Текст книги "Неправильный рыцарь (СИ)"
Автор книги: Вита Паветра
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
Глава 13
Глава шестнадцатая
Отец Губерт улыбнулся, утер рукавом жирные от масла губы и, внезапно обратив внимание на темный небосвод, раздосадованно крякнул.
– Вот память! Забыл про ежевечерний прогноз.
И трижды гулко хлопнул в ладоши. Из темноты послышался тяжелый вздох.
– Ну, ш-што ещ-щ-ще? – прошипел крайне раздосадованный голос.
– Как это что? – удивился монах. – Забыл о своих обязанностях? Ну-ка, поври нам чего-нибудь! Что было, что будет, чем сердце успокоится.
– Ш-што-то я не рас-сполож-жен с-сегод-ня, – сердито ответил невидимый паук.
– Эй, Пелегриниус! А, ну-ка, проявись немедленно! Жи-ива! – взревел отец Губерт и пригрозил: – Будешь и дальше кочевряжиться – я тебе завтра же паутину порву! Из лесу выгоню! По миру пущу!
Люсинда нахмурилась и резко дернула старика за рукав.
– О, премного-и-глубокоуважаемый Пелегриниус! Умоляю Вас, простите дедушку! – произнесла она медовым голоском. – Не сердитесь! Мы так нуждаемся в ваших предсказаниях. Особенно дедушка, – и молниеносно среагировав на собирающегося что-то рявкнуть монаха, закрыла ему рот ладошкой и продолжила сладкие речи. – Вы – светоч науки! Величайший ум, равных которому нет среди смертных! Прошу Вас, не оставляйте недостойных без поучения. Явитесь нам! Разрешите еще раз преклониться перед вашей несравненной мудростью! – соловьем разливалась Люсинда, с трудом удерживая красного от натуги, пыхтящего и остервенением вращающего глазами старика.
Лесть – оружие хитрых (или умных? а, может быть, хитроумных? да-да, именно так). Ей подвластны все разумные существа, все без исключения. Без скидки на возраст, пол, интеллект и количество имеющихся в наличии ног или лап. Подействовала она и на паука. В воздухе что-то зашуршало, заворочалось и слева от сидящих – аккурат между двумя ольхой и вязом, ро-овнехонько посредине – возникла серебристая звездочка. Крохотная, не больше мухи. Она то и дело подскакивала, кружась вокруг своей оси, и постепенно увеличивалась в размерах. Став величиной с крупное яблоко, она внезапно вспыхнула зеленым огнем. Полетели синие, желтые и белые искры, и все вокруг заволокло голубым дымом. На несколько минут мир вокруг потерял четкие очертания.
Эгберт, с открытым ртом наблюдавший за происходящим, наглотался дыма и теперь чихал и кашлял без остановки.
– Гер-ро-ой! – качая головой, заметил монах. – Ну, не может, не мо-ожет без спецэффектов!
– Ч-шего не с-сделаеш-ш для х-хорош-шей девуш-шки! Не для тебя ж-же мне с-старатьс-ся, с-старый невеж-жа! – послышалось из-за дымовой завесы. И огромный косматый паук, ослепительно сверкая серебристой (на этот раз) шубой, явился почтенной публике.
– Соизволил-таки. Ну, спасибо тебе! – не успокаивался старик.
– Дедушка! – укоризненно воскликнула Люсинда, делая страшные глаза.
Тот заерзал на бревне, хмурясь и кряхтя, но смолк.
Рыцарь, затаив дыхание, не сводил глаз с паука: по серебристой шубе господина предсказателя, как голодные блохи, резво скакали разноцветные искорки. Довольный произведенным эффектом, Пелегриниус еще минуту-другую выдерживал паузу, а затем поинтересовался:
– Ш-што, юнош-ша? Прогноз-зз оправдалс-сся? А?!
– Даже слишком, – грустно усмехнулся Эгберт. – Особенно насчет верховой езды. То есть – ее неблагоприятности: коня-то я потерял.
– Найдеш-ш-ш. Вс-сенепременно. И оч-шень сскоро.
Вряд ли стоит утомлять читателя, приводя здесь полный текст, произнесенной многоуважаемым Пелегриниусом той редкостной зауми, что в просторечии именуется прогнозом. Наверное, в тот вечер он был в особом ударе и оттого – громоздил друг на друга слова и словечки, жонглируя терминами и понятиями, как площадной фигляр пестрыми кольцами. Высокоученый предсказатель явно рисовался перед Люсиндой и очарованным его безграничными познаниями заезжим простаком, который с разинутым ртом и широко распахнутыми глазами ловил каждое его слово.
Пелегриниус говорил и говорил, говорил и говорил, говорил и говорил… Паутина из просто черной стала угольно-черной, затем приняла оттенок грозовой тучи, а после этого – и вовсе растаяла. Но паук, как ни в чем не бывало, продолжал держаться в воздухе. Капли-огоньки – символы планет и созвездий – подмигивали и подмаргивали в каком-то особенном, очень странном ритме. Их сверкание и обрушившийся на сознание нескончаемый поток загадочных, непонятных слов, плохо подействовали на рыцаря. Его стало клонить в сон и тошнить одновременно. Давненько Эгберт не чувствовал себя так погано. Со времен второго крестового похода, когда мерзкие язычники взяли его в плен и провезли через всю пустыню верхом на верблюде, изредка кормя солониной и не давая почти ни капли воды.
Вот и сейчас: голова Эгберта кружилась, в ушах стоял звон, перемежаемый ровным гулом, глаза слипались. А съеденный с таким удовольствием ужин настойчиво просился наружу. Из последних сил усмиряя взбесившийся желудок, рыцарь подхватился и – рванул в темноту. Через некоторое (совсем непродолжительное) время, слегка пошатываясь, он вернулся к высокому собранию. Лицо Эгберта приобрело изысканный цвет незрелого лимона, в глазах отражалась беспредельная кротость. И желание в ближайшем будущем питаться разве что водой. Да и то не часто. Подлый желудок настоял-таки на своем, и все его содержимое перекочевало под растущую поодаль ольху.
– Бедненький, – сочувственно шепнула Люсинда, – надо было тебя предупредить. Как это я не подумала?
Она протянула рыцарю жбан с водой и виновато уставилась в землю.
– О чем? – удивился Эгберт.
Голова его все еще кружилась и гудела.
– Да о нем, – девушка кивнула в сторону паука.
Тот (по-прежнему без устали) плел и плел словесные кружева.
– Умный-то он умный, да как начнет говорить – не остановишь. До обморока уболтать может. Думаешь, ты первый? Ха! Дед его за это и шпыняет, да толку-то, – шепотом, будто доверяя страшную тайну, пояснила Люсинда. – А насчет порванной паутины – забудь. Не слушай старого! Так, шутки шутит. Но всерьез ссориться не хочет.
– Боится? – понимающе кивнул рыцарь.
– Остерегается, – поправила девушка. – Пелегриниус в отместку ведь та-акое предсказать может… ого-го-о! Он добрый, но ужасно злопамятный. А если учесть, что он никогда не ошибается…О-о-ох! – выдохнула Люсинда и бурно зааплодировала наконец-то окончившему речь Пелегриниусу. Паук с важным видом раскланивался перед слушателями.
– Вс-ссе. С-спокойной ноч-чши! – учтиво пожелало серебристое чудовище. И прошипев вполголоса: «Рас-с-с, два, три…» – ослепительно сверкнуло и рассыпалось каскадом серебряных звезд.
Полянку вновь заволокло дымом – на этот раз – пурпурно-сиреневым, в центре которого возникли невероятных размеров глаза. Они пристально, не мигая, смотрели на присутствующих и ме-ед-лен-ен-но-о-о таяли в ночном воздухе.
– Х-хорош-шо-о! – наконец, произнес чрезвычайно довольный голос.
И все стало, как прежде.
Глава семнадцатая
Из-за дерева осторожно показалась конская голова. То есть сначала большой карий глаз, потом – ухо, краешек морды, иссиня-черной, лоснящейся, будто атласной; гордо изогнутая лебединая шея и, наконец, – весь красавец конь. Без лишней суеты и спешки, важно, с достоинством, выступил он из своего укрытия и степенной походкой направился к сидящим. Тем не менее, во взгляде его скользила легкая настороженность. Да, это был не кто иной, как Галахад. Собственной персоной.
– Привет высокому собранию! Конечно же, я вам не помешаю? – небрежно поинтересовался вороной красавец, приближаясь танцующей походкой.
Добродушное, благообразное лицо старого монаха при этих словах моментально исказила зверская гримаса.
– Ах ты, мерзкая скотина! Чертово отродье! И ты еще посмел сюда явиться?!
– О, маловоспитанный! Так ли приветствуют гостя? Ф-фу, какая грубость! – с поистине ледяным высокомерием процедил Галахад.
– А копытом по заднице – это что, по-вашему? Куртуазное обхождение?! – от души возмутился старик.
– Что-о-о?! – изумился конь. – Значит, мне надо было подождать, пока вы его не додушите? Да?! И тем самым лишите мир наилучшего из Блуждающих и Претерпевающих За?
Наверное, физиономия старого монаха приняла слишком уж оторопелый вид, потому как возмущение Галахада улеглось, и он царственно снизошел до объяснений:
– Одного из немногих, кто по воле судьбы и благороднейшего происхождения вынужден (о, ужас!) заключать свое тело в металлические одежды, обрекать себя на долгие и абсолютно бесплодные (то есть – ну, совершен-но никому не нужные) походы туда, где их не ждут; угождать даже неприятнейшим из дам, короче, – достойно претерпевать многочисленные и весьма изрядные тяготы. И Вы, Вы хотели оставить мир без этого досто-ойнейшего человека? Да-а? – в заключение блистательной речи, не посрамившей бы и наиболее искушенного в делах правозащитника, язвительно спросил Галахад.
– Ка-а-акие мы не-ежные… Подумаешь, припугнул маленько! Ну… перестарался немного. С кем не бывает! – потупившись, ворчливо оправдывался старый монах. – Да и немудрено ошибиться. На него и глянуть-то было страшно – одни отрепья чего стоят. Бродяга бродягой. Ходячий кошмар! Грязный, избитый; весь в синих пятнах да кровище. А уж воню-юу-учий… – На лице старца появилось страдальческое выражение. – Я едва богу душу не отдал, когда на него свалился. Ре-е-эдкостное амбре… И ты еще утверждаешь, что вот это – твой добрый друг и покровитель, и тэдэ, и тэпэ?!
– Утверждаю и клянусь! Да будут мне в том свидетелями борода самого Пророка и копыта его волшебного коня! – с достоинством произнес Галахад и, хитро прищурясь, с нескрываемым интересом спросил: – А Вы, сударь (простите, что величаю столь скупо убеленного сединами, уважаемого старца!), что – никогда не оказывались в подобной ситуации?
– Ни-ког-да! – оскорбленно отрезал монах.
– Как же скучна была ваша жизнь, о Аллах! – постным, набожным голосом произнес Галахад, и его большие влажные глаза насмешливо сверкнули.
…Наутро между бывшими господином и слугой, а ныне – добрыми друзьями (что сулило обоим массу неоспоримых преимуществ) состоялся весьма (о, весьма-а!) примечательный разговор. Но перед этим…
Эгберт сидел на бревне у входа в пещеру и хмуро разглядывал лежащую на траве сковороду. От вчерашнего роскошного, поистине герцогского (нет, королевского!) ужина осталось всего ничего. Двекрохотные (именно крохотные, потому что назвать их маленькими у Эгберта не поворачивался язык) отбивные. Они сиротливо жались к краю сковороды. Холодные, белые от застывшего жира и (ай-яй-яй, какая жа-алость!) на вид – ну, совершенно неаппетитные. Рыцарь ни за что не стал бы их есть. Ни за какие коврижки! Но (увы и ах!) ничего другого ему не предложили. Да, честно говоря, и предлагать-то было некому: кроме Галахада, задумчиво пасущегося неподалеку, поблизости не оказалось ни души.
Конь лениво жевал сочную, местами еще мокрую от росы, траву, время от времени поднимал голову, дабы величественно обозреть окрестности и встряхивал роскошной гривой. Под атласной черной шкурой играли тугие мускулы. Порой из груди Галахада вырывался вздох глубочайшего удовлетворения.
Эгберт угрюмо взглянул на вороного красавца.
– Хорошо Тебе. Опустил голову – и ешь на здоровье. А мне что делать? Есть-то мне что? Вот это? Это-о?! А ведь больше-то и нечего…
Он с отвращением проглотил кусок отбивной.
– Умные речи и слушать приятно, – степенно заметил конь, отрываясь от пучка клевера. – Давно уже надо Вам от мяса отказаться. И для пищеварения полезно: мясо – пища весьма и весьма нездоровая. Да.
Рыцарь вздрогнул, едва не поперхнулся и уронил недоеденный кусок. Стряхивая с нее прилипшие песчинки, травинки и комочки земли, он попросил:
– Не мог бы Ты пока… эм-мм… помолчать?
– С какой такой стати? – осведомился Галахад с видом оскорбленного достоинства.
– Прости, друг! Никак не могу к этому привыкнуть, – примиряюще сказал рыцарь. – Ты прям, как Валаамова ослица.
– Трудно лишь поначалу, сир! Лишь поначалу, – заметил Галахад. – К тому же, сравнение с этим ничтожным, низменным, неблагородным животным (хотя и женского пола), – тут его голос смягчился и потеплел, – считаю в высшей степени бестактным. А о своем здоровье могли бы и лучше позаботиться. Не мальчик, пора уже.
Эти слова окончательно смутили рыцаря и даже вогнали в краску. Он пробормотал себе под нос что-то неразборчивое. Что-то вроде: «надо же, такие речи… бессловесная тварь…»
– Не надо считать меня полным идиотом только потому, что я до сих пор молчал, – резонно заметил конь.
Слух у него был просто великолепный, так что он слово-в-слово различил бормотание Эгберта.
– А еще говорят: молчи – за умного сойдешь. «Бессловесная тварь»! Под-думать только! – никак не мог успокоиться Галахад, прядая ушами и широко раздувая ноздри от возмущения.
Минут пять прошло в суровой, прямо-таки ледяной атмосфере. Нарушало ее лишь шумное фырканье взволнованного, донельзя разобиженного Галахада. С каждой минутой Эгберт чувствовал себя все большим и большим негодяем (а также мерзавцем и законченным подлецом), намеренно и совершенно напрасно оскорбившим благороднейшее и лучшее из существ. Муки совести дружно набросились на Эгберта и грызли, грызли, грызли! – как собаку блохи.
– Ну-у… прости, дружище! Беру свои слова обратно. Ведь я же не знал, – покаянным голосом произнес рыцарь и поспешно добавил: – Ответь мне… если хочешь, конечно! Скажи, где ты пропадал накануне той, решающей битвы? Ведь по твоей милости (прости, но это так), мне пришлось сражаться в пешем строю, в толпе простолюдинов.
– Я поэт, – холодно заметил Галахад, гордо вздымая красивую голову и, в очередной раз, эффектно встряхивая роскошной гривой. – Поэт, но не грубый воин. Мне нужны горячие (но отнюдь не кровавые!) впечатления, эмоции… ах! – от избытка чувств он громко заржал. – В стане врага был загон для кобылиц. Там собрали редкостных красавиц. А уж темпераментных! Какие воспоминания, м-мм-а-а-ах! Не разделяю вашего удивления, друг мой: Вы же не спрашивали моего согласия, когда тащили на эту дурацкую войну. Чего ради Вас туда понесло? – фыркнул конь и с надменностью добавил:
– Грохот, кровь, трупы… О, Аллах, что за кровожадность?! Впрочем, вы, люди, вечно заняты какой-то ерундой и не замечаете главного. Но я-то, сир, я – поэт и мне там не место. Я достоин общества мудрецов и философов, словом, лучших мира сего. Вы же постоянно таскаете меня где попало и вместо изысканной, остроумной беседы я слышу грязные шутки (кстати, довольно плоские!), вульгарные песни и примитивнейшую речь. Впрочем, чего еще ждать от этих маловоспитанных, грубых и на редкость вонючих мужланов?! – И он демонстративно отвернулся от Эгберта.
– Оказывается, ты трус. Надо же! – грустно констатировал рыцарь. – Видно, в тот день, когда я выбирал Тебя из десятка лучших, господь решил пошутить и ненадолго помутил мой разум, – вздохнул он, сокрушенно качая головой.
– Думаю, это было повеление свыше, – постным голосом заметил Галахад. – Как говорят у нас на родине – кисмет. Такова воля Аллаха! Друг мой, мы с вами сейчас одни, так что не стоит притворяться. Сами ведь жаловались отцу Ксенофонту (помните? накануне отъезда), что крестовые походы – чистая дурь, блажь и пустая трата времени. Никакого тебе морального удовлетворения. И потом всю (всю-у-у!) дорогу ворчали, что эти дурацкие походы не принесли вам ни славы, ни радости – один геморрой. И что катар желудка, синяки и отбитая в седле задница – слишком уж дорогая плата за чужие бредни.
В чем я абсолютно (и бе-зо-го-вороч-но!) с вами согласен, – заявил конь. – Особенно, если учесть, что Вас туда не звали. Ни Вас, ни ваших соратников. А воспитанные люди (как известно) не приходят в гости без приглашения да еще с оружием в руках. Это поистине верх мерзости и неприличия.
Эгберт Филипп, Барон Бельвердэйский поневоле вынужден был признать его правоту. Что уж греха таить – так все и происходило. Взять, к примеру, первый его крестовый поход. Первым он был не по славе, но лишь по нумерации – ибо половина отряда, добрая его половина, на веки вечные осталась в соляных копях. И превращения их тел в искристые, ослепительно белые статуи – навряд ли могло обрадовать рыцарские души. Разумеется, чудотворная кость святого Януария – верное средство от больного чрева – была найдена, отбита у языческой погани и с почетом доставлена ко двору короля. Поговаривали, что она (эта самая кость) могла поднять со смертного одра жертву сильнешего отравления. И что (ради науки, исключительно в благих целях) Его Величество велел спешно, не откладывая на потом, притравить кого-нибудь. О, не подумайте дурного! Разумеется, кого-нибудь ненужного или же незначительного. То ли святой Януарий (при жизни славившийся добротой) разгневался на чрезмерно любопытных, то ли кость (за долгие годы пребывания в сырой подземной пещере) потеряла часть своих чудодейственных свойств – только вот эксперимент не удался. Увы, увы, увы. «Черт побери, а ведь Галахад прав!», подумал Эгберт. Ироничное выражение конской морды было вполне («ох-х, вполне») оправданно.
К тому же, рыцарь внезапно вспомнил крепкие (будто из железа) пальцы старого монаха, вспомнил – и вновь, почти физически, ощутил их на своей шее. Вспомнил и то, что если бы не вмешательство Галахада… Эгберт вспомнил – и ему стало стыдно.
Он тут же перевел разговор:
– Пожалуй, ты прав. Мне и впрямь не помешает заняться своим здоровьем, – миролюбиво сказал Эгберт.
– Да уж разумеется. Взгляните на меня! – воскликнул Галахад, самодовольно красуясь перед рыцарем. – Ни граммулечки жира, строен и подтянут – любо-дорого взглянуть. Я всегда говорил: здоровый образ жизни решает все! Правильное питание, умеренная физическая нагрузка (умеренная, а не сутки напролет под палящим солнцем черт знает где!) и, конечно, конечно же, радости плоти. Результат налицо!
И в подтверждение своих слов, вороной красавец изо всех сил саданул копытом по ближайшему камню.
– Да уж, все это мне хор-рошо-оо известно, – подмигнув в ответ, рассмеялся Эгберт. – Ты, дружище, готов залезть на любую кобылу, а коня ленивей и строптивей тебя я в жизни своей не встречал.
– Ну, положим, не на любую, – хитро прищурившись, заявил конь. – Еще, упаси Аллах, копыта отвалятся. А насчет лени – клевета и поклеп! В конце концов, перед вами не ломовая лошадь. Хвала Аллаху, я еще не пал так низко. Надеюсь, Вы не забыли, что в моих жилах течет голубая кровь, и что среди моих предков нет ни одного (ни од-но-го!) простолюдина? Вот Вы, друг мой, – и рыцарь, и барон? – неожиданно спросил он у Эгберта.
– Да. В тринадцатом поколении, – подтвердил тот.
– Рыцарь, барон…ха! Нашли, чем гордиться, – с презрением произнес конь. – Да знаешь ли ты, о несчастный, пребывающий разумом во тьме невежества, кто служил тебе все это время?!
Он всхрапнул и, сверкая глазами, величественно произнес:
– Мой достопочтенный дед, Али ибн Амейд аль Уйсун приходился сыном великому Омару ибн Сине аль Убузу, султану поэтов, и был любимцем и живым талисманом султана людей. Это вам не барон какой-нибудь! Пф-ф-фррр! Отец же, досточтимый Усман ибн Хафиз-аль-Селям-Абд-Аллах удостоился пожизненного титула Скорейшего из Быстрейших – Стрелы Мира. Он не проиграл ни одного (ни од-но-го!) забега и принес султану, своему хозяи… м-мм, покровителю несметное количество, просто горы золота!
Да, кстати, на беговом поле они с матушкой и познакомились – сообщил Галахад. – Несравненная красота сочеталась в ней с поистине изворотливым умом и женской хитростью: всегда выходящая победительницей, в этот раз она дала обогнать себя. Причем, в самый последний, решающий момент. Расчет оказался верен. Гнедой красавец, пленивший сердце матушки, обратил на нее благосклонный взор. Кроткий вид и склоненная голова окончательно сразили его. И победитель оказался побежден. И было между ними то, что было, – голос рассказчика дрожал и прерывался от волнения. – А хозяин матушки, вне себя от ярости, что проиграл несколько тысяч золотых (три, пять, нет! – семь мешков золота!), в исступлении завопил: «Так забирайте же, впридачу к деньгам, и эту негодницу!» Представляешь ее радость? Между прочим, – горделиво пританцовывая, заявил конь, – я очень, оч-чень похож на маму! И не только внешне.
Надеюсь, теперь тебе (раз и навсегда!) станет ясно, сколь велика честь, оказанная мною (истинным аристократом, рожденным при дворе) тебе, какому-то там ничтожному барону? – холодно осведомился Галахад, возвращаясь к прерванному занятию.
– Что это ты вдруг заговорил высоким штилем? Рядом ведь ни одной дамы, – усмехнулся рыцарь, старательно вытирая жирные пальцы о траву.
– Никогда нельзя знать наверняка, – возразил конь уже нормальным, без тени пафоса, голосом. – Я их просто шкурой чувствую. Особенно беленьких. Ну, что я тебе говорил? – вполголоса торжествующе спросил он, быстро подобрал языком торчащий в уголке рта клевер, после чего – изящно и с достоинством поклонился подошедшей Люсинде.
– Сир, Вы не находите, что сия девица – красавица, подобная едва распустившейся розе – есть истинное украшение мира?
И не дожидаясь ответа, томно, элегически вздохнул:
– Ах, прелестное дитя! Как жаль, что Вы не лошадь!
Эгберт, с легкой улыбкой наблюдавший за своим галантным другом, не сдержался и прыснул со смеху.
– Совершенно неуместное проявление чувств! Моя душа уязвлена. Она страдает, – надменно заявил конь и фыркнул. – Жестокий Рок, будто в насмешку, свел меня с прекраснейшей из девиц. Я томлюсь, я не жажду ни еды, ни питья, я не сплю всю ночь – трудно уснуть, когда в голове толпятся рифмы (как просители в приемной у султана). Впрочем, – он бросил испепеляющий взгляд на Эгберта, – где уж Вам понять меня. Лишь поэт способен понять поэта! Простому смертному это не дано. Кисмет!
Опешившая, порозовевшая от смущения девушка, переводила взгляд с одного на другого: с коня на рыцаря, и с рыцаря – обратно на коня.
– О, лучезарная! Свет вашей красоты ослепляет скромного властителя рифм! – воскликнул Галахад и (уже вполне будничным голосом) заключил: – Пойду пройдусь – пострадаю немножко. Нам, поэтам, это занятие весьма полезно.
Он до самой земли склонил точеную голову перед онемевшей Люсиндой, потом картинно встряхнул гривой, заржал и неторопливо, с достоинством, удалился.
Красавица проводила его долгим взглядом, накручивая на тоненький (прямо-таки, детский) палец блестящую белокурую прядь. В больших ярко-голубых глазах девушки появились задумчивость и некоторая отрешенность. Минут десять она молчала. А затем… затем грустно вздохнула и негромко произнесла. (Очень-очень медленно, будто слова давались ей с величайшим трудом.)
– Как жаль… как жаль, что он не человек… Как жа-аль… ах-х!
Эгберт в изумлении уставился на нее. Вопрос так и вертелся у него на языке. Рыцарь открыл было рот, но дикая резь в животе на время лишила несчастного дара речи.
