Текст книги "Неправильный рыцарь (СИ)"

Автор книги: Вита Паветра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Глава 14

Междуглавие

Воины стояли полукругом. Их кожаные доспехи были щедро, без меры, пропитаны гусиным жиром и во все стороны щетинились многочисленными железными шипами. Короткие мечи, луки и топоры служили будто продолжением крепких, мускулистых рук. Хмурые лица, повернутые к Эрлиху, не обещали тому ни мира, ни добра. И снисхождения – тоже не обещали.

За их спинами, кое-как прилепившиеся к могучим стволам деревьев, серели кривобокие приземистые домишки. Крошечные окна были наглухо закрыты ставнями. Так бывают закрыты глаза молящегося – молящегося перед смертью, молящегося о Чуде. Ибо надежда на Чудо – уже сродни ему.

Увы. И суровые воины, и те, что скрывались внутри поселенья, понимали: они обречены. Там, где проходил барон Эрлих-Эдерлих-Эрбенгардт фон Труайльд, сир Фондерляйский, сеньор Буагенвиллейский, бессменный кавалер Ордена Алмазной Крошки, Истинный Рыцарь Без Сучка и Задоринки, словом, там, где проходил этот благороднейший господин, – в живых не оставалось даже мыши. Святые отцы неоднократно и неединожды благодарили его за приносимые с поля боя щедрые, обильные дары. Монашки также обожали его: о, нет-нет-нет!!! отнюдь не за красоту! Ангельскую, предивную красоту, явленную в его лице божьему миру. Нет-нет-нет! О, не-е-ет! Это было бы слишком суетно и потому грешно. Но за великую, достойную всяческого подражания, лютость к врагам и беспримерное благочестие. «Вылитый архангел Михаил!», всплескивали они пухлыми ручками.

…Этот бой не стал исключением.

– Во имя короля, Пресвятой девы и моей несравненной Имбергильды, вперед! – взревел благородный Эрлих.

Боевая канаста – пятьдесят семь рыцарей, ровным счетом пятьдесят семь! – ринулась на врага. Пятьдесят семь смелых, пятьдесят семь храбрых, пятьдесят семь непобедимых. Вооруженные до зубов, еще не остывшие от разгрома мятежной деревни, черные от копоти и запекшейся крови – и своей, и чужой – молча, с неумолимостью смерти, налетели они на язычников.

Визг, лязг, грохот – все слилось воедино. Глухое рычание и сопение, скрежет зубовный, треск ломаемых костей и рвущихся сухожилий, и пронзительные, раздающиеся то тут, то там, вопли: «БЕ-Е-ЕЭЙЙЙ!!!» Все вокруг почернело от крови.

Пролетавшие мимо ангелы, наверняка, закрывали глаза и уши, дабы не ослепнуть и не оглохнуть от ужаса.

Надо отдать должное лесной погани: сражались они люто! Дрались, как звери – не желая ни сдаваться, ни помирать. «Жаль истреблять таких храбрецов» – нет-нет, да и мелькало в голове то у одного, то у другого рыцаря. Да-аа… Жаль. Так думали рыцари, продолжая убивать. Ибо как не велика была отвага лесных варваров, она не спасала их от неминуемой гибели. Уж слишком неравными оказались силы. И, отметая прочь крамольные мысли, рыцари убивали безрассудных храбрецов.

Тот же, кто не мог добраться до мужчин – с молитвой на устах, резал женщин. Резал, как кур – сожалея лишь о том, что некогда, увы, получить законное удовольствие. Сожалел и тут же радовался – ибо сдерживая плоть, становишься чище, а, стало быть, ближе к Богу. И ликованию его в тот миг не было предела! И светлой радости его не было границ!

Стариков и детей убивали и быстрей, и проще – как кроликов к обеду. Один, точно выверенный удар по голове – и, оп-пля! – готово!

…Вскоре – точь-в-точь перед вечерней молитвой – все, наконец-то, закончилось. Это была победа. Это был разгром. Усталые, измученные долгим сражением и не менее долгим плутанием по бесконечным лесным тропинкам, рыцари медленно, постепенно приходили в себя. Поиски последнего из варваров, богомерзкого колдуна, также увенчались успехом. И, жалея своих воинов и слуг, барон Эрлих решил собственноручно уничтожить дьявольское отродье.

Он изо всех сил сдавил грудную клетку язычника и продолжал давить, пока кости его жертвы не хрустнули (о, какой то был желанный, упоительный для слуха звук!) и кровь не хлынула изо всех отверстий (как то – носа, рта и поросших длинным седым волосом, ушей) богопротивной твари. Глаза язычника вылезли из орбит и, наконец, – кр-ррак! – треснули. Раздалось странное шипение, клекот и сильное, жилистое тело, вдоль и поперек испещренное черными и золотыми значками и буквами, дернулось пару раз и – обмякло.

– Что, не спасли Тебя твои демоны?! – вскричал Эрлих, предвкушая радость и гордость (вполне законную гордость) Его Величества и нежные взгляды Ее Величества. Словом, то, что еще больше, еще сильней упрочит его, и без того незыблемое, положение при дворе. – Так отправляйся же к ним, в адское пекло!

И, с усмешкой явного превосходства, отшвырнул останки последнего варвара.

Вирмунстьерский Лес, со всеми его обитателями – и двуногими, и четвероногими – на протяжении стольких лет (долгих лет, нескончаемых лет) сопротивлявшийся и королевской, и церковной милости и баламутивший всю округу, более не существовал. Справедливость и порядок восторжествовали! Ни одно поганое языческое дыхание, ядовитое и тлетворное, более не оскверняло христианский мир.

Эрлих стянул латную рукавицу и утер мокрое от пота и чужой крови лицо. Коротко вздохнул, превозмогая навалившуюся усталость, и медленно, с наслаждением, обвел глазами поле боя. О, сердце его пело не зря-я-аа!

Мертвые тела лежали вперемежку с разрубленными и разодранными фрагментами: там рука, там нога и чье-то ухо, а там, посреди змеящегося, еще не остывшего клубка кишок, – глядишь, и голова. Выбитые глаза, зубы и мозги, отрезанные пальцы… Все обильно полито кровью и пересыпано пеплом – блюдо, приготовленное и поданное к пиршеству Смерти. Воистину роскошному, воистину завидному пиршеству. Благословенному (пиршеству)!

Обирать мертвых не стали, да в том и не было нужды: подземные пещеры, вырытые под нелепыми на вид хижинами, хранили неописуемо огромное количество золота, серебра, самоцветов и, конечно же, дорогих мехов – их оказались целые связки. К небывалой радости победителей, все оказалось в преотличной сохранности.

…Они стояли и смотрели на догорающий лес. Грязные и окровавленные, покрытые пеплом и копотью, взмокшие и тяжело дышащие. Стояли и смотрели, смотрели – и не верили своим глазам. Страшнейшая язва зарубцевалась, страшнейший нарыв был, наконец, вскрыт. Отныне имя их великого господина еще ослепительней воссияет на небосклоне рыцарства, а уж они…они-то…эх-хх! Что ж, и они – тишком-молчком да, глядишь, и последуют за ним, глядишь, и притулятся где-нибудь неподалеку. Ну, хоть бы и на самом краешке, хоть бы и на самом краешке, да и притулятся! Да-аа! Ведь есть Бог на свете, а, значит, и преданность их будет оценена, верность их вознаграждена. Нет, ей-ей, притулятся! И да благословит Всевышний господина барона, отныне и вовеки веков! Аминь!

Так думали победители, то и дело поглядывая в сторону телег, заботливо припасенных для языческого добра и доверху нагруженных. Для верности связанное найденными в пещерах шелковыми шнурами, оно только и ждало дележки. Так думали победители – и глаза их сияли.

– Хвала Всевышнему! Мы потрудились славно! – взревел благородный Эрлих, и его немногочисленные, оставшиеся в живых, слуги и воины нестройным хором поддержали своего господина. Их чистые, простые души, словно кубки вином нового урожая, наполнились ликованием.

«Роман о заклятых

любовниках»,

глава сто пятьдесят

шестая

Глава восемнадцатая

Да уж…. Рыцарю и крестоносцу вовсе не полагались такие нежности. Ну, не солидно это (ей-богу!). Истинный рыцарь должен иметь непрошибаемое здоровье и (если потребуется) – грызть зубами железо. А всякие там боли и недомогания – более приличествуют дамам, а не мужчине. Все эти «мудрые» постулаты склубились в голове у бедолаги, и к физическим мукам тотчас прибавились моральные. (Как будто первых было ему недостаточно…ох!)

Спас Эгберта подошедший монах. Старик поохал, поахал, сочувственно качая головой, посмеялся над незадачливым рыцарем, сварил травяной отвар и заставил-таки рыцаря ме-едлен-но (господи, спаси и помилуй!) выпить его. Первый же глоток навел Эгберта на мысль, что терпеть боль – из двух зол, пожалуй, наименьшее. Но крутой нрав святого отца был ему слишком известен, поэтому Эгберт вздрогнул и… допил отвар. Казалось, он вот-вот скончается: либо от боли, либо от омерзительно горького лекарства. Но уже через каких-нибудь полчаса рыцарь воспрял и телом, и духом. И даже упоминание отца Губерта о предстоящем обеде не испортило ему настроения.

…Трапеза была в самом разгаре, как вдруг слева, из зарослей орешника, показались две странные фигуры. Кажется, это были люди. Кажется, мужчины. Определить их возраст оказалось сложней: под толстой коркой грязи было невозможно разобрать: гладкая или морщинистая у них кожа.

Один из них (тот, что погрязней) выскочил на середину поляны, как раз перед сидящими. Всплеснув руками, он подпрыгнул (не слишком высоко, но впечатляюще), заурчал, закряхтел, заквакал и, мотая во все стороны круглой, давно нечесаной башкой, забегал по кругу, то и дело останавливаясь и простирая руки к зрителям. Словом, старался вовсю.

Рыцарь не знал, что и подумать. Он огляделся по сторонам: могучий старик, как ни в чем не бывало, продолжал наворачивать мясо, поглощать салат и с одобрительными возгласами отправлять в рот очередной кусочек лука – тоненький и хрустящий, прожаренный до янтарной прозрачности.

Люсинда, казалось, не разделяла его спокойствия: девушка сидела, как аршин проглотивши, и буквально не спускала глаз с непрошеных гостей.

А нелепое существо никак не могло утихомириться. Пот градом катился по его лицу, но оно продолжало размахивать грязнющими руками, трясти сальными лохмами и то и дело, набычившись, подскакивало к сидящим. И при этом – что-то безостановочно лопотало. К сожалению, половина зубов и кончик языка у существа напрочь отсутствовали, и понять его казалось невозможно. Спутник энергичного уродца маялся неподалеку. Правда, вел он себя потише, попристойней: теребил подол холщовой рубахи, почесывался и, то и дело, воровато озирался по сторонам.

Рыцарь, жалея бедолагу, хотел было пригласить его разделить скромную трапезу, но тут из-за угла скалы, степенно кудахтая, словно ведя неторопливую беседу, и, наверняка, обсуждая нечто серьезное, вышли куры. Беленькие, черненькие, рыженькие, пестренькие. В следующий же миг бродяги бросились на них и молниеносно сцапали каждый по курице. Не обращая внимания на гневные вопли Люсинды и монаха, потрясающего огромным ножом; под аккомпонемент истошного кудахтанья, ворюги скрылись из виду.

Попытка старика вместе с Эгбертом догнать их не увенчалась успехом. Проходимцев уже и след простыл, так что ничего не оставалось как, несолоно хлебавши, повернуть обратно. Старик охал, кряхтел, отдувался, но – тем не менее – шел без остановки. Да так быстро, что рыцарь едва поспевал за ним.

– Что это за люди? – недоумевал Эгберт.

Дыханье их стало ровней, они замедлили шаг: уютная пещера отшельника была уже совсем близко.

– А-а-а… эти… уфф! Да пророки бродячие, «апостолы», – рассеянно отозвался монах. – Ох, и надоели, ох, и замучили! Спасу нет! Повадились ко мне кур воровать, – пожаловался он рыцарю. – Видал, какие у меня куры? Ага, то-то же! В деревне за воровство и дубиной по хребту схлопотать можно, а я что? Я – человек божий. Покричу, ногами постучу, а если уж догоню – отниму птичек, на том и все. Думаешь, они не понимают? – прищурился отец Губерт. – Еще ка-ак! И ведь ловко устроились, черти: пока один свое талдычит (пророчествует, по-ихнему), другой – добычу караулит. Уж который раз смотрю их представление, а все не могу засечь тот момент, когда он на кур бросится. Профессиона-алы! – с уважением сказал старик, разглаживая всклокоченную от бега бороду.

– Что же вы их не прогоните? – возмутился рыцарь. – Ведь они дармоеды!

– Дармоеды, – охотно согласился монах. – Да не простые дармоеды – идейные! Им, вишь ты, было видение: все зло этого мира, вся его бренность, все ничтожество… от кур. Ну, и надо их поэтому… что? Правильно: уничтожить. Лучше всего съесть. Чтоб, значит, добро не пропадало. Еще и героями себя выставляют! Вот, мол, мы какие – бесстрашные! «Лыцари духа!» Тьфу-у-у! Гнать бы их в три шеи да со свистом, всей деревней гнать… Кольем-дрекольем! Но ведь пропадут, с го-олоду передохнут! Ничему серьезному, видать, не обучены, работать лень, да и (сам понимаешь) мания величия у них. Кому они, такие, нужны-то? – заметил старик. – Бог с ними, прокормимся. Все развлечение. А начнут по-настоящему народ с пути истинного сбивать (тут, в округе, деревень полно), да посягнут на большее, тогда и посмотрим.

Ладно! Пробежались, аппетит нагуляли – давай-ка обедать. Хорошая еда – дело благородное и богоугодное. Впрочем, я, кажется, это уже говорил.

И потянулся обед, плавно перешедший в ужин. На этот раз вино было светлее, легче и намного проще, хотя и отменно хорошо. Оно уже ничем не напоминало ни вино из королевских запасов, ни тем более – божественную амброзию. Скорее – то, чем угощают особо важных и дорогих (либо многократно титулованных) гостей в средней руки трактирах. Не настолько хмельное, чтобы низвести пьющего с высоты положения хозяина мыслей и поступков до положения риз и превратить благородное лицо в Ваше Свиномордие. И не настолько изысканное, чтобы постоянно отвлекаться от умной беседы на его восторженное смакование. От того, которым старый монах потчевал рыцаря первый раз, оно отличалось так же, как миловидная, свеженькая девица отличается от ослепительной светской красавицы.

В общем, вино как вино. Для простой сытной трапезы – запивать хорошо наперченную жареную курятину с золотистой хрустящей корочкой и блюдо зелени – лучше и не сыщешь. Да и не стоит искать. Ей-богу.

– Люблю гостей, – поглаживая тугое, выпирающее брюхо и сладко жмурясь, мечтательно произнес отец Губерт.

– Но Вы же отшельник, – изумленно возразил рыцарь.

– Кого не люблю, для того и отшельник. А кому душа радуется – милости прошу к нашему шалашу! Сам посуди. Придут ко мне, например, девочки – внучки мои, а я им: «Знать вас не хочу и не желаю – предаюсь размышлениям. Уходите прочь, чтоб духу вашего…» и так далее. Эт не по-родственному! Они у меня добрые, тонкие натуры – виду не покажут, но обидятся. Да самая возвышенная мысль того не стоит, чтоб из-за нее человека либо иную живую тварь обижать!

А малышей лишний раз увидеть? – умильно пробасил старик и смахнул навернувшуюся от избытка чувств слезу. – Они, драконы-то, пока маленькие – совсем ручные, ла-асковые. Как собачата. А уж лю-бопы-тные… «Дед, это почему? это отчего? откуда все берется? а что если? а как? а где?» Ох, просто засыпают вопросами! – довольно крякнул старик.

– Чепуха! Дракон должен быть мерзким, тупым и зловонным, – непререкаемым тоном заявил Эгберт.

– Чего-оо?! Где это ты такой дури начитался, а? – возмутился монах. – Где, я тебя спрашиваю?!

– Ну-у, – замялся рыцарь, на всякий случай делая шаг назад. – В надежных источниках.

– Ах, в наде-о-ожных… – ухмыльнулся старик. – Ну-ну. И что там еще написано? Какие такие «мудрые» речи? – эти слова он произнес с особой язвительностью. – Чего молчишь? – наступал он на Эгберта, упрямо сдвинувшего брови и явно не желающего сдаваться.

– Дед! Сверни-ка ему шею! Нечего церемониться! – рявкнула Мелинда.

Она подошла незаметно, услышала конец разговора и теперь, уперев руки в бока, грозно возвышалась позади Эгберта. Вид у красавицы был самый, что ни на есть, кровожадный.

Несчастный рыцарь оказался зажат между могучим дедом и его не менее грозной внучкой. Он лихорадочно соображал, как с достоинством выбраться из этой ситуации. Драться с женщинами и стариками, пусть и многократно превосходящими его по силе, казалось Эгберту верхом дикости. Спастись же бегством означало покрыть себя несмываемым позором. (К чести Эгберта, подобный нерыцарственный вариант даже не пришел ему в голову). Что ж! он решил в очередной раз проявить благородство и достойно встретить свою (увы! почти неминуемую) смерть.

– Знал бы ты, какие они умницы да чистоплюи, – неожиданно смягчившись, сказал старик. – Вам, людям, до них еще ой-как далеко…

– Да что ты с ним разговоры разговариваешь? Придави его и дело с концом! – возмутилась златокудрая красавица.

И неизвестно, чем бы дело кончилось, но молчавшая до сих пор Люсинда вдруг подскочила к рыцарю, схватила его за руку и, резко оттолкнув в сторону, заняла его место. На ее прелестном личике появилось выражение свирепой решимости. Девушка выпрямилась во весь свой крошечный рост и гордо выпятила острый подбородок. Щеки ее пылали, а голубые глаза метали искры, как у разъяренной кошки.

– Как вам не стыдно?! – выпалила Люсинда. – Он же гость. Еще чуть-чуть – и вы бы его убили!

– Подумаешь! Невелика потеря! – огрызнулась ее сестра. – Под ногами так и путается. Надоел!

– Да никто его и пальцем бы не тронул! Чего ты взбеленилась? – пожал могучими плечами монах. – Уж и пошутить-то нельзя.

– Один медведь тоже пошутил, да мужика прихлопнул. Оказалось – до смерти, – съязвила Люсинда и укоризненно покачала головой, переводя взгляд с угрюмо насупившейся сестры на деда, недовольно ворчащего себе под нос. – Эх, вы-и! Совсем одичали.

Поняв, что легко отделался, и вакантное местечко в раю только что занял кто-то другой, Эгберт вдруг почувствовал слабость в ногах. Они будто утратили и кости, и мясо, и тугие мышцы вместе с сухожилиями, превратясь в два куска дрожащего, трясущегося желе. И держать хозяина отказывались категорически. Ка-те-го-ри-чески! Рыцарь кое-как доковылял до ближайшего бревна и, под жалостливым взглядом Люсинды, медленно опустился на него.

Златовласка смерила его уничтожающим взглядом, издала громкий звук: не то вздох, не то фырканье, как возносящийся из морских глубин гигантский левиафан и, развернувшись, скрылась в лесной чаще. Ее сестра легкой тенью скользнула вслед.

Эгберт проводил девушек долгим затуманенным взглядом.

Старик смущенно прокашлялся.

– Не обижайся на нас, – уже миролюбиво пробасил он. – Ну, попугали тебя. Так что же в том странного, сын мой? Неизвестно кто является неизвестно откуда, да еще и неизвестно зачем. Машет мечом, орет нечто невразумительное, сует нос, куда не след, высказывает наизавиральнейшие идеи. У тебя же в голове – прости меня, Господи! – сплошная бредятина! Да и хорош ли ты, плох ли – на лбу у тебя не написано.

– Благородный рыцарь не может быть плох! – горячо возразил Эгберт.

Но тут он вспомнил свою первую встречу и рыцаря, отнюдь не страдавшего ни добротой, ни хорошими манерами и ни на грамм не отягощенного совестью (если, конечно, эту субстанцию – загадочную, невидимую, но порой весьма (о, ве-есьма!) ощутимую и причиняющую столько неудобств, можно измерить на вес). Вспомнил – и вовремя прикусил язык. Старый монах внимательно посмотрел на Эгберта и, словно прочел его мысли.

– Да, сын мой, да. Ты все верно понял. Теперь, посуди сам, нам-то каково? А-а? Мы важным делом заняты, а тут, что ни день, то новое «явление». Шатаются всякие-разные. Не лес, а проходной двор какой-то! – пожаловался монах. – Вот и ты туда же. Не спорь со старшими! – рявкнул он на раскрывшего было рот Эгберта. – «Ведь не первый день землю топчу и небо копчу», сказал поэт. И на таких, как ты, драконоборцев (тьфу, слово-то какое поганое!), у меня просто нюх. Я вас, окаянных, двадцать седьмым чувством чувствую. Оно-то и подсказывает мне: не просто так ты сюда заявился. Не здешних красот ради. Не птичек послушать да на травке поваляться. Дракон тебе нужен, дракона ты ищешь. Ну, что? Я прав?

– Прав, – покаянным голосом произнес Эгберт, опуская голову.

– Старый я совсем, не пойму. Скажи, на что он тебе сдался, дракон этот? На кой ляд?! Сильный он, могучий, кровожадный. Да ведь он людей-то как раз и не трогает. Мы тут на днях беседовали, как говорится, «за жизнь». Знаешь, что он мне заявил? «Как это я, дедушка, разумную тварь жизни лишу? Жестоко это и неправильно». Чешуйчатый, хладнокровный, голова, как у змеи, а рассуждает умней вашего. А насчет мяса… – старик усмехнулся. – Так ведь и ты, как я погляжу, им не гнушаешься, за обедом и ужином отбивные уписываешь. Нет, нет, мне не жаль! И не в упрек тебе будь сказано. Хотя мог бы и того… салатиком перебиться. Сырком-творожком. Фруктами-ягодами. Не-е-ет, мясо тебе подавай! А ведь ты человек. Homo в смысле sapiens, – продолжал ерничать старик. – Должен иногда сдерживать звериные порывы.

Так и с подвигами этими. Лишить жизни (ты ж не любоваться на него приехал!) прекрасное дикое существо для того лишь, чтобы перед другими покрасоваться: «вот, мол, я какой!» – это, брат, не подвиг. А жестокая дурость и блажь. Если это существо, к тому же, наделено божественным разумом – то и вовсе преступление. За это не награждать, не воспевать – нака-азывать надо. По всей строгости, чтоб другим не повадно было!

– Да не мне он нужен, не мне! А одной, – тут лицо Эгберта перекосило, как от зубной боли, – одной… даме. Дальней родственнице.

– Хм… Среди дам до такой гадости могла додуматься только одна, – задумчиво протянул отец Губерт. – Рыцарь-то наш знаменитый, «идеальный идеал» – он-то ведь с натуры списан, да-а! И потомков, сукин сын, успел наплодить ой-как немало, чтоб его на том свете черти в клочья изодрали! И законных, и незаконных – не перечесть! Была среди них и некаяособа – между нами говоря, жуткая притворщица. И дрянь еще та-а-а! «Достойная» дочь «достойного» отца. Историей про то, как она свой титул обрела, можно детей малых пугать. Ох, изорутся ведь, бедняжки, – покачал головой монах. – Ужель та самая графиня? Ежели ты, парень, на нее «напоролся» – ох, я тебе не зави-идую! Но даже это тебя не обеляет!

Глядя на могучего старца, Эгберт вполне отдавал себе отчет, что силы неравные и признаться во всем (чистосердечно, как на исповеди) – значит, вновь искушать судьбу. Но и долго скрывать правду никак не получится.

– Невеста попросила меня привезти ей в качестве свадебного подарка голову дракона. Хоть самого завалященького.

Лицо старца, и без того не слишком доброжелательное, при этих словах резко побагровело. Неизвестно, что возмутило отца Губерта сильней: сама чудовищная просьба либо кощунственная мысль о «завалященьком» драконе. Да разве это возможно? Дракон и вдруг – какая мерзость! какое непотребство! такое и слушать противно! – «завалященький»! Так или иначе, но святой отец начал медленно подниматься, на ходу угрожающе закатывая рукава рясы.

– И ты, конечно же, согласился, сын мой? – голосом, не предвещающим добра, нарочито спокойно вопросил отец Губерт.

– Да, – с отчаяньем выдохнул рыцарь Эгберт Филипп, еще в недавнем времени сиятельный господин барон, а в нынешнем – первейший кандидат в покойники. – Да, я обещал. И должен сдержать свое слово. Хотя… – голос его дрогнул, – хотя мне и не хочется. Совсем не хочется. Бог свидетель!

– Ты что, так ее любишь?

– Да я ее т-тер-рпеть не могу-у! – произнес Эгберт. – Но ведь я обещал, понимаете?! О-бе-щал. Хотя и люблю зверей. Всех, кроме крокодилов, – нехотя, будто в чем-то постыдном, признался он.

– Ну, надо же! – поразился монах. – А зачем тогда на малыша с мечом кидался?

Эгберт поднял на старика изумленный взгляд.

– Защищать слабых и обиженных – священный долг каждого рыцаря. Я не мог допустить, чтобы невинную девицу сожрали прямо на моих глазах. Господи, она та-ак кричала… У меня от ее крика едва сердце не лопнуло.

Рыцарь покачал головой. Его передернуло при одном лишь воспоминании.

– Ну, кричала, – согласился старик. – Ну, и что?

– Ка-ак это, что?! Она же на помощь звала!

– Но не тебя же, – заметил монах. – Она сестру звала, Мелинду. Малыш опять лягушек нажрался, его тошнить начало. Любопытный он, вот и жрет, что попало: лягушек, землю, дохлых жуков, птичий помет и прочую пакость. Его и тошнит периодически.

От услышанного голова Эгберта пошла кругом. Он уже почти привык к тому, что все у него идет наперекосяк, абсолютно противореча духу и канонам рыцарских романов. Но это, самое что ни на есть, прозаическое объяснение… Нет-нет! это не лезло уже ни в какие ворота! Лицо рыцаря отражало… так и хочется написать – «сложную гамму чувств, бурных и противоречивых, сильную внутреннюю борьбу, ураган страстей и бушующий океан удивительных мыслей», но… все это было бы неправдой. Потому как лицо рыцаря не отражало абсолютно ничего. Кроме полнейшего замешательства.

– Пошли, – неожиданно сказал старик. Он, как фокусник, вытащил откуда-то узкую полоску плотной чёрной ткани и завязал рыцарю глаза. Словно коршун цыплёнка, отец Губерт могучей дланью «закогтил» плечо Эгберта и куда-то потащил за собой.