Текст книги "Неправильный рыцарь (СИ)"
Автор книги: Вита Паветра
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
Крошечные белые розочки ковром застилали могучий необъятный донжон. Выглядело это красиво, но не слишком солидно, однако, срезать их казалось просто немыслимо. Тем паче, что покойная тетушка перед смертью дала грозный обет проклясть любого, кто осмелится уничтожить злосчастные цветы. Если же кто-нибудь, набравшись наглости, вздумает поменять их расцветку… Если он (или она – все равно!) только осмелится на подобное непотребство… Тому лучше бы и вовсе не рождаться на свет! Тетушка обещала, наплевав на вечное блаженство, спуститься с небес и, став привидением, не давать наглецу никакого проходу до конца его жалких дней. Все это она произнесла, устремив глаза и длинный костлявый палец к потолку, словно призывая в свидетели самого Господа Бога.
То было ее право: свой выбор она отстояла с оружием в руках. Бабушка с тетушкой, как и бывает с людьми, имеющими свое устоявшееся мнение, частенько спорили. Спор, как правило, плавно перетекал в ссору и соперницы… О, не-е-еэт! Они не поносили друг друга последними словами, как уличные торговки, не изводили друг друга колкостями, как придворные дамы, не подбрасывали друг другу в шкатулки с рукоделием дохлых крыс, а в изысканный соус – живых пауков (которым в замке просто не было счета), не вцеплялись друг другу в волосы, не рвали друг на дружке дорогие платья и не колотили посуду (вся она была из меди и серебра, а, значит, радости от процесса – кроме оглушительного звона – ну, никакой! швыряй – не швыряй).
Обе дамы считали все вышеперечисленное ниже своего достоинства. Имея знатное происхождении, и та, и другая (что немаловажно) впридачу к своему богатству получили и отменное воспитание. Поэтому и спорные вопросы разрешались ими весьма благородно.
Однажды, дружно посетовав, – мол, донжон выглядит как-то уж совсем безрадостно, они решили заплести его вьющимися розами. Разногласия возникли по поводу их цвета. Тетушка, как и подобает девице, настаивала на белом цвете роз. Бабушка же предпочитала алые или (на худой конец) чайные, мотивируя это тем, что белое – более приличествуют монашенкам, а также – уныло, тоскливо, не рыцарственно, отвратительно и… и, вообще, появится на стене ТОЛЬКО ЧЕРЕЗ ЕЕ ТРУП!!!
«С удовольствием!» – вскричала тетушка и, на ходу подтыкая подол, сорвала со стены меч.
…Через пять минут две почтенные дамы, подзадориваемые восторженными криками челяди, ради такого зрелища побросавшей свои дела, и заливистым лаем собак, азартно бились на мечах. Часа три без передышки они гоняли друг друга по залу (слава богу, места было предостаточно), отражая и нанося удары и мимоходом громя все вокруг. Столы и стулья лежали перевернутые, беспомощно задрав вверх гнутые ножки, как дохлые жуки. Белоснежные льняные скатерти были затоптаны, а драгоценная серебряная посуда вертелась волчком и с жалобным звоном летала по мраморному полу туда-сюда, так как дамы в сердцах пинали ее, когда та невзначай попадалась им под ноги.
Дуэлянтки вошли в такой раж, что, наверное, поубивали бы друг друга, если бы не корзина с овощами, забытая поваром перед началом поединка. Тетушка, как более молодая и ловкая (за ее плечами хранилось пятьдесят, а не целых семьдесят лет, как у ее соперницы), вовсю теснила старую баронессу. И та, вынужденная отступать, наткнулась спиной на единственный уцелевший в нормальном положении стул. Злополучная корзина, битком набитая помидорами, огурцами, луком и прочей съедобной мелочью, стояла на самом краю. От сотрясения она опрокинулась, овощи покатились по полу прямо под ноги старой даме, и та, исполнив несколько зажигательных па на связке лука, рухнула на спину.
Глаза тетушки сверкнули огнем. Она приставила меч к груди почтенной родственницы и, упиваясь зрелищем поверженного врага, спросила с нескрываемым злорадством:
– Ну, так какого цвета будут наши розы? А-А-ААА?!
Нелегко было старой баронессе признать свое поражение. Но – увы! – пришлось. Впоследствии, глядя на нежно обвивающие донжон кипенно-белые цветы, она всякий раз тяжко вздыхала.
Дед Эгберта тоже внес свою лепту в эту сумятицу. Разумеется, ни с кем не советуясь, выложил все дорожки мозаикой на игривые сцены из жизни мифологических героев. Это было страшной местью жене – ярой поклоннице романтических любовных историй. Мозаичные изображения отличались яркостью цветов (как-никак на их изготовление пошли лучшие сорта мрамора и полудрагоценных камней), мельчайшими подробностями и здоровым (то бишь – не куртуазным) чувством юмора. Старый барон гордился ими по праву – даже больше, нежели свей родословной, титулом и богатством. Это вызвало страшный гнев бабушки и язвительные, колкие шутки тетушки.
Словом, все трое находились в состоянии перманентной войны, так как из-за страшного упрямства ни за какие коврижки не хотели уступить друг другу. Потому и замок со временем принял несуразные, поистине фантастические очертания и одним своим видом вгонял смотрящего в ступор. Спасало его лишь обилие зелени. Да еще – зеркальная гладь расположенного неподалеку небольшого, зато очень красивого озера. Такого чистого, что песчаное дно просматривалось еще с берега. Местные русалки давно уже покинули его: спрятаться в этой прозрачной, как стекло, воде казалось попросту невозможно.
Несмотря на некоторую внешнюю гротескность, внутри замок поражал уютом. Ни бесконечные крытые галереи, идущие по периметру главных залов (по которым чаще, чем люди, разгуливали сквозняки), ни балкончики, нависающие над самой головой в абсолютно неожиданных местах, ни лестницы, ведущие в никуда и зачастую упирающиеся в глухую стену, ни ложные окна, ни потайные двери с давно заржавевшим механизмом и оттого напрочь не желающие открываться, ни колония летучих мышей, с давних пор оккупировавшая чердак и считающая его своей вотчиной (а потому время от времени яростно отражающая попытки наглых двуногих вытурить их оттуда), ни многочисленные портреты предков, провожающие вас неодобрительным, насупленным взглядом из своих тяжелых золотых и бронзовых рам, словом, – ничто не являлось помехой этому.
Глава 3
Глава четвертая
Время проведения турнира было раздольем для мелких жуликов и воришек. Но особенно вольготно жилось в эти дни второстепенным, третьестепенным и даже десятистепенным магам и откровенным шарлатанам, в обычное время не сумевшим сыскать покровительства мало-мальски знатных и – как следствие – авторитетных семейств.
Да, то были дни отличного заработка. Окончательной, незамутненной радости мешало одно маленькое «но»: огромнейшая конкуренция. И маги старались вовсю!
У одного из них, низенького и толстенького, похожего на младенца-переростка, от величайшего усердия аж подол задымился. Проскочила одна искра, другая, потом – третья, еще и еще, и еще… И вот уже вся черная, расшитая звездами, таинственными знаками и скверными (да что там! – наигнуснейшими) харями ткань ярко полыхала. Маг, как это ни странно, оказался отъявленным трусом – один вид пламени так напугал его, что на время отбил все магические способности. Он с дикими воплями и визгом пытался сбить пламя, подпрыгивал и вертелся волчком, чем вызвал неудержимый, просто дикий хохот присутствующих: рыцарей, их слуг, купцов, ремесленников, нищих и, разумеется, дам.
Остальные зрители тут же покинули другие площадки и толпой рванули к месту происшествия. Любопытство – не порок, но большое неудобство. Зевак набралось так много, а места вокруг полыхающего толстячка – так мало, что вновь прибывшие в надежде насладиться забавным зрелищем (как они считали – справедливо, хотя и наивно полагая, что на существо, обладающее магическими навыками, боль и страх не распространяются), начали давить друг друга.
Стоящие впереди рыцари с трудом сдерживали все нарастающий напор толпы. А сзади уже вовсю шла словесная перепалка:
– Сударь! Немедленно выпустите мой зад! Не-мед-лен-но! Я просила всего лишь поддержать меня за локоть!
– А ну, убери свою уродливую башку! Мне ничего не видно.
– Еще чего! Уродился ростом с жабу, вот и терпи!
– Ах, ты-и-и…!
– Уберите р-руки! Р-руки, говорю, прочь! Ну-у?!
– Какая наглость – вы оттоптали мои туфли!
– А вы мне на подол плюнули!
– Куда ж мне еще плевать-то?! На землю – так, ить, живо стража накостыляет. Или заставит раскошеливаться, ага-а!
– Ах, вот вы ка-а-ак!
– Да вот так, вот та-ак!
– Верните мою накидку! Сей-час же! За нее, между прочим, золотом плачено! Целых пять монет!
– Ой, да вы здорово переплатили! Эта дрянь и горстки меди не стоит. Коровам в хлеву зады подтирать – пожалуй что сгодится, да и только. А драться, царапаться – некрасиво, не по-девичьи! УЙ-ЮЙ-Ю-УУ-ЙЙЙ!!!
И так далее… Шел обычный, в таких случаях, «обмен любезностями». Шум голосов с легкостью перекрывал крики ужаса, все еще издаваемые недотепистым магом. Стоявшая впереди молоденькая служанка, с полным жбаном пива, внезапно опомнилась и (в мгновение ока!) опрокинула его на несчастного. Огонь, как ни странно, потух. Толпа замерла в недоумении: веселое и забавное представление закончилось как-то уж слишком быстро, и большинство так и не успело как следует им насладиться. Отовсюду послышались недовольные возгласы, и разочарованная толпа стала потихоньку разбредаться.
Опомнившийся маг с трудом поднялся на ноги, как мог, выжал вымокший насквозь балахон и, видя, что зеваки расходятся и уже спешат к другим магическим площадкам, где его конкуренты вовсю стараются перещеголять друг друга, – в знак «благодарности» за своевременное спасение превратил девушку в пышную румяную булку с маком. И (ах!) в два укуса… съел.
Никто даже не обратил внимания на пропажу служанки. Даже Эгберт. Да и неудивительно: вокруг творилось столько невероятного! Такого он не видал даже на празднестве в честь святого Бонфуция, которое всегда проходило шумно, затейливо и – обязательное условие! – было полно чудес.
Например, какую-нибудь ненужную (или же сильно провинившуюся) служанку монахи ненадолго превращали в курицу – и обратно. Пока ее тело было одето в перья, несчастная, как правило, истошно кудахтала, а хозяйка или хозяин грозились сварить из нее святому отцу наваристый бульон или суп с лапшой (это уж, как тому заблагорассудится). Все вокруг едва не падали от смеха: уж очень забавно кудахтала курица-служанка, пытаясь удрать от волшебника-монаха. Но как ни быстро она улепетывала, как ни старалась, тот всегда оказывался проворней. Через минуту-другую бедняжка уже трепыхалась и билась в его цепких пальцах, что вызывало еще более громкий смех.
Или вот еще забава – приделать какому-нибудь беспробудно дрыхнущему пьянице вместо ног свиные окорока и отволочь спящего бедолагу на кухню, предварительно сняв с него штаны и заголив подол.
Или вот тоже, нечего сказать, веселенькое дельце – заставить мочиться нищих вином и пускать из ушей мыльные пузыри. Или кормить зевак, которые с разинутыми ртами следили за вдохновленными манипуляциями монахов-магов, пирожными – воздушными и сливочными, щедро сдобренными заварным кремом, сахаром и корицей, что за минуту до этого гонялись друг за дружкой по фарфоровому блюду, а еще раньше… шныряли в подвалах замка – ведь в пирожные превратили… крыс. Но только вот превратиться-то они превратились, да резвости своей не утратили. Смех, да и только!
Аж до самого вечера пробродил Эгберт, словно богатый деревенский увалень, впервые попавший в город. Бродил и с изумлением таращился на местные диковинки. Ему хватило трёх лет (всего трёх!), чтобы напрочь отвыкнуть от шумных празднеств – ярмарок, турниров, карнавалов и всего того замечательного, что их сопровождало. Походная жизнь, мягко говоря, не отличается особыми удобствами, а забавами и увеселениями – уж и подавно. К тому же, отрубленные головы, руки-ноги и свежевыпущенные кишки врага – зрелище, безусловно, торжественное и поучительное, но вряд ли настраивающее на весёлый, легкомысленный лад. Поэтому не стоит удивляться тому, что происходящее захватило Экберта целиком – как говорится, с душой и потрохами. Он переходил от одной магической площадки к другой. Восторгу его не было предела, и радости не было границ, пока… (о, злосчастье!) пока он не встретил группу рыцарей. Судя по многочисленным гербам на одежде (некоторые оказались вышиты либо нашиты в совершенно неожиданных или… или нет, скажем лучше – малопригодных для этого местах) – рыцарей очень и очень знатных. Но не слишком богатых. Опять-таки – судя по одежде, а точней – по степени её ветхости и потёртости, и отсутствия непременных для богачей золотых побрякушек. И всё же, несмотря на полное (или почти полное) отсутствие денег, это были самые что ни на есть сливки общества. Обломки… ох, простите великодушно! – потомки древнейших и достойнейших родов.
До прихода Эгберта они явно скучали: «и это здесь, в таком-то месте!» Но завидя его, страшно обрадовались, оживились и напомнили «благородному господину барону, славному победителю и жениху Несравненной» о последующей (буквально через пару часов!) Разгульной Ночи.
«Благородному господину барону» тут же захотелось удрать. Исчезнуть. Испариться. И всё равно, абсолютно все равно, куда. Да хоть в адские пропасти! Но к горькому сожалению Эгберта Филиппа, сира Бельвердэйского и Лампидорского, он не был накоротке ни с кем из магов (хотя бы и самыми неважнецкими). А уж о том, чтобы иметь одного из этих умельцев-пройдох у себя на постоянной службе, не приходилось и мечтать. Следовательно, сделать его неузнаваемым, а то и вовсе невидимым, перенести подальше отсюда или (на худой конец) навести временное затмение на собеседников, оказалось некому.
Разбираться с довольно ухмыляющимися в предвкушении (хо-хо-оу!) славного пиршества и всего последующего рыцарями Эгберту пришлось самому. Без чьей-либо посторонней помощи.
Безукоризненное воспитание и следование рыцарским традициям, как всегда, обратились против него. После недолгого разговора (говорили и даже кричали, не в силах сдержать буйный восторг, в основном, собеседники Эгберта, а он лишь произносил: «Угу» или «Ага»), господин барон обречённо кивнул и криво улыбнулся. Со стороны могло даже показаться– не то у него зубы ноют, не то живот скрутило. Он нащупал тугой кошелёк, каким-то чудом уцелевший в густой, будто наваристый суп, праздничной толпе, бросил на него прощальный взгляд, полный не-че-ло-ве-ческой муки, закусил губу и – была не была! – дал увлечь себя в сторону знаменитого трактира. Там всю компанию давно поджидали остальные участники предстоящей попойки… э-ээ, торжественной церемонии.
…Последнее, что увидел вдребезги пьяный Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, скорей – что он с пре-ве-ли-ики-им трудом смог рассмотреть сквозь сизый дым и чад, витающие в трактире – была голова его коня, вороного арабского красавца, ради курьеза получившего имя Галахад.
Помутневшим глазам рыцаря (вернее, одному глазу – левому, так как правый оставался закрыт, несмотря ни на какие старания, да и его-то сиятельный господин барон раскрыл насильно, не раскрыл, а буквально раз-злепи-ил двумя пальцами, большим и указательным); так вот, помутневшему глазу рыцаря предстало дикое виденье. Его красавец-конь, просунув изящную голову в крохотное окошко, с неподдельным интересом разглядывал происходящее. При этом шея его вдруг как-то непомерно вытянулась, стала дли-и-и-и-ин-ной, то-о-он-кой, а голова – совсем крохотной, будто у мышонка, чтобы через минуту неожиданно вырасти до грандиозных размеров. Он неторопливо, с присущим ему достоинством и даже некоторым высокомерием обозревал убогое убранство комнаты и собравшихся в ней таких нелепых и (до колик, просто до колик!) смешных двуногих, то бишь – людей. Выражение морды Галахада было откровенно насмешливым и даже – («чур меня, чур!», подумал Эгберт) издевательским и слегка брезгливым. Встретившись взглядом с хозяином, он осуждающе покачал головой, презрительно задрал верхнюю губу, показав большие, один-в-один, сахарно-белые зубы, и… и дальше рыцарь ничего не помнил.
…Очнулся Эгберт от чьего-то мягкого щекочущего прикосновения к своему лицу. С пятой попытки разлепив веки (и то не полностью), сиятельный господин барон уткнулся взглядом в блестящую, иссиза-черную конскую морду. Галахад обнюхал хозяина, скривился, чихнул, фыркнул – и тут же демонстративно отвернулся.
Стряхивая с парчового камзола приставшую там и сям солому, Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, попытался встать на ноги. Эта грандиозная (в данном случае) затея удалась ему тоже далеко не сразу. Примерно с третьей попытки. Почему-то здесь, в этом городе, Эгберту все удавалось несразу. К тому же, Галахад («мерзкая, мерзкая скотина!») все старания хозяина принять достойный вид и поменять горизонтальное положение на вертикальное сопровождал громким раскатистым ржанием. Он совершенно игнорировал сердитые, укоризненные взгляды Эгберта, бил копытами, мотал головой (сено-солома так и летела в разные стороны) и, не переставая, ржал.
Сеновал при трактире (не слишком просторное и уж никоим образом не уютное помещение) было потрясающе грязным. А перед входом, в луже разлитого вина или пива, в груде черепков, всегда кто-нибудь да валялся. Чаще рыцарь, иногда придворный госпожи графини и никогда – простолюдин. Таких сюда попросту не пускали. Вполне заслуженно трактир пользовался большой, хотя и дурной славой, поэтому и название имел соответствующее: «Утеха грешника». Неудивительно, что попасть сюда в сезон турниров было почти невозможно. Здесь безобразничала и куролесила ночи напролет одна знать – лишь дворяне могли позволить себе это (надо сказать, весьма недешевое) развлечение. Ходили слухи, что трактирщику покровительствовала сама прекрасная графиня. Скорей всего так оно и было: жирный негодяй драл от трех до семи шкур с каждого и никого, и ничего не боялся. (Даже самого Господа Бога, поговаривали злые языки.)
Постепенно в мозгу Эгберта стало проясняться. Воспоминания, как обрывки пестрой ткани, необычайно ярко представали его мысленному взору. Но…
Лучше бы этого не было! Лучше бы ему, Эгберту, навсегда отшибло память! Лучше бы он вообще не заезжал в этот треклятый, распроклятый город! Лучше бы Галахад во время турнира споткнулся…. Нет, нет! При одной мысли о том, что его любимый, драгоценный конь мог получить хоть малейшее увечье в мирное время, рыцаря бросило в дрожь. Лучше бы он его, своего хозяина, Эгберта Филиппа, сиятельного барона Бельвердэйского, выбросил из седла!
Он еще долго (о-очень долго) угрызался воспоминаниями и предавался самобичеванию. Несчастный рыцарь ощущал себя полководцем, случайно одержавшим совершенно ненужную победу и получивший награду, на которую отнюдь не претендовал.
…Внезапно в мозгу Эгберта что-то щелкнуло, и он (наконец-то!) вспомнил, отчего его поведение накануне, мягко говоря, не отличалось сдержанностью. Причина была проста, как все гениальное. Воспитанный на высоких идеалах рыцарских романов и плохо, то есть, совсем не ориентировавшийся в придворной жизни, Эгберт полагал, что прекрасная Марта непременно узнает о недостойном поведении жениха. И – разумеется! конечно! всенепременно! а как же иначе?! – откажется от сомнительной чести стать его женой.
Ах, Эгберт, Эгберт… Святая простота! Графине доложили обо всем на следующее же утро. И рыцарь-недотепа узнал сие, что называется, из первых уст.
Ведя в поводу коня, рыцарь (вид у него был изрядно пожеванный и лишенный даже намека на величие, баронское достоинство и прирожденный аристократизм) вышел из трактира и – нос к носу столкнулся с одной из юных шлюх, в чьем обществе он так мило проводил время накануне. Эгберт покраснел, выпрямился, словно проглотил железный прут и величественным, как ему казалось, мановением руки попытался отстранить назойливую девку.
– Ах, красавчик! такой маленький, та-акой ми-иленький, ух-х, и съела бы тебя! – прощебетала она слегка осипшим голосом. – А уж какой ре-езвый, сла-адкий, как хорошо умеет… Я госпоже графине так и сказала: пра-авильный выбор! Ей-богу, не пожалеете!
Округлые, густо унизанные дорогими украшениями ручки девицы, ее пухлая, бело-розовая грудь (соски двумя спелыми ягодами нахально торчали из корсажа) и многочисленные прорехи на тяжелой атласной юбке (до вчерашней ночи их явно не было), призывно открывающие нежное белое тело и без того действовали на Эгберта как-то неправильно. Ну, не может, не должен благородный рыцарь, герой и крестоносец, осененный благосклонностью Прекрасной Дамы, добившийся ее руки, не может и не должен такой человек проводить время со… (тьфу, ты! пакость какая! даже произнести противно!) шлюхами. Пусть даже и очень красивыми, и более привлекательными, нежели вышеупомянутая Прекрасная Дама. Нехорошо это, не по-рыцарски.
Правда, его друзья и соратники на подобные умозаключения плевать хотели и – что уж греха таить! – время от времени плевали. Они неистово поклонялись своим неповторимым, избранным Дамам, проводили дни у их ног, боясь хоть ненароком коснуться руки Прекраснейшей (о, блаженство!), периодически совершали более-менее громкие подвиги (или то, что они под этим словом разумели) в Их честь и при этом – спокойно тискали служанок, зазевавшихся монашек, трактирщиц и, конечно же, шлюх. Благородные господа шли, таким образом, одновременно по двум дорогам, что несмотря на некоторые неудобства, их вполне устраивало. Они называли это – отделять зерна от плевел. Особо набожные при случае вспоминали библейское: «Отдай богу богово, а кесарю кесарево».
Но у Эгберта Филиппа, барона Бельвердейского и несчастного жениха, от слов девицы потемнело в глазах. А та прилипла к нему, будто намертво: вертелась и так, и эдак, норовя задеть рыцаря то грудью, то бедром, то обнимала полными руками и чуть не наваливалась на него всем телом, горячим и пышным, вызывая у Эгберта (к его величайшему стыду) вполне естественную реакцию организма, и все что-то говорила, говорила, говорила…
Ох, лучше бы она молчала! Ибо то, что поведала Эгберту сия раба любви, не лезло ни в какие ворота. Такое не встречалось ни в одном рыцарском романе – ни в прославленном, ни в малоизвестном. Прекрасная Марта, графиня у’Ксус-Вини, новоиспеченная Прекрасная Дама и его (бр-р-р!) невеста, сама наняла шлюх для Непременной Разгульной Ночи. Оказывается, ее живо интересовали мужские способности нареченного. «И теперь госпожа графиня очень довольна. Да-да! Она щедро, прям по-королевски, отблагодарила меня. Вот – видите?» Девица поболтала перед носом Эгберта пухлой ручкой, и золотой браслет, витой, со множеством крепящихся к нему монет и колечек, отозвался нежным звоном и шелестом.
Момент для хвастовства был выбран неудачно. После такого потрясения – удар бревном по голове вряд ли подействовал бы сильнее – Эгберту было не до женских побрякушек. Он сделал еще пару шагов, тщетно пытаясь высвободиться из объятий. Красотка настаивала, она требовала продолжения «мур-мур-мур», но уже по собственному почину. И даже (что казалось совсем уж невероятным) – совершенно бесплатно. Ибо что хорошо для графини – и шлюхе сгодится. В подтверждение своих слов нахалка прижалась к Эгберту еще сильней и стала нежно (однако, весьма настойчиво) тянуть рыцаря за собой.
Тот споткнулся и нечаянно сделал подножку нежеланной спутнице. Красотка, будто состоящая из набитых лебяжьим и куриным пухом больших и маленьких подушек и подушечек, взвизгнула, как поросенок. Выпустив шею Эгберта и нелепо замолотив ручками, она плюхнулась на мостовую.
Верный самому себе и в несчастье, галантный даже со шлюхами, рыцарь бросился ей на помощь. Но явно переоценил свои силы – поднять девицу Эгберту не удалось. Вместо этого сам грохнулся следом: его угораздило попасть ногой в одну из многочисленных прорех («окон соблазна») на юбке и как следует запутаться в ткани.
Мостовая перед трактиром «благоухала». Кто-то не то в шутку, не то в отместку трактирщику (славному малому с задатками жулика и бандита, что было крайне необходимо в его многотрудной профессии), одним словом, – куражась, вылил на камни целый (никак не менее десяти кварт) жбан пива. Причем, отменного качества – это рыцарь понял по запаху и даже нашел в себе силы возмутиться столь непростительным расточительством. Было мокро, скользко и очень противно. Эгберт просто измаялся, отдирая от себя цепкие пухлые пальцы, густо унизанные дорогими и дешевыми перстнями вперемешку. Он изо всех сил пытался выпутаться из юбки (в которой, как на грех, успешно застряли уже обе его ноги). Но чем больше он старался, тем хуже был результат.
Галахад топтался неподалеку. И каждую попытку своего хозяина встать сопровождал громким, откровенно издевательским ржанием.
Случайные прохожие тихонько хихикали (кто в кружевной платочек, кто в ладошку, а кто – в кулак), из великого почтения к знатному господину не решаясь засмеяться в полный голос. Другие же искренне недоумевали: почему надо заниматься этим прямо на мокрых булыжниках, да еще и перед трактиром («Неудобно-то как!»), и кто чистосердечно, кто подобострастно прелагали господину барону («так отличившемуся накануне, что ого-го-го-о!») препроводить его с… кхе, кхе… «дамой» в более подходящее местечко. Разумеется, за некоторое, абсолютно пустяковое! ну, чисто символическое вознагражденьице. Ведь господин барон так богат, так щедр. Накануне многие, о-оо! оч-чень многие смогли в этом убедиться. Нижайше кланяемся! нижайше! Примите наши поздравления!
Голова Эгберта шла кругом. Пунцовая краска, заливающая его лицо, становилась все гуще. Всего за одну ночь он снискал себе, если не славу, то уж точно – бешеную популярность на территории целого (и да-а-леко-о не маленького) города. Не стоило забывать и про целый штат сплетников и сплетниц, что официально состояли на службе у госпожи графини: подглядывали, подслушивали, расспрашивали, высасывали из пальца, брали с потолка, просто сочиняли и тут же, по мановению господской руки – распространяли их, как можно дальше, получая за свои немалые труды весьма щедрое вознаграждение. Были и те, кто занимался созданием и распространением сплетен исключительно «из любви к искусству» – их «детища» отличались особой цветистостью деталей и фантасмагоричностью.
Учитывая все вышеперечисленное, самое неприятное ожидало Эгберта впереди.
