Текст книги "Неправильный рыцарь (СИ)"
Автор книги: Вита Паветра
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
Глава 15
Глава девятнадцатая
Дракон лежал среди кочек мягкого мха, его коротенькие толстые лапы торчали в разные стороны. Видно было, что он обожрался: кожа толстого, вздутого живота (точнее, пуза) натянулась до предела, того и гляди – лопнет. Тоненькая голубая жилка часто-часто-часто пульсировала на тщедушной бледной шее дракона (чешуя на ней почему-то отсутствовала). Сердце Эгберта внезапно сжалось.
Лежащее перед ним существо выглядело трогательно-беззащитным. Как он, Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, мог желать его смерти? И, главное, ради чего? Дабы угодить невесте, о которой он не мог вспоминать без содрогания? Доставить ей новую модную «игрушку»? Рыцарь до боли сжал кулаки, на душе у него неожиданно стало так мерзко. Не отрывая глаз смотрел Эгберт на лежащее перед ним существо. Шкура неприглядно-зеленого цвета, вся в бугорках и шишках, и каких-то пятнах, смешные толстые лапы с короткими коготками и жалкая, местами будто вылинявшая серо-бурая шея. Ничего, а ничегошеньки, в облике этого существа не говорило о его величии.
– Какой-то он… – замялся рыцарь, не желая обижать старика.
– Неказистый? – догадался тот, наблюдая, с какой жалостью Эгберт разглядывает сладко дрыхнущего дракона. – Чудак-человек, он ведь еще маленький, вот и окраска соответствующая. По-ученому, мимикрия, – пояснил монах.
– Мими… что? – не понял рыцарь
– Защитная окраска, балда! Чтоб не заметили, да не сожрали. Вот вырастет, станет мудрым, сильным и так далее, словом, – настоящим драконом, – тогда и о красоте подумать не грех, – засмеялся старик. – А пока что она ему ни к чему.
Они еще немного постояли над тушей спящего, причмокивающего во сне, дракона. Но вдруг ему приснилось, наверняка, что-то очень страшное и удивительное: высоко подняв кожаные складки над закрытыми глазами, он тихо протянул: «У-у-ууу-у!» и затрясся, засучил лапами. И то-оненько, протяжно заскулил.
Выражение его морды стало таким жалобным, таким несчастным, что Эгберт не выдержал и осторожно, стараясь не разбудить, погладил его. Кожа чудовища оказалась на ощупь неожиданно приятной, как дорогой шелк. Почувствовав ласку, дракон глубоко вздохнул, умиротворенно плюхнулся набок, и вновь засопел и зачмокал.
– Глянь-ка, успокоился, – качая головой, прошептал старый монах и повернул к Эгберту удивленное лицо. Взгляд его круглых глаз неожиданно потеплел. – Думаю, вы найдете общий язык. Какой ребенок ласку не любит?
И тут до окончательно сбитого с толку, замороченного рыцаря, наконец-то, дошло.
– Ка-ка-ко-ой ребе-бенок? – оторопело, заикаясь от волнения, спросил Эгберт. – Это что, не взрослый дракон?!
Наслаждаясь произведенным эффектом, старик смачно расхохотался. Он хлопал себя по толстым ляжкам, крутил седой головой и аж повизгивал. Столь несолидное поведение духовной особы поразило рыцаря еще сильней. Наконец, отец Губерт (с трудом) успокоился и, утирая выступившие слезы, насмешливо взглянул на собеседника.
– Эх, ты-и! Дракона ищешь, а каков он из себя – знать не знаешь, ведать не ведаешь. Читал я ваши романы, – с ехидцей продолжал старик. – Сущий бред от начала и до конца. «И тогда славный князь наш Буансервайнд поразил дракона в самое сердце. Заревело чудовище, выпустило напоследок столб пламени, зашаталось на мокрых, покрытых сизой чешуей, лапах – и, наконец, рухнуло в море. И скалы содрогнулись от ужаса – содрогнулись в последний раз.» Ха! Ха! Ха! Чушь собачья! Да ни один из этих ваших писак взрослого дракона в глаза не видел! – раскипятился монах и, от полноты чувств, треснул Эгберта по плечу.
– Да он таких размеров, что ты и не поймешь сперва, кто это перед тобой. Лежит, не движется – истукан истуканом. Ежели глаза закрыты – спит; чуть приоткрыты – значит, дремлет, переваривает; полностью открыты – размышляет. Драконы – они, сын мой, великие философы и мыслители. Созерцают и размышляют, размышляют – и снова созерцают. Вот уж кому чужда мирская суетность, – с уважением и даже некоторым почтением в голосе произнес монах. – Да их без особой нужды с места не сдвинешь. Как во-он ту гору.
И он махнул рукой куда-то позади себя.
– Взрослый дракон непобедим. Неукротим и могуч, как стихия. И так же прекрасен! – с гордостью сказал отец Губерт. – Только вот… его еще вырастить надо, – голос монаха предательски дрогнул. – А дите…что ж! оно дите и есть! Его погубить, что плюнуть. Проще простого. Э-э-эх… И если эту мелюзгу еще так-сяк спрятать можно, то тех, что постарше, уберечь сложней. Им же никто не указ! Силенок еще маловато, в мозгах – полный раздрай и драться, как следует, не умеют, а ку-уда-а там! Гер-рои!
Выдержки – а никакой. Учу их, учу – язык о зубы сбил. «Пока, говорю, вы еще дети, будьте осторожны, не лезьте на рожон!» А в ответ: «Ты, дедушка, старый, глупый и ничего в жизни не понимаешь». Эт я-то не понимаю?! У-ух! Вот и пыжатся, чуть что не так – огнем плюются, пугают людей и скотину, проезжих задирают. Одно слово, подростки. Ни тебе детской ласки, ни взрослого ума. Сплошной гонор, обиды и недоразумения. А среди прохожих да заезжих, бывает, и твои собратья попадаются. Они хоть и старше моих питомцев, да только соображают не лучше. С добротой у вас, людей, как правило, туговато. С чувством юмора и вообще беда. Вместо того чтобы разобраться – хватаетесь за мечи. Р-раз, два! Вжик-вжик! И летят юные головы под копыта рыцарских коней. А потом слагаются песни и пишутся романы об Отважных рыцарях, Спасителях, Освободителях и Уничтожителях Страшных, Зловещих Чудовищ. Эх, вы-и-и… дур-рачье! – с презрением сказал монах. – Ну, понял теперь? – спросил он Эгберта после недолгого молчания.
– Ну, – кивнул вконец огорошенный рыцарь.
– Подковы гну! – рассердился старик. – Я тут битый час пред тобой рассыпаюсь мелким горошком, а все, видно, попусту. Ладно, потом поймешь. – И он, кряхтя и охая, поднялся на ноги. – Заболтался я с тобой, а ведь пора и других проведать. Например, того, которого ты сдуру чуть не порешил. Ох, испортят его девки, избалуют вдрызг. Он хоть и мал еще (пять лет по-вашему), а сообража-ает. У-у-ум-мница! – умилился старик. – И слушай, какой безобразник! Я его на прошлой неделе отчехвостил (надо сказать, за дело), так он что сотворил? А?! Рясу на мне поджог. Отомстил, стервец! – похвастался отец Губерт. – Все-таки надо бы с ним построже, – ворчливо добавил он. – Парень растет, не девка. А то они его, знаешь, как называют?
И, сложив полные губы трубочкой, старик, ерничая, протянул:
– «Му-у-усик!» Тьфу! – в сердцах сплюнул он. – Разве ж это имя для потомка древнего и славного рода? Не спорю, изо всего выводка, он – самый хорошенький и обещает стать истинным красавцем. Ну и что с того? – Старик с досадой хмыкнул. – Ничего, скоро его ко мне приведут, пора ума-разума набираться. Даст бог, вся дурь из него и повыветрится.
Внучки мои любимые – няньки хоть куда. Но только для маленьких. Подрастающему дракону все эти «муси-пуси» только во вред. А разве ж их переубедишь? Особенно Мелинду. Чуть что не по ней – нахмурится, засопит и ка-а-ак рявкнет: «Сама знаю! Отстань!» Не девка, настоящая дракониха, – полуобиженно, полувосхищенно посетовал отец Губерт.
Мужчины вернулись к костру.
– А где она… они живут? – еле сдерживая дыханье, с горящими глазами, но как бы невзначай (абсолю-ю-утно равнодушным голосом) решился спросить Эгберт. От одного упоминания имени возлюбленной все прочее выскочило из его головы.
– Да там, – неопределенно махнул рукой монах, в упор глядя на рыцаря, – неважно где.
На мечтательном и восторженном лице Эгберта появилась глупая улыбка. Для человека в здравом уме и ясной памяти, то бишь с незамутненным любовью сознанием – это было нелегкое (ох!) зрелище.
Старик сочувствующе похлопал несчастного по плечу и тихо, вполголоса, посоветовал:
– Ты бы с ней поосторжней.
– Сини-ичка моя! Такая маленькая! – выдохнул Эгберт.
– Парень, очни-ись!
Монах с силой потряс Эгберта за плечи. Никакой реакции. Насупившись и еще раз тяжело вздохнув, отец Губерт сел напротив. Проникновенно глядя в лицо рыцарю и безуспешно пытаясь поймать его взгляд, он предостерег:
– Она ж медведица. Не соизмеряет силушку: как начнет на радостях нас с Люсиндой обнимать да тискать – вечно синяков понаставит. Я вроде не слабак, на здоровье (слава богу!) не жалуюсь, но против нее – комарик. А тебя она и вовсе зашибет ненароком. Как бы нам тебя хоронить не пришлось раньше времени, – сочувственно произнес монах.
Ушибленный любовью рыцарь молчал. Мысли его витали где-то очень (ооч-чень!) далеко. Эгберт по-прежнему не видел, не слышал и не воспринимал а ничегошеньки. Здоровенный комар подлетел к нему, уселся прямо на лоб, вольготно там устроился, медленно, со смаком, напился голубой рыцарской крови и, страшно удивленный (ну, еще бы!), снялся с места и улетел.
Бурча себе под нос, отец Губерт обнял Эгберта за плечи, поднял на ноги, ра-азвернул и, не выпуская из могучих объятий, бережно поволок обратно. В пещеру. Спать. Поскольку святой отец был убелен сединами и умудрен жизненным опытом, то хорошо понимал: толку от влюбленного – все равно, что от утопленника. А, значит, поддерживать разумную беседу он способен лишь периодически да эпизодически. Осуждать его за это глупо и грешно.
Высыпавшие на небо звезды с любопытством следили за тем, как две мужские фигуры (одна высоченная и здоровенная, вторая – маленькая и тщедушная) медленно, будто бы с превеликим трудом, преодолевали те несколько метров, что отделяли их от пещеры.
Междуглавие
– О дивная Имбергильда! Моя благоуханная роза, моя предрассветная греза… – шептал Эрлих-Эдерлих. – Смею ли я мечтать о поцелуе Вашем, о несравненная? Смею ли я допускать саму мысль об этой мечте?! Я, недостойный коснуться не то что складочки на платье Вашем, но даже и тени Вашей! Даже следа ног Ваших! О я грешный, о непочтительный…
Могу ли я унижать светлый образ Ваш подобными мыслями – образ, сотканный из поцелуев ангелов, райского света и лепестков роз? Неземную красу, воплощенное совершенство?!
Так умалял, так порицал себя храбрейший из храбрейших и достойнейший из достойнейших. Многократный победитель турниров, пленитель великанов и колдунов, убивший на своем веку немало драконов и сразивший немало врагов короны, заносчивый и гордый по праву, ни в чем не знавший удержу, не признающий ни границ, ни упреков, ни отказов; необузданный, как стихия и, как стихия же, неукротимый, любимец короля и гроза дам (и женщин всех сословий), кавалер Ордена Алмазной Крошки, Истинный Рыцарь Без Сучка и Задоринки, идеал для подражания всех мальчишек королевства – он сам был сражен, покорен и разбит наголову – он, неустрашимый.
– Могу ли я коснуться взглядом… Вас? – тихо попросил Эрлих-Эдерлих, не поднимая склоненной главы.
– О, да-а-аа… – едва слышно выдохнула Несравненная.
«И не только взглядом», подумала она, любуясь могучими плечами, сильными руками (не руками – ручищами!), роскошной гривой белокурых волос и всем прекрасным обликом своего Рыцаря. «И не только… ох-х… не только взглядом», мысленно повторила девушка. «Ах, неужели он никогда не решится? Никогда-никогда?! Помогите же мне, о святые небеса!», взмолилась она.
И вчера, и позавчера, и неделю назад Имбергильда пыталась хоть что-нибудь разузнать. Но старая нянька говорить отказывалась – и наотрез! Она жалась, мялась и мычала что-то нечленораздельное и маловразумительное. Она старательно отворачивала глаза и теребила подол фартука, белый льняной подол, отороченный заморским кружевом. Она расправляла складки и складочки на своей синей бархатной юбке – невидимые складки и складочки. Она поправляла идеально прилаженный чепец. Словом, она делала все – все, что угодно, лишь бы не отвечать на вопрос девушки. Потому как знала: нечем ей порадовать «милую, ненаглядную, дорогую девочку» – ту, что быладоверена ей с самого своего рождения.
– Откажись от него, детонька… Погубит он тебя. Ему…ох-х! ему это не впервой, – печальным голосом сказала старуха и тихо заплакала. – А коли уж вовсе невтерпеж узнать чево, так найди колдуна. Тово, последнего.
– Из мятежной деревни?! – попятилась Имбергильда и трижды осенила себя крестом.
– Из той самой, детонька, из той самой, – усмехнулась нянька. – Да ты его не бойся – есть у Господа Бога твари и похуже.
«Избранник твой, к примеру», подумала она.
– Что ж, если ты не хочешь…
– Не могу я, не мо-огу-уу!
Надолго запомнила Имбергильда разговор с колдуном. С тем самым колдуном, да-да, с тем самым! Ах-хх… лучше б его не было! Зачем, о зачем она, глупая, зачем она, горделивая, искала встречи с тем, кто должен был ненавидеть ее и, наверняка, ненавидел?!
– Он любит не тебя, но твой образ, – со вздохом отвечал колдун. Лицо его было серее пепла, и черные тени залегли под его глазами.
– Нет, нет! Вы лжете! – Девушка едва не задохнулась от волнения. – Вы мстите нам за свою дочь! Но мой Эрлих…он…он, – в ее голосе прозвучали и стыд, и замешательство, и даже, даже превосходство. – Он не нарочно! ОН НЕ МОГ!!! Кто-нибудь иной – да, но не он, ТОЛЬКО НЕ ОН!
– Дурочка, – ласково произнес несчастный отец. «Как же все-таки она похожа на мою ненаглядную Гаэль!» Колдун смотрел и с трудом сдерживал боль в сердце. – Неужели Ты до сих пор не поняла: ЕГО ЛЮБОВЬ К ТЕБЕ – ДОПЕРВОГО ПРИКОСНОВЕНИЯ. Я спасаю тебя, дитя, от боли и позора. От боли и позора, – пристально глядя ей в глаза, повторил колдун.
– НЕТ-НЕТ-НЕ-Е-ЕЭТ!!!
– Это правило Неземной Любви, – развел руками колдун. – Не мое правило, не мое. И оно незыблемо. Ненарушимо. Никем и никогда.
В следующую же минуту налетевший порыв ветра – буйного-бешеного ветра – обратив его руки в крылья, завертел, закружил колдуна – и унес. И лишь терпкий, отдающий горечью, запах трав напоминал о его недавнем присутствии.
«Роман о заклятых
любовниках»,
глава двести
семнадцатая
Глава двадцатая
Мелинда…ах, Ме-лин-да-а… Ее сочные формы не давали рыцарю покоя. Тугие шары грудей и полукружья бедер. И это – при относительно тонкой талии. О-о-о…
Чудное виденье возникло в мозгу Эгберта так ярко, так отчетливо, что он заерзал, заворочался на ложе. Среди ночной прохлады его вдруг окатило жаром: Эгберт, как наяву, увидел губы девушки, похожие на спелую клубнику. Такую…м-мм…сладкую… Губы, не изрыгающие бранных слов и жутких проклятий. Влажные и слегка полуоткрытые, будто зовущие к поцелую. Сказочное, поистине фантастическое зрелище! Ку-уда уж до нее графине с ее неаппетитным, худосочным тельцем!
Он лежал, заботливо укрытый звериными шкурами, и никак не мог заснуть. Жар сменился ознобом, и зубы Эгберта дружно заклацали, застучали, как детская трещотка. Его била мелкая дрожь. Мысли о девушке попросту изводили его. Зная характер Мелинды, рыцарь боялся заговорить с ней даже на самую невинную, пустяковую тему. О погоде, о природе, о птичках-рыбках-червячках. А уж поведать ей о своей любви… Охо-хо-нюшки-и. «Скормит Мусику или кому-нибудь еще, – с тоской подумал Эгберт. – Как пить дать, скормит.» Бог знает, до чего бы еще он додумался, если бы сон не уволок его (не менее решительно, хотя и куда более бесцеремонно, чем прежде старик) в свое призрачное царство. Дыханье рыцаря стало ровней, озноб и жар, наконец, оставили его в покое. Но желанного забытья Эгберт так и не получил. Происходящее во сне казалось не менее странным.
На зеленой лужайке резвились крокодилы. Всегда неповоротливые твари по-щенячьи гонялись друг за дружкой, высоко задрав тяжелые хвосты и при этом пронзительно (наверняка, радостно) верещали.
Среди густой травы (она была не просто неестественно яркой, а, что называется, – «вырви глаз») вместо цветов росли…звезды. Большие и маленькие. Всех цветов радуги. Ослепительные – и не так, чтоб очень. Над ними меланхолично порхали стрекозы и бабочки с пожелтевшими от времени пергаментными крылышками.
И без того несуразную картину добивали…ох, простите! дополняли ядовито-розовые, как цукаты для торта, облака. Они были картинно развешаны чьей-то неведомой рукой по ярчайшему голубому небу.
Вдруг, неизвестно откуда, появилась Мелинда. Словно из воздуха вынырнула. Крокодилы тотчас же рванулись к ней. Они толкались и сбивали друг друга с ног… простите! с лап. Эгберт не верил глазам: зубастые твари ластились к девушке. Стрекозы и бабочки шелестящим облаком окружили ее со всех сторон. И звезды-цветы отовсюду тянули к ней свои лучи.
На обычно хмуром и неприветливом лице девушки заиграла нежная, ласковая улыбка. Показавшаяся из-за ее мощного плеча остроугольная голова на тонкой чешуйчатой шее при виде Эгберта издала пронзительный восторженный писк.
– Ты его запомнила? – удивилась Мелинда и задумчиво, изучающее взглянула на Эгберта. – А ведь и правда, он совсем неплохой парень. Да, малышка?
«Малышка» в ответ запищала еще громче, тяжеловесно запрыгала к месту, где сидел рыцарь и ласково толкнула его остроконечной мордой. От ее приветствия бедный Эгберт полетел вверх тормашками. Несуразный сон постепенно становился каким-то уж слишком осязаемым.
– Де-евочка моя, ну, не-ельзя же так! – пожурила Мелинда юную дракониху.
Опустившись на колени рядом с поверженным телом, девушка нежно, одними лишь кончиками пальцев, погладила рыцаря по щеке. Прекрасные серые глаза (какого-то невероятного сиреневого оттенка) смотрели на рыцаря в упор. Изумленно и радостно.
«Какой чудесный сон!», с грустью подумал Эгберт.
– Ну, и как долго еще Ты будешь валяться? – иронично спросил ласковый голос. – К нему дама пришла, а он бока отлеживает. Ничего себе поклонничек! А ну-ка, вставай!
Красавица усмехнулась и (как она думала) несильно ущипнула Эгберта за щеку. Он вскрикнул от боли и мгновенно, рывком, сел на ложе.
Странный, дикий, фантастический сон каким-то немыслимым образом перетек в явь. Правда, не совсем, частично, но все-таки. Окружающая природа имела обычный, то есть нормальный и даже заурядный вид. И никаких тебе розовых облаков и резвящихся, как двухмесячные щенки, крокодилов. Более того, день во сне сменился ночью наяву.
Костер по-прежнему горел, отчего лес вокруг пещеры казался еще темней и ужасней. Зловещие черные тени все так же, затаясь, караулили Эгберта. Но это было уже совсем неважно.
– Мелинда… – прошептал рыцарь, не веря своим глазам.
– Ну, да. Мелинда. Это мое имя, – подтвердила девушка.
– О-оо… Мелинда-а-а…о! – влюбленно шептал рыцарь, не сводя с нее глаз.
– Ну да, Мелинда. Аж двадцать лет уже, – вздохнула девушка.
– О-ооо… Мелинда, о-оо-о! – Вне себя от счастья, небывалого восторга и столь близкого созерцания красоты, Эгберт никак не мог заставить свой язык произнести что-либо, кроме Ее (о-ооо!)… кроме Ее Несравненного Имени.
– Плохой же из тебя собеседник. То есть вообще никакой, – вздохнула девушка.
– Ме-лин-да-а…о!
– Еще раз произнесешь мое имя, и я тебя тресну. А потом уйду и не вернусь. Никогда-никогда! Совсем никогда, – голосом, полным нежности, пообещала девушка.
Эгберт скосил глаза на ее красивые сильные руки и обреченно вздохнул.
– Я хотел… всего лишь хотел… – рыцарю, лихорадочно соображающему, о чем же спросить возлюбленную, каждое слово давалось с превеликим, небывалым (будто каторжным!) трудом. И подходящая тема для разговора – ну, никак не находилась, черт ее подери! – Я хотел лишь…
– Ну и что же ты хотел?
– Уу-узнать твое полное имя.
Страх обуял Эгберта. Нет-нет! Совсем не перед очередными тумаками (хотя это было бы, конечно, нежелательно). Он боялся потерять ее. И боялся так сильно, что к нему вновь вернулась способность к связной речи.
– Так каково же, прости, твое полное имя? Мелинда…? – спросил рыцарь, ожидая продолжения, но его (вот странность!) так и не последовало.
Он с надеждой и внезапно проснувшимся любопытством взглянул на девушку.
– Просто Мелинда, – на удивление спокойно ответила она, в свою очередь, воззрясь на Эгберта. – Чего ж тебе еще надо?
– И это все-оо? – разочарованно протянул он. – Как-то маловато для столь родовитой, великолепной и прекрасной девицы.
Златовласка смотрела на него с недоумением. До сих пор ей в голову не приходило ничего подобного. Имя у нее, видишь ли, недостаточно длинное. Ну, надо же! Глупости какие-то, пфф!
Глава 16
А дело было вот в чем. Дедушка и бабушка Эгберта, в бурном порыве вдохновения, едва не наградили своего ненаглядного, необыкновенного и (разумеется!) ни с кем другим не сравнимого внука, Самого Замечательного Ребенка В Мире и (что естественно вытекало из этого) Будущую Гордость Рыцарства, именами всех святых, имеющихся в наличии. Ну, или почти всех. Вот так их неуемное рвение едва не испортило ему жизнь. Учитывая то обстоятельство, что на каждый день в календаре приходится один-два, кое-где три, а то и пятеро святых (либо мучеников) положение будущего барона Бельвердейского представлялось трагикомическим.
Слегка поостыв, они решили оставить в списке ну, самую малость – каких-нибудь тридцать имен. (Сущие пустяки!) Дедушка с бабушкой долго (трое суток и еще целых полвечера) выясняли, какие же имена подойдут младенцу. Они спорили сдержанно, переругиваясь с большим достоинством: бабушка вспоминала, в основном, свою загубленную молодость и упущенные (грандио-озные!) возможности, дедушка же (как и всякий мужчина) – предметы более высокого порядка – бога, черта и…
Иногда, за нехваткой аргументов, они швыряли на пол очень тяжелые (но, как правило, небьющиеся) предметы.
Наконец, высокие договаривающиеся стороны пришли-таки к мирному соглашению. Отныне и до конца своих дней дитя, тихо копошащееся в колыбельке, должно было называться (разумеется, после соответствующего обряда):
Эгберт Филипп Беренгардт
Сабина Фелигон Мария
Эберхарт Нивергильд Януарий-Бонуарий
Бонфуций Алисия Михаэль
Дементий Онуфрий Ингидор
Остуазий Ленемонт Павлиций
Адельфан Ноотропил Эстуазий
Элиза Клотильда Исидор
Маргарита Ведерликт Гелеронд
Ролианд Ланцелот Вольпарен.
Словом, любящие предки, совершенно искренне полагая, что кашу маслом не испортишь, предоставили решать судьбу их потомка (то есть – охранять, направлять и периодически наказывать – разумеется, за дело) достаточному количеству небесных покровителей.
О, как же бабушка с дедушкой заблуждались! Искренне желая внуку добра, только добра и ничего кроме добра, они не учли (на первый взгляд) несущественного, пустякового (ну, просто – тьфу!) обстоятельства: большое количество людей оч-чень редко бывает единодушно.
Конечно же, все они являлись святыми. Конечно, все они желали своему крестнику, как говорят на пирах, «здоровья, счастья и всего самого наилучшего!». Конечно же, они, как могли (каждый по-своему), помогали ему. И, конечно же, ничего хорошего из этого не вышло. Пословица про благие намерения была бы, как нельзя кстати, если бы… ах, если бы речь не шла об угодниках божиих.
Впрочем, спорам да разногласиям и нимб – не помеха. «Когда в товарищах согласья нет – на лад их дело не пойдет!» Последующие события только подтвердили правдивость этих слов. Видно, святые то и дело ссорились между собой и вырывали друг у друга бразды правления судьбы Эгберта, потому что стоило лишь ему подрасти – и тут же на голову юного барона, одна за другой, посыпались оплошности, неурядицы, нелепицы, несуразности – словом, всевозможные промахи и странные события.
Словно там, наверху, кто-то невпопад дергал за ниточки. Строгой или даже (на худой конец) приблизительной договоренности между ними не существовало, вследствие чего в судьбе Эгберта Филиппа, барона Бельвердэйского, царила полная, да что там! – полнейшая неразбериха. И то, что среди его небесных покровителей присутствовали дамы – лишь усугубляло и без того непростое положение.
К тому же, представляться каждый раз полным именем было бы, мягко говоря, сложновато. Оглашение всего списка в гостях либо (о, ужас!) на королевском приеме сулило господину барону сплошные неприятности. Поэтому, с некоторых пор, он предпочитал произносить при встрече всего два первых имени, считая это вполне (о, впо-олне-е!) достаточным.
«Не будь идиотом! – мысленно одернул себя Эгберт. – Какая тебе разница, сколько у нее имен: одно, два или тыща.» Он с замиранием сердца смотрел на красавицу. И, в самом деле, какая, к черту, разница!
Глава двадцать первая
Девушка села ближе, и одуряющий запах ее кожи ударил Эгберту в ноздри. Аромат дикого меда, сухих трав, дыма и сладковатого женского пота. Необыкновенно, невероятно притягательный! До такой степени, что у рыцаря аж голова закружилась. Ни одна из придворных дам так не пахла.
Облизывая внезапно пересохшие губы, потеряв дар речи и не пытаясь умерить неистово колотящееся сердце, от бешеных ударов которого, казалось, сотрясалось все его тело и вскипала кровь, на обессилевших, ставших непослушными ногах, он приблизился к Мелинде.
Отблески костра озаряли ее, играя на роскошных кудрях девушки, что струями расплавленного золота низвергались до самой талии и… ниже. Они были ослепительны: Эгберту казалось – от них летят огненные искры. А молочная, будто атласная кожа… а тонкие, нежные запястья…охх!..ооо…
Мелинда поймала жадный взгляд рыцаря, озорно сверкнула глазами и, смеясь, показала ему острый розовый язычок. Ох, не следовало ей этого делать! В мозгу рыцаря будто взметнулся вихрь. Яростное, обжигающее пламя. Оно охватило все его существо и мгновенно выжгло излишнюю деликатность. С прерывистым рычаньем, смешанным с кошачьим визгом, Эгберт в исступлении набросился на девушку и, на ходу сдирая с нее одежду, покрывал нежное, почему-то не сопротивляющееся, тело горячечными поцелуями, больше похожими на укусы.
Учитывая характер Мелинды, он ожидал встретить яростное сопротивление, но ему было уже все равно. Он рычал и визжал, и всхрапывал от чрезмерной страсти. И девушка – как ни странно! – отвечала ему, издавая те же нечеловеческие звуки, словно все происходящее доставляло ей не меньшее удовольствие. Они еще долго катались по траве, царапая и кусая друг друга, и, то и дело, падая в костер, но при этом – даже не чувствуя боли.
Наконец, они успокоились. Исцарапанные, в синяках и кровоподтеках, в саже, с обрывками разодранной, местами обуглившейся одежды, с веточками, сухими травинками и прочим мусором во всклокоченных волосах, усталые, измученные, но – бесконечно, безмерно счастливые, обнявшись и прижавшись так тесно, будто хотели стать единым целым (навек!), они сидели у костра. Говорить не хотелось. Да это было и ни к чему – слова не могли передать то, что ощущали Эгберт и Мелинда.
Ночные ветерки, неторопливо облетавшие полянку, осторожно коснулись их разгоряченных тел и прежде, чем лететь дальше, трижды скользнули по ним тонкими прохладными пальцами. Где-то далеко, в глубине леса, запела, защелкала одинокая ночная птица. С иссиня-черного бархата небес на влюбленных с неподдельным интересом глазели звезды. С интересом и восхищением. И даже жуткая, доселе пугающая тьма вдруг показалась Эгберту уютной и умиротворяющей.
Девушка первой нарушила затянувшееся молчание. Устремив на рыцаря взгляд, искрящийся восторгом, она горячо прошептала:
– В любви ты – настоящий дракон!
– Откуда ты знаешь?! – ревниво вскинулся Эгберт. Здесь, в этом Лесу, он был готов поверить и в самое невозможное.
– Подсмотрела, – хихикнула девушка и укусила его за левое ухо. – Далековато, правда, топать пришлось. Ну да ничего. Оно того стоило!
– Ах ты, моя кошечка, кошечка-дракошечка… – вполголоса мурлыкал Эгберт, зарываясь лицом в пахнущие лесными травами золотые кудри. – Поедешь со мной?
– Куда?
– Как это куда? – удивился рыцарь. – В мой фамильный замок, разумеется. Его окружают сплошные леса. Неподалеку течет река. Очень красивая. Сам замок стоит на высоком холме, а вокруг него – ров с крокодилами. Уж-жа-асно злющими!
– Как интересно! – встрепенулась девушка. – А они большие? Что они едят? Чего не любят? Кто за ними ухаживает?
Ее вопросы атаковали Эгберта, как стая изголодавшихся комаров. Он был уже и сам не рад, что заикнулся про своих зеленокожих зубастых стражей. Свернуть разговор в прежнее романтическое русло Эгберту никак не удавалось. В любовном угаре рыцарь как-то совсем упустил из виду, что его возлюбленная без ума от всех и всяческих чудовищ. Наконец, его осенило.
– Вот приедешь и увидишь. Сама, собственными глазами.
– Ладно, уговорил! – засмеялась девушка. – Но без Матильды я никуда не поеду. Ни-ку-да. Так и знай!
– Хорошо, – покладисто сказал Эгберт. – С Матильдой, так с Матильдой.
Реши она взять с собой хоть десять, хоть двадцать, хоть целых сто драконов всех видов, возрастов и мастей, он и тогда бы не стал сопротивляться. Ему уже не терпелось отправиться в путь. Самое главное и самое важное было сделано. «Малышка, кошечка, пти-и-ичка» с радостью согласилась отправиться с ним куда угодно – да хоть на край света! И (как без этого! конечно же! разумеется!) стать женой Эгберта и хозяйкой его фамильного замка и родового поместья. Которые находились хотя и на приличном от Леса расстоянии, но все-таки (слава богу!) гораздо ближе, чем край света.
Оставались сущие мелочи. Пустяки, ерунда, право слово! Уговорить отца Губерта и еще – уговорить коня. Осуществить второе представлялось Эгберту несравненно (о, несравненно!) сложней.
И неудивительно. Галахаду так понравилось общество белокурой Люсинды, что он не отходил от нее буквально ни на минуту. Он декламировал ей стихи (исключительно с выражением), рассыпая цветистые комплименты (они по-прежнему смущали сию прелестную девицу), шутки и шуточки, и явно наслаждался не только (а, возможно, и не столько) ее обществом, сколько обретенной (наконец-то!) возможностью говорить. Вороной красавец за долгое время, проведенное в молчании, попросту истосковался по возможности свободно излагать мысли и чувства, как это и полагается существу, от природы наделенному божественным разумом. И теперь Галахад с лихвой наверстывал упущенное, вовсю упиваясь своим красноречием.
Так что, если в возможности уломать старого монаха Эгберт всего лишь сомневался (ну, самую малость), то в возможность уговорить своего любимца он почти не верил. Но попытаться стоило.
Ведь даже зная о его разумности, рыцарь не мог (да, если честно, и не хотел) отправляться в обратный (надо сказать, весьма неблизкий) путь пешью. На своих двоих. То была недостойная мысль – использовать под седло лучшего друга. Совершенно недостойная. Но иного выхода Эгберт не представлял. Разве что вот такой: взять за руку красавицу Мелинду, забросить за плечи котомку с нехитрыми пожитками и топать ножками (уподобившись семейству нищих пилигримов) через поля, луга, леса, города и деревни, в пути подвергая не только себя, но и свою драгоценную возлюбленную всевозможным (а их был огромный и очень впечатляющий выбор – как говорится, на любой вкус и размер кошелька) опасностям. Ну, уж нет! Ни за что!
