Текст книги "Неправильный рыцарь (СИ)"

Автор книги: Вита Паветра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Паук хмуро посмотрел на рыцаря.

– Ф-фигуш-ш-шки он тебе помож-жет. Ж-жмот. На нуж-жды науки в ж-жизни не рас-скош-шелитс-с-ся. Ш-што ж-ж! С-с кем поведеш-ш-шься, от того и набереш-ш-шься, – философски заметил Пелегриниус. Он задумчиво почесал лапой мохнатое брюхо, прикрыл глаза (все девять) и, после минутного молчания, произнес:

– Ес-с-сть! С-старая дверь! Деш-шево, а как с-ссердито. Немнож-жшко опас-с-сно, ну, да нич-чше-во. С-справиш-шься!

Великий Маг с превосходством взглянул на растерянного, недоумевающего рыцаря.

– С-скаж-жи ему вс-сего два с-слова: «с-с-старая дверь».

И в тот же миг – белая, невыносимо яркая вспышка ударила Эгберта по глазам, едва не ослепив. Когда же, через некоторое время, он осторожно их приоткрыл, то увидел: Великий Маг Пелегриниус исчез вместе с паутиной. Рыцарь уже почти (почти, да не совсем) привык к тому, что тот никогда не появляется и не уходит без соответствующих спецэффектов. Что, собственно, и полагается магу и великому предсказателю. Разве может существо, тесно связанное с потусторонними силами, вести себя запросто? Кто ж в него тогда верить-то станет? Только распоследний дурак. Эгберт улыбнулся и крикнул в пустоту: «Благо-да-рю-уу!»

В том, что его услышали, рыцарь почему-то нисколечко не сомневался, хотя ответа и не последовало. Должно быть, Пелегриниус решил отдохнуть от трудов праведных и собственной значительности, и снова спал без задних ног (или лап?) в более укромном уголке леса. Там, где в полном уединении он (наконец-то) был абсолютно недоступен для окружающих.

Глава 18

Междуглавие

Эрлих стоял перед запертой дверью в полной растерянности. Как же быть? Попытаться проникнуть внутрь или же – развернувшись, покинуть замок? Уходить, не солоно хлебавши, было не в его правилах, но… Уж больно грозно, величественно, даже неприступно выглядела эта простая деревянная поверхность, собранная из сосновых досок. Облупленная и сверху донизу будто покрытая ранами, она источала едва уловимый аромат…фиалок и роз. Меньше всего рыцарь ожидал учуять ЭТОТ аромат, аромат… Гаэли. Сладкий и нежный, он тут же вызвал в памяти Эрлиха образ так недолго любимой им девушки. Ласковой и нежной – и при этом совсем ненужной. И так жестоко, так хладнокровно им погубленной.

Хорошее, доброе, по чистосердечному убеждению рыцаря, не могло так пахнуть. Ибо все злое, недостойное и грязное на этом свете, все беды и напасти, все наказания – происходили от женщин. В них и только в них видел он корень Зла.

Теперь Эрлих уже точно знал – да-да, не предчувствовал, а именно знал! – там, за дверью, притаилась очередная дрянь. Опасная или омерзительная – бог весть! Но – подлежащая уничтожению. И уничтожению немедленному, непременному! И никаких тебе: «Отвечу на Ваши вопросы, исполню Ваше желание – а Вы меня освободите и отпустите»! Никаких тебе: «Помилуйте, пожалейте, благородный господин!»

«Впрочем, почему бы и нет? – усмехнудся Эрлих. – Пусть и ответит, и исполнит. Не пропадать же добру. Предложит – воспользуюсь, потом – уничтожу. Оч-чень хорошо: разумно и по-рыцарски.»

Он поправил забрало, перекрестился и со всего размаху опустил двуручный меч на старые, облезлые доски. Последовавший за этим тоненький испуганный визг, мольбы и стоны, и вырвавшийся из первого же отверстия густой белесый туман – еще раз подтвердили его наихудшие опасения.

– Не жди от меня пощады, Тварь! – оскалился благородный Эрлих. – Не жди пощады! Сегодня Тебе не повезло!

– Нет…не-е-еетт…НЕТ-НЕТ-НЕТ! – молил-умолял его нежный голос с той стороны. – О, не-е-еет…

– Да! – оскалился Эрлих. – ДА-А!!!

И, подняв меч, окончательно – в щепу и прах – разнес доски, хрупкие и слабые, будто чьи-то кости. Женские или детские. И возрадовался Эрлих-Эдерлих-Эрбенгардт, барон Фондерляйский, сеньор Буагенвиллейский, бессменный кавалер Ордена Алмазной Крошки, в общем, Истинный Рыцарь Без Сучка и Задоринки. И в очередной раз вознес Господу хвалу, за то, что дал ему устоять перед непостижимым в своей мерзости наваждением диавольским.

«Роман о заклятых

любовниках»,

Глава триста

восьмидесятая

Глава двадцать пятая.

– Знаю, кто тебя надоумил. Зна-аю! Вот дождется у меня этот советчик, ох, уж дождется! Я ему пару лап-то поотрыва-аю! Всего на шести ковылять придется. Ишь, надоумил, ишь, присоветовал! Стер-рвец… – разворчался старик. – Ну, да ладно уж… Чего там уж… Может, это и, впрямь, выход из положения.

Он засунул пятерню в густую бороду, энергично поскреб подбородок, зачем-то дернул себя за ухо и тихо забубнил:

Морем-лесом,

полем-лесом

за каким-то

интересом…

и что-то еще, чего рыцарь (увы!) так и не разобрал. Он смог уловить только последние слова:

– Инти, инти, интерес,

выходи на букву

«С»!

А ну-ка, старушенция, д-дава-ай! – неожиданно рявкнул отец Губерт.

Но ничего не произошло.

– Ты что, старая? Совсем оглохла? А-а?!

– Шам не юноша! Ша-ам! – сварливо крикнул старческий голос.

– Пардон, мадам! Я и забыл про ваш скверный характер.

– Шам шкверный! Шам, шам, шам! Ша-а-а-а-м-м! – завизжал голос.

– Спускайся, тебе говорят!

– Ни жа што!

– Ой, ху-уже будет, – вкрадчиво произнес отец Губерт. – Щас как начну заклинать… Ты уж, поди, отвыкла от этого.

– Ладно, шорт с тобой!

На какое-то мгновенье воздух вокруг рыцаря стал плотным, как стекло. Запахло плесенью и давно вышедшими из моды цветочными духами. Раздался тяжелый, страдальческий вздох, «стекло» вздрогнуло, громко дзынькнуло…

…и посреди поляны (прямо из воздуха) медленно возникла и, с кряхтением, опустилась на траву большая старая дверь. Темновишневую лакированную поверхность покрывала густая сеть кракелюров. Правда, местами лак облез и осыпался, и таких мест было (увы!) предостаточно. Дверная ручка изображала здоровенную птичью лапу с огромными острыми когтищами, а вверху «красовалась» голова старухи – то и другое было до отвращения натуралистично отлито из бронзы. Судя по этому, дверь оказалась еще и старинной (весьма, весьма почтенного возраста): подобные украшения уже лет двести, двести пятьдесят (если не все триста) как вышли из моды.

– Ну, чего ждешь? Вперед! – набросился монах на Эгберта.

Рыцарь решительно подошел к двери, взялся за ручку и потянул на себя. Потом толкнул. Раз, и два, и три. Никакого результата, черт побери!

Старик лишь качал головой, глядя на старания Эгберта.

А тот отчаянно дергал бронзовую ручку сначала одной, а потом – и обеими руками. Рыцарь даже пробовал ковырять в замке ножом – до тех пор, пока старик не поднялся с места и, с возмущенным видом, не отобрал его. (И правильно сделал – взломщик из сиятельного господина барона оказался совсем никудышный!) Словом, Эгберт старался, как мог. Он разбегался и ударялся о дверь всем телом, он бил в нее кулаками, пинал ее ногами (с искренней, абсолютно неподдельной злостью – что неудивительно). Он проделал еще много чего – с тем же успехом. Дверь стояла насмерть!

Мало того! Когда обессилевший, злой, разгоряченный рыцарь (его бока, в буквальном смысле слова, ходили ходуном) сел передохнуть прямо на землю, темная лакированная поверхность вдруг мелко задрожала, послышался тихий издевательский смех.

– Она еще смеется, дрянь эдакая, – хмыкнул старик.

А смех, тем временем, становился все громче и громче, вскоре в нем зазвучали истерические нотки, писк, визг и какое-то совиное уханье. Неожиданная какофония резко, на полувзвизге, оборвалась, и воцарилась тишина. Ее изредка нарушало громкое «ик! и-ик-к!». При этом поверхность двери резко вздрагивала.

– Досмеялась бабушка. Ну-ну, – мрачно констатировал монах и от души врезал по ней кулачищем. Икота мгновенно прекратилась, и старческий голос чопорно произнес:

– Шпашибо.

Уставший от безуспешных попыток (сколько их было: десять? двадцать? а, может, тридцать? да бог его знает! он уже сбился со счету), красный от натуги, рыцарь не выдержал:

– Святой отец! Без Вашей помощи мне не обойтись. Наверняка, здесь нужны молитвы, либо длинные и сложные заклинания. Ну, пожалуйста!

– И до чего ж ты недогадливый! Прям беспомощный, аки младенец, – с досадой проворчал старик. – Да ни к чему тут ни молитвы, ни заклинания. Ни простые, ни сложные. Плюнь да свистни – она и откроется.

И в самом деле. После вышеуказанных манипуляций поверхность двери вновь сильно задрожала, посыпались куски лака, ошметки пыли и дохлые пауки, а бронзовые глаза старухи, злобно сверкнув, закрылись и застыли. Раздался жалобный скрежет несмазанного металла, и дверь медленно, будто нехотя, распахнулась.

– Видал? Просто, как все гениальное, – рассмеялся монах. – Вперед, сын мой! Не стой столбом, а то ведь она, сквернавка, и передумать может. Она такая, – предупредил отец Губерт.

Рыцарь с интересом взглянул в открывшийся проем, но не увидел за ним ничего. Ровным счетом ничего. Кроме клубящегося густого тумана, что напоминал хорошо взбитые сливки. И туман этот находился в непрерывном движении. Выглядело все как-то не слишком обнадеживающе, если не сказать – малоприятно. Но ничего другого ему (увы!) не предлагали, и Эгберт… что ж, Эгберт решился. Сглотнул, перекрестился, трижды плюнул через левое плечо и, крепко зажмурившись, шагнул вперед.

Дверь тут же с треском захлопнулась, хорошенько наподдав ему по заду. Туман сгустился, заворочался, становясь все более и более вязким. Эгберт пытался барахтаться и поневоле чувствовал себя лягушкой, сдуру шлепнувшийся в горшок с жирной сметаной. Он бултыхался (порою переворачиваясь вверх ногами) до тех пор, пока откуда-то сверху (а, может, и снизу? после десяти-пятнадцати круговращений рыцарь, честно говоря, уже плохо ориентировался, где тут верх, а где тут низ) не услышал знакомый смех. Скрипучий, дребезжащий, порой – визгливый, ну, просто омерзительный! Словно кто-то пытался тупым ножом перепилить кусок железа или с поистине садистским удовольствием водил гвоздем по стеклу.

Затем невидимая сила еще пару раз крутанула рыцаря. Она тормошила его, щипала за бока, дергала за волосы, кусала за уши. Наконец, натешилась и… отпустила. Белесый туман внезапно рассеялся, дверь распахнулась – и рыцарь увидел над собой чистое, без единого облачка, полуденное небо. Нахально-яркого голубого цвета. Знойное марево, колыхаясь, висело в воздухе.

Эгберт лежал на вершине холма, среди зелени трав, густых и шелковистых, как волосы его невесты (разумеется, не прежней, а нынешней). Огромная бабочка «маркиза» лениво порхала над самым его лицом. Ее изумрудно-синие крылья вдоль и поперек были испещрены золотыми прожилками и осыпаны сверкающей пыльцой. Вскоре она утомилась, грациозно опустилась на кончик благородного рыцарского носа и принялась неторопливо чистить усики. Эгберт чихнул, стряхнув непрошеную гостью, почесал нос и сел. Внизу, всего в каких-нибудь ста метрах, простирались (ура! ура! гопля-ля-а!) его владения.

Неподалеку на траве рыцарь, к величайшему своему изумлению, увидел прапра…дедовский меч. Це-ле-охонький! Его меч, который лежал и весело сверкал на солнце. Дорогая, любимая, ненаглядная Мелинда… она все-таки сделала это. Огненная волна поднялась в груди Эгберта. Сердце его заколотилось, затрепыхалось, забухало. Рыцарь еще раз взглянул на меч. Ах, Мелинда, Мелин-да-а… Это ли не доказательство ее любви? Вот оно, счастье!

Он решительно встал. Опоясался мечом. И спокойным, уверенным шагом направился домой. Горячий воздух окутывал тело Эгберта, и каждый следующий шаг казался тяжелей предыдущего, но рыцарю было плевать на подобные мелочи. На душе у него (в кои-то веки) стало легко. И все приключившиеся с ним неприятности и недоразумения показались ему сущими пустяками и чепухой. Нелепым сном, всего-то лишь нелепым сном! (Такой случается, когда пожадничаешь за обедом.)

Эгберт-Филипп, барон Бельвердейский, прибавил шаг, потом еще и еще, и вскоре, как в детстве, вприпрыжку побежал с холма. На бегу он громко, заливисто смеялся. Он был абсолютно, бесконечно, невероятно – ну, просто не-вы-но-си-мо! – счастлив.

Глава двадцать шестая

– Фу! Он старый, он урод. Фу!

– Дура! Он богатый!

– Фу!

– Стра-ашно, ужжа-а-асно богатый!

– Вот именно! И, при этом, страшный и ужасный! Фу!

– А еще он…

Черноволосая головка, с густо перевитыми жемчугом кудрями, склонилась в сторону увитой лентами и розами белокурой. Слов девушки было не разобрать: сплошное «бу-бу-бу» и «шу-шу-шу».

– Фу! – отшатнулась белокурая. – Нет, правда?! Ф-фууу!

– Дура! Ничего не понимаешь в мужчинах!

– Сама дура! Фу! Она ж могла выбрать кого угодно! Кого угодно-о!

Тонкие, умело выщипанные, бровки поднялись в изумлении. Тонкие розовые губки скривились, став похожими на двух маленьких червячков.

– Ей ведь любой по карману – ну-у…э-ээ-э… – замялось юное создание, – кроме короля… – и, с некоторым сомнением, добавило: – пожалуй. А она… фу-уу! Да у него, наверное, изо рта воняет, ф-фу!

– Ну, чего с ним – каждый день целоваться что ли? – усмехнулась ее рассудительная не по годам подруга.

– Ага, а на свадьбе? А потом, ночью?

– Подумаешь! Пару-то раз можно и потерпеть. Всего-то и пару раз! Ради высших целей.

– Ф-ф-ф-у-у-у-у!!!

– Вот поэтому ты до сих пор и фрейлина, а не хозяйка поместья, – язвительно заметила черноволосая. – Всего лишь жалкая фрейлина. Для девушки из твоего рода – это же позор! Стыд и срам! Могла бы давно уразуметь: нам, простым фрейлинам, разборчивость и привередливость не по чину.

– Что, и брезгливость тоже?

– И брезгливость тоже.

– Ф-фу!

Разговоров, подобных этому, в тот день было превеликое множество. Придворные перешептывались между собой, что Хозяйка, в неуклонном и непоколебимом старании следовать моде, на этот раз превзошла самое себя. А уж всех отпетых… то есть завзятых модников и модниц королевства – и тем паче! Проявив отменную храбрость, поистине удивительную для столь хрупкой, эфемерной особы. Завести в своей спальне это существо…о-оо! Вот это вот… вот это…ооо! ууу!! ааа!!! Решиться…ох-х…на такое…

Слова «супруг» и «господин граф» будто застревали в горле у каждого, имевшего честь (признаться, довольно-таки сомнительную) созерцать Его новоявленную Светлость. Те же, кому «посчастливилось» случайно с ним столкнуться, потом долго и как-то уж чересчур усердно крестились и плевались. Куда? Ну, разумеется, через левое плечо! Не на господина графа же – о, нет-нет, что вы! Как можно! Хотя большинству (то есть почти всем – и знати, и простым дворянам, и даже простолюдинам) этого очень хотелось. Свят, свят, свят! «Вот уж образина так образина!» Даже его свадебный камзол, стоимостью в несколько деревень (и деревень зажиточных) – и тот казался снятым с чужого плеча. Для пугала непослушных детей, вредных жен и поганых язычников он был просто идеален – лучше и не найти, как не ищи! Да, наверное, искать-то не стоит! Но для му-ужа… М-да-а… мм-м-да-аа…ох-хх!

Все-все-все – и ближние, и дальние (слухи, как мухи, долетели уже и до них) – абсолютно все считали, что это уж слишком. Кое-какие дивиденды, конечно, принесет. Конечно, конечно. Бесспорно! Да и на богатство жениха (в отличие от его физиомор… то бишь лица) глаза закрывать не стоит. Компенсация что надо! Если, конечно, к ее владельцу близко не подходить.

…Музыка гремела и грохотала. Буйные пляски продолжались пятый час кряду. Продолжались без передышки, словно хозяева сговорились взять своих гостей на измор – пока те не свалятся, обессилевшие, со стоптанными подошвами и сломанными каблуками, с развалившимися прическами и помятым (а то и порванным) платьем, с трудом переводящие дыханье и мечтающие о сне. Где, где-е угодно! – лишь бы подальше от этих оглушительных, несмолкающих звуков. На чердаке, в чулане, в погребе, ну, и в тому подобных тихих, а, стало быть, уютных местечках! Да, скорей всего, сговорились – никак не иначе. Проявлять радушие в таких чудовищных, поистине гипертрофированных формах – считалось хорошим тоном. И, дабы не прослыть скрягой и снобом, проявлять его следовало не-укос-ни-ительно!

Однако, часть гостей (и немалая часть) явно сочла подобное рукомашество и дрыгоножество неподходящим для себя занятием. Несолидным, несерьезным и неувлекательным. Да, да, да! Грех все это и козни Сатаны, думали одни. Сплошные глупости, недостойные столь высоких персон, думали другие. И те, и другие прочно осели за ломящимися от блюд столами. Чревоугодие, конечно, тоже грех. Но более понятный и приятный, а, стало быть, и более простительный, считали они.

Описание деликатесов – дело заведомо неблагодарное. Пишешь-пишешь, а толку-то? Слова (даже самые красивые) на зуб не попробуешь. Упомянуть стоит разве что знаменитые на всю округу (пожалуй, что и на все королевство) «кишки святого Януария». Их поглощали с завидной скоростью и, прямо-таки, в несметных количествах. И почетные гости, и простые гости, и жители города. Словом, абсолютно все! Поглощали и требовали вина, вина и еще сто… нет, сто пятьдесят тыщ раз («ик-к!») – вина! И долго потом не могли избавиться от их огненного вкуса. Придумавший их повар, человек очень набожный, явно желал, чтобы едоки испытали хотя бы малую толику мучений, выпавших на долю святого Януария. Как иначе можно объяснить то, что перец (трех сортов, один другого острее!) сыпали в «кишки», буквально, горстями.

Но венцом безобразия стало поедание сахарныхфигур. Изрядно захмелевшие гости, отталкивая друг друга, стремились отхватить кусок побольше. Или хотя бы вообще – отхватить. Хоть что-нибудь! Ну, тут уж как кому повезло! Кое-кто сумел, изловчившись, отломить и целую руку, а кому-то кончика носа или уха не досталось. Да что там «кончика носа» – даже кончика башмака!

С лиц новоявленных супругов не сходилабрезгливая усмешка: наблюдать за благородными гостями было забавно. Те крушили белоснежные, искрящиеся в лучах заходящего солнца, сладкие шедевры с каким-то невероятным остервенением. Будто изголодавшиеся людоеды.

Госпожа графиня, в порядке исключения – свадьба все-таки, не простая пирушка – пригубила вина и раз-другой отщипнула пирога. И того, и другого не хватило бы насытиться не то, что воробью, но и муравью. Однако Прекрасная Марта, деликатно промокнув уголки бледных губ краешком бархатной скатерти, со вздохом откинулась в кресле. Весь ее вид говорил: «Боже, как я объелась! Будто прислуга какая-нибудь… Или нищенка на монастырском дворе. Чревоугодие – грех. Мерзкий и отвратительный. Но чего не сделаешь ради своих друзей и подданных! Любимых друзей и дорогих, обожаемых подданных!»

А «любимые друзья и дорогие, обожаемые подданные» веселились, как в последний раз. И лишь одно живое существо страдало на этом лихом празднике.

– У-уу, старый козли-и-ина! Модные башмаки надел (а какие пряжки – золото, самоцветы, уу-у!) и думает, что пару сотен лет со спины сбросил! Вон как скачет, ножками сухонькими кренделя да вензеля выписывает. То подпрыгнет, то колбаской масляной к новой подружке подкатится. Еще и ворковать не забывает, старый пень! Эх, пустить бы тебя на растопку – да заклинаний нужных знать не знаю, ведать не ведаю. Ну, как назло! – бурчала себе под нос ведьма, глядя на опущенные реснички и зарумянившиеся щечки юной фрейлины. Маленький, хиленький, но очень живенький старичок, не стирая с личика умильной улыбочки, так и вился вокруг нее, так и вился!

– А назавтра будет охать, ахать и кряхтеть. Настойку свою вонючую варить. От ревматизма и застарелого артрита, фу! Толку от твоего колдовства, от всех твоих знаний-умений, если ты уже триста лет как сам себя вылечить не можешь! Так чтоб раз и навсегда. Сапожник без сапог, тьфу! А еще туда же – жениться он вздумал: «Для продолжения славного рода!» Ох, глаза б мои не смотрели! Нет, не-ет в мире совершенства! Нет справедливости! И счастья тоже нет!

Эх-х, знала б я нужные заклинания… Уж я б тебе показа-ала! По другому б ты запрыгал, дорогой дядюшка! А та-ак…. – вздохнула Элоиза.

«Сама виновата! Сама! Сама! Сама!», язвительно зазвенело у нее в голове. «Сама-а-а!»

Да, последние сто пятьдесят (или сто семьдесят?) лет она просто-напросто пренебрегала своими обязанностями. Бесспорно. Ибо девиз каждой нормальной ведьмы: «Ближним гадость – тебе радость». Необходимо много, очень много – как можно больше! – колдовать. Перенимать навыки, оттачивать мастерство. И постепенно переходить от простых пакостей к более сложным. Словом, учиться, учиться и еще раз учиться! Как завещал великий Мерлин.

Глава 19

Учиться Элоиза не любила. А колдовать и вовсе не желала – не по доброте душевной, нет! Как можно! Скажете тоже! Элоизу давно возмущал тот факт, что в обществе к колдунам относились гораздо мягче и снисходительнее, нежели к ведьмам. Например, колдуны могли облачаться, во что хотели. Красота и роскошь надеваемых одежд зависели исключительно от их вкуса. Ну, и толщины кошелька. Разумеется. Еще они могли жениться – опять же, если хотели. Да, кстати, и на ком хотели.

Ведьмам же «надлежало носить одежды скромные, а не срамные» и заниматься сугубо профессиональными делами. Никаких тебе украшений, никаких тебе омолаживающих процедур. И – что самое ужасное! – никакой личной жизни. Ни-ни! Хотя… Учитывая все вышеупомянутое, о какой такой личной жизни могла идти речь? Увы, нельзя жить в обществе и быть свободной от общества, и ведьмы смирялись. В подавляющем большинстве, это были мудрые и высокодуховные особы. Годам к двустам-пятистам (у всех по-разному) они уже ко всему привыкали. А лет еще эдак через сто-сто пятьдесят – и сама мирская суета начинала держаться от них подальше.

…Маленькие крысиные глазки Элоизы так и зыркали туда-сюда, туда-сюда. Большой хрящеватый нос мало того что нависал над узехоньким, почти безгубым, ртом – он еще и почему-то был свернут набок. Все в целом, включая жиденькие, полуслипшиеся волосенки неясного цвета, кокетливо заплетенные в бублик, не делало Элоизу ни утонченной, ни изысканной. Какой, в общем-то, полагается быть родной племяннице великого и достославного колдуна.

Стыдясь подобной уродины («Вот уж кто нашему жениху-то под стать!»), мажордом при каждом удобном случае старался задвинуть ее подальше. За спины не то что младших фрейлин, а за спины прислуги – и прислуги «из последних».

Но тихохонько и скромнехонько сидя в укромном уголке, пряча от посторонних глаз свое убожество, Элоиза не дремала. Она слушала, слушала, слушала. Слушала – и слышала. И если не все – то почти все. То есть вполне достаточно для того, чтобы досыта назавидоваться и настрадаться. И, в конце концов, как следует разозлиться. На мир, на родного дядюшку, на Прекрасную Марту, на весь женский род (и мужской, впридачу), на дурацкие условности, связавшие ее по рукам и ногам… Ох, перечислять можно до бесконечности! Но, в первую очередь, Элоиза разозлилась на… самое себя.

Глава двадцать седьмая

Поскольку графиня не любила тратить зря время (и деньги, особенно, деньги!), торжества закончились уже на третий день. А не на тридцать третий или хотя бы тринадцатый, как оно полагается у знатных да богатых. Полагается и ведется с незапамятных, бог знает каких времен. Званые гости, с заметным неудовольствием – хотя и без особого удивления – разъехались по домам, подданные с неохотой вернулись к своим обязанностям, а супруги… Что ж, супруги тоже – да, тоже! – занялись делами.

То есть: господин граф со свитой и десятком наиболее преданных слуг, крепких духом, телом и нервами, отправился на охоту, а госпожа графиня взялась за любимые книги. О, нет! Нет, нет и нет! Не подумайте дурного. То были вовсе не рыцарские романы, отнюдь. Их Марта с детства терпеть не могла – слишком уж невероятные, захватывающие приключения раздражали ее реалистичную натуру. Сухая цифирь казалась гораздо интересней и честней. И правильней! Поэтому любимыми книгами госпожи графини, отчаянной модницы и отъявленной любительницы всего что ни есть утонченного, стали… бухгалтерские. Подсчет-пересчет и сведение концов с концами она не доверяла никому. Это было своего рода Тайное Знание, прикладная мистика – в общем, нечто, понятное немногим избранным.

– Так… та-ак… триста двадцать семь и семьсот пятнадцать…еще тридцать пять – мелочь какая, даже упоминать противно… а попробуй, не упомяни! И к ним три тыщи девять… Что-о? Де-евять? Почему это девять?! Почему не десять?! Вот, ч-ччерт! Где-то я просчита-алась… ага-а, – бормотала госпожа графиня, задумчиво мусоля кончик гусиного пера.

Выражение лица, произносимый текст и развернутая перед ней здоровенная книга в богатом переплете поневоле наводили на мысль о неком магическом ритуале. Для непосвященных все эти двойные и тройные столбики цифр и таинственные значки на полях могли показаться полной абракадаброй. (А то и – не приведи, господи! – лютой, злокозненной бесовщиной.)

– Ну, вот! на тебе! Опять пересчитывать! – возмутилась Марта. – А пересчитать надо. Деваться некуда: одной жалкой тыщонки не хватит – и все мои планы коту под хвост. Паршивому, облезлому коту! Чтоб он сдох совсем! И королевская корона останется лишь жалким видением, дурной мечтой, туманом с болот. Еще чего! Три кило золота да три пригоршни (с верхом, сама видела) бриллиантов впридачу – это уже не мечта, не какое-то там марево. Это просто кошмар посреди бела дня. Что сказал по этому поводу святой Боэций? «Бреднавязчивых состояний» – да-да, точно. Именно так! – кивала головой Марта, не переставая блуждать взглядом по длинным колонкам цифр.

Они теснились на янтарном от времени пергаментном листе, словно преданные ей войска на параде перед битвой. «Решающей, но не последней, – хихикнула госпожа графиня. – Клянусь, не последней! Вы еще обо мне услышите. Э-эхх, найти бы недостающее… Нет, в самом деле, куда эта дрянь могла запропаститься?!» И она вновь с головой ушла в затейливую цифирь.

Вскоре Марта нашла пропажу и (с чувством глубокого удовлетворения) захлопнула гроссбух. Красоты он был неописуемой: свиная кожа, тисненые узоры, светлый и темный янтарь и золото, золото…ох-х! золото. Старое, червленое. Произведение искусства, да и только. Оно и неудивительно: когда-то на этих листах красовалась запись не то стихов модного поэта, не то священной истории, не то эпоса (о спасении кого-то там от чего-то там). Получив его в наследство, Марта сразу же приказала очистить пергамент от «никому (и ей, в том числе) не нужной чепухи».

Желтый лист, покружился в воздухе, потанцевал немного, и, выписав какой-то особенно сложный пируэт, опустился на стоящую под окном резную мраморную скамью. Следом за ним – еще один. И еще, и еще…

«Красиво падают. Как золотые в мою казну», улыбнулась Марта. В ее глазах появилось ласковое, мечтательное выражение, а щеки окрасил нежный румянец. «Ах, только бы у нее получилось! Придется терпеть уродливую дрянь, пока мне это выгодно. Элоиза…нет, ну, надо же! – Графиня ухмыльнулась и передернула костлявыми плечиками. – Рожа на башмак похожа – старый, выношенный. Такому место на помойке либо в грязном болоте да на самом дне. Брр! Эло-и-и-за…ой, не могу! И столько денег на нее пойдет…господи, столько денег… И когда еще они назад вернутся, да чтоб с процентами!»

Взгляд красавицы омрачился: отдавая очередной золотой или выписывая кому-либо вексель, она как будто отрезала кусочек от самое себя. С кровью и нервами. Ах, как это тяжело, как больно! Разумеется, часть их – дорогих ее сердцу, нежно любимых денежек – потом, в скором времени, возвращалась. И возвращалась – в компании себе подобных. Очень большой компании. Однако, разлуку (пускай и недолгую) со своими «ненаглядными солнышками», «райскими блинчиками» Марта всякий раз переносила болезненно. По-другому (к своему прискорбию) – так и не научилась. Увы, увы, увы.

– Ждать порой так невыносимо! – пожаловалась она статуе святого Януария.

Тот (как и полагается истинному, а не ложному святому) был ликом строг, хмур и суров. Ох, как суров! Но человек, руки которого заняты какими-то не то змеями, не то веревками – вряд ли способен излучать оптимизм. (Во всяком случае, до Судного Дня уж точно.) Трудно и даже, согласитесь, невозможно излучать оптимизм, держа в руках… собственные кишки, которыми тебя же удавили энное количество столетий назад.

«Мм-да-а… – прищурилась госпожа графиня. – С таким ни за что не договоришься. Не беда – найдем помощь в другом месте. Свет клином не сошелся, да-да, мой дорогой!» К Марте тут же вернулось отличное расположение духа.

Старая ведьма Элоиза – вот кто ей нужен! «Из грязной хаты в барские палаты – надо ж иметь такое везение. Прямо-таки несказанное», дивились придворные. И не столько дивились, сколько кривились: ничего кроме омерзения, «почтенная госпожа Элоиза» не вызывала. Что там придворные! Что там слуги и служанки – люди, в большинстве своем, сердобольные. От нее шарахались даже лошади! Собаки рычали, кошки шипели, гуси так и норовили клюнуть да щипануть побольней. А голуби, толстые и неповоротливые, разжиревшие на графском подворье и напрочь разучившиеся (и, главное, отказывающиеся) летать, завидев Элоизу, тут же улепетывали, переваливаясь на коротеньких лапках. Прочь, прочь, прочь! Стоило ведьме появиться – и двор пустел на глазах.

Казалось, даже мебель, будь она живой, и та удрала бы подальше, топая деревянными и металлическими ножками.

Оно и понятно!

Глазки-бусинки старухи будто прожигали насквозь. Случайному зеваке – и тому становилось скверно, тошно и как-то уж совсем нерадостно. Хотелось не то напиться отравы, не то подлить ее ближнему своему, не то… В общем, сделать что угодно – что угодно дрянное и пакостное. Неудивительно, что дамы в ее присутствии всегда бурно ссорились, а благородные господа – те и вовсе, забыв о своем благородстве, тузили друг друга, чем ни попадя.

Через некоторое (увы, довольно-таки продолжительное) время, придворные опомнились и, наконец, сообразили: что к чему да почему. И, как было сказано выше, едва завидев скрюченную, пошатывающуюся и подпрыгивающую на ходу, фигурку «почтенной», дружно бросались врассыпную. Хворых и слабосильных, а также особо впечатлительных, норовящих того и гляди упасть в обморок, хватали и волокли, как раненых с поля боя – то есть без лишних нежностей – только бы скорей, скорей, скорей!

Но Прекрасную Марту присутствие ведьмы не лишало ни спокойствия, ни безмятежности. Госпожу графиню смешили и, одновременно с этим, умиляли потуги Элоизы снискать себе любовь при дворе. Хотя бы и (ох-х!) маломальскую, ничтожную. Ну, хоть каку-ую-нибудь любовь!

«Вот нахалка! – в очередной раз наблюдая поспешное (и позорное!) бегство придворных, слуг и прочих живых тварей, улыбалась госпожа графиня. – Всеобщей любви ей охота. Популя-арности! И, главное, где-е-э?! При моем дворе, у меня на глазах, в моем присутствии. Там, где и вздохнуть лишний раз никто не осмелится без моего на то ведома, согласия и соизволения. Да никто и не помыслит об этом! Ах ты, забавная дрянь! Ах ты, тварь разнесчастная! Одно слово – ведьма!»