашу. Есть подозрение, что на её квартире собиралась секта, действующая не один год. Пошуруй в старых архивах… Я понимаю, что почти ничего не осталось, – жестом остановил невысказанные лейтенантом возражения капитан, – но ты уж постарайся! Я знаю, ты можешь. Допроси дворника Епанчина – он говорил, что мать Хвостовской была «на карандаше» еще у царской полиции за те же прегрешения… В общем, действуй. Сыскать бы нам эту Пелагею, да тряхнуть хорошенько!

– Я постараюсь, Дорофей Петрович, – кивнул Сергей. – Есть у меня на примете старичок один старорежимный… Жандармским архивом в свое время ведал… Занимательный старикашка, повезло – не пришибли в семнадцатом, и после выкрутился – по старости не тронули… Деду чуть не сотня, а память… Мы с его помощью картотеку бандитскую картотеку восстанавливали. Помните?

– А, ты о Полобухине Викентии Поликарповиче что ль? – вспомнил капитан. – Живой еще?

– Живой, – подтвердил лейтенант, – и помирать, по-моему, не собирается.

– Вот-вот, поспрошай, – одобрил Дорофей Петрович. Мало ли, чего старый контрик вспомнит…

* * *

Престарелый архивариус жандармского управления Полобухин Викентий Поликарпович незаметно доживал остаток своих дней в цокольном этаже разваливающегося от ветхости барака, стоящего в самом конце бывшего Собачьего тупика, ныне носящего громкое название «тупика рабочих баррикад». Добраться до тупика Петракову удалось только к вечеру, когда садящееся багровое солнце, разрисовало улицу длинными причудливыми тенями. Едва ступив с дощатого тротуара в подворотню Собачьего тупика, лейтенант вляпался в свежий, еще дымящийся, конский каштан, который не заметил в сгущающихся сумерках.

– Твою качель! – выругался опер, разглядывая уханьканные штиблеты. – Угораздило же! – Он судорожно принялся шаркать ногой по пыльной земле, стараясь очистить подошву от «ароматной мины».

Стерев с башмака основную массу фекалий, Сергей зашагал к бараку, время от времени подволакивая ногу. Старика Полобухина опер обнаружил мирно сидящим возле барака на прогнившей скособоченной лавочке, облаченного несмотря на теплую погоду в потертую меховую кацавейку.

– Привет, дед! – Сергей присел рядом со стариком на лавку.

Викентий Поликарпович подслеповато прищурился, но милиционера не узнал.

– С кем имею честь? – дребезжащим голоском поинтересовался бывший архивариус, вглядываясь бесцветными от старости глазами в «незнакомца».

– Ты чего, Викентий Поликарпович, не узнал? – изумился Петраков. – Сергей я, Петраков.

– Сережа, – наконец признал «незнакомца» Полобухин. – Прости, совсем слепой стал, как крот. – Старик растянул в улыбке тонкие бескровные губы, затем запустил руку под кацавейку и выудил откуда-то видавшее виды песне с мутными желтоватыми стеклами и в погнутой оправе. Нацепив песне на нос, Полобухин вновь взглянул на Сергея.

– Ну вот, совсем другое дело! Как здоровье Дорофей Петровича? – полюбопытствовал он.

– Помаленьку, – неопределенно пожал плечами лейтенант.

– Понимаю: дела-с, заботы, служба-с… И что же вас привело ко мне, молодой человек. Зачем доблестной милиции опять понадобился старый бюрократ-архивариус?

– Понадобился, – не стал скрывать Сергей. – Викентий Поликарпыч, напрягись еще разок – дело очень важное…

– Ну-с, ну-с, Сереженька, – заинтересованно протянул старик, – заинтриговали! У нас, стариков, жизнь скучная – чем могу-с…

– Дед, постарайся вспомнить: фамилия Хвостовская тебе о чем-нибудь говорит?

– Как ты сказал, Хвостовская? – переспросил Полобухин.

– Хвостовская, дед, Хвостовская, – повторил Сергей, от которого не укрылось, что старик сразу вспомнил фамилию, а переспросил просто ради проформы. – Неужели и вправду что-то помнишь?

– А как не помнить? – произнес Викентий Поликарпович. – На память до сих пор не жалуюсь – а дело-то ну очень странное было, непонятное… Я даже номер того дела помню – 1836. Я еще тогда, когда первый раз его читал, подумал: всплывет оно когда-нибудь, вот те крест, обязательно всплывет!

– Тогда давай, дед, выкладывай! – Сергей довольно поерзал на скамейке, приготовившись слушать рассказ старика.

– Как сейчас помню: случилось это в девяносто шестом, дня за три дня до Покрова, – по-старчески пожевав губами, начал Викентий Поликарпович. Суровая зима в тот год выдалась – снег недели за полторы до Покрова лег… Я тогда только писарем в архиве служил, а форменная шинелька – не толще бумажного листа, – погрузился в воспоминания более чем пятидесятилетней давности Полобухин.

– Викентий Поликарпович, давай по существу! – Сергей попытался «направить» старика в нужном направлении.

– А я о чем? Все по существу, только по существу! – слегка обиженно заявил бывший архивариус. – Мне так вспоминать легче, драгоценный вы мой. Так что, сударь, если хотите, чтобы я вспомнил все подробности, попрошу мне не мешать!

Ладно, дед, не дуйся – не буду больше перебивать, – пообещал лейтенант.

– То-то же: все вы, молодежь поперед себя бежать пытаетесь, – брюзгливо, но беззлобно проворчал Викентий Поликарпович. – Так вот, – продолжил он свой рассказ, – по бедности своей я в свободное от работы время подрядился в жандармерии за офицеров-оперов за определенную плату рапорта, да отчеты писать… Ничего зазорного в этом не было: ну скажите на милость: какое у писарчука жалование? Так, пшик один. А почерк у меня каллиграфический… Да и вы, Сереженька, признайтесь, не очень-то любите с бумажками возиться?

– А то! – понимающе хмыкнул Петраков. – Жуть как нервирует.

– Ну вот, видите, – победно блеснув линзами песне, покачал головой старик.

– Слушай, Викентий Поликарпович, а почему дело это в жандармерию попало? – вдруг спросил опер. – Ведь ничего политического: одна блажь буржуйская, да дурь…

– Ну, время тогда такое было, – хихикнув, прошепелявил старичок. – Все тайные сборища и кружки, перво-наперво, по жандармской, то бишь по политической части шли, а уж после проверки по другим ведомствам отписывались… Но редко. Ить кто в основном тогда по углам разным собирался? Вольнодумцы разные, да карбонарии…

– Че-то ты, дед, заговариваться начал, – фыркнул Петраков, – карбонариев, каких-то выдумал…Что за зверь такой?

– Эх вы-и, – недовольно поджал губы старик, – таких делов в Рассее-матушке натворили, а как неучами были, так ими и остались! Я «братьёв» ваших – революционеров-товарищей ввиду имел…

– Погоди, дед, вот построим коммунизм, тогда и выучимся! – отмахнулся от едкого замечания Сергей. – Дальше давай!

– Жаль не доживу, – ехидно произнес бывший архивариус, прищурив один глаз, – интересно было бы поглядеть… А все так происходило: в тот мерзкий холодный день от дворника… э-э-э… – Старик закатил глаза, задумавшись на мгновение. – Как же его звали? Звали… звали… – тихо бубнил он себе под нос, причмокивая губами. – Епахин? Епанхин? Епанчин! – наконец победно воскликнул он. – Да, точно Епанчин!

– Ну, Викентий Поликарпыч, и память у тебя! – звонко хлопнул себя ладонями по ляжкам милиционер.

Что есть, то есть! – Старик довольно пригладил сухой ладошкой реденькие седые волосы на голове и продолжил:

– От дворника Фрола Епанчина поступил сигнал, что в доме покойного купца первой гильдии Акакия Хвостовского, что на Дровяном переулке восемь…

– Постой-постой, разве дворника на Дровяном восемь не Федором звали?

– Нет, Федор Епанчин – сын Фрола, тогда батюшка его дворничал…

– А-а-а, ясно.

– Так вот, Епанчин сообщил, что в дом покойного купца, перешедшего в наследство к его дочери Апраксии, по ночам таскаются всякие подозрительные личности. Чем они там занимаются, он, дескать, не ведает, но ничем хорошим уж точно.

– Погоди-ка, погоди-ка, ты хочешь сказать, что весь этот дом раньше принадлежал одной Хвостовской?

– Конечно, их покойный батюшка такими капиталами в свое время ворочал – ого-го-го! При нем Дровяной переулок мог с Тверской запросто посоперничать: дорогу отборным булыжником вымостил; везде фонари поставил; околоточному ежемесячно приплачивал, чтобы за порядком следил; дворников вышколил… А как помер – мостовая развалилась, фонари сначала зажигать перестали, а потом и вовсе растащили… А, – он махнул рукой, – не стало хозяина – и порядок закончился… Захирел переулок, превратился в простую подворотню, каковых по Москве пруд пруди! Людишки лихие пошаливать начали: грабили, раздевали, а случалось, и убивали прохожих. Вообще после смерти Акакия странные дела в переулке происходить начали: люди частенько пропадали, особенно дети малолетние… Но то на цыган грешили, что неподалеку табором стояли. В общем, нехороший переулок. Но все это не по-нашему – по криминальному ведомству шло.

– Дед, а Хвостовская, дочка Акакия, что за фифа?

– Апраксия-то? – переспросил Викентий Поликарпович. – Ну-у-у… – задумался Викентий Поликарпович, – эффектная была мадама, но со странностями: днем почти никогда из дома не выходила… А если и появлялась на улице, то обязательно под зонтиком, да в темных очках… Да… – старик вновь пошамкал губами. – По малолетству её батенька за границу вывез – в Лондон. В пансионат какой-то для благородных девиц, все хотел ей образование хорошее дать…

– И как, получилось? – спросил Сергей.

– Про то не знаю, но училась она несколько лет. Наши-то опера, когда за ниточки разные дергать стали, выявляя связи, оказалось, что в Англии наша Апраксия в обществе одном тайном состояла – «Теософском».

– Секта какая-то что ль?

– Ну, можно и так сказать, – согласно кивнул старик. – Руководила тем общество некая мадама Блаватская – широко известная в мире шарлатанка: практиковала спиритизьм, магнетизьм и оккультизьм…

– Чего делала? – не понял Петраков, не сумевший «переварить» свалившуюся на него массу новых слов.

– Если по-простому: рядилась под колдунью, гадалку, с потусторонними сущностями общалась…

– А, понятно, такого добра и у нас завались – вот хоть те же цыгане.

– Понимаете, Сереженька, тут уровень другой…

– А суть-то одна: мозги запудрить, да нажиться! Ладно, что дальше-то было?

– А вот дальше-то и начинается самая странная, непонятная и запутанная часть истории, – произнес Полобухин. – Решили, значит, накрыть эту сходку: «сети» раскинули, дождались очередного сборища, ну и в самом разгаре ихнего действа вломились в дом Хвостовской…

– И? Каков результат?

– А таков: в дом Хвостовской вошло полдюжины жандармов и дворник Епанчин… А вот обратно никто не вышел!

– Это как так? – не понял лейтенант. – Куда они подевались-то?

– А бог его знает? – пожал плечами старик. – Сгинули, словно их и не было. На улице осталось служебные пролетки с извозчиками, да еще пяток жандармов, контролировавших, чтобы из окон, да черных ходов никто не сбежал. Вот они-то и забили тревогу, когда через пару часов из дома никто нет вышел. Сами они заходить побоялись, подкрепление попросили. Пока суетились, наступило утро. Особняк оцепили, вошли в дом…