Текст книги "Неправильный рыцарь (СИ)"
Автор книги: Вита Паветра
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)
Глава 23
Люсинде стало смешно. Да и кому б не стало? Зрелище могучей тигрицы (медведицы, драконихи, и т. д.), с упоением гоняющейся за бантиком на веревочке – это зрелище могло рассмешить кого угодно. А именно так, считала девушка, и выглядела любовь – бантик, да-да, всего лишь бантик на веревочке, никак не более. Порвется веревочка, порвется, истреплется бантик – и все! Слезы, рыдания, сердечные муки и прочая необязательная, а, точнее, совсем ненужная (так считала Люсинда) для жизни белиберда. Приятная и только. «А как не порвется?» – всякий раз спрашивал отец Губерт – да не просто спрашивал, а вопрошал! – свою старшую и, явно не по летам, разумную внучку. «Когда-нибудь да порвется, – с неизменной усмешкой отвечала она. – Непременно, обязательно порвется!»
– Да-аа… Права была покойная тетушка: «Понравится сатана лучше ясного сокола», – язвительным голоском пропела Люсинда.
– Фьюунь-твинь-тью-у! Фьюу-фью-фьюуу!
Порхавшая над ними крохотная пичужка обладала поистине храбрым сердцем.
– Даже такой мелочи – и той смешно!
– Щас как врежу!
– Фьюунь-твинь-ти-тюуу!
– А тебе и вовсе башку сверну – это мне раз плюнуть. Будешь там, в своем птичьем раю, издеваться, – нахмурясь, пообещала Мелинда. – Обеим достанется!
– Покушение на венценосную особу…
– Ха! Вот сперва стань ею! Сперва стань!
– А это не за горами – всего лишь за Лесом.
– Вот станешь, тогда и поговорим, – повторила Мелинда, сгребая сестру в охапку. – А можешь ведь и не стать. Сейчас как сдавлю покрепче – и не доживешь. Просто не доживешь, ха!
– Н-не т-тряси м-мен-ня т-та-ак! Ки-кишки на-на-ружу-жу вытря-тря-трясешь! – взмолилась Люсинда.
– Аг-га! Струсила?! – расхохоталась златовласка. – Ты же знаешь, мне плевать на…
– Знаю, знаю! – не дала закончить ее «жертва». – Тебе плевать на все, кроме наших дргоценных драконов. Ну, и…
– Да, и кроме Него!
– Твоего крошки-рыцаря…ой-ей-е-ой! Больно-больно-больно! А ну, отпусти! Следы ведь месяц продержатся – как пить дать, месяц! Тоже мне претендентка – вся синяя, будто нищенка. Меня ж засмеют и прогонят. С позором и взашей. Пусс-сти, говор-рю-уу! Забыла, что сама его чуть не прихлопнула, будто комара? Что, уже забыла?!
– И вспоминать не хочу! – парировала златокудрая красавица, наконец-таки, разжав «нежные» объятья.
И Люсинда, охнув, опустилась на крытый травяными циновками пол пещеры. Опустилась легко: ни дать ни взять – лебяжье перышко или лепесток розы.
Мелинда торжествующе возвышалась над ней, уперев руки в бока.
– Фью-уу-ит-ть! – прокомментировала порхавшая вокруг них птаха.
– Тебя не спросили! – фыркнула Мелинда, не меняя позы.
– Фью-уу! Фью-уу-ить-тю-тюу!
– Молчать!
– Фью-у-фьюуу-фью-уу! – разволновалась птичка, трепыхаясь перед самым лицом красавицы. А та уже потихоньку начала свирепеть:
– Послушать тебя, так мне больше и переживать не о чем! И делать мне тоже больше совсем то есть нече-го! Только и читать этот ваш хваленый роман! Целыми днями его читать! Малышами не заниматься, не есть и не пить, а все читать, читать, чиита-ать… До одури! Пока сам собой вспоминаться не станет!
И не успела она это выпалить, как вдруг…
«Осада прошла для города летней грозой. Отшумела, отбушевала и – прошла. Дальше, дальше! Прочь из этих мест! Прочь – в места более понятные, а, значит, и более уязвимые. Прошла, оставив после себя выжженную землю, поваленные деревья и многое множество неостывших трупов. Они в три слоя устилали все подходы к городу. Мертвые, остекленевшие глаза с укором смотрели вслед отступающему войску. Отступающему? Да нет, скорей, бегущему. Поспешно и позорно бегущему! Прочь, прочь, прочь из этих мест!
– Ну, прощай, брат!
Высокий черноволосый мужчина с трудом оторвался от «весьма поучительного зрелища». (О «поучительности подобных живых картин, их неспоримой пользе» не уставал повторять господин советник. А господин советник редко ошибался, поэтому приходилось терпеть. И его назидательлный тон, и неурочные визиты – «исключительно для всеобщего блага!», и колючий, изучающий взгляд, так не вяжущийся с елейными интонациями – были ненавистны молодому герцогу. Но, как сказано в Книге Правителей, «имеющего большую власть да свяжет большое терпение».)
– Уже-еэ?!
– Чего тянуть! Рано или поздно…а-аа! – Его собеседник поправил дорожный плащ и, потуже затянув пояс, махнул рукой. – Дальниберг не нуждается в двух Защитниках. Насильно мил не будешь, – с грустью добавил он.
– А как же ЭТО? – лишенная двух пальцев рука бережно коснулась висевшей на груди массивной цепи. Тройной цепи в виде золотых и серебряных драконов. Сцепившсь гибкими хвостами, разинув хищные пасти и распахнув крылья, они закрывали его своими телами. И не только, не только его… Отдать то, что предречено с рождения и отдать сейчас, именно сейчас… Нет-нет-нет! О, не-е-еэт… Красивый, благородный жест. Глупая, дешевая романтика. «Трехгрошовая», как любил говаривать их отец. Такая сгодится для простолюдина или менестреля. Даже крестьянин – и тот вряд ли, ой вряд ли решился бы на нечто подобное. «Я НЕ ИМЕЮ ПРАВА ОТДАТЬ. ТЫ НЕ ИМЕЕШЬ ПРАВА ВЗЯТЬ.» И обезображенная («вчера – да, кажется, вчера утром!») рука его стиснула цепь. Стиснула до боли. До капелек крови, рубиновым бисером выступивших по краям наспех, кое-как, зашитой раны. А другая боль раскаленной иглой задела его сердце. На мгновение, хвала Господу, всего на мгновение!
– Я не претендую, – усмехнулся тот, что уходил. – Ты – старший, и ОН это знает и чувствует. ПРОСТО НЕ ЗАБУДЬ ПРО УГОВОР. Знаешь ведь – мне детей не положено.
– А, может…
– Знаю, что ты хочешь! Нет, брат, тебе не откупиться: я не нуждаюсь ни в звонкой меди, ни в чистом серебре, ни в благородном золоте. ПРОСТО НЕ ЗАБУДЬ ПРО УГОВОР, ладно?
– Ладно, – скрепя сердце, пообещал тот, что оставался. – ОБЕЩАЮ И КЛЯНУСЬ! Довольно с тебя?!
– ДА!
То, что последовало за этим, могло напугать простого смертного – и напугать не на шутку. Глаза драконов внезапно ожили, вспыхнули янтарным огнем, а разверзстые пасти издали утробное рычание. Площадка, на которой они стояли, содрогнулась до основания: тяжелая каменная ваза рухнула и разбилась, а полутарометровые серебряные подсвечники раскатились по углам. И лишь потертый, потерявший свой первоначальный цвет, кожаный мешок уходившего остался на прежнем месте. Мало того – даже не шелохнулся. Ни опоясывющая его реденькая бахрома, ни засаленные от времени кисти, ни жалкие остатки медных колец и цепочек, некогда служившие украшением. Ничего. Ни-че-го. Его драгоценное содержимое не пострадало ни на йоту.
«– А теперь уходи, – сказали глаза остающегося. – Ты – мое второе „я“. Мое живое отражение, моя живая тень. Не мучь меня, уходи!
– Говоришь, отражение? тень? – взгляд его собеседника стал печальным. – М-да-а… не слишком лестно. Я-то, дурак, считал: мы с тобой одно. Что ж, брат, будь по-твоему! Я – твой двойник, но и ты – мой. Пожизненно. И все, что бы ты ни сделал, о чем ни подумал – не останется тайной для меня. Даже и не рссчитывай!
– И ты-ии…?!
– Заче-е-еэм? Мы не дрались даже в утробе, – глаза говорившего насмешливо блеснули. – Стоит ли начинать?»
– Прощай, брат. Надеюсь, больше не свидимся, – уже вслух произнес он. Нежно, будто малое дитя, погладив свою ношу, взвалил ее на плечи и удалился.
…Оставшийся невольно вздрогнул, когда через несколько минут услышал отдаленный (и такой ненавистный – до боли в сердце, до колотья в боку, до умопомрачения ненавистный) голос:
– ПОМНИ ПРО УГОВОР!
– Хор-рошо, – скрипнул зубами оставшийся и, судорожно вздохнув, закрыл глаза."
Прочитанные незадолго до прихода сестры, эти строки внезапно, сами собой, бог весть зачем пронеслись в голове Мелинды.
«Опять этот черр-ртов р-роман! Живой он, что ли?!»
– Фью-ууинь, – будто подслушав ее мысли, согласилась птаха.
Девушка не выдержала. Выбросив правую руку, она молниеносно, на раз, сцапала непрошеную советчицу и зажала в кулаке.
– Ну, что теперь скажешь? – поинтересовалась Мелинда.
– Фьи-тю-тюу! – насмешливо ответили ей.
– Эт ты зря! Мало ли чего мне в голову придет, – возразила девушка. – Иной раз такое втемяшится, незваное-непрошеное, что ой-ей-ей! А вся эта чушь? Какая-то древняя история – легенда не легенда, предание не предание, фантазия не фантазия – словом, сущий бред от начала и до конца! И причем тут, спрашивается, я?!
Птаха молчала.
– Рыцари, несчастные дамы, чудеса, колдовство… Не до того мне сейчас! Интриги, заклятья…тьфу! Бывает и пострашней! А если…а вдруг…ох-х…ах-хх! – на глаза девушки навернулись слезы, и она сердито вытерла их свободной рукой. – Вдруг Он меня забудет? – Голос ее дрогнул. – А? Что…что тогда?
– Фью-ууу! – возмутилась птица.
– Тебе легко говорить, – несвойственным ей плачущим тоном возразила девушка. – Запросто! Там, за Лесом, столько соблазнов! З-за-абу-уде-еэт… – Медленно, старательно повторила она последнее слово, словно пробуя его на вкус, и скривилась. Гадость, редкостная гадость. Такая, что еще поискать.
Круглый желтый глаз с недоверием смотрел на расстроенную девушку.
– Фьюу! Фьюуиннь-тю-тюу!
– Вот тебе и «фьюуиннь-тю-тюу»! – передразнила Мелинда и осторожно разжала пальцы. – Ладно, лети уж, советчица!
Пошатывающаяся птаха встряхнулась и попыталась расправить крылья. Легкая помятость ее ни капельки не смущала. И, крутя шейкой, подергивая хвостом и переступая занемевшими в недолгом «заточении» лапками, она выглядела весьма непринужденно.
– Лети, лети! – усмехнулась девушка. – Насоветуешь, чего не надо, могу и башку тебе открутить. Или хвост оторвать. Так, ненароком!
– Фью-уитть! – с достоинством парировала пернатая собеседница, склонив головку набок и приводя в порядок все еще стоящие дыбом перья. – Фьуу!
– Ты уверена?!
Глаза девушки полыхнули яростным огнем. Люсинда, на протяжении всего разговора сидевшая на полу и примерно молчавшая, на мгновение испугалась. Этот яростный золотой свет, этот отблеск ревущего, всепоглащающего пламени она видела лишь однажды. В другом месте и, конечно же, у совершенно другого существа. И, несмотря на его бесконечное величие, его красоту – грозную и пугающую, несмотря на пережитый, ни с чем иным не сравнимый восторг, Люсинда не жаждала новой встречи. Отнюдь не жаждала. И вот здесь, сей-ча-ас? Нет-нет-нет! Ох, нет!
«Неужели?! – вздрогнула девушка. – Не-уже-е-ли… А ведь покойная тетушка предупреждала меня. Не-е-ет, это уж слишком! Этого не может быть, потому что этого быть не может!»
– Фьюу! – отозвалась недавняя пленница. И, переступая с лапки на лапку, пренебрежительно добавила: – Фьиюуннь!
Мелинда вздохнула. Камень, лежавший на ее груди после расставания с Эгбертом, заворочался, закачался, зашатался и, наконец-то (о, великие боги!), наконец-то, рухнул в небытие. «Туда ему и дорога!» – подумала девушка. (Разумеется, камню, а не Эгберту.) Поднеся ладонь поближе к лицу, она с нежностью поцеловала покрытую алыми перьями, круглую головку.
– Фьюууу! – напоследок радостно пожелала птаха, вылетая из пещеры.
– О чем это вы болтали? – стараясь придать голосу оттенок безразличия, поинтересовалась Люсинда.
– О чем, о чем! – отмахнулась ее сестра. – О любви, разумеется! О чем еще можно говорить?
– Ну-у… – тонкий палец Люсинды потер переносицу. – О политике, например. О дедушкином завещании, например. О моей поездке, – стараясь не выдать волнения, вскользь обронила она.
– Делать мне больше нечего, как о всяких там пустяках разговоры разговаривать, – усмехнулась Мелинда. – Да еще с кем – с подружкой сивиллы. Ха!
– О пустяка-а-ах?!
– Конечно! Пустейшие пустяки! Главное ведь не это.
– Ну, хорошо. Хорошо-хорошо-хорошо! – пошла на попятный Люсинда. Она все никак не могла забыть яростный свет в глазах своей младшей сестры. – А что, что-о, по-твоему, главное?
– Главное…ох-хх…главное, что Эгберт меня любит и ник-куда от меня не денется, – улыбнулась девушка. – Ни-ку-да!
Эпилог
– О-оо! Милый, милый мой Эрлих-Эдерлих! – Голос прекрасной Имбергильды задрожал от нахлынувших слез. – Дороги твои длинны и долги, затеи твои полны опасностей, и желтый свет глаз нелюдьских освещает тебя в ночи.
Дождусь ли я Тебя, о славный мой рыцарь?! Изболелась, измучилась, о как измаялась душа моя в ожидании – и сама собой сложилась Песнь Печали, Вопль Грусти и Тоски. Нет, не стану петь ее, не стану! Заволокут слезы очи мои, закружится голова и – рухну я вниз, рухну камнем.
Ах, почему же люди не летают? Почему люди не летают, как птицы?! – возопила прекрасная страдалица, воздела к небесам тонкие нежные руки и, на всякий случай, отступила подальше от края смотровой площадки. И тут же несколько мелких камешков (едва ли меньше тех, что украшали ее шею и грудь) сорвалось в туманную бездну. Плотная сизая пелена окутывала все, даже малейшие подступы к замку. Коварная и обманчивая.
«Какой ужасный, какой омерзительный цвет… И, главное, совсем немодный! Нет, все-таки хорошо, что люди не летают. Очень даже хорошо! Просто прекрасно! Я бы ни за что не решилась. Нет-нет, ах… нет! Ни за что и никогда! Так и протопталась бы курицей…»
Она сделала еще пару шагов назад и, кое-как нащупав лестницу, начала медленно, осторожно спускаться в келью.
Крошечный бесенок тщеславия, решив подшутить над несчастной пленницей, нашептывал ей на ушко: «Полюбуйся-ка на себя! Полюбуйся! Ну, полюбу-у-йся! Доставь себе удовольствие – ведь ты этого достойна!».
Роль зеркала играл кусок плохо отполированной меди, висевший неподалеку от входа. Его неровные края и часть поверхности были щедро загажены птичьим пометом. Как знать, сколько прекрасных пленниц вот так же стояло перед ним, задавая один и тот же вопрос:
«Скажи, мне зеркало на стене,
Кто прекраснее всех в стране?»
«Проклятые варвары! Разве могу я оставаться Прекраснейшей Из Дам, оставаясь три дня подряд в одном и том же платье? Как это жестоко, как безжалостно! Неужели эти отщепенцы, эти дикие отродья Сатаны (да накажет их всемилостивейший Господь!), похищая меня, не могли заодно похитить и мой сундук с одеждой и украшениями?!»
Впрочем, откуда знать дикарям, прозябающим разумом и закосневшим во грехе, Искусство Истинной Куртуазности? Им, не видевшим в глаза ни рыцарей, ни менестрелей, ни Прекрасных Дам. Откуда знать этим недоумкам, что Прекраснейшая Из Дам должна оставаться таковой и посреди бесплодной пустыни, и посреди бушующих вод, и посреди самой непритязательной толпы, ничего не разумеющей в хитросплетениях моды и ухищрениях красоты. Словом, всегда и везде.
«Даже наедине с божьими ангелами… особенно наедине с ними, – мечтательно прикрыв глаза, подумала Имбергильда. – Судя по изображениям, они (все до одного!) – просто красавцы. Писаные красавцы! Ну, как на подбор! Перед ними-то, ни в коем случае, нельзя опростоволоситься. А в этом платье…ах-х!»
Она с сожалением провела ладонью по измятому узорчатому шелку. Небесно-голубому: тон-в-тон ее несравненным, воспетым премногими поэтами, рыцарями и сеньорами, глазам – «алмазам, сверкающим в ночи», и ничуть не уступающим настоящим драгоценностям.
«Сейчас они вряд ли стали бы слагать баллады и кансоны в мою честь. Даже какую-нибудь паршивую песенку – и ту оставили бы другой», неожиданно подумала Имбергильда, продолжая рассматривать свое изображение. Она поворачивалась то левым, то правым боком, вздымала руки над головой, приседала в поклоне и полупоклоне, и даже пару раз попыталась изобразить па модного придворного танца.
Увы! Варварское зеркало явно не страдало излишней галантностью. Не было оно обучено и простому – да что там простому, элементарному! – политесу. Ибо отражение в нем (увы!) не радовало глаз. Совсем не радовало. Лицо аскета, ученого или же рыцаря, возможно, и озарила бы улыбка превосходства: вот, мол, я какой! Ликом суров, страшен и скорбен, а телом слаб и немощен, зато духом – ого-го-о! И не сравниться со мной ни один другой аскет, ученый или же рыцарь. Слава обо мне гремит по всей округе (городу, стране, миру и т. д.), а на остальное – наплевать. Ибо остальное неважно и несущественно. Тлен, прах, суета сует и томление духа.
Именно так и никак иначе подумал бы достойный муж (см. упомянутое и перечисленное выше). Именно, именно так! Но не Имбергильда, только не она. Чистейшая и Возвышеннейшая Из Жен тяжело, с надрывом, вздохнула и поникла головой. Хотелось плакать. Опуститься на пол, обнять, обхватить руками колени и – плакать, плакать, плакать… разливаться, растекаться ручьем. Бесенок запрыгал, заскакал, закувыркался от восторга. Он сумел, сумел, сумел! «Йииха-ххо-хоууу!!!» От его пронзительного визга у ангелов на миг заложило уши.
Остывший за ночь мрамор холодил ее босые ступни и, добравшись до огромного ложа, Имбергильда с головой укрылась медвежьей шкурой. Льняная простыня – желтая, с золотым краем – была полусырой, густо усеянной пятнами жира и хлебными крошками, но менять ее хозяева не торопились. Никакого почтения к знатной пленнице, подумала прекрасная Имбергильда, с трудом удерживая слезы.
Дверь кельи внезапно отворилась, и низкорослая краснощекая служанка, резво подбежав к ложу, брякнула об пол поднос с едой. Проверещав что-то (наверняка) приветливое, она (как могла, как умела) изобразила поклон и – выскочила прочь.
Пиво благоухало, исходя кружевной пеной, а свиная нога (точнее, ножища) – ароматным жиром. Зелень была выдрана прямо с корнями – и с корнями же и подана. Некто, желая угодить и, краем уха слыхавший о куртуазной науке, перевязал петрушку, базилик, укроп и еще что-то, не менее свежее и зеленое, обрывком парчовой ленты. (Изрядно засаленной и давно уже потерявшей свой первоначальный цвет, но – все-таки!)
Однако пленница не сумела (или же не захотела) оценить старания неизвестного. «Господи, какая дикость, какое варварство! Какая… какая безвкусица – цвет парчи совершенно не сочетается с зеленью. Ну, абсолютно! Ах, я несчастная, разнесчастная… Что ж, буду страдать! Страдать так страдать… страдать и ждать! Милый Эрлих, приходи скорей…» И она тихо вздохнула, безропотно покорившись безжалостной судьбе. А затем, поставив поднос на колени, с силой, вонзила жемчужные зубки в горячее, сочное мясо.
«Роман о заклятых
любовниках»,
глава семьсот семьдесят
девятая,
но
далеко
не последняя
