Текст книги "Годы"

Автор книги: Вирджиния Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Делия стала разглядывать пожелтевший портрет своего дедушки с бликом на носу, фотографию дяди Хораса в мундире, тощую скрюченную фигурку на распятии, висевшем справа.

– Ты же в это не веришь! – зло сказала она, глядя на мать, погруженную в сон. – Ты не хочешь умирать.

Она мечтала о ее смерти. Мать лежала перед ней в ложбине между подушками, такая мягкая, терзаемая распадом, но вечная – вечное препятствие, помеха, преграда течению жизни. Делия попыталась оживить в себе какие-то теплые чувства, жалость к ней. Например, в то лето, в Сидмуте, говорила она себе, когда она позвала меня с лестницы в саду… Но эта сцена растаяла, когда Делия стала мысленно вглядываться в нее. Перед ее глазами вставал другой образ – мужчины во фраке, с цветком в петлице. Но она пообещала себе не думать об этом до того, как ляжет в постель. О чем же ей думать? О дедушке с белым бликом на носу? О молитвеннике? О ландышах? Или о зеркале? Солнце зашло, зеркало потемнело и теперь отражало лишь сумрачно-серый кусок неба. Она больше не могла противиться наваждению.

«С белым цветком в петлице…» – начала она. Для этого требовалось несколько минут подготовки. Там должен быть зал, пальмы, внизу – пространство, где толпится много людей… Фантазия начала оказывать свое действие. Делию наполнило восхитительное, волнующее чувство. Она – на помосте, перед ней – многочисленная публика, все кричат, машут платками, свистят. И тут она встает. Поднимается, вся в белом, посреди помоста, рядом с ней – мистер Парнелл [7]7
  Чарльз Стюарт Парнелл (1846–1891) – ирландский политический деятель, борец за гомруль.


[Закрыть].

– Я говорю во имя Свободы, – начинает она, выбрасывая вперед руки, – во имя Справедливости…

Они стоят бок о бок. Он очень бледен, но его темные глаза горят. Он поворачивается к ней и шепчет…

Внезапно грезы были прерваны. Миссис Парджитер привстала на подушках.

– Где я? – вскрикнула она. Она была напугана и растеряна, как бывало часто, когда она просыпалась. Подняв руку, будто взывая о помощи, она повторила: – Где я?

На мгновение Делия тоже растерялась. Где она?

– Здесь, мама, ты здесь! – крикнула она. – В своей комнате!

Делия положила руку на покрывало. Миссис Парджитер судорожно сжала ее и обвела комнату глазами, будто кого-то искала. Казалось, она не узнает дочери.

– Что случилось? – спросила она. – Где я?

Затем она посмотрела на Делию и все вспомнила.

– А, Делия… Мне что-то приснилось, – пробормотала она почти виновато. Какое-то время она лежала, глядя в окно.

Снаружи зажигались фонари, улицу начал заливать мягкий свет.

– Сегодня была хорошая погода, – миссис Парджитер помедлила, – как раз для… – видимо, она забыла, для чего.

– Да, чудная, мама, – повторила Делия с деланной бодростью.

– …для… – повторила попытку ее мать.

Что сегодня за день? Делия не могла вспомнить.

– …для дня рождения твоего дяди Дигби, – наконец выговорила миссис Парджитер. – Передай ему от меня… Передай, что я рада.

– Передам, – сказала Делия. Она забыла о дядином дне рождения, а вот ее мать была в этих делах весьма педантична. – Тетя Эжени… – начала Делия.

Но ее мать смотрела на туалетный столик. В отсвете уличного фонаря скатерть казалась особенно белой.

– Опять чистая скатерка! – пробрюзжала миссис Парджитер. – Расходы, Делия, расходы – вот что меня беспокоит.

– Не стоит, мама, – вяло сказала Делия. Ее глаза приковал портрет дедушки. Почему, интересно, думала она, художник мазнул белилами по кончику его носа? – Тетя Эжени принесла тебе цветы, – сообщила Делия.

На лице миссис Парджитер вдруг выразилось удовлетворение. Она задумчиво устремила взгляд на чистую скатерть, которая только что напомнила ей о счете из прачечной.

– Тетя Эжени… – сказала она. – Я прекрасно помню, – ее голос стал живее и полнозвучней, – день, когда объявили о ее помолвке. Мы все были в саду; пришло письмо, – она помолчала, а затем повторила: – Пришло письмо, – и опять некоторое время ничего не говорила. Судя по всему, перебирала воспоминания. – Милый мальчик умер, но, не считая этого… – опять пауза.

Сегодня она выглядит слабее, подумала Делия, и через все ее существо пробежала волна радости. Фразы матери стали еще более бессвязными, чем обычно. Какой еще мальчик умер? Ожидая, когда миссис Парджитер заговорит, Делия начала считать складки на покрывале.

– Все кузены и кузины летом собирались вместе, – вдруг продолжила мать. – Там был твой дядя Хорас…

– Со стеклянным глазом, – сказала Делия.

– Да. Он повредил глаз, упав с коня-качалки. Тетушки очень ценили Хораса. Они говорили… – последовала долгая пауза. Миссис Парджитер никак не могла найти нужных слов. – Когда Хорас придет… не забудь спросить его о двери в столовую.

Миссис Парджитер наполнила необъяснимая радость. Она даже засмеялась. Вероятно, вспомнила какую-то старинную семейную шутку, предположила Делия, глядя на улыбку, которая померцала и угасла на губах матери. Воцарилось полное молчание. Мать лежала с закрытыми глазами; кисть с единственным кольцом, белая и дряблая, покоилась на покрывале. Слышно было, как в камине потрескивает уголь, как уличный торговец нудит вдалеке. Миссис Парджитер не сказала больше ни слова. Она лежала совершенно неподвижно. Через какое-то время она глубоко вздохнула.

Открылась дверь, и вошла сиделка. Делия встала и удалилась. Где я? – спросила она себя, уставившись на белый кувшин, который заходящее солнце окрасило в розовый цвет. На мгновение она почувствовала себя на границе между жизнью и смертью. Где я? – повторила она, глядя на розовый кувшин, потому что все вокруг выглядело очень странно. Затем она услышала сверху шум льющейся воды и топот ног.

– А, это ты, Рози, – сказала няня, подняв глаза от колеса швейной машины, когда вошла Роза.

Детская была ярко освещена. На столе стояла лампа без абажура. Миссис С., которая раз в неделю приносила выстиранное белье, сидела в кресле с чашкой в руке.

– А ну, принеси свое шитье, будь умницей, – сказала няня, когда Роза пожала руку миссис С., – иначе не успеешь к папиному дню рождения. – Няня расчистила место на столе.

Роза выдвинула ящик стола и достала мешочек для обуви, который она вышивала синими и красными цветами ко дню рождения отца. В нескольких местах розы еще были нарисованы карандашом, и их предстояло доделать. Она разложила мешочек на столе и стала разглядывать, а няня тем временем продолжила рассказывать миссис С. о дочери миссис Кёрби. Но Роза не слушала.

Тогда я пойду одна, решила она, расправляя мешочек. Если Мартин не хочет, я пойду сама.

– Я оставила швейную коробку в гостиной, – громко сказала Роза.

– Так сходи принеси, – отозвалась няня, не вникая в суть дела. Она хотела досказать миссис С. про дочь бакалейщицы.

Приключение началось, сказала себе Роза, прокравшись на цыпочках в детскую спальню. Теперь надо позаботиться об оружии и припасах. Во-первых, стащить нянин ключ. Но где он? Каждый вечер няня прятала его в новом месте, чтобы не нашли воры. Он либо под ящиком для носовых платков, либо в коробочке, где она держит золотую цепочку от часов своей матери. Вот он. Так, оружие есть, подумала она, доставая собственный кошелек из собственного ящика, и припасов вдоволь, подумала она, перекидывая через руку пальто и беря шляпку, – хватит недели на две.

Она тихонько пробралась мимо детской и спустилась по лестнице. Проходя мимо классной, навострила уши. Надо быть осторожнее – не наступить на сухую ветку, не дай Бог, затрещит, говорила она себе, идя на цыпочках. Около материнской спальни она опять остановилась и прислушалась. Тишина. На лестничной площадке она помедлила, глядя вниз, в переднюю. Там никого не было. Из гостиной слышались приглушенные голоса.

Роза очень осторожно повернула ключ в замке входной двери и закрыла ее за собой почти без щелчка. До угла она кралась на корточках вдоль стены, чтобы никто ее не увидел. И только на углу, под ракитником, выпрямилась.

– Я Парджитер, командир кавалеристов, – сказала она, взмахнув рукой. – Я скачу на помощь!

Она отчаянно скачет сквозь ночь на выручку осажденному гарнизону. При ней секретная депеша – она сжала в кулаке кошелек, – которую надо передать лично генералу. Их жизни зависят от нее. Британский флаг еще реет над главной башней: главная башня – это магазин Лэмли; генерал стоит на крыше магазина Лэмли, приставив к глазу подзорную трубу. От нее, скачущей по вражеской территории, зависит, жить им всем или умереть. Она несется галопом по пустыне. Так, перешла на рысь. Начинает темнеть. На улице зажигают фонари. Фонарщик просовывает свой шест в маленькую дверцу. Деревья в садиках перед домами отбрасывают колышущиеся сетчатые тени на мостовую. Мостовая простирается перед Розой – широкая и темная. Перекресток, а напротив – на магазинном островке – лавка Лэмли. Надо только пересечь пустыню, перейти вброд реку, и она будет в безопасности. Выставив руку с пистолетом, она пришпорила коня и пошла галопом по Мелроуз-авеню [8]8
  Мелроуз-авеню – вымышленная улица.


[Закрыть]. Пробегая мимо почтового ящика, она увидела, что под газовым фонарем вдруг появился мужчина.

– Враг! – крикнула Роза сама себе. – Враг! Бабах! – воскликнула она и спустила курок своего пистолета, посмотрев врагу прямо в лицо, когда поравнялась с ним. Лицо было ужасное. Белое, голое, рябое. Он ухмыльнулся ей. И протянул руку, как будто собираясь остановить ее. Чуть не поймал. Она проскочила мимо. Игра кончилась.

Она опять стала самой собой – девочкой, которая ослушалась сестры и бежит в тапочках искать убежища в магазине Лэмли.

Румяная миссис Лэмли стояла за прилавком и складывала газеты. Она смотрела на грошовые часики, картонки с прикрепленными к ним инструментами, игрушечные кораблики, коробочки с дешевыми канцелярскими товарами и, видимо, думала о чем-то приятном, потому что улыбалась. Тут ворвалась Роза. Миссис Лэмли вопросительно подняла голову.

– Здравствуй, Рози! – воскликнула она. – Чего желаешь, моя дорогая?

Руку она так и оставила лежать на кипе газет. Роза стояла, тяжело дыша. Она забыла, зачем пришла.

– Мне коробку с уточками с витрины, – наконец вспомнила Роза.

Миссис Лэмли вразвалку отправилась за уточками.

– Не поздновато ли для девочки гулять одной? – спросила она, посмотрев на Розу так, будто знала, что та улизнула из дому в тапочках, ослушавшись сестры. – Всего хорошего, моя дорогая, и беги домой, – сказала миссис Лэмли, вручая Розе коробку.

На пороге девочка заколебалась: она стояла и смотрела на игрушки под висячей масляной лампой. Потом нехотя вышла.

Я отдала депешу лично генералу, сказала она себе, очутившись опять на тротуаре. А это – трофей, добавила, сжав коробку под мышкой. Я возвращаюсь победительницей, с головой предводителя мятежников, воображала она, окидывая взглядом Мелроуз-авеню, которая простиралась перед ней. Я должна пришпорить коня и поскакать галопом. Но вдохновение покинуло ее. Мелроуз-авеню осталась Мелроуз-авеню. Роза посмотрела вдаль. Впереди лежала просто длинная пустая улица. Тени деревьев дрожали на мостовой. Фонари стояли далеко один от другого, а между ними залегли куски тьмы. Роза пошла быстрым шагом. Вдруг, проходя мимо фонаря, она опять увидела того мужчину. Он прислонился спиной к фонарному столбу, газовый свет мерцал на его лице. Когда Роза поравнялась с ним, он несколько раз втянул губы и выпятил обратно. И мяукнул. Но руки к ней не протянул; руками он расстегивал свои пуговицы.

Роза побежала что было сил. Ей казалось, что он преследует ее. Она слышала, как его ноги мягко топали по тротуару. Она бежала, а все вокруг тряслось; розовые и черные точки прыгали перед ее глазами, когда она подлетела к порогу, вставила ключ в замок и открыла дверь в переднюю. Ей было все равно, шумит она или нет. Она надеялась, что кто-то выйдет и заговорит с ней. Но никто ее не услышал. Передняя была пуста. Собака спала на коврике. В гостиной все так же гудели голоса.

– А когда загорится, – говорила Элинор, – станет слишком жарко.

Кросби сгребла уголь в большую черную гору. Над ней угрюмо вился желтый дымок. Пока уголь только тлел, но, когда он загорится, станет слишком жарко.

– Она видит, как няня ворует сахар, по ее словам. Она видит ее тень на стене, – говорила Милли. Речь шла об их матери. – Да еще Эдвард, – добавила Милли, – забывает писать.

– Кстати, – сказала Элинор. Надо не забыть написать Эдварду. Но для этого будет время после ужина. Она не хотела писать, не хотела разговаривать. Всегда по возвращении из Гроув Элинор казалось, будто многое, разное, происходит одновременно. В ее сознании все повторялись и повторялись слова – слова и образы. Она думала о старой миссис Леви, сидящей на кровати, с копной седых волос, похожей на парик, и лицом, растрескавшимся, как старый глазурованный горшок.

– Тех, кто был добр ко мне, их я помню… Которые ездили в своих каретах, когда я была бедной вдовицей, и стирала, и катала, – тут она протягивала руку, скрюченную и белесую, как древесный корень.

– Тех, кто был ко мне добр, их я помню… – повторила Элинор, глядя на огонь.

Потом вошла дочь миссис Леви, работавшая у портнихи. Она носила жемчуга размером с куриное яйцо; она начала красить лицо; она была очень миловидна. Слегка пошевелилась Милли.

– Я тут подумала, – вдруг сказала Элинор, – что бедные радуются жизни больше, чем мы.

– Леви? – рассеянно спросила Милли. Но затем ее лицо озарилось. – Расскажи мне о Леви, – попросила она. Отношения Элинор с «бедными» – с Леви, Граббами, Паравичини, Цвинглерами и Коббсами – всегда живо интересовали ее. Но Элинор не любила говорить о «бедных» как о персонажах из книги. Она восхищалась миссис Леви, умиравшей от рака.

– У них все как обычно, – сухо сказала Элинор.

Милли посмотрела на нее. Элинор хандрит, подумала она. Это была семейная шутка: «Осторожно. Элинор хандрит. У нее сегодня Гроув». Элинор стыдилась этого, но она действительно почему-то бывала раздражительна, возвращаясь из Гроув, – в ее голове одновременно теснилось столько всего: Кэннинг-Плейс, Эберкорн-Террас, эта комната, та комната. Старая еврейка, сидящая в постели в своей душной каморке; потом возвращение домой, здесь болеет мама, папа брюзжит, Делия и Милли пикируются из-за приглашения… Но она взяла себя в руки. Надо постараться и рассказать сестре что-нибудь интересное.

– Вдруг оказалось, что у миссис Леви есть чем заплатить за квартиру, – сказала Элинор. – Лили ей помогает. Лили работает у портнихи в Шордиче [9]9
  Шордич – бедный район Лондона, где в XIX в. было сосредоточено производство одежды.


[Закрыть]. Она приходила – вся в жемчугах и вообще. Они любят украшения, евреи, – добавила она.

– Евреи? – переспросила Милли. Она как будто попробовала «евреев» на вкус, а потом выплюнула. – Да. Они любят блеск.

– Она на редкость хороша собой, – сказала Элинор, вспоминая румяные щеки и белые жемчужины.

Милли улыбнулась. Элинор всегда заступалась за бедных. Она считала Элинор самым лучшим, самым мудрым, самым замечательным человеком из всех, кого она знала.

– Ты, наверное, любишь бывать там больше всего на свете, – сказала Милли. – Наверное, ты хотела бы и жить там, будь твоя воля, – добавила она, тихонько вздохнув.

Элинор заерзала в кресле. У нее, конечно, были свои мечты, свои планы, но она не хотела обсуждать их.

– Наверное, ты поселишься там, когда выйдешь замуж, – сказала Милли. В ее голосе слышались и досада, и жалоба. Званый ужин, званый ужин у Бёрков, подумала Элинор. Ей не нравилось, что Милли всегда сводит разговор к замужеству. А что они знают о браке? – спросила она себя. Они слишком много сидят дома, подумала она, и не видят никого, кроме знакомых. Томятся взаперти, день за днем… Поэтому она и сказала: «Бедные радуются жизни больше, чем мы». Это пришло ей в голову, когда она вернулась в эту гостиную, к этой мебели, и цветам, и сиделкам… И опять она себя одернула. Надо подождать. Вот когда я останусь одна и буду чистить зубы на ночь… В присутствии других нельзя позволять себе думать о двух вещах сразу. Она взяла кочергу и ударила по углям.

– Смотри! Как красиво! – воскликнула Элинор. На углях плясало пламя, легкий и бесполезный огонек. Такой огонек появлялся, когда в детстве они бросали в камин соль. Она ударила еще раз, и в дымоход полетел сноп золотых искр. – Помнишь, – спросила она, как мы играли в пожарных и мы с Моррисом подожгли дымоход?

– А Пиппи привела папу, – сказала Милли и замолчала. Из передней послышались какие-то звуки. Стукнула трость, кто-то повесил пальто. Глаза Элинор засветились. Это Моррис – да, она узнавала его по характерным звукам. Вот сейчас он входит. Она обернулась с улыбкой, как раз когда дверь открылась. Милли вскочила.

Моррис попытался остановить ее.

– Не уходи… – начал он.

– Нет! – крикнула Милли. – Пойду. Пойду приму ванну, – добавила она торопливо. И ушла.

Моррис уселся в кресло, которое она освободила. Он был рад, что остался с Элинор наедине. Некоторое время оба молчали. Они смотрели на желтый дымок и на маленькое, легкое, никчемное пламя, пляшущее на черной горе угля. Затем он задал обычный вопрос:

– Как мама?

Элинор рассказала, что все без перемен, «кроме того, что она стала больше спать». Моррис наморщил лоб. Он теряет юношескую свежесть, подумала Элинор. Это самое худшее в адвокатуре, все говорят: приходится долго ждать. Он делает черную работу для Сандерса Карри, и это очень скучно, надо целыми днями торчать в суде и ждать.

– Как старик Карри? – спросила она. У старика Карри был трудный характер.

– Желчь дает себя знать, – мрачно ответил Моррис.

– А что ты делал весь день?

– Ничего особенного.

– По-прежнему Эванс против Картера?

– Да, – кратко ответил он.

– И кто выиграет?

– Картер, конечно.

Почему «конечно», хотела она спросить, но на днях она сказала какую-то глупость, показавшую, что она не слушала его. Она все путала: например, какая разница между общим правом и каким-то другим правом? Она ничего не спросила. Они сидели молча и наблюдали за игрой пламени на углях. Пламя было зеленоватое, легкое, никчемное.

– Не думаешь ли ты, что я поступил, как полный дурак? – вдруг спросил Моррис. – Мама болеет, к тому же надо платить за Эдварда и Мартина – папе, наверное, тяжеловато. – Он опять наморщил лоб, и Элинор опять подумала, что он теряет юношескую свежесть.

– Нет, конечно, – сказала она с убеждением. Вне всяких сомнений, было бы нелепо, если бы он пошел в бизнес, ведь его сердце принадлежало юриспруденции.

– Когда-нибудь ты станешь лордом-канцлером, – сказала она. – Я в этом уверена.

Он покачал головой и улыбнулся.

– Точно, – сказала она, посмотрев на него так, как смотрела, когда он возвращался из школы, и все похвалы доставались Эдварду, а Моррис сидел молча – она прекрасно это помнила – и глотал еду, и никто не обращал на него внимания. Но даже сейчас, глядя на него, она вдруг засомневалась. Она сказала, что он станет лордом-канцлером. А может, надо было сказать, «лордом – главным судьей»? Она никак не могла запомнить, кто есть кто, поэтому он и не хочет обсуждать с ней дело «Эванс против Картера».

Она тоже никогда не рассказывала ему про Леви, разве в виде шутки. Вот что самое обидное, когда взрослеешь, подумала она: они не могут всем делиться друг с другом, как раньше. У них никогда не бывает времени побеседовать, как раньше, – обо всем на свете, и говорят они всегда только о фактах, о мелочах. Она поворошила огонь. Вдруг комнату наполнил резкий звук. Это Кросби ударила в гонг, висящий в передней. Словно дикарь, изливающий мстительный гнев на медном идоле. Волны тревожного гула сотрясали воздух.

– Господи, пора переодеваться! – сказал Моррис.

Он встал и потянулся. Поднял руки и подержал их над головой. Так он будет выглядеть, когда станет отцом семейства, подумала Элинор. Он опустил руки и вышел. Элинор еще немного посидела, размышляя, а потом встала. Что я должна не забыть? – спросила она у себя. А, написать Эдварду, тихо сказала она, подходя к письменному столу матери. Теперь это будет мой стол, подумала она, глядя на серебряный подсвечник, миниатюрный портрет деда, бухгалтерские книги – на одной из них была вытиснута золоченая корова – и на пятнистого тюленя с щетиной на спинке – подарок Мартина маме к ее последнему дню рождения.

Кросби держала открытой дверь столовой и ждала, пока они спустятся. Чистка серебра не прошла даром, подумала она. На столе сверкали ножи и вилки. Вся комната, с резными стульями, картинами, двумя кинжалами над камином и красивым буфетом – все эти массивные предметы, которые Кросби ежедневно вытирала и полировала, лучше всего смотрелись вечером. Днем они пахли едой и скрывались под саржей, а вечером были ярко освещены и казались полупрозрачными. И семья очень пригожая, думала она, когда они проходили в столовую: девушки в красивых платьях из узорчатого сине-белого муслина и мужчины, такие элегантные в вечерних пиджаках. Кросби выдвинула кресло полковника. По вечерам он всегда бывал в ударе, ужинал с аппетитом, и его дурное настроение куда-то девалось. Он был в жизнерадостном расположении духа. Заметив это, дети тоже воспряли.

– Ты сегодня в прелестном платье, – сказал он Делии, садясь.

– Оно старое, – откликнулась она, приглаживая синий муслин.

Бывая в хорошем настроении, он излучал великодушие, непринужденность, обаяние, и это ей особенно в нем нравилось. Люди всегда говорили, что она похожа на него. Иногда это ее радовало – например, в этот вечер. В вечернем пиджаке он смотрелся таким чистым, розовым, добродушным. В такие минуты они опять становились детьми, повторяли семейные шутки и смеялись над ними без особенной причины.

– Элинор хандрит, – сказал отец, подмигивая остальным. – У нее сегодня Гроув.

Все засмеялись: Элинор подумала, что он рассказывает о Ровере, собаке, тогда как речь шла о женщине – миссис Эджертон. Кросби, разливавшая суп, сморщилась, потому что ей тоже хотелось расхохотаться. Иногда полковник так смешил Кросби, что ей приходилось отворачиваться и делать вид, будто она чем-то занята у буфета.

– А, миссис Эджертон… – сказала Элинор, принимаясь за суп.

– Да, миссис Эджертон, – отозвался отец и стал дальше рассказывать историю о миссис Эджертон, «про чьи золотые волосы злые языки говорили, что они не совсем ее собственные».

Делия любила слушать рассказы отца об Индии. Они были остроумны и одновременно романтичны. Представлялся офицерский ужин очень жарким вечером: все сидят в обеденных кителях за столом, посреди стола стоит огромная серебряная чаша.

Он всегда был таким, когда мы были маленькими, думала она. Она вспомнила, что он прыгал через костер на ее дне рождения. Она наблюдала за тем, как он ловко раскладывает котлеты по тарелкам левой рукой. Она восхищалась его уверенностью, здравомыслием. Раздавая котлеты, он продолжал:

– Прелестная миссис Эджертон напомнила мне… Я рассказывал вам о старике Парксе по кличке Барсук и…

– Мисс, – тихо сказала Кросби, открыв дверь у Элинор за спиной. Она прошептала несколько слов на ухо девушке.

– Иду, – сказала Элинор, поднимаясь.

– Что такое, что такое? – спросил полковник, остановившись посреди фразы.

Элинор вышла.

– Что-то от сиделки, – сказала Милли. Полковник, только что положивший себе котлету, задержал нож и вилку на весу. Все последовали его примеру. Есть никому уже не хотелось.

– Так, давайте ужинать, – сказал полковник, приступая к котлете. Его веселость пропала.

Моррис нерешительно положил себе картофеля. Вновь появилась Кросби. Она остановилась в дверях, пронзительно глядя своими бледно-голубыми глазами.

– Что там, Кросби? – спросил полковник.

– Кажется, госпоже стало хуже, сэр, – сказала она, необычно подрагивающим голосом.

Все встали.

– Подождите, я схожу узнаю, – сказал Моррис. Все пошли за ним в переднюю. Полковник по-прежнему держал в руках салфетку. Моррис взбежал наверх и почти сразу вернулся.

– У мамы был обморок, – сообщил он полковнику. – Я поеду за Прентисом. – Схватив шляпу и пальто, он бегом спустился по парадной лестнице. Растерянно стоя в передней, все услышали, как он свистом подозвал экипаж.

– Доедайте ужин, девочки, – повелительно сказал отец. Но сам стал ходить взад-вперед по гостиной, держа в руке салфетку.

– Наконец-то, – сказала себе Делия. – Наконец-то!

Ее наполнило ощущение необычайного облегчения и радости. Отец ходил из одной гостиной в другую, она следовала за ним, но старалась не встречаться с ним. Они были слишком похожи, каждый знал, что чувствует другой. Она стояла у окна, глядя вдоль улицы. Там шел ливень. Мостовая была мокрая, крыши блестели. Темные тучи ползли по небу. Ветви качались вверх-вниз в свете фонарей. Что-то внутри Делии тоже вздымалось и опускалось. Что-то неизвестное приближалось к ней. Затем всхлипывание за спиной заставило ее обернуться. Это была Милли. Она стояла у камина под портретом девушки в белом платье с корзиной цветов, и слезы медленно текли по ее щекам. Делия сделала шаг к ней. Надо было подойти к сестре и обнять ее. Но она не могла этого сделать. По щекам Милли текли настоящие слезы. А глаза Делии оставались сухими. Она опять отвернулась к окну. Улица была пуста, только ветви качались вверх-вниз в свете фонарей. Полковник ходил из стороны в сторону. «Проклятье!» – сказал он, наткнувшись на стол. Из верхней комнаты доносились шаги. И неясные голоса. Делия отвернулась к окну.

Подрагивая, подъехала одноколка. Едва она остановилась, из нее выпрыгнул Моррис. За ним последовал доктор Прентис. Он сразу прошел наверх, а Моррис остался ждать в гостиной.

– Может, закончите ужин? – сердито спросил полковник, остановившись перед своими детьми.

– Когда он уйдет, – раздраженно ответил Моррис.

Полковник опять стал ходить.

Потом он замер перед камином, сцепив руки за спиной. Он выглядел напряженным, как будто готовил себя к чрезвычайным обстоятельствам.

Мы оба притворяемся, подумала Делия, украдкой глядя на него, но у него получается лучше, чем у меня.

Она опять посмотрела в окно. Дождь. В лучах фонарей водяные струи сверкали длинными серебристыми нитями.

– Дождь, – тихо сказала Делия, но ей никто не ответил.

Наконец на лестнице послышались шаги, и вошел доктор Прентис. Он осторожно затворил за собой дверь, но молчания не нарушил.

– Ну что? – спросил полковник, поворачиваясь к нему.

Последовала долгая пауза.

– Как вы ее находите? – опять спросил полковник.

Доктор Прентис слегка пожал плечами.

– Ей лучше, – сказал он и добавил: – На данный момент.

Делии показалось, что эти слова ударили ее по голове. Она опустилась на подлокотник кресла.

Значит, ты не умрешь, сказала она про себя, глядя на девушку, которая балансировала на стволе дерева. Та как будто смотрела на свою дочь со злой ухмылкой. Ты не умрешь, никогда, никогда! – безмолвно кричала Делия, сжимая кулаки под портретом своей матери.

– Ну что, продолжим ужин? – сказал полковник, беря салфетку, которую он бросил на стол в гостиной.

Жаль – ужин испорчен, думала Кросби, опять неся с кухни котлеты. Мясо подсохло, а картофель покрылся коричневой корочкой. К тому же у одной из ламп начал подгорать абажур, заметила она, ставя блюдо перед полковником. После этого она вышла и закрыла за собой дверь, а ее хозяева принялись за еду.

В доме было тихо. Собака спала на коврике у подножия лестницы. Было тихо и у двери в комнату больной. Слабое сопение доносилось из спальни Мартина. В детской миссис С. и няня продолжили ужин, прерванный, когда они услышали звуки снизу, из передней. В детской спальне спала Роза. Какое-то время она лежала, свернувшись калачиком, закутав голову одеялом, и сон ее был глубок. Затем она пошевелилась и вытянула руки. Что-то выплыло из черноты. Над Розой висел белый овал, покачиваясь, как будто на веревке. Она приоткрыла глаза. На белом фоне появлялись и исчезали серые пятна. Роза совсем проснулась. Близко перед ней, как будто на веревке, висело лицо. Она закрыла глаза, но лицо не исчезло, оно было рябое и вспучивалось серыми, белыми, лиловатыми пузырями. Роза дотронулась рукой до большой кровати, стоявшей рядом. Но кровать была пуста. Девочка прислушалась. Через коридор, в детской, постукивали ножи и звучали голоса. Она не могла заснуть.

Она стала представлять отару овец, запертую в загоне на поле. Она заставила перепрыгнуть через изгородь одну овцу, потом другую. Она считала их. Одна, две, три, четыре – овцы прыгали через изгородь. Но пятая не захотела прыгать. Она обернулась и посмотрела на Розу. У овцы была длинная серая морда, губы шевелились. Это было лицо того мужчины у почтового ящика, и Роза оказалась с ним один на один. Она закрывала глаза и видела это лицо, открывала – и все равно видела.

Роза села на кровати и закричала:

– Няня! Няня!

Мертвая тишина повсюду. Стук ножей и вилок в соседней комнате прекратился. Она была наедине с чем-то ужасным. Потом до нее донеслось шарканье ног в коридоре. Оно становилось все ближе и ближе. Это тот мужчина. Он взялся за ручку двери. Дверь открылась. Клин света упал на умывальник. Кувшин и таз заблестели. Мужчина здесь, с ней, в комнате… Но это была Элинор.

– Почему ты не спишь? – спросила Элинор. Она поставила свечу и стала расправлять скомканные простыни и пододеяльник.

Элинор посмотрела на Розу. Глаза у той ярко блестели, щеки горели румянцем. В чем дело? Они разбудили ее своим хождением по маминой комнате?

– Что тебя растревожило? – спросила Элинор. Роза зевнула – раз, другой. Но это были скорее вздохи, чем зевки. Она не могла рассказать Элинор, что видела. Ее терзало чувство вины. Почему-то она не могла сказать правду о привидевшемся ей лице.

– Мне приснился страшный сон, – вымолвила Роза. – Я испугалась. – Она опять села на кровати и вздрогнула всем телом.

В чем же все-таки дело? – опять подумала Элинор. Ее испугал Мартин? Они опять гонялись за кошками в саду мисс Пим?

– Вы опять гонялись за кошками? – спросила она. – Бедные кошки. Представь, если бы с тобой так.

Но она знала, что страх Розы не имеет отношения к кошкам. Девочка крепко держала ее за палец и странным взглядом смотрела в пространство.

– Что тебе приснилось? – спросила Элинор, садясь на край кровати.

Роза уставилась на нее. Она не могла рассказать ей, но любой ценой надо было удержать Элинор рядом.

– Мне показалось, что в комнате кто-то есть, – наконец выговорила она. – Грабитель.

– Грабитель? Здесь? – удивилась Элинор. – Роза, ну как может грабитель забраться в детскую? Дома папа, Моррис, они бы никогда не позволили грабителю проникнуть в твою комнату.

– Да, – сказала Роза. – Папа убил бы его.

Что-то странное было в том, как она вздрагивала.

– А что вы там делаете? – спросила она с беспокойством. – Вы что, еще не легли спать? Ведь уже очень поздно, разве нет?

– Что мы делаем? Мы сидим в гостиной. Еще не очень поздно. – В то время, когда Элинор это говорила, в комнате послышался отдаленный гул.

Когда ветер дул со стороны собора Святого Павла, до них доносился колокольный звон. Плавные круги расходились в воздухе: один, два, три, четыре – Элинор считала, – восемь, девять, десять. Она удивилась, что удары прекратились так скоро.