Текст книги "Неправильный рыцарь (СИ)"
Автор книги: Вита Паветра
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
Глава 10
Глава двенадцатая
Он шёл и грезил наяву, не в силах обуздать не в меру расшалившееся воображение. А уж оно-то, оно вволю куражилось над влюблённым: то рассказывало ему вкрадчивым, дразнящим шепотком, что могло произойти, если бы он и златовласка (а-ааа-а! оо-ооо-о!…..ух-х, ты-ии!); то (и выдержать это казалось несравненно тяжелей) показывало ему всё, о чём нашептывало – ярко и с мельчайшими (ог-гоо!) подробностями. Он трижды споткнулся, дважды чуть не упал и, наконец, опять налетел на какое-то препятствие. Мысли Эгберта по-прежнему витали где-то далеко, но уж точно – не в горних высях и не в Долине Неземной Любви, где (если верить досточтимому Ромуальду Лисохитриссному) и познакомились славный рыцарь Эрлих – Эдерлих – Эрбенгардт и его несравненная Имбергильда.
…Грязное площадное ругательство ушатом ледяной воды обрушилось на рыцаря и, мгновенно пробудив от сладких грёз, вернуло к действительности. Дорогу Экберту Филиппу преградил высоченный (рыцарю пришлось даже задрать голову, чтобы разглядеть его лицо) человек. Дорогущий атласный костюм незнакомца, темно-синий, как морская глубина, сверху донизу, вдоль и поперек украшали объемные львы и латинские девизы. Модные зарукавья волочились по земле, и пришитые по краям бубенчики нежно позванивали. Камзол (явно на два размера меньше, чем следовало – так диктовала мода) сверкал и переливался, густо осыпанный, алмазной крошкой, будто праздничный пирог сахарной пудрой. Тугие икры ног облегали чулки – ярко-алые, в россыпях черных сердечек.
Однако вся эта «красота» абсолютно не вязалась с топорной внешностью своего владельца. И, тем более, с откровенно-наглым выражением его рожи. «Ну, и физиомордия! Еще, не дай бог, приснится ненароком. Чур меня, чур!», с неприязнью подумал Эгберт. И тут же одернул себя: «Ничего-то я про него не знаю. Наверное, этот человек – богатый вельможа, путешествующий инкогнито. Совсем не чванный: вот, даже слуг при нем нет. И ограбления не боится. Смельчак! Храбрец! Что это я на него взъелся?»
Рыцарь сам понимал (скорее даже, чувствовал), что сии благородные доводы – полная чушь. Но думать плохо о незнакомце безо всякого на то повода не мог. Эгберта с малолетства учили быть вежливым со всеми без исключения, вести себя учтиво и даже чуточку церемонно. Увы, эта привычка сослужила ему недобрую службу: все-таки жизнь и рыцарские романы – далеко не одно и то же. Среди собратьев по оружию, чью неотесанность и грубость (бесхитростное поведение, не испорченное воспитанием) с трудом прикрывали куртуазные манеры (как рваные нищенские лохмотья с трудом прикрывают сроду не мытое, покрытое коростой, тело), Эгберт слыл белой вороной. Вот и сейчас: рыцарь напрочь отмел дурные предчувствия и подозрения и, с поклоном, обратился к незнакомцу:
– Добрый день, сир!
«Сир» почему-то нахмурился и, почти не разжимая губ, буркнул в ответ что-то невнятное.
– Я – Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, – представился рыцарь. – Возвращаюсь с турнира в свои владения.
То была ложь во спасение: лицо собеседника все же не располагало к откровенности. Впрочем, того чрезмерная вежливость рыцаря потихоньку начала раздражать. Потому как на просьбу Эгберта назвать ему свое имя, титул и дальнейшие намерения, он получил такой же, как и первый, маловразумительный ответ.
Эгберт растерялся. Им руководило отнюдь не праздное любопытство: Рыцарский Кодекс рекомендовал всегда (и всюду!) представляться друг другу. Рекомендовал настоятельно и неукоснительно. Разумеется, только при встрече двух равных – например, двух бездомных, праздношатающихся бродяг (то бишь, двух странствующих рыцарей) либо двух господ, путешествующих в окружении свиты, либо двух… однако, перечислять можно еще долго. Кодекс на то и кодекс, чтобы рассчитать и регламентировать буквально каждый «чих», то есть шаг.
Но собеседник Эгберта был или не знаком с Главной Книгой Рыцарства (что невероятно, недопустимо и неправдоподобно), или же напрочь игнорировал ее священные правила (что казалось еще более невероятным, недопустимым и неправдоподобным).
Эгберт ломал себе голову, пытаясь сообразить – кто же перед ним? Рыцарь? вельможа? богатый купец? Отсутсвуя дома долгих три года, сиятельный господин барон забыл, что ни один (ни один!) вельможа и шагу не ступит без сопровождения (чаще всего, многочисленного). Свита следовала за ним повсюду – кроме, разве что, супружеской спальни. Вельможа без свиты? Это все равно, что солнце без лучей, суп без специй и таракан без лап. Вещи, согласитесь, невероятные.
Он и не знал, что купец никогда не повел бы себя столь… нелюбезно, поскольку делил всех людей лишь на две категории: таких же, как он сам, купцов и всех остальных, то бишь покупателей, чьи желанья надо предугадывать (разумеется, если хочешь сорвать куш). Эта мысль не покидала купцов ни при каких обстоятельствах: они порой становились до того приторно любезны, что казалось, еще немного, и любого из них можно будет намазывать на хлеб вместо масла.
И если вельможа (в силу своего высокомерия) попросту не снисходил до грубости, а купец (в силу своей практичности и житейской сметки) считал ее невыгодной, то лишь благородный рыцарь мог позволить себе от души нахамить любому встречному и поперечному. Вдали от городов незримая броня правил и запретов нередко (то есть – почти всегда) давала та-а-акую трещину, через которую не то, что мышка или кошка – дракон проскочил бы. Причем, с легкостью. Играючи! Так что кодекс кодексом, а жизнь жизнью. Про все это наивный, одичавший в походах Эгберт Филипп, тринадцатый барон Бельвердэйский, увы, начисто забыл.
В траве застрекотали кузнечики, вовсю насмехаясь над простаком, что до сих пор верит в рыцарские романы, соблюдение правил, Кодекс Чести и даже (о, святая простота!) в благородство.
Пауза затягивалась. Эгберт почти физически ощущал, что время вокруг него становится густым, тягучим и вязким, как засахарившееся варенье. Он попытался что-нибудь прочесть во взгляде неизвестного. Но в них вообще ничего не было. Ни холодного льда жестокости, ни раскаленных углей ненависти. Ни-че-го. Водянисто-голубые, с переливающейся в них сверкающей прозрачной влагой, они казались абсолютно пусты. Застывшие дождевые капли, стеклянные пуговицы, кусочки слюды… Словом, что угодно, только не живые человеческие глаза.
И рыцарю, впервые за много лет, стало не по себе. То был не страх: он никого и ничего не боялся. Ну, разве что пауков, темноты и – когда-то давно, в детстве – родную бабушку. (Впрочем, ни в том, ни в другом, ни в третьем Эгберт не сознался бы и под пыткой.)
– Эй, ты! Мозгляк!
Это были первые слова незнакомца, произнесенные им громко и членораздельно.
– Не твое собачье дело, как меня зовут, – сквозь зубы процедил он. – Я тоже рыцарь и барон. Понял, ты, недомерок?! Заткнись и уступи дорогу!
Тут он внезапно прищурился и, глядя на Эгберта, чье лицо «украшали» синяки и царапины, криво ухмыльнулся.
– Ха! А у тебя губа не дура! Хор-рошая баба. Правда, злющая, чертовка. Но хороша-а!
– О чем это вы, сир? – деревянным голосом, нарочито спокойно произнес Эгберт.
Однако его собеседника не обмануло это мнимое спокойствие: щеки сиятельного барона Бельвердэйского вовсю полыхали огнем.
– Да, ты хоть и червяк, и с рыцарем ни с какого боку не схож, а разбира-аешься. Ничего! Я тоже с ней когда-нибудь побарахтаюсь. В другой раз. А драться станет, кулаками махать – так и врежу, как след! Ничего, и не таких обламывали.
– Простите, это Вы о ком?
– Да ладно уж, – криво ухмыльнулся рыцарь. – О ком, о ком… А то сам не знаешь, о ком! Вторая девка тож ничего. Только вот не в моем вкусе: уж больно хилая да хлипкая – того и гляди, подо мной развалится! Все, понимаешь ты, удовольствие испортит. А хорошо бы и с ней…того!
Говоря это, он описал руками в воздухе подобие женской фигуры, сделал неприличный жест и, смачно причмокнув губами, расхохотался. Глаза его внезапно стали похожи на две капли прогорклого масла. Он, особо не таясь, уже предвкушал будущее удовольствие.
Впервые за свою двадцатипятилетнюю жизнь Эгберт слышал, чтобы так отзывались о Дамах. Конечно, одну из них чувствительной и нежной не назовешь, к утонченным девицам – тоже не причислишь, а уж о том, что она – сама кротость – и подавно говорить не приходится. Конечно. Но все-таки, она девушка, Дама. И обе – такие красавицы! Впрочем, будь они даже смесью жабы с обезьяной – Эгберт и в этом случае бросился бы на их защиту.
Гордо вскинутая голова, горящий негодованием взор и раздувающиеся ноздри – все в нем говорило о решимости дать наглецу достойный отпор. Немедленно! Да! И точка. Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, стянул с левой руки латную рукавицу и швырнул ее к ногам обидчика.
– Чего это? – тупо уставясь на лежащую в траве металлическую пятерню, спросил незнакомец и хмыкнул: – Вообще-то я пока что не урод и не калека. И у меня пока что две руки. На что мне одна рукавица?
– Сир! Ваше поведение оскорбительно и недопустимо. Я вызываю Вас на поединок! Сей-час же!
– Какой еще, к черту, поединок? Из-за бабы штоль? Нашел из-за чего, ха! Ну, ладно, ладно: хочешь – получай! Да я т-тебя-а щас… да голыми р-руками… – сверля Эгберта нехорошим взглядом, буркнул негодяй.
– Вы оскорбили Дам! – голос Эгберта дрожал от гнева и негодования. – Как видите, я безоружен. Конечно, мы – не простолюдины, и в рукопашном бою нет благородства, но…
– Чего-оо?! Чего ты там лепечешь? Какое-такое блаародство? Чего-чего-оо?! – скривился его противник и сокрушительным ударом в челюсть сбил Эгберта с ног. «Долго ж ты практиковался!» – вихрем пронеслось в его голове.
Но, несмотря на малый рост и хлипкую внешность, Эгберт был силен и вынослив, к тому же, скроен из на редкость прочного материала. Да и три крестовых похода (пускай и не слишком удачных) чего-то да стоили. Закусив кровоточащую, разбитую (второй раз за день) губу и превозмогая боль, он попытался встать. Противник увидел движение Эгберта и занес было ногу для пинка, но не тут-то было… Рыцарь молниеносно схватил ее обеими руками, из всех сил рванул на себя, а головой долбанул негодяя в живот. Р-раз – и готово!
Тот зашатался, сложился пополам и, хватая ртом воздух, рухнул на землю. Он совсем не ожидал от этого плюгавчика такой прыти. Одни серебряные латы чего стоят: большей глупости и придумать невозможно – первый же удар меча или копья протаранит их насквозь. О блаародстве рассуждает, а драться, как следует, наверняка, не умеет. И вот – на тебе!
…Они еще добрых два часа, не щадя своих кулаков, с упоением валтузили друг друга. Оба вошли в такой раж, что, казалось, вот-вот поубивают один другого: раскрошат на крошечки, размажут по земле и так далее, и тому подобное. Эгберт так раззадорился, что откусил негодяю (уроду, мерзавцу, подлецу!)… нет, нет! совсем не нос, а всего лишь мочку уха. Тот, в свою очередь, с наслаждением (преагромнейшим!) выдрал у Эгберта клок его роскошных волос. Неизвестно, когда закончилась бы их драка и закончилась бы вообще, но тут соперника Эгберта, совершавшего очередной выпад, угораздило споткнуться. Он качнулся вперед, качнулся назад, наступил сам себе на ногу, не сумел удержаться и с дикими воплями (не будем уточнять – таких слов даже бумага не стерпит), как подрубленное дерево, рухнул на землю. То ли он сильно ударился, то ли вообще что-нибудь себе отбил, то ли просто решил отдохнуть, но только вставать незнакомец почему-то не спешил.
Эгберт поднялся, тяжело дыша. Челюсти его болели, болели зубы – все вместе и каждый в отдельности, болела кожа на месте удара – болела и стремительно наливалась синевой. Да и не только! Каждая косточка его многострадального тела, казалось, ныла и вопила от дикой, непрекращающейся боли. Эгберт стиснул зубы, пару раз ойкнул и, с сожалением, взглянул на поверженного врага. Поставив ногу ему на грудь, он торжественно и великодушно (как и подобает истинному герою рыцарского романа) заявил:
– Сир! Я победил (уф-ф!..) и потому считаю, что наш инцидент (ух!..) исчерпан. Будем считать, что мы (ф-фу-у-у!) квиты.
Лежащий смотрел на победителя с нескрываемой злобой. Выражение его глаз и неестественная кротость хриплого голоса, признающего свою неправоту, противоречили друг другу и не обманули бы даже кошку. Но Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский в своем наивном благородстве, ничего не заметил. Не чувствуя подвоха, он склонился к побежденному и приготовился выслушать его (якобы последнюю) просьбу. В тот же миг сильная рука схватила Эгберта за волосы и ткнула носом в раскрывшийся золотой медальон. Отвратительная, гадостная вонь ударила ему в ноздри и, как ножом, полоснула легкие. Неподражаемая смесь ароматов: чайных роз, гниющей на солнцепеке рыбы и скисшего дорогого вина. О-о-о…!
Слезы потоком хлынули из глаз Эгберта. Он из последних сил молотил кулаками по груди уже в открытую хохотавшего врага, но каждое его движение было слабей предыдущего. В мутнеющем сознании рыцаря внезапно всплыло название этого кошмара. То была новинка сезона. Последняя отрыжка моды – невероятно дорогие духи «Ах, придуши меня в объятьях!». Их ввела в обиход старшая племянница королевы. Особа весьма и весьма ехидная, она все свободное от придворной жизни время проводила за составлением духов и ядов (последние изготовлялись ею исключительно на заказ). К своему счастью и к несчастью окружающих, она была начисто лишена обоняния.
«Скончаться от модной вони… Какой позор!» – подумал Эгберт и отключился.
Междуглавие
Куча рванья, преграждавшая ему дорогу, внезапно зашевелилась. Сальные, всклокоченные волосы откинулись со лба. Показался сначала длинный крючковытый нос, свернутый набок, затем узкие – в ниточку – губы и, наконец, глаза. Два неожиданно больших черных глаза, осененных длинными, стреловидными ресницами. Два прекрасных глаза – невероятно, неправдоподобно прекрасных. Странно и даже дико смотрелись на высохшем от времени, морщинистом, старушечьем лице ТАКИЕ глаза.
«Где ж я их видел? – нахмурился Эрлих. Он, как и подобает человеку дела, терпеть не мог всякие там загадки и ребусы. – Где, черт меня задери?! Где-е-еэ?!!»
– Подай что-нибудь, благородный рыцарь! – просипела старуха. – Хочешь – денежку, а хочешь – хлебца. ПОДАЙ МНЕ ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ!
И, выпростав из-под грязного плаща тощую, покрытую язвами руку, протянула ее к Эрлиху. Сочайщийся зеленоватый гной начал стремительно капать на траву, которая от этого сьеживалась и увядала на глазах.
– Пр-рррочь! – сквозь зубы процедил рыцарь. – Пошш-ла пр-ррочь, ведьма! – И он трижды опустил на узкую спину нищенки свою новенькую плеть.
Но старуха почему-то не просила, не умоляла о пощаде. Ни визга, ни крика, ни стона не издала она. Лишь подняла свои прекрасные глаза и тихо вздохнула:
– Я просила о такой малости, о благородный Эрлих. О такой малости… всего-то лишь о малости. Ты не изменился, благородный рыцарь, ты совсем не изменился – УВЫ!
– Не смей говорить так со мной, Истинным Рыцарем и доверенным лицом короля! – вскипел тот, к кому она обращалась.
– Вот видишь, я оказалась права! – усмехнулась старуха, неожиданно ловким движением схватила плеть и, вырвав ее из рук Эрлиха, бросила в траву. – Чем было, тем и стало, – нараспев произнесла она. На глазах у изумленного рыцаря, плеть обратилась в змею и быстро, словно боясь погони, исчезла среди густого разнотравья.
– Я оказалась права, – повторила старуха. – Вскоре ты лишишься четырех из принадлежащих Тебе ног, а Лес-то у нас непросто-ой!
– Ты, видно, путаешь меня с пауком, – скрывая нахлынувший страх, осклабился Эрлих.
– Ты – еще хуже!
– Пошла прр-рочь, мер-рзкая старушонка!
– Я не всегда была такой, – послышался тихий ответ.
– Мне плевать на тебя и твой лес! Пошла прочь! ПРРРО-О-ЧЧЬ!!!
– Охотно верю, благородный рыцарь! Вспоминай меня, когда вдруг обезножишь, благородный рыцарь, вспоминай меня! Да, – усмехнулась старуха, – А ТЫ И ВПРЯМЬ – БЛАГОРОДНЫЙ?!
И, ловко увернувшись от брошенного в нее камня, расхохоталась и… пропала.
«Роман о заклятых
любовниках»,
глава триста
пятидесятая
Глава 11
Глава тринадцатая
– Тень-тень-тень-вьюить! тень-тень-тень-вьюить! тень-тень-тень-вьюить! вьюить! вьюить! тень-тень-тень!
Простенькая птичья песенка никак не стихала. Ох, не зря, не зря эту крошечную неприметную пичугу прозвали чернушкой-сороковушкой: свой напев она повторяла раз сорок, никак не меньше. Все бы ничего, да только вот особыми руладами, фиоритурами, коленцами, одним словом, виртуозностью она (увы!) не блистала. Бесхитростная птица долбила и долбила свой наивный (и оттого слегка назойливый) мотивчик, словно боялась его забыть. «Тень-тень-тень-вьюить! тень-тень-тень-вьюить! вьюить! вьюить!» – так стучат по черепице дождевые капли. Стучат и стучат, стучат и стучат, стучат и (охо-хо-х!..) стучат.
Эгберт понемногу приходил в себя. Все его тело саднило от боли – так, будто его, голого, трижды проволокли сперва по острым камням, а потом сквозь густые заросли чертополоха и при этом нещадно нахлестывали крапивой (ой-й!). Туда и обратно, туда и обратно! (О-о-о-ойй-й! ой-еей-е-ой!)
От правого глаза осталась лишь узкая щелочка, в которую мало что было видно – до того он заплыл. Левый же и вовсе не хотел раскрываться. Рыцарь осторожно, двумя пальцами, попробовал раздвинуть будто слипшиеся веки. Удалось это лишь с третей попытки. Хотя (будучи человеком разумным и рассудительным) Эгберт понимал, что видеть мир частично – все же куда лучше, чем не видеть его вообще.
Впридачу ко всему вышеперечисленному, рыцаря не покидало ощущение, будто под череп ему засыпали мокрого песка вперемешку с толченым стеклом и обломками ракушек. И теперь не только каждое движение – каждая мысль причиняла бедняге острую боль и разве что не высекала искры из глаз.
Неоднократное участие в различных передрягах (пусть и не всегда по собственной воле) научило Эгберта философскому отношению к жизни. Он, конечно, понимал: все в мире – суета сует и томление духа. А также – тлен, тлен и еще раз – тлен, не стоящий мало-мальских треволнений… и все же, все же… И все же, согласитесь, очень неприятно очнуться побежденным и в одном лишь исподнем. Да еще таком грязном: не то, что на люди показаться, самому на себя взглянуть – и то срам!
Новехонькие серебряные латы, затейливо украшенные чернью, декоративными финтифлюшками и тонкими пластинами перламутра (хозяин лавки в которой рыцарь приобрел этот шедевр, с пеной у рта клялся и божился и, в подтверждение, вырвал три волоска со своей жирной заросшей груди, что эти латы – не что иное, как уменьшенная копия парадных лат Самого Ланселота (да-да-да!); латы, которые Эгберт надел не столько из соображений красоты, сколько из-за их малого веса, щадя спину коня, изумительные латы! – предмет зависти большинства рыцарей – бесследно исчезли.
Судя по синякам, царапинам и многочисленным кроповодтекам, соперник рыцаря не особенно утруждал себя: расстегивать все хитроумные защелки и крючки, долго возиться и осторожничать, снимая каждый доспех, тому было явно и недосуг, и неохота. Но и оставлять эту сверкающую красоту на поверженном рыцаре считалось глупостью. Величайшей и непростительной. Подобные латы стоили бешеных денег, и потому – противник Эгберта безжалостно содрал их с бесчувственного тела. Также он забрал осыпанный рубинами кинжал и расшитый шелками и мелким речным жемчугом (правда, уже полупустой) кошелек и драгоценные перстни.
Рыцарь вытянул вверх правую руку и сначала несмело, а потом сильней пошевелил пальцами. Слава богу, все они были на месте. Целы и невредимы. «И на том спасибо!» – с грустной иронией подумал он. Могли ведь и отрубить.
Далеко не сразу, постепенно, оч-чень ме-е-едлен-но-ооо и с преве-ели-иким трудом рыцарю удалось-таки подняться. Из положения «лежа на спине» он перебрался в положение «лежа на животе», затем – тоже не без усилий – в «стойку на четвереньках» и лишь после этого несчастное тело (наконец-то!) милостиво позволило Эгберту принять вертикальное положение. И опираться уже на две, а не на четыре конечности. Прихрамывая и слегка пошатываясь, он заковылял незнамо куда. Настроение рыцаря трудно было бы назвать радужным и лучезарным. Утратить в один день любимого коня, меч, новые доспехи, все драгоценности, два (клянусь, совсем не лишних!) зуба и, в довершение всего – надежду на возвращение. Ну, в самом деле, не идти же пешком? Да еще в таком… бр-р-р! непотребном виде? Да без единого гроша?!
А впрочем… может, все еще обойдется? Жив? Жив! Вот и ладненько. Найти бы, где переночевать, а там видно будет.
Рыцарь брел по лесу, по щиколотку утопая в густой траве, раздвигая нависающие ветви кленов и вязов, берез, осин и ольхи, перешагивал через поросшие мхом коряги и с каждым шагом, как в трясину, все глубже и глубже погружался в Невеселые Думы о Нелегкой Рыцарской Доле. Порой он сбивался с пути и, сделав круг, возвращался на прежнее место. Или очнувшись от раздумий, застывал, будто вкопанный и, растерянно вертя головой, оглядывался по сторонам, не в силах сообразить: кто он? где он? и куда направляется? После минутного замешательства прерванный им путь продолжался.
Он бы еще долго кружил и блуждал по окрестностям и неизвестно до чего бы думался, как вдруг… (О, это вечное и неизбежное «вдруг!» Не слово, а просто квинтэссенция неожиданности. Своего рода палочка-выручалочка для рассказчика, рыболовный крючок с идеальной наживкой.)
Впереди показалось неизвестно что – гора не гора, холм не холм. Возвышавшееся каменное нечто, сверху и по бокам густо поросшее мхом и причудливыми серебристо-зелеными лишайниками. Оно никак не могло называться холмом – для этого оно было слишком уж высоко и массивно, но и до размеров горы как-то не дотягивало. С трех сторон к нему не было подступа. Ну, то есть, совершенно никакого. Деревья (несколько буков, вязов, дубов и еще… еще… да бог его знает, что еще! Эгберт был не особенно силен в естествознании), так вот, деревья здесь росли какие-то уж непомерно кряжистые, с огромными распластанными кронами. И извилистая, туго перекрученная кора напоминала толстые жгуты белья, забытые нерадивой прачкой. Обойдя их кругом, рыцарь увидел хорошо утрамбованную небольшую площадку со следами костра и огромным пнем посредине. Его поверхность была гладкой, будто отполированной. Каменная стена перед ним оказалась (о, радость!) уже не слишком неприступной: в ней зияло отверстие странной формы и по краям – слегка оплавленное. Казалось, оно не появилось естественным путем, а было кем-то намеренно выжжено в скальной породе.
В памяти Эгберта тут же всплыли строки из некогда прочитанного им знаменитого романа Альфреддо Струнырвущего. Ах, писал он завлекательно! Его истории были не только (и не столько) о любви, сколько о всяческих жутких, кровавых тайнах. Полные мистики, кошмаров и наичернейшего юмора, они наводили ужас на читателя, но одновременно и завораживали его. Одни названия чего стоили: «Монашка-вампирица», «Нежные кровососы», «Сожри мое сердце в полночь», «Сон на окровавленном троне», и так далее…
В этих мрачных (но весьма колоритных) историях захватывающие дух приключения героев всенепременно заканчивались смертью одного из них, часто – обоих, а порою – когда автор проявлял поистине небывалую, неописуемую душевную щедрость – то и гибелью всех до единого персонажей. В самом деле, чего мелочиться-то? Гулять, так гулять! Величайшим же из чувств здесь частенько упивались в прямом смысле слова: выпивая кровь и жизненные силы любимого существа. В общем, любовь и кр-рровь, и стр-расти в клочья.
Эгберт обожал сочинения «невероятного Альфреддо» и время от времени перелистывал один из его шедевров перед сном. «В горе зияла дыра – жуткий черный провал. Словно распахнутые дьявольские челюсти, исходящиеядовитой слюной, омерзительным смрадом и кишащие скользкими белесыми червями. О, пещера! Ты – сон отверженных! Ты – вековой кошмар! Ты – пасть Сатаны, поджидающего очередного закоренелого грешника, дабы с гнусным чавканьем пожрать его! Путник, внемли! Несчастный, одумайся и поверни назад своего коня, поверни назад стопы свои – ибо каждый следующий шаг приближает тебя, неискушенного и наивного грешника, к обителям адским.»
Но пещера (к великому разочарованию Эгберта) оказалась совсем не страшной, да к тому же весьма уютно обустроенной. Пожалуй, он и сам бы не отказался пожить здесь год-другой. Чисто выметенный пол устилали травяные циновки. В глубине – ложе из овечьих и коровьих шкур, рядом с которым, посреди огромного плоского камня (крытого чистой холстиной), лежала стопка пергаментов, несколько свитков и устрашающих размеров бронзовая чернильница в форме яблока. Крышка была откинута и несколько гусиных перьев (растрепанных и обгрызенных) торчало наружу.
По другую сторону ложа высилась гора фолиантов. Подбор книг поражал своей несовместимостью. В основании лежала гигантскаяБиблия с переплетом алого сафьяна и богатой золотой отделкой, а также – множеством ленточек-закладок. Поверх нее – «Метаморфозы» какого-то Овидия, «Размышления о сущем Блаженного Августина», «Жизнь двенадцати цезарей» и толстенная, здоровенная (что вдоль, что поперек) поваренная книга. Пирамиду венчал томик in quarto в кричаще ярком парчовом переплете с золотыми застежками – наверняка, сборник стихов модного поэта. Там были и другие книги, небрежно сваленные в кучу, названия которых нельзя было разобрать из-за полустершихся надписей на чужеземных языках.
А над изголовьем, невесть как прикрепленная к потолку, на толстой цепи висела большая узорчатая лампа. Все ее восемь граней украшала тончайшая, ажурная резьба. Кое-где – в разнобой, безо всякой системы – шла отделка из крупных цветных стекол. Такие же светильники рыцарь встречал в домах поганых язычников. Каково же был удивление Эгберта, когда подойдя ближе, он по ослепительному блеску металла и веселой игре граней на «стекляшках» вдруг понял: перед ним – редкостные камни в обрамлении чистого золота наивысшей пробы.
Эгберт еще раз окинул взглядом пещеру и усмехнулся. Да уж! Что ни говори, а ее житель (или жители) устроился весьма недурно. Господин барон разглядывал великолепную лампу и мысленно прикидывал, в каком из помещений его фамильного замка она смотрелась бы наиболее эффектно. В одной из спален? Не выйдет: потолки низковаты. В каминном зале? Еще хуже! Один из предков барона Эгберта Филиппа, а точней, прапрапрадед по материнской линии, страдал манией величия и (как следствие) – ярко выраженной гигантоманией. Он-то и выстроил зал таких размеров, что гости, сидя за пиршественным столом, вынуждены были перекликаться и аукаться, как в лесу. Яркий свет этой роскошной золотой красавицы, без труда (в чем Эгберт нисколько не сомневался) озаряющей пространство пещеры, там затерялся бы, как светлячок в ночном лесу. Ну, не в замковую же кухню ее вешать, в самом-то деле?!
И так, и сяк мысленно примеряя чудо-лампу к интерьерам родного замка, рыцарь до того увлекся, что ничего вокруг уже не замечал. Конечно, у него и мысли не возникло грабить неизвестного, с таким комфортом обосновавшегося здесь. Алчность и мародерство были абсолютно несвойственны Эгберту: так, из каждого крестового похода он возвращался с тем же, с чем и уезжал. (За что и бывал неоднократно и довольно-таки безжалостно осмеян другими рыцарями.) Да что там деньги! У него не осталось и плаща крестоносца – стоило Эгберту лишь единожды появиться в нем на балу, как экзальтированные девицы и влюбленные в него дамы тут же (в один миг!) сорвали его и на глазах у всех разодрали на сувениры.
Украсть лампу? Подобная гнусная мысль не посмела даже придти ему в голову, а не то что – обосноваться в ней. Просто созерцание лампы доставляло Эгберту огромное эстетическое удовольствие. Прерванное так грубо и неожиданно, что рыцарь не успел и дух перевести.
– Сс-волочь! Вор-рюга! Ух, я тебя сейчас! – громыхнул над самым ухом Эгберта раскатистый бас, и чья-то тяжелая рука сдавила ему горло.
– Кх-х…у…кх…к… – вот и все, что смог произнести рыцарь в свое оправдание. Его лицо, с выпученными от натуги глазами, попеременно то синело, то краснело. Пока, наконец, не приобрело замечательный, изысканно-утонченный оттенок пурпура, столь любимый королевскими особами. Попытки рыцаря отодрать от своей шеи сильные, будто железные, пальцы ни к чему не привели. Он старался из последних сил. Он извивался, как червяк. Он пинал, бил, молотил ногами незнакомца. Но тот и не думал отпускать шею Эгберта. Неизвестный тяжело сопел и сосредоточенно душил несчастного рыцаря – теперь уже двумя руками.
Полуживой господин барон мысленно простился с друзьями и родственниками, а также – с Галахадом (чего тот, судя по его поведению, явно не заслуживал). И отпустив им все, вплоть до мельчайших, обиды и прегрешения, приготовился к смерти. Но уйти в мир иной, не оставив о себе доброй памяти? Да ни за что! Он извернулся и, вложив в свой удар последние силы, долбанул агрессора обеими ногами. Раздался удивленный возглас. Затем – стук копыт, резкий толчок и…
…и страшные тиски, державшие Эгберта, внезапно разжались. Он судорожно сглотнул, неловко взмахнул руками и… полетел, но почему-то вниз. «А говорили – рай в небесах», успел удивиться рыцарь. Сверху на него рухнуло огромное тело, хозяин которого безостановочно ругался. Наверное, судьба (рок, провидение – зовите, как хотите) в тот день пробовала Эгберта «на зуб»: несчастный рыцарь вновь стал задыхаться. К тому же, человек, накрепко «пригвоздивший» его к земле, просто «благоухал» сырым луком, запах которого рыцарь не переносил с детства. Он попытался вылезти из-под могучего тела неизвестного, но это было равносильно тому, что вылезти из-под обломка скалы. (Если, конечно, существуют скалы, ругающиеся столь крепко и смачно.) Так что первая попытка Эгберта освободиться успеха не имела. Увы.
Его противник продолжал изрыгать проклятья и поминать «добрым» словом какую-то таинственную «чер-рртову скотину!» иежеминутно охать от боли, пытаясь подняться на ноги. Это продолжалось так долго, что несчастный рыцарь уже смирился с мыслью встать с земли плоским, как игральная карта. Неожиданно к Эгберту вернулось чувство юмора. «А что? – подумал он, – совсем неплохо! Я теперь в любую щель бочком пройду.» И представил себе, как герольды объявляют его прибытие ко двору: «Их тончайшее сиятельство, барон Эгберт Филипп Бельвердэйский, Червонный Валет! Трам-па-па-пам!» Это его рассмешило. Эгберт замолотил по траве босыми пятками, имитируя торжественный шаг под звуки парадного марша, раздающегося в его голове. Он давно усвоил одну нехитрую (хотя и далеко не всем доступную) истину: если уж попал в дурацкое положение и никак, ну, совсем никак! не получается выбраться наружу, главное, не унывай!
