Текст книги "Красное золото"

Автор книги: Виталий Олейниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА 13

Мы сидели на берегу таежного ручья и ловили рыбу. Вернее, ловил ее один Лелек, так как в выуженной им откуда-то из недр рюкзака пластиковой коробочке нашелся всего один крючок, а мы втроем просто безмолвно сидели рядом, пристально глядя на самодельный поплавок. Рыбаки мы были, прямо скажем, никакие. То, что иногда на нехитрую наживку покушалась какая-нибудь рыбина, можно было объяснить только тем, что она поддалась нашему массированному гипнотическому воздействию.

За последние прошедшие в блужданиях по тайге десять дней все мы изрядно отощали и обросли разномастными бородами. Рюкзаки, в которых из съестных припасов остались лишь две пачки чая и соль, казалось, приросли к спинам – я однажды, пардон, по нужде отправился, не сняв его с плеч, и даже, представьте, этого не заметил.

Гипноз, наконец, подействовал и Лелек торжествующе вытащил на свет божий вполне приличных размеров – в локоть длиной – полосатую рыбешку решительно нам неизвестной породы. Зато вполне съедобную. Еще три ее соплеменницы подергивали хвостами в стоящем рядом со мной закопченном погнутом кане. Улов оставалось только сварить. Конечно, назвать сие блюдо благородным словом «уха» ни у одного нормального рыбака язык бы не повернулся, ибо не было в этой похлебке ничего, кроме соли и плохо очищенной рыбы. Но нам, силою роковых обстоятельств вынужденных уже сравнительно долгое время питаться чем бог послал, такой супчик казался наивысшим пиком кулинарного мастерства.

Четыре дня назад нам повезло – на каменистом мелководье какой-то безымянной речушки мы завязанными у горловины в узел футболками наловили три десятка неких сонных рыбешек. Нанизанные на прутья и запеченные на костре, они казались восхитительно вкусными, а главное – их было много. В тот день мы дальше не пошли, а валялись до вечера под соснами, сытые, разморенные, и говорили обо всем подряд и ни о чем конкретно, спорили, рассуждали, слушали Болека – он читал стихи из той, еще дотаежной жизни.

А потом на три дня зарядил дождь, рыба почему-то перестала клевать, время грибов и ягод еще не подошло, так что весь наш рацион составлял один только чай – на завтрак, обед и ужин – да несколько предусмотрительно припрятанных Лелеком запеченных рыбинок. А этого, знаете ли, очень и очень мало для четверых голодных мужиков, один из которых к тому же ранен…

…Михаила ранило в левую руку в тот же самый момент, когда Сергей, бежавший чуть впереди него, вдруг, словно запнувшись о подвернувшийся корень, взмахнул руками и упал. Миша споткнулся о его распростертое тело и рухнул рядом, потеряв на секунду сознание оттого, что левое предплечье взорвалось вспышкой ослепительной боли. Придя в себя, он некоторое время, пока от спешно покинутого ими огорода стучали выстрелы, лежал рядом с товарищем. Потом, когда выстрелы смолкли, он пытался Сергея растормошить – безуспешно – а потом, приложив руку к его груди, нащупал теплое и мокрое, моментально на ладони высыхавшее и становившееся липким, и тогда он приложил два пальца к шее своего напарника – пульса не было, а от деревни уже бежали в их сторону ясно видимые в ярком лунном свете отчаянно вопящие силуэты. И он на четвереньках, стараясь не опираться на раненую руку, заторопился прочь и метров через восемь свалился в какую-то яму с застоявшейся вонючей водой, и остался, затаив дыхание, лежать в этой яме, потому что от места, где он упал и где остался лежать Сергей, уже доносились возбужденные злые голоса преследователей, которые, матерясь, с наслаждением пинали мертвое тело, вымещая на нем пережитый недавно страх и мстя за убитого им, Мишей, бандита, и еще за каких-то своих убитых – он не понял, что это были за убитые и причем здесь Сергей… Потом они говорили, что «Клещ будет доволен за этого жмурика, а про остальное Вова пока помолчит»… Потом они ушли и Миша, выждав с полчаса, выбрался с трудом из спасшей ему жизнь гнилой ямы и добрался до леса, после чего принял влево и по опушке, сделав приличный крюк, обошел Петрашевское и набрел на нас.

Все это он рассказывал, делая иногда длинные паузы и скрипя зубами от боли, пока Лелек обрабатывал, как умел, его рану (Мише повезло – пуля прошла по касательной, сорвав кусок кожи, но не повредив ни артерий, ни сухожилий – рана была, в общем-то, неопасной, но крайне болезненной), а мы слушали его в гробовом молчании. И когда он говорил о убитом им «синем», я достал его нож – лезвие было в черных запекшихся потеках – и долго втыкал его в землю, очищая. А когда он рассказывал о Сергее, я судорожно глотал подступавшие слезы, Лелек яростно скрипел зубами и подозрительно хлюпал носом, а прикусивший до крови нижнюю губу Болек плакал открыто…

– А Клещ, друзья мои, это очень плохо, потому что Клещ – это «капо ди тутти капи» города и области, лучший друг детей и спортсменов, сволочь такая…

Так закончил Миша свое повествование.

В ту же ночь мы снялись с места, переложив к себе некоторое снаряжение из рюкзака Сергея, а сам рюкзак и прочие ставшие ненужными вещи сунули в яму у корней старой лиственницы и присыпали сверху ветками и хвоей – словно самого Сергея хоронили – и шли по ночной тайге до утра куда глаза глядят… Впрочем, это я считал, что «куда глаза глядят», а Михаил, даже в теперешнем своем состоянии, не забывал посматривать на компас…

– Куда испарились, я тебя спрашиваю?

Голос говорившего был тихим и словно бы сонным, но люди посвященные знали – лучше бы уж обладатель этого тихого голоса орал и топал ногами. Потому что гнев – он быстро проходит, а когда вот так, значит, всем обдумано, все взвешено…

– Ты на плевое дело потратил две недели, потерял четырех хороших бойцов – и не в разборах, а вообще черт знает как. Еще двенадцать человек сейчас оторваны от дел, жрут самогон по деревням – и где результат, а, Вовик?

– Ну, Клещ, ты ж знаешь, я ради дела из шкуры вылезу… – уныло бубнил огромный Вова, потупив взгляд долу. Его собеседник встал напротив и принялся изучающе-пристально рассматривать стушевавшегося бригадира.

Клещ, которого партнеры обычно именовали уважительно не иначе как Семен Кузьмич, был мужчиной не крупным и своим изборожденным морщинами лицом больше напоминал провинциального шофера на пенсии, чем «смотрящего» огромной области, равной территориально нескольким Франциям и целому чемодану всяческих Даний и Бельгий.

Под испытующим взором босса исполинский Вова заметно съежился и как будто даже усох.

– В общем, так, Вовик. На разбор всех твоих непоняток даю тебе сроку неделю. Через семь дней ты стоишь здесь, – Клещ корявым пальцем потыкал в направлении наборного паркета, – и докладываешь, что все тип-топ. Или… Хотя нет, «или» быть не должно. В твоих же, Вовик, интересах. Все, свободен! – и барственным мановением руки отправил несчастного подчиненного восвояси.

Вова Большой в ту же секунду испарился и материализовался уже за дверью, где долго беззвучно матерился, переводя дух. Семь дней! Что ж ему теперь, прочесывать эту тайгу долбанную? Цепью идти, на манер немецко-фашистских оккупантов?… Вообще-то, Клещ шутить не любит, если единственным выходом останется прочесывать лес цепью – он, Вова, будет прочесывать лес цепью… Да только где ему взять бойцов на эту цепь? У него только двенадцать рыл в подчинении имеется, сидят в засадах по богом забытым деревням и – тут босс прав на все сто процентов – хлещут водку. И сколько им не тверди, и сколько не напоминай о печальной и поучительной судьбе павших соратников, только хмыкают в ответ: мы, мол, не они, нас, мол, голыми руками не возьмешь… Идиоты. И ничего им не докажешь ведь. «Быки» – они и есть «быки». «Выше только небо, круче только яйца»… Полуфабрикат для скотобойни…

Вова взглянул на часы. Близился вечер и он решил выехать из города ближе к полуночи, с тем, чтобы быть на Узловой к утру и оттуда проехать с инспекцией по всем гарнизонам, навести в засадах порядок и довести до сведения всего личного состава грозный наказ Клеща, снабдив его своими комментариями. А пока можно было махнуть в сауну, взять девку из «центровых» – те почище – и немного «оттянуться», а то совсем ведь одичал за прошедшие две недели…

Деревню Сенчино участь тотального переименования счастливо миновала по причине того, что единственный на начало двадцатых годов неуемный деревенский активист одной лунной ночкой благополучно утоп в ручье на самом что ни на есть мелководье, как говорили – не без помощи своих менее политизированных соседей. А с ним вместе утопла и его светлая мечта превратить отсталое Сенчино в нечто современно-революционное – то ли в Карло-Марксово, то ли в Перовско-Желябьево. А позже, в тридцатых, уже не до переименований стало…

Гарнизон «синих», сидевший в засаде в деревеньке, состоял из трех спешно пригнанных из «метрополии» боевиков, старшими над которыми стоял Лысый, вполне уже пришедший в себя после пережитого в тайге и в Петрашевском десять дней назад. Сейчас он в ответ на повторявшийся в разных вариациях двадцать раз на дню сакраментальный вопрос о том «на хрена мы здесь торчим?» в двадцатый раз терпеливо объяснял «на хрена» они здесь, собственно, «торчат» и злился на непонятливость своих подчиненных. Хотя «братву», чего уж там, понять было можно: выдернули из города, оторвали от знакомых дел и знакомых баб, загнали в глухомань какую-то, где и заняться-то решительно нечем, а из имевшихся в наличии представительниц слабого пола самой младшенькой было уже крепко за шестьдесят… А что делать? Клещ устами Вовы приказал сидеть – значит, будут сидеть. Сколько? Сколько надо. Скучно? Самому тошно. А что делать?… И так по кругу – вопрос, ответ, скука, от самогонки опухли уже, Бакс вчера пистолет еле нашел – завалился он у него куда-то, да и с концами. Бедный Баксик часа три кругами по избе на четвереньках ползал, насилу нашел в кадке с солеными огурцами…

Дверь открылась и в избу без стука вошла Митрофаниха – старуха лет за восемьдесят, но еще весьма бодрая и крепкая. Она размотала завернутую в шаль литровую бутыль с коричневатым, на чем-то настоянном, самогоном и, пристукнув дном по столешнице, сунула на центр стола. По взаимовыгодному договору Митрофаниха ежевечерне поставляла сидевшим в засаде бойцам сие благородное зелье в обмен на дензнаки. Поначалу бабка, конечно, хотела, чтобы «молодежь», все одно сидевшая без дела, вскопала ей огород, но после того, как Лысый доходчиво объяснил старой, что копать – «не есть дело для настоящих пацанов», согласилась вместо бартера на более привычные горожанам товарно-денежные отношения.

Купюра для старухи давно уже лежала на краю стола. Она взяла пеструю бумажку узловатыми натруженными пальцами, аккуратно сложила и засунула куда-то вглубь своего невообразимого одеяния, после чего перекрестилась, за неимением икон, на висевший в углу автомат и, шаркая подошвами, направилась к двери. И только уже взявшись за ручку, замешкалась, словно вспомнив о чем-то важном, повернулась к Лысому и, причмокивая челюстью, как незабвенный Леонид Ильич на высокой трибуне очередного Съезда КПСС, неожиданно басовито произнесла:

– Слышь-ка, милок… Ты баял, мол, говорить тебе, ежели что узрим в тайге-то… Так Малашка вчерась вечор по травы ходила, баяла – дым, мол, видела костровой…

– Где, бабка? Где дым был? – так и подкинулся с места бригадир, а разом подобравшиеся боевики серьезно и вроде бы даже трезво смотрели на Митрофаниху. Лысый в душе возгордился за свою «братву», вот ведь – пьют, пьют, а стоило лишь делу обозначиться – тут же в бой готовы, как и не пили вовсе. Орлы!

Выяснилось, что дым любопытная Малашка видела не так уж и далеко, часах в трех пешего хода вдоль русла ручья – он протекал по окраине деревни, а за околицей, там, где до сих пор дыбились останки сожженной в Гражданскую водяной мельницы, сворачивал на север, в тайгу.

На ручей каждое утро всем гарнизоном ходили умываться и попить ломящей зубы водички – с похмелья – и знали, что был он неширокий, с пологими берегами, дно – сплошь из камня, кое-где вода даже уходила под него и журчала где-то под базальтовыми обломками. Поэтому решено было до границы тайги и далее, насколько пропустит сужавшееся в лесу русло, проехать на джипе, прямо по ручью. Недалеко, конечно, но полчаса времени сэкономит, да и ноги целее будут. Ждать до завтра никакого резона не было: во-первых, те, что разожгли в тайге костер, завтра уже могли быть далеко, а во-вторых, до заката оставалось еще часа четыре – в принципе, вполне можно было успеть обернуться туда и обратно.

– Это, братва, бабке, из которой песок сыплется, три часа топать надо, а мы и за час все организуем, в натуре.

Так напутствовал Лысый свою спешно снаряжавшуюся бригаду, размышляя попутно о том, что уже завтра с утра можно будет выехать, наконец, из этой осточертевшей хуже горькой редьки деревни обратно в город, к знакомым бабам и знакомой работе, пусть иногда и опасной, но все-таки родной и в целом не пыльной.

Быстро собравшиеся подчиненные во главе с командиром загрузились в стоявший прямо у крыльца внедорожник. Лысый захлопнул дверцу и, поерзав, устроился на переднем сиденье рядом с водителем – Бакс досасывал сигаретку и был весел, но сосредоточен, будто и не ползал вчера полдня на четвереньках в глубочайшем похмелье. Поймав взгляд и нетерпеливый кивок бригадира, он кивнул в ответ и повернул ключ зажигания.

…Вспухший под днищем «Тойоты» огненный шар расколол мощную иномарку пополам. Объятая пламенем более легкая корма с горящими фигурами на заднем сиденье отлетела к огороду и, озарившись вдруг новой яркой вспышкой, стала гореть там газовым факелом. Передняя часть джипа с развороченным капотом и сплющенными силуэтами водителя и пассажира, весело догорала неярким дымным костром на месте взрыва…

Мы, довольные и веселые после сытной рыбной похлебки, споро шли вдоль берега ручья с каменистым руслом, предвкушая скорый отдых в деревне. Мы были уверены, что «синие», не зная точного маршрута нашего движения, просто физически не могли перекрыть засадами все окрестные, пусть и редкие, населенные пункты южнее Узловой, а вместо этого поменяли тактику и ожидают нас теперь на железнодорожных станциях и ведущей в родной город автотрассе.

Но тем или иным способом убедиться в отсутствии бандитов в Сенчино было, безусловно, необходимо. Именно об этом Миша и говорил – громко, чтобы слышали все – когда нашего слуха достиг смягченный расстоянием раскат грома. Мы остановились и прислушались.

– Гроза, что ли? – неуверенно сказал Болек, машинально оглядывая безоблачное небо.

– Гроза? – Лелек с сомнением покачал головой. – Не похоже…

Правдоподобного объяснения странному звуковому эффекту так и не нашли. Правда, Мишель уверял, что раскат более всего напоминал грохот взрыва крупнокалиберного снаряда, но откуда было взяться посреди тайги гаубице, выпустившей этот снаряд? А Болек говорил, что гроза могла быть очень далеко, но вот он когда-то где-то читал, что бывают такие неизученные атмосферные явления, когда звук разносится на десятки километров, называется это «звуковые коридоры», и так далее и тому подобное… В непонятные звуковые коридоры верилось мало.

Через час вышли на опушку.

– Сенчино, – удовлетворенно сказал Миша, сверившись в потрепанной картой, которую он неловко держал раненой левой рукой.

Над деревней поднимался в безветренное небо жирный черный столб дыма.

…Мы стояли вокруг чадящих обломков огромного джипа, стараясь не вдыхать все еще курившийся, странно пахнущий дым

– Плохая у Вас должность, Марк. Солдат вы калечите… – по привычке употреблять цитаты по поводу и без повода растерянно произнес Болек.

Растеряться было от чего. То, что взлетел на воздух не какой-нибудь задрипанный колхозный «ГАЗик», а именно «бандитский танк», было понятно и эскимосу. И то, что я видел, вызывало во мне странные чувства: с одной стороны, это были наши враги, уже убившие Игоря и Сергея и наверняка убившие бы и нас, если бы мы сунулись в это село и напоролись на засаду – с этой точки зрения я был безумно рад смерти сидевших в машине. А с другой стороны – это же были люди, и у каждого из них была своя жизнь, свои горести и радости, победы, поражения, привязанности, любимые кинофильмы и любимые женщины, и очень может быть, что мы с ними любили одни и те же фильмы и одних и тех же женщин, и даже ходили в одну школу. А то, что мы с ними сидели, образно говоря, в разных окопах, отнюдь не должно было означать, что я обязан непременно радоваться уходу в небытие этих бывших еще совсем недавно живыми людьми обгоревших манекенов…

Конечно, всю жизнь мы были с этими ребятами антиподами. Во всем. Они презирали тот образ жизни, который я любил, точно так же как я презирал ведомый ими образ жизни – и в этом презрении мы с ними были равны. Но вот тот способ решения проблем, который они культивировали и считали естественно возможным и единственно правильным, всегда вызывал во мне органическое отторжение – и это было тем принципиальным различием, которое всегда ставило нас по разные стороны игрового поля жизни… А с другой стороны – ты же тоже убил человека, так чем ты теперь отличаешься от них? – мой внутренний судия, как обычно, был жесток и каверзен… Ведь ты же принял их правила игры, поправ свое гуманистическое воспитание, видение мира и впитанную с молоком матери нелюбовь к насилию… Да. Я убил и принял. Но только потому, что был загнан в угол и защищал свою жизнь и жизнь дорогого мне человека. И повторись та же ситуация – убил бы снова… Не задумываясь?… Да. Не задумываясь. И не терзал бы себя толстовско-пацифистскими постулатами. И не только потому, что не являюсь, слава богу, ни толстовцем, ни пацифистом – крайности, как известно, не только вредны во всем, но еще и глупы неимоверно – а потому, что ненавижу этих адептов жизни «по понятиям», потому что не хочу жить по их «понятиям», а хочу жить по Закону. И потому еще, что считаю их вместе с их дебильными «понятиями» нарывом… На теле Родины?… А что, слишком выспренне, по-твоему? Да, на теле Родины. Именно на нем, многострадальном, затоптанном и проданном-перепроданном. И на теле всего Земного шара тоже… Но ведь ты и сам сколько раз, ты только вспомни, выпив водочки для вящего раскрепощения, рисовал перед друзьями свое понимание современного тебе общества, с пеной у рта доказывая, что все наши властные структуры – суть то же самое, живущее по «понятиям», криминальное сообщество. Потому что кто пробивается наверх? Правильно – тот, у кого длиннее клыки и острее когти… Верно. И никакого противоречия, кстати, нет, потому что «понятиями» своими они уже давно подменяют Закон. А становящееся Законом «понятие» обуславливает тип правящей власти, и правят нами, таким образом, не Президенты и Спикеры, а Паханы Российской Федерации. Потому что чем выше взбирается особь, бывшая некогда человеком, по общественно-политической лестнице, тем больший тянется за ней шлейф воровства, насилия и трупов. «Апофеоз войны». Отсюда, между прочим, следует одна простенькая сугубо прикладная мысль: идя на выборы любого уровня, ты всего лишь участвуешь в узаконенном Паханами Российской Федерации переделе собственности на материальные и нематериальные блага, а так же на средства производства, в том числе на рабочие руки, то есть – на себя самого, и все равно ты от них, таким образом, зависишь во всем. А в итоге всего лишь помогаешь одному мерзавцу из своры ему подобных утвердить свой зад на трупах конкурентов (пусть даже только политических трупах). И можно попытаться выбрать из них наименее сволочного и подлого, но это надолго не поможет, потому что он, этот менее гадкий, не существует в вакууме, да и к тому же один в поле, как известно, не воин. Всегда есть «команда», и она не даст этому праведнику быть таковым. И он будет опускаться (или подниматься?) до их уровня. А если он паче чаяния вдруг станет упорствовать и апеллировать к совести и прочим неходовым в политике терминам – съедят его к чертовой бабушке. И получается, что единственное, что ты, как гражданин, можешь сделать – так это лишь поучаствовать в регуляции количества того дерьма, в котором мы все живем: будет ли его с головой или только по уши. Да и то «по уши» его будет лишь какое-то очень непродолжительное время…. Почему?… Потому. Не хочу повторяться. И я это действительно не раз пытался доказать своим друзьям, хотя и доказывать-то ничего не надо, потому что умный сам все видит, а неумному и в дерьме хорошо. Особенно когда с головой. Потому что не дует. Но то, что я осознаю существование «ново-русского» социально-политического устройства, отнюдь не означает, что я от него в восторге или что я согласен жить по его законам-«понятиям» – я просто вынужден жить в нем за неимением иного, доброго, лучшего. Вынужден – но не хочу. И не буду. Пусть в нем всякие «синие» живут. По «понятиям». И их «авторитеты». От ублюдка-Клеща до самых-самых не менее ублюдочных Клещей Российской Федерации… Но ведь ты не можешь жить в обществе – в любом обществе, заметь – и быть свободным от его законов, как бы они ни назывались. Это же аксиома… Ты прав, увы. Не могу… И в чем тогда разница между тем миром, в котором ты живешь, и тем, в котором ты хотел бы жить? Ну, я не имею в виду всякие Утопии… Если не Утопии, то никакой… И что остается?… Есть один вариант – создать свой чистый уютный мирок, в который и надлежит смываться из окружающей тебя дряни, как смываешься на грязной лестничной клетке от неприятного вечно пьяного соседа, с которым, однако, никак не можешь драться вследствие разных весовых категорий – то есть кивнуть вежливо головой из политеса, и по стеночке, по стеночке – да и захлопнуть тяжелую металлическую дверь с ригельным замком, законопатить все щели, чтобы не проникала в твой частный мирок грязь и сортирная вонь наружного мира, и жить в нем, изредка выбираясь за хлебом… Прости, но это бред. И психология страуса… Страуса? Возможно. Ха! «Страусов не пугать – пол бетонный!»… Ну и к чему ты все это нагородил?… А к тому, что я, может быть, именно из-за этого в тайгу и подался, и в эту авантюру с золотом влез. И других потащил… Зачем? Чтобы свалить из этой страны в какие-нибудь пампасы? Неужто ты настолько глуп, что считаешь иные сообщества, сиречь – страны и континенты – более чистыми и свободными от воровства, лжи, грязи и трупов? Да ты, мой милый, идеалист в розовом пенсне!.. Да нет же, нет. Вовсе я так не считаю. В тех сказочных пампасах полно своих хищников, живущих по тамошним «понятиям», только внешне все более благопристойно выглядит, чистенькое такое, прилизанное, газончики кругом зеленые, пухлые детишки в шортиках. Неимоверно самодовольные и тупые при этом. Как и их родители… Ну и что делать?… Извечный русский вопрос. И извечный русский ответ: «Не знаю!»… Господи, как же все запуталось-то!

…Возможно, мы плохие христиане, но мы не стали бегать вокруг гекатомбы на манер ребят из МЧС в тщетных попытках оказать первую помощь безусловным покойникам – какая уж тут помощь! Мы просто постояли еще минут пять, резко развернулись и ушли. Пусть «синие» сами хоронят своих мертвецов, мы их не просили за нами охотиться. Да и не мешают они нам, пойдем жить на другой конец села, вот и все. А что до чувств – так они, похоже, от усталости и потрясений давно атрофировались, как ненужный в сложившихся условиях рудиментарный придаток…

На постой встали у бабки Митрофанихи – она сама велела себя так величать, мол, полжизни ее так звали, она уж и имя-то свое, при крещении данное, позабыла… Бабка Митрофаниха наварила нам картошки, достала из подпола миску прошлогодних соленых грибов и нарезала необычайно вкусного – видимо, домашнего изготовления – хлеба. Ужинали молча, с жадностью долго голодавших людей, и нехитрая еда казалась нам вкуснее диковинных яств. Пока мы насыщались, хозяйка монотонно рассказывала о деревенском житье-бытье, что вот, мол, молодежь вся поразъехалась, даже однорукий Михей – он руку еще в последнюю войну потерял – и тот к сыновьям в город уехал, а какой пастух был! И что одни старики в селе остались свой век доживать, и что тяжело одним, а помощи никакой, вон и сарай развалился, и огород не копан…

Мы переглянулись. Совать Митрофанихе деньги за ночлег и угощение было как-то неудобно, а вот отработать – это дело другое, не настолько уж мы обессилели, в конце-то концов, о чем Миша, заручившись нашим безмолвным согласием, так ей и сказал.

Старуха обрадовалась чрезвычайно и на столе, рядом с чугунком вареной картошки, как по мановению волшебной палочки возникла вдруг огромная квадратная бутыль – в старину такие, если не ошибаюсь, именовали штофами – с коричневатой жидкостью, в которой плавали крепенькие кедровые орешки. Туту уж мы и вовсе ждать себя не заставили. Настроение сразу улучшилось, полные трудностей и потерь проведенные в тайге дни отошли куда-то на второй план, даже закопченные обломки джипа с обгоревшими трупами перестали тревожить затуманившееся от самогона, обильной еды и усталости сознание. В голове плыла легкая приятная дымка и пробивался сквозь нее монотонный речитатив:

– Я-то ить, милок, еще при царе родилась, в энтой самой деревне, – обращалась она преимущественно к Болеку, который в силу природной вежливости делал вид, что слушает до невозможности внимательно. – И хозяйство у нас справное было: скотина, птица, и мельня была – та, что теперя вон пеньки одни остались, да вы видали, чай… И семья большая была – четыре брата, две сестры, да тятя с мамкой, да еще брат отцов с нами жил – он сухорукий был с малолетства, так и не женился… Я-то сама этого не помню, мала была, мамка-покойница, царство ей небесное, сказывала…

Митрофаниха, тяжело вздохнув, несколько раз перекрестилась на черную доску, висевшую в дальнем от входа углу.

– А тятю с дядькой Андреем и двух братьев моих – они, почитай, уж совсем взрослые были, жениться собирались – еще в гражданскую беляки побили. Здесь же, в деревне…

С этого момента я стал слушать уже с неподдельным вниманием. Никакого волнения в голосе старухи не проявилось, видимо, смерть родных стала для нее за давностью лет просто не вызывающим эмоций фактом биографии.

– Тута битва была страшная, так вот ее я помню… Что третьего дня было, али куда платок подевала – не упомню, а ту битву помню, хоть и мала была, в одной рубашке бегала… Средь ночи вдруг – гром, молнии, батюшки-святы, чисто Страшный Суд идет. У нас в избе солдаты ночевали – повскакали с лавок, да прямо в исподнем – в двери, крик стоит… Мамка-то нас в подпол спрятала, сама с нами сидит, темно, плачем все… – Митрофаниха стала делать заметные паузы, то ли от ярких, опять вставших перед ее мысленным взором, страшных картин детства, то ли просто устала. – А потом тихо стало, так мамка нас, стало быть, и выпустила обратно в избу. Тута солдаты вернулись, злые все, ругаются на чем свет стоит, а кто и ранетый был… Мамке сказали: «На луг идите, там ваши валяются, не нам же их подбирать». А чуть свет – снарядились они, убитых своих собрали, да и закопали за околицей.

– Много? – машинально спросил Лелек.

Оказывается, не я один – все слушали бабку, затаив дыхание, даже про стопки недопитые позабыли. Вот она, та самая живая нить Истории. Кажется – когда все было… Для меня и моих современников те годы и события так же далеки, как Куликово поле или, скажем, Саломинская битва, а вот сидит теперь рядом живой свидетель – и кажется, будто только вчера все было, и будто только вчера резали друг друга по всей Руси лощеные офицеры с золотыми погонами и бородатые мужики в дегтярных сапогах…

– И-и-и, милок, да кто ж их считал-то? – протянула Митрофаниха, – но много, много офицеров побили, и командира ихнего, мамка сказывала, тож… Одначе, и мужиков наших без счета положили. И тятю нашего с дядькой Андреем и сынами. С моими, стало быть, братьями… А кого в плен взяли, так тех застрелили – тут же, в деревне. Им потом, уже при колхозе, памятник сделали. Да вы, чай, сами видали…

Действительно – видали. Стояла за покосившимся штакетником облезлая, сколоченная из рассохшихся покоробленных досок пирамидка в метр высотой с размытой дождями совершенно нечитаемой надписью. Оказывается, вот оно что. Красным партизанам, выходит, памятник. Погибшим в боях с контрой и т. д. и т. п. Хотя какие они, к черту, «красные»?! Наверняка ведь «зеленые» были насквозь, как стручки гороха. Махновцы… Это уже позже, после установления Советской власти, стали эти удалые таежные мародеры и головорезы гордо именовать себя «красными». Не иначе – по причине прогрессирующего дальтонизма

– Ну так, – продолжила старуха, – постреляли они, значит, мужиков наших, своих зарыли, и со всеми подводами своими в тайгу и ушли…

Я чуть не подавился соленым грибочком.

– Какими подводами? – сквозь кашель спросил я у Митрофанихи, внутренне приятно холодея от уверенности в ответе.

– А и не знаю, милок, – словоохотливая старуха обратила ко мне свое, в паутине мелких морщин, лицо, – мала я была, не помню… А мамка сказывала – телег у беляков без счету было, и яшшыки в них зеленые, и яшшыков тех – тьма тьмущая. Через них, баяли, и битва приключилась: очень уж мужики наши на те яшшыки позарились… А деревню офицера спалили как есть дотла, и мельню нашу. Дым стоял, как давеча от тех, упокой Господь их души…

Старуха снова мелко закрестилась на закопченный образ, но я уже не слушал ее бормотания. Вот оно! Нашелся-таки обоз колчаковский, нашелся! Я-то по простоте душевной полагал, что они от Петрашевского (то есть – Дурновки, надо называть вещи своими именами) сразу на восток повернули, к атаману Платонову. Мы и сами бы так пошли, если бы не бандиты, оставившие нас без надежды пополнить съестные припасы. Да, крепко, видать, боялся красных капитан Красицкий, если решился отряд в такую глухомань завести… Но до чего ж все удачно получилось, право слово! Вот уж воистину – не было бы счастья, да несчастье помогло (прости меня, Серега)…

Утром мы быстренько, как и обещали, вскопали Митрофанихе давно не паханый огород – земля была совершенно каменной – за что старуха, кормившаяся с маленькой грядки, которую только и была в силах обработать, щедро завалила нас продуктами в дорогу, дала даже холщовый мешок вяленой рыбы (не иначе – у соседей позаимствовала) и несколько бутылок бодрящего кедрового первача, который мы из предосторожности перелили во фляги.

Очень хотелось остаться в теплой уютной избе еще хотя бы на ночь, но дальше по улице, во дворе брошенного дома, чернело свежей сажей грозное напоминание о наших ярых недоброжелателях. Эти, в джипе, нам помешать, понятное дело, уже никак не могли, но абсолютно не было гарантии, что на их место не приедут вскорости другие. Поэтому оставаться в Сенчино дольше необходимого было бы верхом глупости, а мы себя людьми глупыми не считали. Хотя, справедливости ради, надо признать, что и особо умными тоже не были. Умный в такую гору, безусловно, не пошел бы, и даже обходить ее не стал бы ни справа, ни слева. А просто пошел бы домой. Спать.