Текст книги "Годы"
Автор книги: Вирджиния Вулф
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)
Норт сменил позу. Он хотел встать и поговорить с молодым человеком. Сказала же Делия: «Не жди, чтобы тебя представили». Но трудно было заговорить с незнакомым человеком, сказать ему: «Что это за узел у меня в голове? Развяжите его». Но ему надоело думать в одиночку. От этого в голове только завязывались узлы, и перед мысленным взором появлялись разные глупые картины. Молодой человек собрался уходить. Надо сделать над собой усилие. И все-таки Норт колебался. Его тянуло и отталкивало, тянуло и отталкивало. Он начал подниматься, но еще до того, как он встал на ноги, кто-то постучал вилкой по столу.
Крупный мужчина, сидевший в углу, стучал по столу вилкой. Он подался вперед, как будто желал привлечь внимание и произнести речь. Это был тот, кого Пегги назвала «Браун», а другие звали Николаем и чью настоящую фамилию Норт не знал. Похоже, этот человек был навеселе.
– Дамы и господа! – начал он. – Дамы и господа! – повторил он гораздо громче.
– Это что, речь? – насмешливо изумился Эдвард. Он полуобернулся на стуле и взялся за монокль, который висел на черной ленточке, как иностранный орден.
Люди сновали вокруг с тарелками и бокалами, порой спотыкаясь о подушки, лежавшие на полу. Какая-то девушка полетела головой вперед.
– Ушиблись? – спросил молодой человек, подавая ей руку.
Нет, она не ушиблась. Но инцидент отвлек внимание от речи. Гул голосов поднялся опять – как гудение мух над сахаром. Николай сел на место. И погрузился в созерцание – то ли красного камня в собственном перстне, то ли разбросанных на столе цветов: белых и восковидных, бледных и полупрозрачных и темно-красных, которые так сильно раскрылись, что были видны золотые сердцевины, а их опадающие лепестки лежали между взятых напрокат ножей, вилок и дешевых бокалов. Затем Николай встал.
– Дамы и господа! – начал он и опять постучал вилкой по столу. На мгновение воцарилась тишина. Через комнату прошагала Роза.
– Ты собираешься сказать речь? – спросила она. – Давай-давай, я люблю слушать речи. – Она встала рядом с ним, приложив ладонь к уху – как военный. Гул разговоров возобновился.
– Тихо! – крикнула Роза. Она взяла нож и постучала по столу. – Тихо, тихо!
Комнату пересек Мартин.
– Из-за чего шумит Роза? – спросил он.
– Я прошу тишины! – сказала она, взмахнув ножом перед его носом. – Человек хочет сказать речь!
Но Николай сел и невозмутимо воззрился на свой перстень.
– Ну, правда же, она просто второе издание старого дяди Парджитера, командира кавалеристов, а? сказал Мартин, кладя руку на плечо Розы и поворачиваясь к Элинор за поддержкой.
– И горжусь этим! – Роза опять махнула ножом в угрожающей близости от лица Мартина. – Я горжусь своей семьей, горжусь своей родиной, горжусь…
– Своим полом? – перебил ее Мартин.
– Да! – торжественно заявила она. – А вот ты чем гордишься? – Она похлопала его по плечу. – Самим собой?
– Не ссорьтесь, дети, не ссорьтесь! – прикрикнула Элинор, чуть подвинув к ним свой стул. – Они всегда ссорились. Всегда… Всегда…
– Она была злючкой, – сказал Мартин. Он присел на корточки и стал смотреть на Розу снизу вверх. – С тугими косичками…
– И в розовом платьице, – добавила Роза. Она резко села, держа нож вверх лезвием. – В розовом платьице, в розовом платьице, – повторила она, точно эти слова ей что-то напомнили.
– Так начинай же свою речь, Николай, – сказала Элинор, повернувшись к нему.
Он помотал головой.
– Давайте лучше о розовых платьицах, – улыбнулся он.
– Помните гостиную в доме на Эберкорн-Террас, когда мы были детьми? – спросила Роза. – Ты помнишь? – Она посмотрела на Мартина. Он кивнул.
– Гостиная на Эберкорн-Террас… – проговорила Делия. Она обходила столы с большим кувшином крюшона и остановилась перед Розой и Мартином. – Эберкорн-Террас! – воскликнула она, наполняя бокал. Она вскинула голову и на мгновение предстала поразительно молодой, красивой и дерзкой. – Это был ад! – крикнула она. – Сущий ад!
– Да ладно тебе, Делия… – возразил Мартин, подставляя свой бокал.
– Это был ад, – повторила Делия. Она как будто забыла про свой ирландский акцент и говорила совсем просто, одновременно наливая напиток. – Знаешь, – обратилась она к Элинор, – когда я еду на Паддингтонский вокзал, то всегда прошу водителя объехать это место подальше!
– Хватит, – остановил ее Мартин: его бокал был уже полон. – Я тоже ненавидел его… – начал он.
Но тут подошла Китти Лассуэйд. Она держала перед собой бокал, точно жезл.
– Что теперь ненавидит Мартин? – спросила она, встав перед ним.
Какой-то любезный господин подвинул позолоченный стульчик, на который она села.
– Он всегда что-то ненавидел. – Китти подставила бокал, чтобы его наполнили. – Что ты ненавидел, Мартин, в тот вечер, когда у нас ужинал? – спросила она. – Помню, ты меня жутко рассердил.
Она улыбнулась. Мартин с возрастом стал похож на херувимчика: розовый и пухлый, с волосами, зачесанными назад, как у официанта.
– Ненавидел? Никогда, никого, – возразил он. – Мое сердце полно любви, полно доброты. – Он засмеялся, салютуя ей бокалом.
– Чепуха! – сказала Китти. – В молодости ты ненавидел… все! – Она выбросила в сторону руку. – Мой дом… Моих друзей… – Она замолчала и слегка вздохнула. Она опять их вспомнила: мужчин, стоявших в ряд, женщин, державших края платьев двумя пальцами. Теперь она жила совершенно одна, на Севере. – И могу сказать, что мне так лучше, – произнесла она в ответ своим мыслям. – Со мной там только один слуга, чтобы колоть дрова, и все.
Последовала пауза.
– Пусть же он скажет свою речь, – сказала Элинор.
– Да. Давай свою речь! – поддержала ее Роза. Она опять постучала ножом по столу, а Николай опять привстал.
– Он что, собирается произнести речь? – спросила Китти у Эдварда, который придвинул к ней свой стул.
– Единственное место, где риторика теперь практикуется как искусство… – Эдвард сделал паузу, придвинул стул еще чуть ближе к Китти и поправил очки, – это церковь, – закончил он.
Вот потому я за тебя и не вышла, подумала Китти. Как его голос – его надменный голос – оживил образы прошлого! Полуупавшее дерево, дождь, крики старшекурсников, колокольный звон и ее мать…
Но Николай встал. Он сделал глубокий вдох, отчего выпятилась его манишка. Одной рукой он теребил свою цепочку, другую простер в ораторском жесте.
– Дамы и господа! – вновь начал он. – От имени всех, кому сегодня здесь приятно находиться…
– Громче! Громче! – крикнул молодой человек, стоявший у окна.
(– Он иностранец? – шепотом спросила Китти у Элинор.)
– …от имени всех, кому сегодня приятно здесь находиться, – повторил Николай громче, – я хочу поблагодарить хозяина и хозяйку.
– Ой, не стоит! – сказала Делия, проносясь мимо с пустым кувшином.
И опять речь была смята. Наверняка иностранец, подумала Китти, – потому что совсем не стесняется. Николай стоял с бокалом в руке, улыбаясь.
– Продолжайте, продолжайте, – подбодрила она его. – Не обращайте на них внимания. – Она была не против послушать речь. Речи хороши для приемов. Они подстегивают общее настроение. Китти стукнула бокалом об стол.
– Вы очень любезны, – сказала Делия, пытаясь пройти мимо Николая, но он удержал ее за руку. – Однако меня благодарить не надо.
– Но, Делия, – возразил он, не отпуская ее, – дело не в том, что этого хочется вам, этого хотим мы. И это вполне уместно, – он сделал широкий жест рукой, – потому что наши сердца полны благодарности…
Наверное, он сел на своего конька, подумала Китти. Видимо, оратор. Почти все иностранцы – ораторы.
– …потому что наши сердца полны благодарности, – повторил Николай, соединив кончики большого и указательного пальцев.
– За что? – резко спросил чей-то голос.
Николай опять замолчал.
(– Кто этот брюнет? – шепотом спросила Китти у Элинор. – Я весь вечер гадаю.
– Это Ренни, – шепнула Элинор. – Ренни, – повторила она.)
– За что? – сказал Николай. – Вот об этом я и хотел бы рассказать. – Он сделал паузу и глубоко вдохнул, отчего опять растянулся его жилет. Глаза его лучились. Казалось, он полон идущей изнутри благожелательности. Но тут вдруг над столом показалась голова, рука сгребла горсть цветочных лепестков, а голос прокричал:
– Красная Роза, колючая Роза, храбрая Роза, рыжая Роза! – и лепестки веером полетели в полную пожилую женщину, сидевшую на краешке стула. Она подняла голову, вздрогнув от неожиданности. Лепестки обсыпали ее, задержавшись на выдающихся местах ее фигуры. Она смахнула их.
– Спасибо! Спасибо! – воскликнула Роза. Затем она взяла цветок и энергично стала бить им по столу. – Я хочу услышать речь! – заявила она, глядя на Николая.
– Нет-нет-нет, – сказал он. – Для речей сейчас не время. – И сел на свое место.
– Тогда давайте выпьем! – предложил Мартин и поднял свой бокал. – За Парджитера, командира кавалеристов! Я пью за нее! – Он со стуком поставил бокал на стол.
– Ну, если вы все пьете, – сказала Китти, – я тоже выпью. Роза, твое здоровье! Роза – славный парень. – Она подняла бокал. – Но Роза не права, – добавила она. – Сила всегда не права, ты согласен, Эдвард? – Она похлопала его по колену. – Я забыла о последней войне, – пробормотала она себе под нос. – И все-таки, – продолжила она вслух, – Роза имела мужество отстаивать свои убеждения. Она сидела в тюрьме. И я пью за нее! – Китти выпила.
– А я – за тебя, Китти, – сказала Роза и поклонилась ей.
– Она разбила ему окно, – усмехнулся Мартин, – а потом помогала ему разбивать другие окна. Где твоя награда, Роза?
– В коробочке на каминной полке, – сказала Роза. – Ты не выведешь меня из себя в это время суток, мой милый.
– Лучше бы вы дали Николаю закончить его речь, – сказала Элинор.
Сверху через потолок – отдаленно и приглушенно донеслись первые танцевальные ноты. Молодежь, торопливо допивая остатки из бокалов, стала подниматься и уходить наверх. Вскоре оттуда послышался тяжелый и ритмичный топот.
– Опять танцуют? – спросила Элинор. Это был вальс, – Когда мы были молоды, – сказала она, глядя на Китти, – мы любили танцевать. – Музыка как будто подхватила ее слова и перепела на старинный лад: «Когда была я молода, любила танцевать, любила танцевать…»
– А я терпеть не могла! – сказала Китти, посмотрев на свои пальцы – короткие, исцарапанные. – Как хорошо не быть молодой! Не заботиться о том, что думают другие! Теперь можно жить, как хочешь. В семьдесят лет…
Она помолчала, а потом подняла брови, будто что-то вспомнила.
– Жаль, нельзя начать сначала… – проговорила Китти.
– Мы услышим вашу речь или нет, мистер…? – спросила она, посмотрев на Николая, чьей фамилии она не знала. Он сидел, добродушно глядя перед собой и проводя руками по цветочным лепесткам.
– Что толку? – сказал он. – Никому это не нужно.
Они стали слушать доносившиеся сверху топот и музыку, в которой Элинор все слышались слова: «Когда была я молода, любила танцевать, и каждый парень лишь мечтал меня поцеловать…»
– Но я хочу речь! – повелительно заявила Китти. Это была правда: ей хотелось чего-то освежающего, завершающего – но чего именно, она не знала. Только не прошлого, не воспоминаний. Настоящего, будущего – вот чего ей хотелось.
– А вон Пегги! – сказала Элинор, посмотрев вокруг и увидев племянницу, которая сидела на краю стола, жуя бутерброд с ветчиной. – Иди сюда, Пегги! – позвала Элинор. – Поговори с нами!
– Выскажись от лица молодого поколения, Пегги, – попросила леди Лассуэйд, пожав ей руку.
– Я не молодое поколение, – сказала Пегги. – И я уже произнесла свою речь. Там, наверху; и выставила себя дурой. – Она опустилась на пол у ног Элинор.
– Тогда Норт. – Элинор посмотрела на пробор Норта, тоже сидевшего на полу радом с ней.
– Да, Норт. – Пегги взглянула на Норта через колено их тетки. – Норт считает, что мы не говорим ни о чем, кроме денег и политики, – сообщила она. – Скажи нам, что мы должны делать.
Норт вздрогнул. Он было задремал, убаюканный музыкой и голосами. Что мы должны делать? – мысленно спросил он себя, просыпаясь. Что же мы должны делать?
Он сел прямо. Пегги смотрела на него. Теперь она улыбалась, ее лицо было веселым; оно напомнило ему лицо их бабушки на портрете. Но ему оно предстало иным – таким, каким он видел его наверху: красным, насупленным, как будто Пегги вот-вот заплачет. Правду говорило ее лицо, а не слова. Он вспомнил другие слова, сказанные ею: «Жить по-другому, иначе». Он помолчал. Вот для чего требуется мужество, подумал он: чтобы говорить правду. Пегги ждала ответа. Старики уже судачили о своих делах.
– …Очень милый домик, – говорила Китти. – Там раньше жила сумасшедшая старуха… Ты должна погостить у меня, Нелл. Весною…
Пегги наблюдала за Нортом поверх краешка своего бутерброда с ветчиной.
– Ты верно тогда сказала, – вдруг произнес он. – Совершенно верно. – Верно было то, что она имела в виду, мысленно поправил себя он, верны были чувства, а не слова. Сейчас он ощущал то же, что она. Это все относилось не к нему, а к другим людям, к другому, новому миру…
Престарелые тетки и дядья продолжали судачить над Нортом.
– Как звали того человека, который мне так нравился в Оксфорде? – спросила леди Лассуэйд. Норт увидел, как ее серебристое тело склонилось в сторону Эдварда.
– Который тебе нравился в Оксфорде? – переспросил Эдвард. – Мне казалось, в Оксфорде тебе не нравился никто… – И оба засмеялись.
Пегги все смотрела на Норта и ждала, что он скажет. А он следил за пузырьками в бокале, опять чувствуя, что у него в голове затягивается узел. Ему хотелось, чтобы существовал некто бесконечно мудрый и добрый, способный думать за него, отвечать за него на вопросы. Однако молодой человек с покатым лбом исчез.
– …Жить по-другому… иначе, – повторил Норт. Это были ее слова, они совсем не выражали то, что он хотел сказать, но он должен был использовать именно их. Теперь я тоже выставил себя дураком, подумал он, и по его спине пробежало неприятное ощущение, как будто по ней полоснули ножом. Он прислонился спиной к стене.
– Да, это был Робсон! – воскликнула леди Лассуэйд. Ее трубный глас прогремел над головой Норта.
– Как же все забывается! – продолжала она. – Ну конечно – Робсон. А его дочь, которая мне тоже нравилась, звали Нелли. Она собиралась стать врачом?
– Умерла, кажется, – сказал Эдвард.
– Умерла, правда? Умерла… – Леди Лассуэйд помолчала. – Так, я хочу, чтобы ты произнес речь, – сказала она, повернувшись к Норту.
Он чуть отодвинулся. Хватит с меня речей, подумал он. В руке он по-прежнему держал бокал, до половины заполненный желтой жидкостью. Пузырьки перестали всплывать. Вино было прозрачно и неподвижно. Спокойствие и одиночество, думал Норт, тишина и одиночество… только в этом состоянии разум может быть свободен.
Тишина и одиночество, повторял он про себя, тишина и одиночество. Его веки сами почти закрылись. Он устал, его клонило в сон; люди все говорили, говорили… Он хотел отделиться от них, отстраниться, представить, что он лежит на широкой голубоватой равнине с холмами на горизонте. Норт вытянул ноги. Где-то паслись овцы, они медленно щипали траву, переставляя вперед то одну ногу, то другую. И блеяли, блеяли. До Норта не доходил смысл разговора. Из-под полуопущенных век он видел руки, державшие цветы, – тонкие, изящные руки. Но эти руки были ничьи. И цветы ли они держали? Или горы? Синие горы с лиловыми тенями… Лепестки падали. Розовые, желтые, белые, с лиловыми тенями, падали лепестки. Они падают, падают и все покрывают, прошептал он. Еще он видел ножку бокала, край блюдца, вазу с водой. Руки подбирали цветок за цветком: белую розу, желтую розу, розу с лиловыми долинами в лепестках. Цветы перегибались через край вазы – разноцветные, с затейливыми формами. А лепестки падали и ложились – лиловые и желтые – как лодочки, как челны на реке. И Норт плыл по течению в челне, в лепестке, спускался вниз по реке, в тишину, в одиночество… есть ли более ужасная мука – вспомнились ему слова, как будто их произнес чей-то голос, – чем та, которую способен причинить человек…
– Проснись, Норт… мы ждем твою речь! – разбудил его голос Китти. Ее милое румяное лицо склонилось над ним.
– Мэгги! – воскликнул он, сбросив остатки сна. Это она сидела рядом и опускала цветы в воду.
– Да, теперь ее очередь говорить, – сказал Николай и положил руку ей на колено.
– Говори, говори! – подбодрил ее Ренни.
Но Мэгги отрицательно помотала головой. Ею завладел смех, он сотрясал ее. Она хохотала, откинув назад голову, словно одержимая добрым духом, который заставлял ее сгибаться и выпрямляться – точно деревце под ветром, подумал Норт. «Долой идолов, долой идолов, долой идолов!» Ее смех звенел, будто деревце было увешано множеством колокольчиков. Норт тоже засмеялся.
Они перестали смеяться. Этажом выше топотали ноги танцоров. Сирена протрубила на реке. По далекой улице загромыхал грузовик. Воздух вдруг заполнился трепетом звуков, как будто что-то выпустили наружу: близилось начало дневной жизни, и этот хор, крик, перекличка, содрогание возвещали лондонский рассвет.
Китти повернулась к Николаю.
– А о чем была бы ваша речь, мистер… К сожалению, не знаю вашего имени, – сказала она. – Та речь, которую перебили?
– Моя речь? – усмехнулся он. – Это была бы чудесная речь! Шедевр! Но как можно говорить, если все время перебивают? Я начинаю: «Давайте поблагодарим», тут Делия говорит: «Не надо меня благодарить», я начинаю опять: «Поблагодарим кого-нибудь, кого угодно…» – а Ренни спрашивает: «За что?» Я приступаю в третий раз, смотрю, а Элинор спит. – Он указал на Элинор. – Так что толку?
– Нет, толк есть… – начала Китти.
Ей все еще чего-то хотелось – завершения, росчерка, – чего именно, она сама не знала. И уже было поздно. Ей пора было уходить.
– Шепните мне по секрету, что вы хотели сказать, мистер…? – попросила она.
– Что я хотел сказать? Я хотел сказать… – Он сделал паузу, выставил руку и по очереди прикоснулся большим пальцем к остальным четырем. – Сначала я хотел поблагодарить хозяина и хозяйку. Потом я хотел поблагодарить этот дом… – он обвел рукой комнату, увешанную плакатами агента по продаже недвижимости, – который давал приют влюбленным, творцам, мужчинам и женщинам доброй воли. И, наконец, – он взял бокал, – я хотел выпить за человеческий род. За человеческий род, – Николай поднес бокал ко рту, – который теперь переживает свое младенчество, и за то, чтобы он достиг зрелости! Дамы и господа! – воскликнул он, привстав и выпятив грудь. – Я пью за это!
Николай стукнул бокалом об стол. Бокал разбился.
– Тринадцатый за вечер! – сообщила Делия, подойдя и остановившись рядом. – Но ничего, ничего. Они очень дешевые – бокалы.
– Что дешевое? – пробормотала Элинор. Она приоткрыла глаза. Где она? Что это за комната? Которая из бесчисленных комнат? Всегда были какие-то комнаты, всегда люди. Всегда – от начала времен… Он сжала в ладони монеты, которые по-прежнему держала, и опять на нее нахлынуло чувство счастья. Может быть, оттого, что она все еще была жива – острое ощущение (она ведь только проснулась), – а та вещица, та твердая безделушка – она вспомнила изъеденного чернилами моржа – исчезла? Элинор широко открыла глаза. Да, она есть, она жива, сидит в этой комнате, и рядом живые люди. Их лица окружали ее. Сначала она не понимала, кто есть кто, а потом стала узнавать знакомые черты. Вот Роза, вот Мартин, а это Моррис. У него на темени почти не осталось волос. А лицо было странно бледным.
Затем она заметила эту странную бледность на всех лицах по очереди. Электрический свет потерял яркость, скатерти стали белее. Голову Норта – он сидел на полу у ног Элинор – окружал белый ореол. А манишка его была немного измята.
Он сидел на полу рядом с Эдвардом, обняв свои колени, и как-то слегка дергался, поднимая на Эдварда глаза, как будто о чем-то умолял его.
– Дядя Эдвард, – услышала Элинор, – расскажите мне…
Он был похож на ребенка, выпрашивающего сказку.
– Расскажите мне, – повторил он, вновь чуть дернувшись. – Вы же ученый. Об античной классике. Об Эсхиле, Софокле, Пиндаре.
Эдвард склонился к нему.
– И о хоре. – Норт опять дернулся. Элинор подвинулась к ним. – О хоре, – повторил Норт.
– Милый мальчик, – добродушно улыбнулся Эдвард, – не проси меня об этом. Я никогда не был в этом силен. Нет, будь моя воля… – он сделал паузу и провел рукой по лбу, – я стал бы… – Его слова заглушил взрыв хохота. Элинор не уловила окончание фразы. Что же он сказал, кем он хотел бы стать? Она упустила его слова безвозвратно.
Должна быть другая жизнь, подумала Элинор, с досадой откинувшись на спинку. Не в мечтах, но здесь и сейчас, в этой комнате, с живыми людьми. Ей показалось, будто она стоит на краю пропасти и ветер развевает ее волосы. Вот-вот она ухватит то, что только что ускользнуло от нее. Должна быть другая жизнь, здесь и сейчас, повторила она про себя. А эта – слишком коротка, слишком изломанна. Мы ничего не знаем, даже о самих себе. Мы только начинаем понимать – отрывочно, местами, думала она. Она сложила ладони лодочками у себя на коленях, – как делала Роза, когда подносила руку к уху. Элинор хотелось охватить текущее мгновение, удержать его, ощутить его как можно полнее, вместе с прошлым и будущим, проникать в него, пока оно не засияет все целиком, ярко и глубоко, светом понимания.
– Эдвард, – начала она, желая привлечь его внимание. Но он не слушал ее, он рассказывал Норту какую-то старую университетскую байку. Бесполезно, подумала Элинор, расслабляя ладони. Оно должно упасть, улететь. А что потом? Ведь и ее ждет бесконечная ночь, бесконечная тьма. Она посмотрела вперед, как будто увидела перед собой вход в очень длинный темный тоннель. Но, думая о тьме, она почувствовала какое-то несоответствие. А просто уже светало. Шторы побелели.
По комнате прошло некое движение.
Эдвард повернулся к Элинор.
– Это кто? – спросил он, указав на дверь.
Она посмотрела. В дверях стояли двое детей. Делия держала их за плечи, приободряя. Она подвела их к столу, чтобы чем-нибудь угостить. Они выглядели скованно и неуклюже.
Элинор оглядела их руки, одежду, обратила внимание на форму их ушей.
– Наверное, дети сторожа, – сказала она.
И действительно, Делия отрезала им по куску торта, и куски были больше, чем если бы она угощала детей своих знакомых. Дети взяли куски и уставились на них с недоумением, будто в них было что-то страшное. Возможно, они были напуганы тем, что их привели из цокольного этажа в гостиную.
– Ешьте! – сказала Делия, слегка хлопнув их по спинам.
Они начали медленно жевать, угрюмо озираясь вокруг.
– Здравствуйте, дети! – крикнул Мартин, кивая им.
Они так же угрюмо уставились на него.
– У вас есть имена? – спросил он. Дети продолжали молча есть. Мартин принялся шарить у себя в кармане. – Ну, говорите! Говорите!
– Молодое поколение, – сказала Пегги, – не намерено говорить.
Дети обратили взгляды на нее, по-прежнему жуя.
– Завтра не надо в школу? – спросила Пегги.
Они покачали головами.
– Ура! – воскликнул Мартин. Он выставил перед собой пару монет, держа их двумя пальцами. – Так, спойте-ка песенку за шесть пенсов!
– Да. Что вы разучивали в школе? – спросила Пегги.
Они уставились на нее, но сохранили молчание. Есть они перестали. Их окружали взрослые люди. Оглядев их, дети быстро толкнули друг друга локтями и вдруг начали петь:
Etho passo tanno hai,
Fai donk to tu do,
Mai to, kai to, lai to see
Toh dom to tuh do.
Звучало это примерно так, но ни слова разобрать было невозможно. Странный текст как будто рождался из мелодии. Дети умолкли.
Они стояли, держа руки за спиной. Затем вдруг приступили к следующему куплету:
Fanno to par, etto to mar,
Timin tudo, tido,
Foll to gar in, mitno to par,
Eido, teido, meido.
Второй куплет они исполнили более свирепо, чем первый. Ритм песни как будто раскачивался, непонятные слова сливались в почти истошный визг. Взрослые не знали, смеяться им или плакать. Детские голоса были так резки, акцент так причудлив…
Дети опять запели:
И вдруг остановились, судя по всему, на середине куплета. Они стояли, молча ухмыляясь и глядя в пол. Никто не знал, что сказать. В исполненной ими песне было нечто чудовищное. Они была пронзительна, неблагозвучна, бессмысленна. Наконец семенящей походкой подошел старый Патрик.
– Очень мило, очень мило. Спасибо, мои дорогие, – проговорил он со своей обычной доброжелательностью, ковыряя во рту зубочисткой. Дети улыбнулись ему и направились к выходу. Когда они, еще медленно и осторожно, проходили мимо Мартина, он сунул им монеты. тут они со всех ног припустили к двери.
– Но что же они пели, черт побери? – удивился Хью Гиббс. – Я, признаться, ни слова не понял. – Он прижал ладони к своей широкой груди, обтянутой белым жилетом.
– Жаргон кокни, наверное, – сказал Патрик. – И чему их учат в школе…
– Но это было… – начала Элинор, но осеклась. Что же это было? Стоя посреди комнаты, дети были наполнены таким достоинством, но при этом производили такие жуткие звуки. Несоответствие между их лицами и голосами было поразительно. Ни одного слова нельзя было понять. – Прекрасно?.. – произнесла Элинор с оттенком вопроса, обернувшись к Мэтти.
– В высшей степени, – сказала Мэгги.
Но Элинор не была уверена, что они имеют в виду одно и то же.
Она собрала свои перчатки, сумочку, две или три монеты и встала. Комната была озарена бледным светом. Предметы словно пробуждались ото сна, сбрасывали покровы, преисполнялись трезвостью повседневной жизни. Комната готовилась вновь исполнять роль конторы по продаже недвижимости. Столы становились конторскими столами, их ножки были ножками конторских столов, но они все еще были уставлены тарелками и бокалами, усыпаны розами, лилиями и гвоздиками.
– Пора уходить, – сказала Элинор, проходя через комнату.
Делия подошла к окну и раздернула занавески.
– Рассвет! – довольно мелодраматично возгласила она.
На другой стороне площади прорисовались очертания домов. Все окна были зашторены, точно дома еще были погружены в глубокий предутренний сон.
– Рассвет! – сказал Николай, вставая и потягиваясь. Он тоже подошел к окну.
За ним последовал Ренни.
– Можно перейти к заключительному слову, – сказал он, встав рядом с Николаем. – О рассвете, о новом дне…
Он указал на деревья, крыши, небо.
– Нет, – возразил Николай, задергивая занавеску обратно. – Ошибаешься. Заключительного слова не будет. Не будет! – воскликнул он, выбрасывая вперед руку. – Потому что не было речи.
– Но ведь солнце встало. – Ренни опять указал на небо.
Это была правда. Солнце встало. Небо между трубами было ярко-голубым.
– Значит, я иду спать, – сказал Николай после некоторой паузы. Он отвернулся от окна. – Где Сара? – спросил он, оглядываясь вокруг.
Сара явно спала, свернувшись в углу и упершись головой в стал.
– Разбуди сестру, Магдалена, – Николай обернулся к Мэгги. Та посмотрела на Сару. Затем взяла со стола цветок и бросила им в сестру. Сара приоткрыла глаза.
– Пора, – сказала Мэгги, прикоснувшись к ее плечу.
– Уже? – вздохнула Сара. Она зевнула и потянулась. Ее взгляд остановился на Николае, как будто она наводила по нему фокус. Наконец она рассмеялась и воскликнула:
– Николай!
– Сара! – ответил он. Они улыбнулись друг другу. Затем он помог Саре встать, она неуверенно оперлась на сестру и потерла глаза.
– Как странно, – пробормотала она, оглядываясь. – Как странно…
Вокруг были грязные тарелки, пустые бокалы из-под вина, лепестки, крошки. В смешанном свете они выглядели прозаично, но не реально, мертвенно, но блистательно. А у окна собрались престарелые братья и сестры.
– Смотри, Мэгги, – шепнула Сара, обернувшись к сестре. – Смотри!
Люди у окна – мужчины в черно-белых выходных костюмах, женщины в ярко-красных, золотых и серебряных нарядах какое-то мгновение были похожи на каменные изваяния. Их платья ниспадали скульптурными складками. Но затем они задвигались, изменили позы, начали говорить.
– Можно тебя подвезти, Нелл? – предложила Китти Лассуэйд. – Меня машина ждет.
Элинор не ответила. Она смотрела на завешенные окна домов на той стороне площади. Стекла были испещрены золотыми бликами. Все выглядело таким чистым, свежим, девственным. В кронах деревьев возились голуби.
– У меня машина… – повторила Китти.
– Послушай, – сказала Элинор, подняв руку. Наверху граммофон играл «Боже, храни короля», но она имела в виду голубей, их воркование.
– Это ведь лесные голуби, да? – спросила Китти. Она склонила голову, прислушиваясь. «Только ты, крошка. Только ты, кро…» – ворковали они.
– Лесные голуби? – удивился Эдвард, поднося ладонь к уху.
– Там, на деревьях, – сказала Китти. Зеленовато-синие птицы возились на ветвях, что-то поклевывая и воркуя между собой.
Моррис стряхнул с жилета крошки.
– В такой час таким старикам, как мы, место в постели, – сказал он. – Я не видел восхода уже… уже…
– Зато в молодости, – вступил старый Патрик, хлопнув его по плечу, – нам ничего не стоило прокутить всю ночь! Помню, я поехал в Ковент-Гарден купить цветов для одной дамы…
Делия улыбнулась, как будто ей напомнили романтическую историю – о ней самой или о ком-то другом.
– А я… – начала Элинор и замолчала. Она вспомнила пустой кувшин из-под молока и листопад. Значит, тогда была осень. А сейчас – лето. Небо нежно-голубое, крыши на его фоне – лиловые, а трубы – цвета красного кирпича. Во всем – неземной покой и простота. – Метро закрыто, автобусы не ходят, – сказала Элинор, отворачиваясь от окна. – Как же мы доберемся до дома?
– Можно и пешком, – предложила Роза. – Ходьба нам не повредит.
– Особенно чудесным летним утром, – сказал Мартин.
По площади пронесся легкий ветерок. В тишине было слышно, как зашуршали ветви, чуть поднимаясь и опускаясь, от чего по воздуху будто прошла зеленая волна.
Затем распахнулась дверь. Пары, одна за другой, толпясь, стали входить в комнату – растрепанные, веселые – и брать свою одежду, шляпы, желая друг другу спокойной ночи.
– Как хорошо, что вы все пришли! – воскликнула Делия, обернувшись к ним и раскинув руки в стороны. – Спасибо, спасибо вам, что пришли! – прокричала она. – Посмотрите на букет Мэгги! – восхитилась она, беря разноцветный букет, который ей протянула Мэгги. – Как прелестно ты их подобрала! Посмотри, Элинор! – Она обернулась к сестре.
Но Элинор стояла спиной к ним. Она следила за такси, которое медленно объезжало площадь по кругу. Автомобиль остановился у подъезда через дом.
– Прелесть, правда? – сказала Делия, выставив цветы перед собой.
Элинор вздрогнула.
– Розы? Да… – Но она смотрела на такси. Из него вышел молодой человек; он заплатил шоферу. За ним появилась девушка в дорожном твидовом костюме. Молодой человек вставил ключ в дверь. – Вот… – прошептала Элинор, когда он открыл дверь и на мгновение остановился на пороге. – Вот! – повторила она, когда дверь захлопнулась за ним с глухим стуком.
