Текст книги "Неправильный рыцарь (СИ)"

Автор книги: Вита Паветра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Тяжеловесная возня внезапно прекратилась, и над смеющимся лицом Эгберта возникли два больших немигающих глаза под густыми клочкастыми бровями, карих и слегка навыкате, длинный нос (не нос – орлиный клюв) с хищно раздутыми ноздрями и седая борода, воинственно торчащая во все стороны. Она была полна запутавшихся в ней сухих веточек.

– Он еще смеется, мерзавец! – оглушил Эгберта сочный густой бас.

Судя по грозному лицу старца, склонившегося над ним, по силе его голоса и почти железных рук (о, бедная, многострадальная шея рыцаря, боль в ней все не стихала), он нимало не походил на то и дело встречающихся в романах и описываемых столь благостно (аж слеза прошибает) святых монахов-отшельников. А в том, что это именно он, не оставалось никаких сомнений.

Монах, наконец-то, встал. Небрежным жестом стряхнул с рясы прилипшие листья, комья земли, раздавленных жуков и муравьев, пригладил бороду большущей пятерней, квадратной и мозолистой, и крепко задумался. Выражение его лица не сулило Эгберту ничего хорошего: мысли, приходящие в голову старика, явно не отличались христианским милосердием.

– У-у-у, бр-родя-ага! Рвань без роду и племени! – сверля распростертого на земле Эгберта горящим взглядом, с чувством произнес старый монах.

Надо сказать, за бродягу его приняли не зря. Тончайшая батистовая рубашка и полотняные штаны (то и другое – далеко не первой свежести) местами аж почернели от пота. А кое-где – и полностью сопрели, обнажив давно не мытое заскорузлое тело.

При дворе прекрасной графини хоть изредка да мылись, хотя южная привычка строить бассейны с фонтанами и то и дело плескаться, увы, не прижилась. Да и вообще – чрезмерное увлечение водными процедурами не приветствовалось и считалось если не восьмым смертным грехом, то уж точно – глупостью и дурью. Над такими посмеивались: кто в кулак, а кто в открытую. Полный же отказ от омовения, несомненно, являлся величайшей из добродетелей. О, темпора, о, морес! И несчастному рыцарю, дабы произвести совсем уж неизгладимое впечатление на невесту и ее ближайшее окружение, пришлось дать строгий обет, один из самых модных при дворе, – не мыться до самой свадьбы.

Какой злокозненный дух дернул его за язык, а потом хихикал, потирая гаденькие лапки, сие неизвестно. Увы! Слово было произнесено. Доказывать свою верность и преданность, столь экзотическим способом казалось благоразумному Эгберту сущей пыткой. Но изворачиваться и хитрить рыцарь не умел, отказаться же от данного (в недобрый час) слова – считал ниже своего достоинства. Оставалось одно. Терпеть.

Бедный рыцарь! От него убийственно разило потом – даже мухи, боясь упасть в обморок, облетали его стороной. А вот придворные кавалеры оказались не столь брезгливы: время от времени принюхиваясь к несчастному, они окидывали его уважительным взглядом.

Внезапно в мозгу Эгберта вихрем пронеслись все пережитые им злоключения, и дикая, нечеловеческая усталость охватила его измученное тело. Не имея возможности пошевелить ни рукой, ни ногой Эгберт лишь улыбался, глядя на могучего старца, чья кряжистая фигура нависала над ним, как скала. Происходящее казалось рыцарю бредовым, путаным сном и абсолютно не вязалось с содержанием известных ему рыцарских романов. Да и сам он был отнюдь не Ланселот. И, уж тем более, не многославный Эрлих-Эдерлих-Эрбенгардт, чью историю он с детства знал почти что наизусть. И уж, конечно, не… Кто именно, Эгберт не успел додумать: его попросту сморил сон.

Глава четырнадцатая

– Что вы, сир Галахад! Моя сестра вовсе не хотела оскорбить вашего господина! То есть… конечно, хотела, но… в общем, совсем не хотела, – окончательно запутавшись, нежный голосок сконфуженно смолк.

– О, мадам! – запротестовал бархатный мужской баритон.

– Мадемуазель, – еле слышно поправили говорящего.

– Стра-анно… С такими прекрасными, гм-м…гм-мм… внешними данными? Грива хоть куда, а ноги-то, ноги! Да вы любой кобыле сто очков вперед дадите! О, пардон!

Последовала красноречивая пауза.

– Ах, сир, пожалуйста, не смотрите на меня так! Не надо так смотреть – вы меня конфузите, – раздался быстрый смущенный шепот. – И, вообще, речь не обо мне… когда сир рыцарь очнется, передайте ему мои извинения. От Мелинды вы их вряд ли дождетесь! – ехидно заключил нежный голосок и раскатился тоненьким хрустальным смехом.

Эгберт, тем временем, почти оклемался и теперь просто изнывал от любопытства. Он слегка (чуть-чуть, еле заметно, са-амую малость!) приоткрыл глаза. В образовавшуюся щель видно было немного, но вполне достаточно.

Прелестная белокурая девица, та самая, которую он едва не «спас», раскрасневшаяся, с искрящимися глазами, беспрестанно хихикая, беседовала с его конем.

«Господи, твоя сила! Я мыслю, значит, я существую. Так, уже хорошо. Мозги целы, и я либо сплю, либо сошел с ума. Конь ведет светскую беседу, О-о-ооо… И откуда он галантности понабрался? Комплиментов?! Не-е-ет, эт-то я бре-ежу…» – И рыцарь медленно сомкнул ресницы.

Между тем, Галахад склонил набок красивую, будто выточенную из эбенового дерева, голову и, не сводя с девушки томного взгляда влажных карих глаз, вовсю расточал комплименты. Иссиня-черная грива шелковым пологом свисала почти до земли, едва касаясь изящных копыт. Возгласы девушки становились все более смущенными (при этом, все более довольными). Она охала и ахала, то и дело вскрикивала и заливисто смеялась. Словом, обычная светская беседа.

– Ах, сир Галахад! Мы, кажется, заболтались. Идемте-ка, я вас пока спрячу. Идемте, идемте! – неожиданно заторопилась девушка.

– Но за-аче-ем? – в бархатном голосе вороного красавца послышалось недоумение.

– Скоро дед явится. Ужин готовить. Он это дело никому (никому!) не доверяет. Думаю, вам пока не стоит попадаться ему на глаза. Ах, да пойдемте же скорей! Ну, пожалуйста! – умолял нежный голосок.

– Только ради ваших дивных глаз, о нежнейшая и благоуханнейшая роза! Исключительно ради них. Слушаю и повинуюсь!

– Ах, сир Галахад

!

Глава 12

Едва лишь их голоса смолкли в отдалении, как рыцарь (вставать ему не хотелось, а без одежды это было и вообще немыслимо), от нечего делать внимательно разглядывавший потолок пещеры, и неожиданно увидел совсем близко от своего лица орлиный нос (не нос, а какой-то клюв) и до боли знакомые круглые глаза. Правда, сейчас они смотрели вполне дружелюбно.

– Жив, бродяга? – прогудел старик. – Так вставай! Нечего бока пролеживать. Вставай, вставай! Я – не девка, меня стесняться нечего. Тряпки я тебе принес.

«Тряпками» оказались почти новая белая ряса и холщовые штаны. Размер того и другого поражал воображение. Эгберт кое-как, под насмешливым взглядом старца, завернулся в непомерное одеяние и (насколько мог) туго перепоясался веревкой.

– Совсем, как я в молодости. Надо же! – умилился старик. – Правда, я и тогда смотрелся получше твоего, – самодовольно изрек он и вдруг спохватился: – Ох, сын мой! Да ты ж не знаешь, с кем разговоры разговариваешь. Кто я да что. Будем знакомы: отец Губерт, бывший глава богатейшего и достойнейшего из аббатств – Фета-бри-Пармезан, ныне – вольный монах и сибарит.

– А-а-а? – открыл рот для вопроса рыцарь.

– Бэ-ээ! – отрезал монах. – Не все сразу. И как ни в чем не бывало, продолжал: – Вообще-то, по правилам мне полагается белая ряса, но это ж так непрактично. Сам видишь, – доверительно сообщил он и смущенно оглядел свое покрытое пятнами, пропитавшееся перцем, с присохшими кое-где кусочками жареного лука, основательно засаленное одеяние. – Да и не люблю я привлекать к себе излишнего внимания. Когда-то, правда, любил. Давно это было, ох, давнее-ехонько… – он тяжело вздохнул. – Эх, сын мой, сын мой, – сокрушенно продолжал монах. – Был бы я сейчас могущественнейшим из сеньоров. Райская жизнь, сын мой, поистине райская жизнь. Ни забот тебе, ни хлопот. Эхе-хе-е…

– И у герцога, и у короля полно забот, святой отец. И хлопот тоже – предостаточно, – возразил Эгберт.

– В сравнении с моими, разве ж это хлопоты? Да-а-а… Так бы оно и было… Кабы не одно глупейшее изобретение рода человеческого. Идиотизм, да и только! А называется сия дурь весьма торжественно: майорат. Знаешь, что это значит? – и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Майорат, сын мой, – это такой способ раздела имущества, при котором все, кроме старшего брата (а не только младший), остаются в дураках. Родись я всего на час раньше… всего на час! Да что ж это я! – спохватился отец Губерт. – Ты ж голодный. И не строй тут из себя Воплощение Рыцарского Идеала! – вскинулся старик, заметив слабый протестующий жест Эгберта. – Да ты и на рыцаря-то не похож. Я этих громил-бандюганов хор-рошо-о изучил, было времечко.

Впрочем, что идеальный, что простой смертный, а внутри-то мы все одинаковые. Желудок да кишки пустоты не потерпят. Так что, сын мой, приступим, благословясь!

Дюжий старец вышел из пещеры, перекрестился, неторопливо закатал рукава черной рясы, поплевал на ладони и взялся за деревянный молоток.

Эгберт давился слюной, наблюдая за святым отцом, который со свирепой сосредоточенностью (если не сказать – с остервенением) колошматил по огромным кускам (нет, кусищам) сочного мяса. «Как бьет, ка-ак бье-оот! У-ух-х, ты-ии!» – дивился рыцарь, старательно уворачиваясь от летящих в его сторону брызг крови и мясного крошева. «Будто с врагами христианства расправляется!»

Ассоциации в его голове возникали, разумеется, правильные. Но будь Эгберт капельку искреннее (или кровожаднее) хотя бы с самим собой, сравнение могло оказаться совсем иным. Например, таким: «…это лежат останки его злейшего врага, до того насолившего святому отцу при жизни, что и после смерти негодяя старик не может простить его черных дел». Вот так.

Между тем, бесформенные кровоточащие куски мяса превратились в подобие тончайшей вуали. Старик довольно хмыкнул, крякнул, вытер рукавом потное лицо и отложил свое орудие в сторону. Укрепив над костром сковородку, он щедро плюхнул в нее янтарное масло.

Пришел черед яиц, муки, соли и специй. С наисерьезнейшим видом (как того и требовала данная процедура) отец Губерт отмерил нужное количество муки, просеял ее, отделил желтки от белков и хорошенько взбил последние. Затем в его руках появились склянки со специями. Старик внимательно изучил содержимое каждого: понюхал, помял руками, лизнул и на минуту нахмурился. Все это время масло на сковороде шипело и плевалось, как грешная душа в аду.

А старик продолжал священнодействовать. Дальнейшее происходило уже в ускоренном темпе. Перец (черный и красный), соль, майоран, базилик и розмарин пряным, ароматным дождем хлынули на исходящее соком мясо. Р-раз, два! Иоанн, Лука! – и обвалянные в муке отбивные легли на дно сковороды. Тр-ри, четыре! Павел, Матфей! – и нарезан кольцами лук. Лихо, в одно мгновенье! Пять, ш-шесть! Петр, Фома! – и блестящий кольчужный слой скрыл от глаз жарящееся мясо. Семь, в-восемь! Марк, Филипп! – и толстая пелена тертого сыра опустилась на него сверху. И вновь – специи, душистые и дразнящие. Девять, десять! Иаков, Варфоломей! – и сначала желтки, а через минуту – взбитые в пышную пену белки окончательно спрятал толстый, толстый слой сыра.

Монах улыбнулся и небрежным жестом бросил поверх всего этого великолепия тяжеленную крышку. Завершив работу, он встретился глазами с Эгбертом: рыцарь тоскливо, как-то по-сиротски, смотрел на сковороду, что шипела и плевалась жиром. От нее исходил поистине дивный аромат.

Рыцарь принюхивался, облизывался, судорожно (эх-х!) глотая слюну. В животе его, с негодованием, урчали пустые кишки. Глаза несчастного, голодного (вот уже третий день, как Эгберт не то, что не пробовал – в глаза не видел еды) рыцаря – и без того огромные, казалось, стали еще больше. Вид его преисполнился возвышенной грусти и смирения перед неимоверными тяготами бытия. Эта тихая кротость выжала бы слезу даже у мраморного ангела.

Старик глянул на Эгберта – и от души расхохотался.

Глава пятнадцатая

Рыцарь рассеянно скользил взглядом по стремительно темнеющему небу. Из просто синего оно постепенно стало темно-синим, затем – сизым, пока, наконец, не приобрело оттенок воронова крыла. Кое-где робко зажглись первые звезды. Тени вокруг выросли и зашевелились, неумолимо сгущаясь. С каждым мгновением они становились все плотней и материальней, отчего лес, окружающий Эгберта, казался ему живым существом. Страшно коварным и ужасно опасным. И это существо незаметно придвигалось все ближе и ближе. Крадучись, ползком. Сантиметр за сантиметром.

Эгберт старался выглядеть, как можно беззаботней. Он даже пытался насвистывать что-то бодрое, молодецки разудалое и при этом умудрился почти не фальшивить. Но в душе… в душе рыцарю было ой-как неуютно. Из-за каждого куста к месту, где сидел Эгберт, то есть буквально отовсюду, тянулисьтоненькие черные ручонки, мохнатые и кривенькие. Они злобно шевелили длинными острыми коготками, желая схватить бедолагу. Из темноты доносились чьи-то шумные сонные вздохи, слышался вопросительный пересвист и какое-то нехорошее постукивание и потрескивание. Время от времени кто-то дико хохотал и ухал. Громко и довольно-таки злорадно.

Сидеть спиной ко всем этим страхам и ужасам было, по мнению Эгберта, истинным проявлением мужества. «Стыд и срам! Стыд и срам!» – вскричал бы поборник оголтелого героизма. «Храбрый рыцарь, участник трех крестовых походов – и до дрожи в коленках боится темноты, как дитенок, что наслушался бабкиных сказок. Позор, позор, позор!»

Что можно возразить в защиту славного героя? Ну, стыд, ну, срам. Ну, позор. Ну, и что? Кто из доблестных рыцарей, хмурых и немногословных, с лицами, исполосованными короткими турнирными мечами и лишившиеся в боях – кто носа, кто уха, а кто и – руки или ноги (либо другой немаловажной части тела) чистосердечно признались бы в абсолютном, непоколебимом бесстрашии? Разве что отъявленные хвастуны да завзятые безбожники. Вот и получается, что бояться темноты было, конечно, весьма неприятно, но совсем не зазорно. Приведя столь веские аргументы и немного очистив совесть, рыцарь, наконец-то, вздохнул полной грудью.

– Сынок, – прервал его размышления старый монах, выкладывая очередную порцию отбивных. – Сходил бы ты, что ль, за хворостом, а? Видишь, я и на секунду оторваться не могу.

Отказать старику было бы просто свинством. Эгберту ничего не оставалось, как взять топор и отправиться в лес.

Днем окружающая флора и фауна выглядела мило и заурядно, и вела себя вполне миролюбиво, никого не пугая и не задирая. Но сей-ча-ас… Деревья (явно с дурными намерениями) нависали над головой Эгберта. Тонкие колючие ветки так и норовили выцарапать ему глаза, нахально лезли в уши, за шиворот и… вообще, куда не надо. Кто-то невидимый, жалостно попискивая, неотступно летел за рыцарем и периодически клевал в спину, будто подгоняя. Трава под ногами зловеще шуршала.

Со стороны пещеры вдогонку Эгберту неслись дикие вопли. Он обернулся: на полянке перед костром бесновался старик, хватаясь за голову, потрясая кулаками в сторону леса и что-то выкрикивая. Потом вдруг замер, резко потянул носом и бросился к сковороде.

Изумленный увиденной пантомимой, рыцарь недоуменно пожал плечами и прибавил шагу. Лишь через некоторое время, когда стена деревьев полностью скрыла пещеру и последние отблески костра, и темнота бархатным плащом со всех сторон окутала Эгберта, до него, наконец, дошло, что кричал старый монах. Ай-яй-я-ай! Страх перед тьмой и призраками ночи начисто отшибли у рыцаря соображенье. А фонарь-то, фона-арь! Про него Эгберт и думать забыл. Рубить же хворост в темноте… Малоприятное, скажем так, занятие! Можно навсегда распроститься с пальцами рук и ног. Вернуться же за фонарем означало подвергнуться граду насмешек. (Вполне, кстати, заслуженных).

Эгберт со вздохом отложил топор и принялся голыми руками ломать сухие ветки. Кое-как справившись с задачей, исцарапавшись и исколовшись, он снял веревочный пояс и попытался наощупь перевязать сучья. Рыцарь мысленно похвалил себя за бесстрашие, играючи забросил на спину вязанку хвороста, расправил плечи и выпятил грудь. Все его существо охватила самозабвенная гордость. Он уже предвкушал благодарность старика, свои немногословные ответы (а как же! истинный рыцарь должен быть спокоен и суров, нечего лишний раз языком трясти) и, как венец всему – великолепный ужин. Который он, барон Эгберт Филипп Бельвердэйский будет вкушать (да-да, именно так – вкушать! Звучит просто замечательно!) с непоколебимым достоинством.

…Совсем близко от его лица вспыхнули три алых звездочки: одна вверху и две пониже. Они как-то странно, ритмично вздрагивали, пропадали и вновь появлялись, будто подмигивая рыцарю. А потом и вовсе пропали. И слева, над самым ухом Эгберта, тихий нежный голосок произнес: «Гав». И захихикал.

От неожиданности рыцарь вздрогнул и заорал не своим голосом, махая руками, как мельница крыльями на то исчезающие, то вновь появляющиеся рубиновые огоньки. Наверное, это сам враг рода человеческого явился по его душу! «Не дамся тебе!», подумал Эгберт, готовясь к самому худшему, «Вот ни за что не дамся!» Он швырнул хворост на землю и стал шарить в траве в поисках топора.

– Берегись, Сатана!

При виде грозного оружия в руках человека, огромное угольно-черное существо неуклюже попятилось, сделало шаг-другой, и, споткнувшись о торчащий из земли корень, с пронзительным визгом рухнуло. Рыцарь застыл на месте. Расширенными глазами, почти не мигая, смотрел он, как некто (или нечто) с кряхтеньем ворочается с боку на бок, не в силах перевернуться. Оно ерзало, шумно вздыхало, сопело, а потом, потом… захныкало. Тоненько и очень горько. Так хнычет маленькая девочка, заблудившаяся в страшном ночном лесу.

Гнев Эгберта как-то незаметно исчез, уступив место сначала любопытству, а потом и жалости. Опустив топор, он подошел к странному существу. Рыцарь уже не задавался вопросами: кто оно? что оно? и откуда? Тоненький жалобный голосок не смолкал ни на минуту, и Эгберт не мог этого выдержать. Разумеется, он хорошо понимал, что это коварная и хитрая нечисть пытается его обмануть, обвести вокруг своего когтя. Сперва разжалобить, а потом – рраз! – и готово! Ррраз – и тебя сожрали! И полетишь ты отсюда (спаси, Господи!) – прямиком в тартарары! Но и слушать непрекращающийся детский плач было для сострадательного, жалостливого рыцаря просто невыносимо.

Как обычно, жалость взяла верх над благоразумием.

Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, стоял над чернеющей в ночи тушей и бормотал нечто успокаивающе-невразумительное, какой-то ласковый бред: все, абсолютно все, что приходило ему в голову. Даже детские песенки: считалки, вопилки и дразнилки. Когда их запас иссяк, Эгберту пришлось пропеть и знаменитый военный марш, с которым его отряд ходил в атаку на злодеев-язычников, и несколько баллад о несчастных призраках, и даже парочку рождественских гимнов. Словом, абсолютно все, что подсказывала память. Остановился он лишь после того, как существо оглушительно чихнуло, потом с надрывом, очень тяжело вздохнуло и, наконец-то, смолкло.

«Бедняга… Хороший, ма-аленький… хорошая (тьфу, ты!)» Эгберт никак не мог определиться с полом существа и, на всякий случай, называл его и так, и эдак. Медленно зажглись три небольших рубиновых звездочки, и что-то очень влажное и липкое нежно коснулось щеки рыцаря. Издав странный звук – нечто среднее между хрюканьем и мурлыканьем – существо плюхнулось набок и засопело.

– Спи, друг, – улыбнулся Эгберт. – А я пойду, пожалуй.

Легко сказать! Слабо завязанный хворост рассыпался; веревки, при соприкосновении с землей, развязались, раскрутились и змеями скользнули в траву. Рыцарь вытер пот со лба, кое-как (практически, наощупь) сгреб остатки злосчастной вязанки и тихонько (дабы не разбудить его? ее?) направился к костру.

Когда Эгберт вновь ступил в световой круг, его ноздрей коснулся изумительный, превосходный, чудесный, потрясающий, неповторимый – словом, аппетитнейший аромат жареного мяса. «Наверно, так пахнет в раю», – простодушно подумал рыцарь и украдкой облизнулся.

А и впрямь – было, чем восторгаться. Хрустящие золотые кольца лука возлежали на овальном блюде, серебряном и очень массивном, поверх разложенных на нём ярких кружевных листьев салата. Сковорода больше не плевалась раскаленным жиром и не сдвигала набекрень тяжелую крышку, а тихо, по-змеиному, шипела на склонившегося к ней в три погибели отца Губерта. На что тот, однако, не обращал ни малейшего внимания.

Чуть поодаль, на гигантском пне, очевидно, не раз и не два служившему столом для местных обитателей, прелестная Люсинда расстилала кусок небеленого льна, старательно разглаживая лишние складки и складочки; расставляла серебряные тарелки и небольшие кубки. Их обрамлял узор из виноградных гроздьев, роль ягод в которых выполняли крупные, цвета первой листвы, бериллы.

«В эдакой-то глуши, а кубки-то, кубки! Хоть бы и самому королю на стол, ей-богу, не стыдно! Вот это да-а-а…», пронеслось в голове Эгберта.

Монах оторвал пристальный взгляд от шипящей, исходящей тихим негодованием, сковороды с очередной порцией мяса и улыбнулся подошедшему рыцарю.

– Принес? Ну, и молодец! Не торчи, как пень! Швыряй хворост, да и садись поближе.

И с наслаждением потянув носом божественный аромат, произнес:

– Уже почти готово. Я тут, сам видишь, живу в тишине и покое. Ну, почти в тишине, – тут же поправился старик и, с силой, потер нос. – Могу часами предаваться размышлениям. Вот и пришел к мысли, что безвкусная (то бишь постная) еда – превеликая мерзость перед Господом. Ну, сам посуди! Еда без соли, без сахара и без специй… Да разве ж это еда? Что может быть гаже?! Поглощая ее, испытываешь удовольствие лишь от сознания величия собственного духа. То есть – непременно и неукоснительно впадаешь в гордыню. Следовательно, постная (в моем разумении – плохая, очень плохая!) еда располагает ко греху. А кто не согласен, с тем я и поспорить могу. С глазу на глаз, – и он многозначительно посмотрел в сторону пещеры, где в глубине хранилась немалая коллекция оружия. – Не хочешь? По глазам вижу, что нет, а зря-а-а! – засмеялся монах.

И тут в световой круг вступила Мелинда. За ее широкой спиной, надежно укрытое тенью, неловко толкалось и переминалось с ноги на ногу какое-то существо. То ли из-за темноты, то ли из-за того, что оно ни секунды не стояло спокойно, то ли из-за прекрасных серых глаз под сурово нахмуренными бровями, сведенными к переносице, что в упор смотрели на Эгберта, только он никак (ну, ни-и-как!) не мог разглядеть таинственную зверюгу.

Красавица возмущенно фыркнула и, сжав кулаки, решительным шагом направилась к месту, где сидел рыцарь.

Завороженный Эгберт который раз за день мысленно приготовился к мученической смерти, жалея лишь о том, что произойдет она на голодный желудок. Он с замиранием сердца принюхался к одуряющему аромату жареной свинины (тот распространился уже по всей поляне) и сглотнул.

Старик с интересом наблюдал за развитием событий. Неизвестно что бы произошло в тот вечер. Какие страшные и кровавые события. Очень может быть – одним рыцарем и бароном на свете стало бы меньше. Но белокурая Люсинда (как и полагается настоящей героине рыцарского романа, обладающей хрупкостью, прелестью и должной мастью), с криком бросилась к сестре, обвила ее руками, как гибкая лиана могучую сосну и, привстав на цыпочки (она еле удерживалась, балансируя на кончиках пальцев), что-то быстро и горячо зашептала ей на ухо. Та недоверчиво хмыкнула. Между тем, Эгберт откровенно, в полное свое удовольствие, любовался ногами грозной красавицы, в свете костра отчетливо прорисованными под тонкой тканью.

Мелинда неспешно, очень внимательно оглядела взволнованного Эгберта и, будто нехотя, произнесла:

– Так уж и быть. Живи!

Старик хлопнул в ладоши и расхохотался.

– Ну, дети мои! Приступим к трапезе. Как там у поэта? «Пока частное в целое не влилось». Аминь!

К удивлению Эгберта, девушки не нуждались в долгих уговорах. Аппетит у обоих оказался просто зверский. Еду они поглощали безостановочно. Только Люсинда – не торопясь, с томной кошачьей грацией, кроша хлеб в соус, облизывая пальцы и при этом довольно жмурясь, словом, – всячески растягивая удовольствие. А Мелинда, напротив, – набрасывалась на еду, как изголодавшаяся львица на долгожданную добычу и, терзая мясо ослепительно-белыми, ровными – один в один – зубами, отрывала от него огромные куски и глотала их, не жуя. Лица у девушек раскраснелись, а пухлые губы блестели от масла.

Мысленному взору рыцаря предстала его невеста, жеманно и с видимым отвращением (а кто бы смог иначе?) пьющая уксус из длинного узенького бокала дымчатого желтого стекла. Сама такая же бледно-желтая и узенькая во всех частях тела, где надо и где не следовало бы – и его затошнило.

Прелестная Люсинда (она тем временем доела уже третью порцию) погладила себя по слегка вздувшемуся животу (нет, скорей – животику) и сладко простонала:

– О, ка-а-ак вку-усно… Дедушка, ты ге-ений! О-ооох…

И грустно добавила:

– Кажется, я объелась.

Ее сестра, не в силах оторваться от трапезы, мотнула головой в знак согласия.

– Так запей вином, – посоветовал старый монах и, трижды щелкнув пальцами, достал из воздуха пузатую оплетенную бутыль с тонким горлышком и, под одобрительные возгласы девушек до краев наполнил кубки.

Эгберт осторожно пригубил вино и был потрясен. Даже его чудесное появление из ничего и ниоткуда не обескуражило рыцаря так сильно, как воистину неземной вкус напитка. Густое, цвета запекшейся крови, с тонким, едва уловимым ароматом, это вино не посрамило бы и погреб самого короля (кстати сказать, прекрасно разбиравшегося в горячительных настойках, столетних медах, дорогих винах и прочих жидких субстанциях, радующих нутро и веселящих душу).

– Истинно говорю Тебе, Господи! – торжественно произнес монах, и кубок, зажатый в его грубоватой, мозолистой длани, казался младенческой игрушкой. – Не помутнения рассудка, но ради бодрости плоти и веселия духа вкушаем мы это вино. Аминь!

Еще дважды наполнялись кубки. А потом старый монах опять щелкнул пальцами – всего один раз – и оплетенная ивняком бутыль (вина в ней оставалось еще много – больше половины) исчезла так же загадочно, как и появилась. Просто растаяла в воздухе. Вот и все!

Перехватив грустный взгляд рыцаря, старик от души ему посочувствовал:

– Разделяю твою печаль, сын мой. Искренне и всецело. Но этим бо-ожественным напитком не принято упиваться – его вкушают. Иногда, по особому случаю. Как вот сейчас.

Легкие ночные ветерки, прохладные и юркие, трижды наперегонки облетели уютную полянку и унеслись в темноту. Где-то далеко, в лесной чащобе, послышалось хриплое «ку-ку, ку-ку-у… ку-ку-ку-ууу-ку-у…» Невидимая птица куковала как-то уж совсем неторопливо, если не сказать – вяло. Будто делилась накопившимися за день мыслями – и были они не слишком веселы и приятны.

– Странная она у вас какая-то, – пожал плечами рыцарь.

– Да не странная она, не странная! Просто надоели вы ей, аж до смерти. Вон как жалуется, душеньку свою изливает, выворачивает. Эх, бедолага-а… Ну, посуди сам! – предупреждая следующий вопрос рыцаря, сказал монах. – Одна кукушка на целый лес, а вас, бродячих да проезжих, разве сосчитаешь? И каждый с расспросами пристает: сколько ему жить осталось, а?

Она уж, бедная, осипла. Завела привычку мусором швыряться: авось, думает, не выдержит надоеда. Уйдет. Ага! Ка-ак же! Еще чего! Старая уже, а наивная. Замучили вы ее, затра… Ох, прости, сын мой! Едва не сорвалось! – вовремя спохватился монах. – В общем, никакого житья.

А тем временем, над импровизированным столом невесть откуда воровато возникла изящная чешуйчатая лапка. Местами ее покрывал толстый слой пуха, грязновато-желтого, как у цыпленка-переростка. Она пошевелила синими коготками и ненадолго застыла, будто раздумывая. Затем ухватила здоровенный кусище с тарелки Эгберта и, с довольным хихиканьем, уволокла в темноту.

Перед тем, как покинуть световой круг, существо взглянуло на рыцаря, подмигнуло ему и показало длинный язык несимпатичного ядовито-зеленого цвета, весь в пупырышках и розовых пятнах.

Старик осуждающе покачал головой. Взгляд его был прикован к развилке между двумя вязами, откуда доносилось громкое (и очень довольное!) урчание и чавканье.

– Эти уж мне драконята! Сплошное хулиганье! Шпана! Пока вырастут – кишки твои на лапу намотают. Ну-ка, сын мой, пригнись. Еще запачкаю тебя ненароком. А ряса-то новая, почти ненадеванная.

Отец Губерт прищурился, вглядываясь в темноту, затем – что-то просвистел и лихо зашвырнул в темноту еще парочку ломтей покрупнее. Ответом были радостный визг, писк и верещанье. Чавканье стало громче. Девушки с интересом прислушивались к этим звукам.

А монах еще несколько раз бросал куски отменно прожаренного ароматного мяса в том же направлении. До трех пор, пока Мелинда не подскочила к нему и не схватила старика за руку.

– Дед, пре-екрати сей-час же! – отчеканила она. – Забыл, что ли? Он – обжора, будет жрать, пока худо не станет!

Старик смутился.

– Отбивной больше, отбивной меньше. Какой может быть вред от жареной свинины?

– Он еще спрашивает! – всплеснула руками девушка. – Все, нам пора. Дед, это не обсуждается, – сурово заявила Мелинда.

Она небрежно чмокнула старика в колючую щеку, буркнула: «Спасибо!» и покинула световой круг. Пламя костра напоследок еще раз осветило стройную мускулистую фигуру девушки.

Вскоре из темноты послышался ее голос и тонкий протестующий писк. Юный дракон явно не спешил (а, может, и вовсе не желал) покидать место, где было столько (ах, сто-олько-о!) вкуснятины.