Текст книги "Неправильный рыцарь (СИ)"
Автор книги: Вита Паветра
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
Глава двадцать вторая
– Нет, нет и нет! Ни за что! Даже и не просите! – воскликнул конь, пританцовывая от нетерпения. – Снова претерпевать былые унижения? Молчать (какой ужас!) и постоянно подвергать себя очередным нелепым опасностям? Снова жить среди полного (аб-со-лют-но-го) непонимания? Считаться глупой, бессловесной скотиной?! О, не-е-е-ээт, это уж слишком! – возмущенно заржал Галахад. – Вы со своей (не скрою!) доброй, но такой приземленной натурой не в состоянии понять мою натуру – утонченную и возвышенную. Дух поэзии Вам чужд. А ведь я – пускай не Homo, но все-таки – Sapiens. Appsret id etiam caeco, – с нескрываемой гордостью заключил Галахад.
– Чего? – только и смог выдавить из себя рыцарь, ошеломленный бурной отповедью.
– Это латынь. Которую Вы, за своими дурацкими домашними хлопотами, так и не удосужились выучить, – надменно отрезал вороной красавец. Не снизойдя до объяснений, он фыркнул и отвернулся.
Внезапно из груди Галахада вырвался тяжелый, сдавленный вздох. Потом еще один, и еще… Он повернул голову к рыцарю.
– Прощай, друг! – голос коня задрожал. – Прощай и прости!
Крупная слеза ме-е-едлен-но-о-о выкатилась из опушенного густыми ресницами карего глаза.
Жестокий Рок нас разлучает.
Молчи. Прости!
Меня уже зовут,
– глухо, с надрывом, продекламировал Галахад. – Прощай навеки!
Конь неистово заржал и с бешеной силой замотал головой. Его густая, пышная грива на какое-то мгновенье грозовой тучей повисла в воздухе. Галахад взвился на дыбы, минуту-другую балансируя на задних ногах и при этом не отрывая взгляда от своего бывшего хозяина. Слезы (каждая – со сливу величиной, никак не меньше) текли уже из обоих его глаз. Конь еще раз фыркнул, всхрапнул и с каким-то диким, отчаянным ржаньем умчался в глубину леса.
Небо медленно заливалось румянцем – близился рассвет. Растроганный, расчувствовавшийся Эгберт стоял, как громом пораженный, не в силах вымолвить ни слова. «Как же он страдает, – думал рыцарь. – Бедняга.» Тыльной стороной ладони он вытер навернувшиеся слезы.
Но что-то не давало ему покоя. Что-то неясное, трудноуловимое… Какая-то мелочь. Она-то и мешала Эгберту до конца проникнуться трагизмом и пафосом ситуации. Так мешает заноза в пальце, крошечный камушек в ботинке, муха в тарелке супа. Но что это было? Что-о? Он долго ломал себе голову и никак (ну, ни-ка-ак) не мог уразуметь. И, наконец…
Вот оно! «Роман о заклятых любовниках» достославного сира Ромуальда Лисохитриссного. Как раз середина романа – глава триста пятьдесят девятая – прощание главного героя с конем, которого неведомые силы (неведомые, то есть – и сами не знающие: злу они служат или добру) коварно заманивают в волшебный лес. Навсегда. Навеки. Насовсем.
Эгберт с нежностью улыбнулся. Его любимец, конечно же, не мог упустить такую возможность: показать себя во всей красе и уйти с максимальным эффектом. Еще бы! Трагическое прощанье, картинные позы, легкий надрыв и – в завершение всего – хрустальная, как чаша Грааля, слеза героя. Воистину достойный финал! Куда уж достойнее! Собственно, этого – взвинтить, взбурлить чувства и выжать-таки слезу из единственного (зато какого!) зрителя – и добивался Галахад. Галахад Великолепный. Несостоявшийся великий трагик.
«А что! – встрепенулся рыцарь. – Неплохой вышел бы псевдоним. Не хуже любого другого. Браво, Галахад Великолепный! Браво, брависсимо!» Он рассмеялся, зааплодировал и, насвистывая веселую песенку, бодрым, пружинящим шагом направился в гущу Леса – разыскивать старика. Душа Эгберта пела от предвкушения счастливой развязки. Он уже воочию представлял себе, как они со святым отцом ударят по рукам и, в знак скрепления брачного договора, отведают (тут Эгберт зажмурился и быстро проглотил слюну) несравненных, непревзойденных, неподражаемых отбивных с хрустящим луком и поведут долгую неспешную беседу, смолкая лишь для того, чтобы пригубить рубиновое вино. Густое, будто кровь.
Однако результат переговоров неожиданно оказался плачевным. Монах злился, ярился, упирался, вздымал горе очи и пудовые кулаки и ежеминутно поминал всех святых и чертей впридачу. Рыцарь, в свою очередь, клялся-божился, бил себя в грудь, молитвенно складывая руки и падая к ногам разъяренного старика (также не забывая поминать бога, святых угодников и всяческую нечисть).
Какие тут отбивные, какой жареный лук, какое вино! Их разговор длился уже третий час, и все это время, как обезумевшая лошадь, вертелся по кругу, то и дело возвращаясь к одному и тому же: может ли сиятельный господин барон сразу же забрать свою новоявленную невесту, то бишь Мелинду Рыжекудрую, законную младшую внучку урожденного герцога Дальнибергского, аббата Фета-бри-Пармезан, а ныне – отца Губерта. Или же – он, Эгберт Филипп, отправится один, а за оной девицей явится чуть позже, с должным (то бишь торжественным и пышным) сопровождением, наиболее приличествующим важности данного момента.
Отца Губерта (как оказалось) не устраивали оба варианта. Он ни в какую не соглашался отпустить любимую младшенькую внучку черт знает куда бог знает с кем. Это предложение казалось ему верхом наглости со стороны рыцаря. О том, чтобы превратить свой драгоценный Лес (пусть даже ненадолго: на день-два, неделю-другую) в место столпотворения, старик и слушать не хотел. Ужасно! Возмутительно и категорически небезопасно. Нет! Ни за что!
Было и еще одно «но». Существенное и немаловажное. Отпускать Мелинду, как говорится, «в чем стоит», то есть без приданого (хоть бы мизерного), старику было стыдно. А снабдить будущую госпожу баронессу всем полагающимся ее нынешнему и (тем паче!) будущему статусу (золотом, драгоценными камнями и ювелирными изделиями – словом, вещами первой необходимости) – жалко. За долгие годы, проведенные в Лесу, старый монах отвык разбрасываться нажитым добром. «Вам, людям, лишь бы тратить, лишь бы расточать!» – взревел он в ответ на несмелую (даже стыдливую) просьбу рыцаря одолжить (или – на худой конец – пожертвовать) ему всего несколько золотых или горсть серебра – для удачного прохождения королевских застав, охрана которых славилась редкостной жадностью далеко за пределами королевства.
Эгберт так и не понял, что же трудней для святого отца: расстаться с внучкой или с деньгами. Потому как тот наотрез отказался ссудить рыцарю даже малую их толику. «Не мои это деньги, не мои. Я лишь хранитель. Ничего не дам, даже и не проси! Зряшнее дело ты задумал!»
В общем, обе высокие договаривающиеся стороны, как ни старались, не смогли придти к обоюдовыгодному решению. Они даже чуть было не подрались. В этот раз (как ни странно) инициатива исходила от Эгберта.
Отец Губерт отказался верить в чистосердечие рыцаря, умолявшего его отпустить Мелинду безо всякого приданого. Что-оо? Да где ж это видано, а?! Ох, и враки! Ох, и бред! И монах, с ехидным прищуром, предложил сиятельному господину барону (коли тому совсем уже ничего не нужно, ха-ха!) забирать девушку и вовсе… нагишом. Так сказать, в костюме Евы.
Любовь (большое и светлое чувство), в целом, благотворно подействовала на Эгберта. Она придала ему силы и влила в кровь капельку задиристости, которой до того времени ему (увы!) здорово не доставало. Услыхать подобную наглость… И от кого-о? кого же?! От почтенного старца, духовной особы. Да еще и (какой кошмар!) – в адрес собственной внучки. Этого рыцарь никак не ожидал. Разумеется, он не мог стерпеть подобное оскорбление своей Прекрасной Дамы – он, Эгберт Филипп, сиятельный господин барон, подпрыгнул и (что есть мочи!) саданул монаха в глаз. Тот опешил, охнул, крякнул (скорей от неожиданности, чем от боли) и уже было замахнулся для ответного удара, но…
…но передумал и с уважением взглянул на красного от гнева Эгберта, стоящего против него в воинственной позе, со сжатыми кулаками.
– Ладно, ладно! – миролюбиво прогудел старик. – Не желаешь себе добра – так и быть, женись. Только Мелинду я с тобой сейчас не отпущу, даже и не проси. А деньги…хм, деньги…ох, уж эти деньги!
Он осторожно потрогал пострадавший глаз.
– Прости, дружище, но это и впрямь не мое достоянье. Все лучшее – детям. Так оно мне было велено и завещано еще прежним… впрочем, тебе это вряд ли интересно. В общем, не могу и все тут. Выкручивайся уж сам, как знаешь.
Это было, бесспорно, самое необычное (если не сказать, странное) благословение на брак изо всех когда-либо слышанных рыцарем. И, несмотря на то, что он уже второй раз терпел неудачу, Эгберта прямо-таки распирало от счастья. Хотя это светлое, жизнерадостное, ничем (слава богу!) незамутненное чувство сыграло с ним злую шутку. Оно попросту отшибло ему память: счастливый Эгберт и думать забыл, как выпутаться из истории с графиней. Объясниться с ней начистоту означало попасть в лапы ее наймитов-колдунов, а те уж постараются – наворожат, наколдуют та-а-ко-ое! От одной мысли об этом у рыцаря мороз пробежал по коже.
Надо сказать, его страхи были отнюдь не беспочвенны. Слава о колдунах, состоящих на службе у госпожи графини, давно расползлась по всему королевству. Лишь те маги, что жили во дворце Его Величества, превосходили их и числом, и умением. Да и то слегка. Так, на пару-тройку (правда, очень сильных и долгоиграющих) заклинаний. Впрочем, именно из-за особой силы и длительности эффекта, их реже других пускали в ход.
Был и еще один маленький нюанс. Королевские колдуны имели мягкий и отходчивый характер. Хотя и отличались редкостной вспыльчивостью. Так, однажды, король, выйдя к завтраку, не нашел в зале никого из придворных. Беготня слуг (поиски шли по всему дворцу, включая чердаки и подвалы) ни к чему ни привела. И лишь тогда, когда все вокруг, включая Ее Величество, падали с ног от усталости, Его Величество обратил внимание на небывалое доселе сборище жаб в одном из укромных уголков тронного зала. Больших и малых, серых, коричневых и бурых, и очень-очень грустных. Их жирные белесые брюшки мелко подрагивали, а в прекрасных глазах стояли крупные непросыхающие слезы.
Тут, наконец-то, король сообразил, что стало с его двором, и гневу Его Величества не было границ. Он самолично проследовал в спальню к беззаботно храпящему Главному магу и Колдуну, вцепился ногтями в его длинный бородавчатый нос и, что есть силы, дернул.
Лучше б он этого (ох!) не делал. Со стороны короля это был оч-чень опрометчивый поступок. Вбежавшая следом за ним королева успела увидеть, как разъяренный, ничего спросонья не соображающий маг, шипя по-кошачьи, делает руками пассы, а фигура короля на ее глазах (о, ужас, у-ужас!) стремительно уменьшается. Р-раз, два-а, три! И вот на пыльном мраморном полу сидит грустная бурая жаба, огромная, густо покрытая мерзкими бородавками. Сидит и часто-часто дышит.
Колдун довольно потер руки, осторожно потрогал нос, ойкнул и, дошлепав до кровати, завалился под одеяло. Через пять секунд комнату огласили раскаты торжествующего храпа.
Разумеется, королева разбудила мерзавца. Разумеется, не сама – стать жабой даже на полчаса не входило в дальнейшие планы Ее Величества. Разумеется, придворные – все или почти все (Эгберт точно не помнил: история та случилась еще во времена его детства); так вот, придворные были освобождены и, как ни чем не бывало, приступили к трапезе. Правда, наступило уже обеденное время, но это совсем неважно. Разумеется, колдуна отчитали и пригрозили на будущее: в случае чего – лишить всех благ и привилегий. А то и вовсе пустить по миру с котомкой. Разумеется, он рыдал и просил прощения, клянясь, что спросонья (от превеликой усталости, заработанной им на королевской службе, да-а-а!) не узнал Его Величество. За что он и просит, нижайше просит о прощении! И клятвенно обещает создать новое, особенное (секретное!) заклинание для Их Величеств.
А вот придворные, продолжал колдун, те ничуть не пострадали: так как они по сути своей – жабы и есть, и человеческое обличье их, наверняка, чрезвычайно тяготит. Они его, бедного, немощного старика, горько обидели, да-а-а! Они ведь и вам досаждают, да-а-а! Он ведь от этаких переживаний может ненароком и свой дар потерять, обычным человеком стать, да-а-а!
Разумеется, по приказу короля (и королевы), все долго и нудно просили у хитрого старого негодяя прощения. Новое же заклинание произвело на Его Величество столь сильное впечатление, что король задумался: не разрешить ли колдуну (время от времени) превращать двор в этих тихих тварей? Отличная идея: во-первых, огромная экономия, а во-вторых, отличный отдых! Таким образом, инцидент был полностью исчерпан, к обоюдному удовольствию. Разумеется!
У колдунов светлейшей госпожи графини характеры и обычаи были несравненно (просто несопоставимо) гаже. Вздорные и завистливые, они ежедневно (а, порой, ежечасно) ссорились, выясняя, кто из них больше оказал услуг Хозяйке (так они уважительно величали Прекрасную Марту), кому недоплатили (и за что), а кому, наоборот, с лихвой, переплатили.
И придворные, и стражники, и слуги боялись старых склочников, как огня. Хотя последнее время, разнежившись на графских харчах, колдуны до того обленились, что не хотели лишний раз не то что настой-отвар приготовить, но даже заклинание произнести. Об этом не могло быть и речи! Ведь наиболее зловредные и злопакостные заклинания были, как правило, самыми длинными и труднопроизносимыми. Весь свой пыл колдуны предпочитали расходовать на ссоры, а зло творили, хоть и не без удовольствия, но как-то нехотя. В основном, по заказу Хозяйки, которой они (все, как один) были невероятно преданны. Любого рыцаря, купца, монаха или простого горожанина, кто по глупости либо ради показного удальства (что, согласитесь, та же дурость) осмелится оскорбить госпожу графиню, ждала незавидная участь. Ей-богу, незавидная!
Глава 17
Междуглавие
– Ты дал ей слово, ты – обещал!
Костлявый старик, не то горбатый, не то согнутый под тяжким, непосильным бременем, говорил медленно, будто через силу. Казалось, сама необходимость произносить слова доставляет ему несказанную боль… да нет, что там боль – муку, истинную муку. Муку мученическую.
– Я бы мог дать ей любовное противоядие, мо-о-ог бы-ыи-и… – сквозь сжатые зубы, простонал он. – Подобного ему нет в мире людей, в нашем же – есть. Но я не успел, не успе-е-ел…..ООО! И ты…слышишь?! ты, только ты – негодяй, мерзавец и тать! – ТЫ, И НИКТО ДРУГОЙ ВИНОЙ ЭТОМУ!
Стоящий напротив него рыцарь жевал травинку, скучал и слушал эту пламенную речь разве что вполуха. Его красивое лицо, достойное быть отчеканенным на монете любого достоинства, выражало именно то, что и выражают подобные лица: ленивое превосходство – то есть не выражало ничего. Ровнехоньким счетом, ни-че-го.
Оба, и рыцарь, и колдун, стояли по колено в густой крапиве. И жгучая зеленая колючка, и бархатистые лопухи, и пастушья сумка, и чертополох, и пырей, и даже клевер – все, абсолютно все здесь, вымахало до каких-то невероятных, совершенно чудовищных размеров.
Место встречи было избрано неслучайно. Некогда здешние места обожали юные (и не очень) феи, исплясавшие-истоптавшие тут не одну пару крошечных изумрудных туфелек. Здесь бродили, предаваясь размышлениям, ослепительно-белые красавцы единороги и души несчастных влюбленных, рука об руку, тоже блуждали здесь – от заката и до рассвета. Когда-то… некогда…ох-х!… словом, в прошлом. Весьма и весьма отдаленном прошлом. Покой и умиротворение царили здесь, покой и умиротворение, ничем и никем не нарушаемые, до недавних времен – ничем и никем.
– Я хочу знать лишь одно: почему? ПОЧ-ЧЕМУ-У?! – взревел старик. Глаза его полыхнули огнем, черты заострились еще больше, а длинные серебристые волосы поднялись над головой и тут же опали. – Поч-чему-у? – прежним тихим голосом, похожим на стон раненого – и раненого смертельно – повторил он.
– Она оказалась легкой добычей, – с презрением выплюнул благородный рыцарь. – Слишком уж легкой!
– Она любила тебя, она верила тебе, – вздохнул старик.
– О да! – засмеялся Эрлих. – Это было неплохое развлеченьице – между двумя кружками монастырского. И знаешь что, старик?
Пронзительные черные глаза, полные влагой страдания, глянули на него.
Где-то вдалеке тоненько запела птица. И пела она, будто плакала. Тю-тю-тю-тю-тю-ттиуинь! Тю-тю-тю-тю-ттиуинь! Ттиуинь, ттиунь, ттиунь…тти-иу-уинь… иннь-иннь-инь!
– Вино-то, вино оказалось получше. Оно доставило мне, благородному, большее удовольствие, чем твоя чересчур сговорчивая, сентиментальная, чересчур слезливая неумеха. Гор-раздо больше! – подмигнул рыцарь и, не получив ответа, продолжал разглагольствовать: – Зря обижаешься, старик. Ей-богу, зря! Ты ж неглуп и понимаешь, что благородство спешит к благородству, а честь к чести. Ни один из нашего рода, славного рода фон Труайльд, коему пять веков и ни годом меньше! – никогда не роднился с ничтожными. Никто и никогда, слышишь, ты?! Это в высшей степени оскорбительно для всех нас, оскорбительно для Истинного Рыцаря – и как раз этого не понимала твоя дочь. Дур-реха!
– Ты клялся ей, ты – обещал, – угрюмо повторил старик.
– Ну, конечно же, конечно! А как иначе я мог ее соблазнить? – расхохотался Эрлих. – Когда хочется – все средства хороши! А коль девица не прочь – отчего ж не поразвлечься?
– Что ж, развлечемся и мы, – с тяжелым вздохом произнес старик, забормотал что-то себе под нос, и перед изумленным рыцарем появилась…его несравненная Имбергильда.
Одетая в легкое ночное платье, девушка зевала, ежилась и то и дело передергивала плечами от холода. Наконец, она увидала своего Рыцаря.
– Эрлих! – спросонья забыв о куртуазности, этикете и прочих условностях, закричала она. – Милый, дорогой Эрлих!
Лицо старика исказила судорога боли.
– ОНА тоже называла тебя так, – произнес он. Видно было, что слова даются ему с трудом. – Стой, где стоишь! – прикрикнул он на девушку, сделавшую было шаг по направлению к рыцарю. – Стой – или я обращу тебя в жабу!
– Ты не посмеешь! – зарычал Эрлих. – Не посмеешь! Ты, сатанинское отродье! Богомерзкая тварь! Гадина!
– Еще как посмею, – ответил колдун. – Ты навеки погубил мою дочь, любимую дочь, мою Гаэль. Ты уничтожил весь мой род, сравнял с землей мою родную деревню, не пощадив никого – даже детей. И Ты думаешь, что я не посмею заставить страдать тебя-аа?! Ты глуп, барон Эрлих, – впервые усмехнулся старик, – ты безнадежно глуп.
– Отпусти Ее, слышишь?! А со мной, со мной делай, что хочешь, тв-варь!
– Ну, уж нет! Конечно, она ни в чем не повинна, – ласково глядя на девушку, произнес несчастный отец. – Наверняка, ей даже исповедаться – и то не в чем. Ну, разве что в краже конфет у няньки (?). Покрасне-ела… Что, угадал?
«Как он узнал? Ой, ой-ей-еой! Стыдно-стыдно-стыдно!»
Имбергильда с надеждой подняла глаза. С надеждой робкой, с надеждой нерешительной и все-таки – с надеждой. Как оказалось, с пустой надеждой. Наивное, наивное дитя…
– Она ровесница моей Гаэли, и она ЖИВА. Поэтому – пусть страдает! И СТРАДАНИЯ ЕЕ: И ТЕЛЕСНЫЕ, И ДУХОВНЫЕ, И ЛЮБОВНЫЕ – ДА ПАДУТ НА ТВОЮ БЕСПУТНУЮ ГОЛОВУ, ДА ЛЯГУТ КАМНЕМ НА ТВОЕ ЖЕСТОКОЕ СЕРДЦЕ! НЕ ЗНАТЬ ВАМ ОБОИМ ПОКОЯ, НЕ ЗНАТЬ ТЕБЕ СЛАДОСТИ ПОБЕДЫ, А ЕЙ – СЛАДОСТИ ЛЮБВИ! ДА БУДЕТ ТАК! И ВО ВЕКИ ВЕКОВ!
И лишь только прозвучали эти страшные в своей непреклонности слова, как невесть откуда налетел вдруг черный вихрь, подхватил онемевшую от страха девушку, закружил-завертел-захороводил и – унес.
Исчез и колдун. Растаял утренним туманом, вечерними сумерками, несбывшимися надеждами.
Эрлих растерялся. Он стоял, опустив руки, посреди заросшего сорной травой и бурьяном, местами засыпанного камнями, пустыря и, впервые в жизни, не знал, что ему делать.
– Имбергильда… – наконец, прошептал он. – Любимая моя…. Где же ты? Где?!
«ВАМ СУЖДЕНО ЛЮБИТЬ ДРУГ ДРУГА, СУЖДЕНО ТЕРЗАТЬСЯ, НО ВМЕСТЕ БЫТЬ ВАМ НЕ СУЖДЕНО! ТЫ БУДЕШЬ ИСКАТЬ ЕЕ ПОВСЮДУ – И ВМЕСТЕ С НЕЙ ТЫ БУДЕШЬ ИСКАТЬ СМЕРТИ, И НЕ НАЙДЕШЬ НИ ТУ И НИ ДРУГУЮ!» – неожиданно прозвучало у него в голове.
– Проклятый старик! – завопил Эрлих, потрясая кулаками – увы, совершенно напрасно. – Я найду ее!
«КОГО – ЕЕ? ДЕВУШКУ ИЛИ СМЕРТЬ?» – в печальном, усталом голосе послышалась ирония.
– Мерзкое отродье! Верни, верни Имбергильду! Верни, не то сдохнешь!!!
«ТЫ ТАК НИЧЕГО И НЕ ПОНЯЛ, – вздохнул его незримый собеседник. – ЖАЛЬ!»
– Я найду ее, обязательно найду свою Несравненную, а тебя, сатанинское отродье, я уничтожу!
«ПОПРОБУЙ, – согласился старик, – ПОПРОБУЙ. ДОЛЖНА БЫТЬ У БЛАГОРОДНОГО РЫЦАРЯ КАКАЯ-ТО ЦЕЛЬ В ЖИЗНИ. ХОТЬ КАКАЯ-ТО ЦЕЛЬ. ХОЧЕШЬ УНИЧТОЖИТЬ МЕНЯ? ТЫ УЖЕ СДЕЛАЛ ЭТО – ГАЭЛЬ БЫЛА ЕДИНСТВЕННОЙ, РАДУЙСЯ, ЕСЛИ МОЖЕШЬ.»
– Тю-тю-тю-тьиуинь! Тю-тю-тю-тьиуиннь! – вновь запела-зарыдала вдали невидимая птаха. – Тю-тю-тю-тьиуиннь, тьиуинь, тьиуиннь!…иннь-иннь-инь!
«Роман о заклятых
любовниках»,
Глава триста
двадцатая
Глава двадцать третья
Говорят, чистосердечное признание, не уменьшая вины, все-таки смягчает участь преступника. Что касается других, возможно, так оно и происходило. Но сиятельный господин барон Эгберт Филипп Бельвердейский, к себе этого не относил. За отвратительное вранье и гнусный обман любимой девушки прощения ему (разумеется!) не было – и быть не могло.
Он внезапно вспомнил о ждущей его (с обещанным подарком) госпоже графине и вздрогнул от омерзения. Но уже не к «Прекрасной», а к самому себе. Зачем он обещал? Зачем он дал Слово? Черт его побери, заче-ем?! Эгберт скривился, как от зубной боли и застонал. И покаянным голосом, предчувствуя жестокую расплату (как же иначе? разве подобное вероломство заслуживало чего-то иного?), обо всем, без утайки, рассказал Мелинде. Абсолютно обо всем. (В том числе и о мерзких и очень опасных колдунах госпожи графини.)
Но Мелинда, услыхав это, улыбнулась. У-лы-бнуу-лась! Подумать только!
Эгберт растерянно смолк. Он ожидал чего угодно: слез, оскорблений, рукоприкладства (в первый раз, что ли?), но только не этого. Нет, нет! Это невозможно! Так не бывает ни в жизни, ни в романах. Разве что в самых плохоньких (Эгберт и не подозревал, что об этих последних зачастую отзывались пренебрежительно именно потому, что они были слишком уж близки к реальной жизни).
– Значит, так. Та свадьба отменяется, – решительно сказала красавица. – Мы ведь не поганые язычники, чтобы сразу на двух жениться. Не выйдет!
– Но я… я, дурак, обещал. Дал слово, что женюсь на ней в присутствии стольких свидетелей! – застонал Эгберт, пряча лицо в ладонях.
– Ты ее лю-юубишь? Да-а?! – спросила Мелинда, медленно поднимаясь во весь рост.
– Да я ее терпеть не могу! – воскликнул рыцарь. – Меня от нее тошнит и разве что наизнанку не выворачивает. Да мне легче…легче…
Эгберт на минуту задумался, подбирая сравнение поточней.
– Легче съесть червяка или жабу, чем на ней жениться.
– Так откажись!
– Не могу! Я не могу нарушить данное слово. Слово Рыцаря.
– А на мне жениться, что, уже передумал? – нехорошим голосом спросила Мелинда.
Рыцарь встрепенулся.
– Си-ни-ич-чка-а! Это мое самое-пресамое заветное желание! Но ведь я – рыцарь, а, значит, – воплощение благородства. Так меня учили. Так (ох!) полагается. Сотни книг об этом написаны.
– И должен сдержать свое Слово? – еще тише, почти шепотом, произнесла девушка, придвигаясь к Эгберту вплотную.
– Да. Но я не хочу. Но должен, должен, черт побери!
– Это уже не благородство, это идиотство, – съязвила Мелинда.
– Так что же мне делать? Я, наверное, с ума сейчас сойду! Пожалуйста, помоги! – вид у Эгберта был несчастный. Любовь и чувство долга раздирали его душу пополам.
Красавица шумно завздыхала, присела рядом с возлюбленным, звучно чмокнула в щеку (то был самый целомудренный поцелуй с начала их знакомства – другого Эгберт, по ее мнению, в эту минуту не заслуживал) и – глубоко задумалась. Полчаса (или чуть дольше) они провели в напряженном, гнетущем молчании. Наконец, хмурое лицо девушки будто осветилось изнутри.
– Знаю! Придумала! – закричала она и от радости так сжала Эгберта в объятьях, что едва не выдавила душу из его бренного тела. – Есть одно средство… простое совсем. Тоже, конечно, не для каждого сгодится, а вот нам – в самый раз! Заклинание на потерю памяти. Эта ж-жаба – твоя невеста (бывшая, я сказала!) – просто-напросто обо всем забудет!
– А остальные горожане?
– И они тоже!
– А у меня… у меня получится? – с замиранием сердца, прошептал рыцарь.
– Под-ду-умаешь! – фыркнула Мелинда. – Всего-то и делов: дунь, плюнь и загадай желанье.
– Так про-осто? – поразился Эгберт.
– Конечно! Только помни: плюнуть надо три раза. Перестараешься – беда будет. Запомни: три – не больше и не меньше. Во-о-он на тот камень. Видишь? – И она показала пальцем в сторону большого замшелого валуна, неведомо какой по счету век отлеживающего бока под сенью кряжистого дуба. Неподалеку от места, где они сидели.
– Ну же! Давай, действуй! – подбадривала Мелинда.
Рыцарь вспомнил, как в детстве любил плевать из окна спальни на совершающих ночной обход стражников. Это его немного воодушевило.
– Ну? Чего ждешь?! – не успокаивалась красавица.
К своему счастью, рыцарь не утратил былые навыки и попал прямиком (точне-охонько) в цель. Причем, все три раза, как и следовало.
– Ф-фу-у! тьфу-у! тьфу-у-у! ть-фу-у-у! Хочу, чтобы графиня Марта и все ее подданные навсегда забыли обо мне, навсегда забыли о нашей свадьбе, навсегда забыли о драконах. Навсегда! Ф-фф-фу-у-у! Тьффу-у-у-у! Тьффу-у-у! (Тут Эгберт, от волнения забыв о предупреждении Мелинды, немного перестарался. Ну, чтоб уж наверняка.)
Внезапно наступила странная тишина. Застыло все, что могло застыть: кровь, вода, воздух. Замерла все, что могло замереть: птицы, звери, насекомые. Затаилось все, что могло затаиться: мысли, чувства, желания. Все вокруг будто окаменело. Все, кроме девушки и рыцаря.
Валун закряхтел, заколыхался, заворочался, явно недовольный тем, что его потревожили. И бледный, серебристо-зеленый мох начал медленно сползать с его каменной поверхности. Сползать кусками, клоками, точно струпьями. Зрелище это было не особенно приятное, но (слава богу!) длилось оно недолго. Когда же последняя мшинка покинула (теперь уже) гладкие каменные бока, мир будто встрепенулся. Птицы по-прежнему пели. Листья шелестели, мелкое зверье сновало в траве. Жуки жужжали. Бабочки порхали.
– Вот это да-аа… Подействовало! – восхищенно выдохнула Мелинда. Она зачарованно смотрела на обновленный валун. – Ну, чем могла – помогла! Ты свободен от слова и при этом – не нарушал его. Теперь ты – мой. И только мой! – добавила она и строго взглянула на рыцаря.
– Да! – с пылкостью подтвердил он. – Да! Да! Да!
На этот раз их поцелуй был абсолютно, совершенно (ну, то есть ни капельки!) не целомудренным: оба чуть не задохнулись. А потом решили повторить: еще один раз, и еще один, и еще… Что ж, благое дело, дело приятное – его и повторить не грех. Окружающая природа смотрела на влюбленных с одобрением.
…Они нехотя разжали объятья.
– А теперь – в путь! – скомандовала красавица. – Я буду ждать тебя в обозримых границах Леса (никак не ближе) ровно через три месяца, три недели, три дня, три часа, три минуты и три секунды. Опоздаешь хоть на минуу-ту – никогда меня больше не увидишь. И пеняй тогда на себя.
Мелинда нахмурилась.
– Мое слово крепкое, ты знаешь.
– Сини-ичка моя! – взмолился Эгберт. – У меня же нет ни гроша! Как я пройду заставы? Даже эта одежда, – он потрогал грубую белую ткань, – даже она не спасет меня от уплаты налогов: за возможность прохода, за сам проход, в благодарность за проход и лично в карман стражнику. Хорошо, если одному.
– По-оду-умаешь! Чушь какая! Найди Пелегриниуса, он тебе выход и подскажет.
– Где ж его искать-то? – грустно осведомился Эгберт. – Лес ведь большой.
– Понятия не имею. Дрыхнет себе где-нибудь в укромном уголке. Говорит, «усиленная мозговая деятельность в течение долгого времени чрезвычайно утомляет, а для ее полноценного восстановления мне необходимы отрешенность и уединение». Да не переживай! Захочешь – найдешь. Ну, все! – спохватилась она. – Время пошло.
Мелинда неторопливо оделась, поправила растрепавшиеся кудри и уже хотела идти… Но поймала взгляд рыцаря – такой жалобный, такой молящий.
– Чего тебе еще? – удивилась она.
– Прекрасной Даме полагается дарить возлюбленному что-нибудь на память. Пустячок какой-нибудь, сделанный своими руками. Ну-у, не знаю… рукоделие какое-нибудь – вышивку, например, – робко объяснил Эгберт. – Так полагается.
– Вот еще! Буду я пальцы колоть! – фыркнула его ненаглядная. – Я лучше твой меч починю. Чем не рукоделье? – улыбнулась Прекрасная Дама и на прощанье подарив Эгберту затяжной (слаще меда сладчайшего!) поцелуй, с высоко поднятой головой удалилась прочь.
Глава двадцать четвертая
Между деревьями висело нечто вроде гамака, в центре которого лежал большой мохнатый клубок. То был маг и предсказатель собственной персоной, уютно устроившийся в приспущенной, провисающей паутине. Все его восемь ног прятались под жирным брюшком, скрытые длинной жемчужно-серой шерстью.
Сейчас он походил не на паука, а, скорей, на породистого кота, после сытого обеда прикорнувшего в хозяйском кресле. Редкие лучи солнца скользили по шубе Пелегриниуса и, осторожно, боясь разбудить, гладили спящее чудовище. Одинокая белая искорка (что осталась от вчерашнего сеанса) чуть поблескивала, приподнимаясь и опускаясь в такт его дыханию.
Рыцарю здорово, прямо-таки несказанно повезло: выискивая великого мага, он недолго (каких-то два часа) проплутал по лесу. И вот, наконец, оказался перед спящим чудовищем. Эгберта Филиппа, барона Бельвердэйского, грызли сомнения – как побыстрей (время-то поджимало), но и поделикатней прервать сон Столь Великого Мага, Который Умеет Предсказывать Даже Погоду? Содрогаясь, он протянул руку, о-осто-роожно-о (ой!) по-гла-адил мохнатое тело и быстро, как ошпаренный, отдернул пальцы – паук заерзал, заворочался, зашевелил лапами. Из бесформенной кучи меха показался один (кажется, зеленый) глаз, который с неприязнью взглянул на Эгберта.
– Ну, ш-што еш-ще?
Рыцарь почтительно поклонился.
– Многоуважаемый Пелегриниус, умоляю Вас о помощи! Я должен временно покинуть лес, но не знаю, как это сделать. – Он беспомощно развел руками. – Коня у меня больше нет: Галахад наотрез отказался уходить отсюда, а пешком я и за пять лет не обернусь.
Паук, проснувшийся уже окончательно, зевнул, энергично почесался, как-то по-собачьи встряхнулся и, выпростав наружу все восемь лап, со вздохом продекламировал:
– Ни с-сна, ни отых-ха измуч-чшен-ной душ-ш-ше… Охо-хо-нюш-ш-шки…
Под удивленным взглядом рыцаря, он дернул за какую-то ниточку – паутина мгновенно натянулась и приняла подобающее ей вертикальное положение.
– Не могли бы Вы убедить своего друга, отца Губерта, помочь мне? Ну, что Вам стоит? Я уж просил-просил, а ни в какую. И Мелинду со мной не отпускает.
