Текст книги "Неправильный рыцарь (СИ)"
Автор книги: Вита Паветра
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
Глава 9
Вороного красавца до одури пугал шум битвы, лязг железа и воинственные крики. Он так и норовил сбросить седока или унести его в противоположную сторону, подальше от всяких ужасов. И теперь, зная, что где-то поблизости бродит жуткое страшилище, Галахад спрячется так, что найти его будет невозможно. Он ведь трус, но не дурак. Порой Эгберту даже казалось – его конь обладает разумом. Слишком уж осмысленно и при этом иронично смотрели его глаза.
Внезапно на тропу, слева от Эгберта, вынырнуло плюгавое существо. Все в его лице было каким-то неказистым, словно полустертым, абсолютно незапоминающимся. Глазки-щелочки располагались глубоко под надбровными дугами и постоянно шмыгали туда-сюда – разобрать их цвет казалось невозможно. Кожа – полупрозрачная, волосенки, жиденькие и реденькие, блестящие от свиного жира, – тщательно уложены. Волосок к волоску, завиток к завитку, колечко к колечку. Так тщательно, что почти закрывали бесформенные мягкие уши, пунцовые и неожиданно большие. Тонехонькая шейка чуть не подламывалась под тяжестью головы, хотя та по величине и форме скорей напоминала булавочную, нежели человеческую.
Весь какой-то узкий, скользкий, настороженный – как мышь, готовая в любую минуту юркнуть в норку или другую подвернувшуюся щель. Но костюм странного существа был модным и безумно дорогим. Чахлые ручонки облегал плоеный батист. Обилие складок и складочек на камзоле, кружева, витые поперечные шнуры… В сравнении с пышными, огромными рукавами даже самая толстая талия выглядела бы комариной, а у этого плюгавчика, фигурой похожего на отмычку, казалось и вовсе переломится. Из-под короткого камзола торчали тщедушные кривенькие ножки в разноцветных чулочках.
Нечаянный попутчик Эгберта имел внешность до того нелепую, что она казалась карикатурой. Рыцарь исподтишка разглядывал диковинное созданье. Его так и подмывало ущипнуть человечка, дабы убедиться, что тот ему не мерещится. Но осуществить задуманное было бы непросто: попробуй-ка, доберись до тела сквозь толстый слой ткани, кожи и кружев! Да и… неудобно все-таки. Неловко. И рыцарь подавил ненужные мысли.
Взгляд незнакомца между тем переползал с лица Эгберта на его доспехи и, ненадолго задержавшись на его руках, коснулся золотой цепи, а затем – прочно приклеился к левому плечу рыцаря. В тот же миг рыцаря охватило нехорошее предчувствие.
Тропа становилась все уже и уже. Удрать от неприятного попутчика было и некуда, и невозможно. Рыцарь благороднейшего происхождения, обладатель баронского титула, потомок древнейшего рода, участник трех крестовых походов, любимец дам, мужчина в самом расцвете лет и сил – и улепетывает от малоприятного незнакомца. Позор! позор! позор! Куры засмеют, не то что люди. В конце концов, предчувствия бывают обманчивы. Кое-как успокоив себя, Эгберт натужно улыбнулся:
– Доброго дня, сударь!
Створки тонкогубого, устричного рта тут же раскрылись, и неожиданно хриплый голос с апломбом произнес:
– Вам также, сир! Вам также. Разрешите представиться – Пронырро XIV-й Великолепный Узколазейчатый, потомственный вор в тринадцатом поколении, сын Отмычки Неподражаемой, внук самого великого Алмазного Ключника, друг короля Хитрониуса XXV-го Бессовестного – к Вашим услугам!
Он церемонно склонил голову и шаркнул извилистой ножкой.
Такого количества титулов не было, пожалуй, ни у кого. Даже у самого короля. Да, пожалуй, что не было. Но ка-а-ки-их…! У Эгберта от изумления отвисла челюсть. «Вот эт-то да-а-а!.. – вертелось у него в голове. – Вот эт-тто-о да-а-а-а… Во-от эт-т-то-о да-а-а-а!»
– ИВас до сих пор не повесили? – все еще не веря своим ушам, спросил рыцарь. – Ох, простите!
– Наверное, Вы не расслышали, – надменно произнес Пронырро. – Либо недопоняли. Я не какой-то там вульгарный грабитель. О, не-ет! Боже упаси! Я – Вор. Это звучит гордо.
Он достал маленькую пилочку с ажурной ручкой из слоновой кости и принялся непринужденно поправлять и без того безупречный маникюр.
– Это звучит ужасно! отвратительно! – воскликнул рыцарь. – В наших краях за это вешают или публично секут плетьми.
– Какая дикость! – ужаснулся вор. – Какая отсталость, серость! Фи, сударь, фи! Впрочем, – он презрительно скривился, – для такой глухомани вполне простительно. Вы тут совсем от жизни отстали. Это благородная профессия. Про нее даже песни слагают. Душевные, с надрывом, – он по-вороньи склонил голову набок и взглянул на Эгберта одним глазом. – И народ, и менестрели. А лучшие из нас (разумеется, самые богатые) с почетом приняты при дворе самого короля. Вот так-то!
Он, наконец, оторвался от своего немаловажного занятия и еще раз (теперь уже – обоими глазами) с нескрываемым интересом оглядел фигуру потрясенного рыцаря.
– В каком пыльном чулане вас держали, сир? Как далеки вы от истинной цивилизации, ужас! Вы незнакомы с элементарными вещами. С эле-мен-тар-ными! К тому же, я ворую только у богатых: у бедняков и взять-то нечего. А размениваться по пустякам – не в моих правилах. Это, знаете ли, унижает.
И еще. Треть моей добычи идет прямиком в королевскую казну, так что я – прошу это запомнить! – являюсь честным налогоплательщиком. Да-да! я исправно плачу налоги. И в ночь после уплаты вижу совершенно очаровательные сны, такие благостные: сонм милых дев (все, как одна, рыженькие, прелесть какая!) в белых одеждах водит вокруг меня хоровод. Как по мне, – он понизил глос и выдавил из себя довольный смешок, – так это зрелище – излишне целомудренно, я бы предпочел что-нибудь повеселей, позажигательней. Но все равно приятно.
Он с достоинством посмотрел на собеседника, у которого от подобных откровений язык прилип к гортани и смолк. То ли длинная напыщенная речь утомила достопочтенного Пронырро, то ли вор не желал унижать себя беседой с подобным невежей и деревенщиной, но в последующие полчаса он не произнес ни слова… Лишь время от времени одёргивал камзол и манерно, кончиками пальцев, стряхивал невидимые пылинки. При этом он пару раз (как бы невзначай) задел шею Эгберта и его левое плечо. Зачем-то вытерев руки о пышные рукава рубахи, вор резко свернул с тропинки и какими-то нелепыми заячьими прыжками ускакал вглубь чащи. Пышная ажурная листва сверху и снизу сомкнулась за его спиной, будто проглотила.
Эгберт непонимающе смотрел вслед беглецу. Конечно, попутчик оказался не из приятных. Но все же… все же… Сойти с удобной тропы, рвануть в заросли… бежать зигзагами, порой высоко подпрыгивая… Будто не просто торопишься, а ждешь камня в спину. Причем, с минуты на минуту. Стра-ан-но.
Рыцарь хмыкнул и пожал плечами, не желая ломать голову над ерундой. Он был доволен, что, наконец, избавился от неприятного типа.
Тропа уже превратилась в тропинку, а из тропинки – в тропку, нет! в тропочку. До того узкую, что идти по ней возможно было не иначе, как след-в-след. Будто по канату над пропастью. Кустарники, цветы и травы с обеих сторон нависали над рыцарем и неприятно поражали своими поистине чудовищными размерами – даже безобидные лопухи, пастушья сумка или сныть. Что уж говорить о высоченных, в рост человека (а кое-где – и повыше) стеблях гераклеума, темно-зеленые листья которого отвсюду хищно тянулись к человеку. Мохнатые колючие плоды до краев были полны на редкость вонючего сока. Мимо них Эгберт не шел, а прокрадывался. Бочком, на цыпочках и затаив дыханье – он хорошо знал их коварный нрав и мерзкую привычку лопаться от легчайшего сотрясения. Стебли гнусного растения венчали изумительной красоты зонтики, собранные из ажурных белоснежных соцветий. Они парили высоко над тропой и, на первый взгляд выглядели так невинно. В случае дождя, под любым из них спокойно разместилось бы несколько человек или средних размеров слон. Но, боже упаси, кого-нибудь из вышеупомянутых живых существ проделать это в ясную, солнечную погоду! Боже упаси!
Удачно миновав заросли мерзкого растения, рыцарь вздохнул с небывалым облегченьем. Кажется, они уже позади… Слава богу! Впереди шли самые обычные (хотя по-прежнему немыслимых размеров) заросли малинника. Ягод на них не было, и голодному рыцарю оставалось лишь глотать слюнки.
Эгберт скосил глаза к левому предплечью. Туда, где, скрепляя плащ, слепила взгляд вычурная золотая розетка. Подарок покойной тетушки. Ну, о-очень дорогой подарок! Настолько дорогой, что продать его оказалось невозможно и бедняге Эгберту приходилось самому носить злополучное украшение. Золото – высшей пробы, камни – чуть меньше булыжников. Немножко вульгарное (у тети Аделаиды всегда было неважно со вкусом), зато подаренное от полноты чувств. Большинство при виде чудовищного украшения сначала кривилось и презрительно морщилось. Мол, надо же, гадость какая! Но вскоре, после более детального и пристального осмотра их чистосердечное: «фе-е-э… фи! ф-фу-у-у!» сменялось не менее искренним: «ах! о-ох..! эх-х!»
И не зря! Чистый, как вода в горном источнике, алмаз возвышался в самом центре розетки и был величиной с куриное яйцо. Его окружало тройное кольцо изумрудов и рубинов ничуть не худшего качества, хотя и гораздо меньших по размеру. Где тетушка, всю жизнь соблюдавшая режим военной экономии, раздобыла подобную роскошь, Эгберт долгое время не мог понять.
Как не мог понять и того, что сейчас его брошь чудесным образом куда-то исчезла. Растаяла. Испарилась. А вместе с ней – и толстая золотая цепь. Единственное (если не считать огромного числа синяков, шишек и двух поломаных ребер, к счастью, уже сросшихся), что рыцарь сумел привезти из своего последнего похода. Плаща, разумеется, тоже не было.
И тут он вспомнил, как чопорный в начале разговора попутчик Эгберта внезапно резко сменил тон. (Они в этот момент как раз подходили к наиболее густым зарослям). Куда только девалось все его высокомерие! Умильно заглядывая в глаза рыцарю, Пронырро вдруг засуетился, запорхал вокруг него: то почтительно поправит складку на плаще, то осторожно, одними кончиками пальцев, потрогает доспехи, восхищаясь их красотой и (очевидно) немалой стоимостью, то попросит высочайшего позволения смахнуть наглую муху, осмелившуюся топтать благородное тело и тут же разразится длиннейшей тирадой о нестерпимой назойливости этих крылатых тварей. Не человек, а сама любезность. Ну, просто патока!
М-да, негодяй по праву гордился своим профессионализмом. Рыцаря уже не раз обворовывали и даже грабили – что нормально и естественно во время походов и странствий по чужим землям. (Глупо было бы ожидать иного.) Но чтобы так виртуозно…
На этом размышления рыцаря были прерваны. Носок его башмака угодил в норку землеройки, да там и застрял. Растущая над ней лиана-пыррея мгновенно выпустила тонкий побег, похожий на усик насекомого, который обвился вокруг ноги рыцаря. Другие побеги, чувствуя впереди отличную опору, ринулись вслед за ним. Не прошло и трех минут, как нога Эгберта снизу доверху была густо оплетена. И чем сильнее он дергал ею, пытаясь освободиться, тем крепче его держали. Образовалась прочная зеленая сетка – ни дать, ни взять рукоделье любимой тетушки. Разрушать эдакую красоту было жаль, но и торчать здесь до скончания дней, в качестве подпорки, Эгберту совсем не улыбалось. Рыцарь вынул кинжал и резанул что есть силы. Растение взвизгнуло, зашипело… и выпустило Эгберта. Пытаясь выдернуть ногу из норы, он оступился, грохнулся на землю и кубарем покатился к подножию холма. «Трава – небо – ай! – трава, небо – айй, камень! – уй-й-йй!!! – трава – небо – трава!», – мелькало в голове Эгберта, делавшего безуспешные попытки остановиться. Наконец, ему это удалось: наткнувшись на какое-то препятствие, рыцарь судорожно ухватился за него.
– Какая наглость! А ну, отпусти меня! – раздался возмущенный женский голос и могучая опора, за которую он держался, резко покачнулась. Перед самым лицом Эгберта находилась сафьяновая туфля, щедро расшитая золотом. Она туго облегала большую, но при этом – очень красивую женскую ногу.
Эгберт проследил взглядом от тонкой щиколотки, за которую он все еще крепко держался, невзирая на попытки девушки освободиться, до гладкого овального колена и выше. До самой талии, схваченной высоким, в ладонь шириной, поясом из грубой кожи с вертикальными золотыми пластинами. Матовый шелк оттенка первой зелени, тончайший и легчайший, усеивали золотые конопушки, как майский луг одуванчики. Ткань совершенно не скрывала подробностей фигуры, и стройными ногами девушки рыцарь мог любоваться в полное свое удовольствие. Он еще раз зачарованным взглядом обвел круто изогнутые бедра красавицы, облизнулся и проглотил слюну. Мысли Эгберта в тот момент были далеки от рыцарских.
Сильная рука, схватив бедолагу за шиворот, рывком вернула его в вертикальное положение.
– Опять ты?! – набросилась на него разъяренная красавица. – Меч я уже сломала. Что еще тебе сломать? Говори! Ребра? руки-ноги? или проломить для разнообразия твою дурную башку? А-а? чего молчишь?! – кричала она, не выпуская Эгберта из рук и тряся его, как грушу. – Нет, ты скажи-и, что мне еще тебе сломать, чтобы ты, наконец, убрался?!
И с досады шарахнула его кулаком в грудь. Доспехи отозвались жалобным звоном, и в самом центре панциря образовалась глубокая вмятина.
Эгберт молчал. Выражение его лица, как у большинства влюбленных, было на редкость глупым, если не сказать – идиотским. Любовь, как трактирный вышибала, саданула его под дых своим могучим кулаком и вмиг отбила благоразумие, здравый смысл и чувство реальности. Да оно и к лучшему! Зачем влюбленному эти ненужные, обременительные пустяки? Дышать стало трудно, дышать стало невозможно. Слезы навернулись ему на глаза, а язык потяжелел. Так что выразить свои чувства словами не было никакой возможности. «Она может изрубить меня на куски, сварить на медленном огне и скормить своему дракону, – пронеслось в голове у рыцаря. – Плевать! Смерть ради нее – невиданное счастье! Любовь и кр-р-ро-овь! А-а-а!»
Маленькими смерчиками кружились в мозгу Эгберта воспаленные мысли. Ему самому приходилось выслушивать нечто подобное от друзей или случайных собутыльников в придорожном трактире. Роняя скупую мужскую слезу в бесчисленные чарки с вином, страдальцы – кто истерично, а кто и вполне задушевно – несли горячечный, высокопарный бред. А сколько звучало упреков в адрес Прекрасных, но Та-аки-иих (ик-к!) Жестоких! Он же в ответ всякий раз от души смеялся. Хлопая несчастного по плечу и прерывая его душеизверженье, Эгберт предлагал вместо вина налегать на жаркое. Некоторых рыцарю и впрямь удалось отговорить от смертоубийства. Про себя он посмеивался: эта зараза не про меня! Все охи-вздохи казались рассудительному, прагматичному Эгберту сущей глупостью, а также – ахинеей, галиматьей, бредом сивой кобылы, вселенской дурью и чушью собачьей. Любовь? Страдания? Да тьф-у-у! Плюнуть и растереть. Чтобы он? Да из-за какой-то дамы? Да по своей воле? Да никогда! Слышите, вы?! Ни-ког-да-а-аа!
…Златовласая красавица в последний раз, что есть силы, тряханула Эгберта (отчего его взгляд стал еще туманней, а улыбка – шире и глупей) и в раздражении швырнула на землю.
Рыцарь лежал на траве и с восхищением смотрел на девичьи ноги. Они были та-а-акие дли-инные… Ему казалось, что они уходят далеко ввысь и кончаются где-то под облаками. Он готов был умереть у этих (ах, таких… ооо! великолепных, соблазнительных!) ног. «Взгляд ее дивных глаз поражал рыцарей на расстоянии». Глаза Мелинды – большие, серые, постоянно меняющие цвет и опушенные густыми черными ресницами были и впрямь хороши. Но вряд ли они могли конкурировать с ее же ногами. Все-таки Эгберт был настоящим мужчиной, а не картинкой из рыцарского романа. Не сводя глаз с этих изумительных, бесподобных, ну, просто по-тря-са-ющих конечностей, он хотел лишь одного – умереть у их подножия. И пусть мир катится в тартарары вместе с его (бр-р-р!) невестой.
Эгберт давно потерял надежду встретить даму, которую можно было бы заключить в объятья без опасения сломать ей ребра. И вдруг… О, радость! О, счастье! Нет, это слишком хорошо, чтоб оказаться правдой. Рыцарь вздохнул. Лучше б он ее не встречал. Никогда. Потому как шансов понравиться такой красавице у него, наверняка, не было. Эгберт задумчиво потер переносицу, встал и поплелся дальше.
Междуглавие
– Кичатся, разводят ахи-охи, из каждого пустяка готовы создать… как это назвается? Тьфу ты, пропасть, забыл! Мудреное что-то, мудреное… Ну, да как же это?! А-аа, ага! Вот: «Проблему и Преци…Прицо… Тьфу, дьявольское словечко! Наверняка, языческое – кто еще, кроме этих поганцев, мог бы придумать такое, что и не выговоришь?! Что ж за слово-то?!
Эрлих нахмурил лоб и глубоко задумался. Увы, увы! – делал он это не всегда по собственному желанию. «Во всем нужны сноровка, уменье, тренировка.» Увы, бедный, бедный Эрлих! Он крайне редко (если не сказать – почти никогда) не размышлял. Ни о сиюминутном, ни о вечном. Никогда и ни о чем. И в том нет ничего странного и удивительного.
Истинный Рыцарь не нуждается в размышлениях и, в отличие от святых отшельников, попросту не имеет времени на подобные…м-мм…излишества. Ну, в самом деле: зачем, скажите на милость, благородному рыцарю и сэру такие непрактичные, малопригодные в обычной, повседневной жизни качества как то – гибкость ума, эрудиция, или вот еще – абстрактное мышление. Ну и всякое-прочее, тоже более-менее ненужное.
Ни к чему все это Истинному Рыцарю, клянусь святыми угодниками, ой ни к чему! Его дело – побеждать и ниспровергать (врагов, разумеется), вселять трепет (сладостный – в сердца дам и жуткий – в сердца опять-таки врагов, тот и другой – до полуобморока), служить верой и правдой или же за деньги (сеньору, королю или же тому, кто больше заплатит), потрясать мечом и сотрясать ужасом (замки, города и даже империи), являться (нет, не во сне!) идеальнейшим идеалом для всего рыцарства – ну, и так далее… С разгадыванием головоломок, решением сложных умозрительных задач, запоминанием и употреблением явно не рыцарских слов и терминов и остальным умничаньем неплохо справятся и другие. Например, те же отшельники.
– Да что ж это за слово за такое?! – вовсю негодовал благородный Эрлих-Эдерлих. – С памятью у меня пока что полный порядок, а вот – на тебе! Кажется, кажется… кажется… – На всякий случай, он трижды размашисто перекрестился и воздел очи горе, надеясь получить помощь не иначе, как от святых угодников божиих. Послужной список Первого Рыцаря Королевства был до того велик, а заслуги до того огромны, что небесные покровители сжалились и, на мгновение, озарили его разум. – «Прецендент!» Вот это слово! Вот оно, вот!
Он молитвенно сложил свои могучие руки и, в полный голос, не скрывая простодушной радости, вознес краткую, но очень горячую, прочувствованную молитву.
– Да, Господи, истинно так! Каждая из дам только и норовит, что создать Проблему и Пре-цен-дент, – последнее слово Эрлих выговорил медленно, старательно, по слогам. – Не осуждаю Тебя, Господи! Нет-нет-нет, как можно?! Разве бы я посмел?! Но, создав женщин, Ты послал нам ИСПЫТАНИЯ. Постоянные и непреодолимые. Все прочее, созданное Тобой прекрасно, все-все-все! – тут же поторопился уточнить благородный Эрлих. Он понимал и понимал отчетливо: вокруг – пустынное и (что самое главное, самое неприятное, даже ужасное!) безлюдное место. Оно, как никакое другое – то есть абсолютно и совершенно идеально! – подходит для исполнения божьей кары. А ведь старая пословица не лжет: «На миру и смерть красна». Быть пораженным молнией или карающей ангельской (архангельской) дланью – и почетно, и запоминается надолго (иногда и на всю жизнь). Дурная слава тоже слава! Но быть испепеленным в безлюдном пространстве, вдали от больших скоплений народа или хотя бы небольших поселений, так сказать, тет-а-тет с небесами – невыносимо тяжело даже для Истинного Рыцаря. И – особенно, особенно для него!
– Да, Господи! – повторил благородный Эрлих. – Все, созданное Тобой, прекрасно, изумительно и превосходно, весь этот мир – кроме поганых язычников, женщин и блох. Прости, прости меня, Господи, и покарай, если захочешь, но это правда! Я понимаю, Ты даровал их нам, грешным, в великой своей милости, понимаю. Но какие ж это, Господи, докучные твари! И женщины – самые докучные изо всех троих! – в сердцах воскликнул он. – Вот послушай, Господи. Послушай меня, как мужчина мужчину. Послушай – и сам рассуди.
Уж больно много сложностей, – опомнившись, кротко, но все же пожаловался Эрлих. – Ну, с теми, что из простых, и так ясно – чего с ними церемониться! Пришел, увидел, победил. И никаких тебе прощальных слов, никакой слюнявой дурости: пусть радуются, что доставили мне, благородному, удовольствие – радуются и вечно возносят за меня молитвы к престолу Твоему.
С дамами все иначе. Цветы, подарки…. На одних только менестрелей добрую кучу серебра изведешь – ежели Ты несчастного…то есть влюбленного голосом обделил. А на слуг и служанок – для подкупа, а на турниры? А на трактирщика – заливать вином и хмельным медом временный (и хорошо, если только временный!) отказ? Кривлянье да проволочки, сплошное кривлянье да проволочки – а сколько денег изведешь, пока до тела доберешься. А доберешься, потешишься и затоскуешь. Разные они, знатные и незнатные. Конечно, разные, Господи. Но и те, и другие – так, утеха воина. И у простых, и у знатных только и есть, что две сиськи и дырка между ног. Ну, а в том, что вокруг накручено-наворочено – заслуга цирюльника да портняжки! – осклабился благородный Эрлих-Эдерлих.
– А уж как станут после чувствами докучать, ахами-охами, охами-ахами, слезами… О любви тебе поют, стихами тебя изводят, взглядами томными, служанок к тебе подсылают, слугу твоего подкупают. До того бывает невмоготу, Господи, – доверительно произнес рыцарь, – хоть в крестовый поход беги! Ей-ей приятнее крошить мечом поганых язычников да колдунов, чем ублажать дам. Рубить головы, руки-ноги (или что там еще есть у этих нелюдей?), выпускать кишки, рассекать тела одним ударом или же тремя-четырьмя – вот истинное предназначение рыцаря! Напор, ураган, бой!!! Разводить же слюни, сопли, слезы – позор, позор и еще раз позор! Триста тридцать тысяч триста тридцать три раза позор! Не так ли, Господи?!
Да-амы… Унылые они, Господи, докучливые и одинаковые. Зря Ты их выдумал, ох и зря! Неважная затея, лишние хлопоты: сначала – Тебе, сейчас – нам. Дерзость это, но правда, сущая правда, ничего, кроме правды! Можешь поразить меня прямо здесь, без свидетелей, и лишить законной славы и памяти, но это правда!
Лишь одна из дам являет собой несказанную красу и несусветную добродетель, розу мира, совершенство! Она достойна сидеть одесную Тебя и Твоей Пресвятой матери. Воистину это АНГЕЛОПОДОБНОЕ СУЩЕСТВО!!!
«Роман о заклятых
любовниках»,
глава триста
тридцать
третья
