Текст книги "Годы"

Автор книги: Вирджиния Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Миссис Мелоун потеряла ножницы, это ее раздражало.

– Кто мог их опять взять? – пробормотала она.

Китти опустилась на пол и стала искать ножницы. Миссис Мелоун шарила в коробке для рукоделья. Затем она сунула руку в щель между сиденьем и спинкой кресла и выудила оттуда не только ножницы, но и перламутровый ножичек для разрезания бумаги, который пропал очень давно. Находка рассердила ее. Она доказывала, что Эллен никогда не выбивает кресла как следует.

– Вот они, Китти, – сказала миссис Мелоун.

Некоторое время обе молчали. В последнее время между ними никогда не исчезало какое-то напряжение.

– Тебе понравилось у Робсонов, Китти? – спросила мать, продолжив вышивание.

Китти не ответила и перевернула газетный лист.

– Недавно провели эксперимент, – произнесла она. – С электрическим светом. «Ярчайший луч внезапно осветил все водное пространство, отделявшее судно от берега Гибралтара. Стало светло, как днем». – Китти сделала паузу. Сидя в кресле своей гостиной, она видела яркий свет, идущий от кораблей. Однако в этот момент открылась дверь, и вошел Хискок с запиской на подносе.

Миссис Мелоун взяла ее и молча прочла.

– Ответа не будет, – сказала она. По голосу матери Китти поняла: что-то случилось. Миссис Мелоун сидела, держа записку в руке.

Хискок закрыл за собой дверь.

– Роза умерла! – сказала миссис Мелоун. – Тетя Роза. – Она положила развернутую записку на колени. – Это от Эдварда.

– Тетя Роза умерла? – переспросила Китти. За мгновение до того она думала о ярком свете на красных скалах. А теперь все погрузилось в сумрак. Обе молчали. В глазах матери стояли слезы.

– Именно когда она так нужна детям, – произнесла она, воткнув иглу в материю. Она начала медленно сворачивать вышивку.

Китти закрыла «Таймс» и осторожно, стараясь не шуршать газетой, положила ее на столик. Она видела тетю Розу всего один раз. Ей стало неловко.

– Принеси мой ежедневник, – наконец попросила ее мать.

Китти принесла.

– Надо отменить званый ужин в понедельник, – сказала миссис Мелоун, просматривая свои записи о планах на неделю.

– И визит к Лэйзомам в среду, – прошептала Китти, заглядывая через плечо матери.

– Мы не можем отменить все, – сухо ответила мать, и Китти услышала в ее голосе упрек.

Но надо было писать письма. Китти занялась этим под диктовку матери.

Почему ей так хочется отменить все наши планы? – думала миссис Мелоун, наблюдая за пишущей дочерью. Почему ей больше не нравится куда-то ходить со мной? Она стала просматривать письма, которые ей отдала Китти.

– Почему в тебе так мало интереса к здешней жизни, Китти? – раздраженно спросила миссис Мелоун, отодвигая письма в сторону.

– Мама, милая мама… – начала Китти, стараясь предотвратить обычную перепалку.

– Нет, но чем ты хочешь заниматься? – настаивала ее мать. Она отложила вышивку и сидела прямо, приняв довольно грозный вид. – Твой отец и я хотим только, чтобы ты нашла себе дело по душе, – продолжила она.

– Милая мама… – повторила Китти.

– Можешь помогать отцу, если тебе скучно помогать мне, – сказала миссис Мелоун. – Папа на днях сказал, что ты совсем перестала к нему заходить. – Она, поняла Китти, имеет в виду историю колледжа, которую писал отец. Он предложил, чтобы Китти помогала ему. Она вспомнила, как чернила – из-за неловкого движения ее руки – залили пять поколений оксфордцев, уничтожив много часов изощренных отцовских усилий на бумажной ниве. Она опять услышала, как он сказал – с присущей ему учтивой иронией: «Природа создала тебя не для науки, моя дорогая», – и приложил к рукописи промокательную бумагу.

– Да, – виновато ответила Китти матери, – я давно не заходила к папе. Но ему всегда что-то… – Она заколебалась.

– Естественно, – сказала миссис Мелоун, – что человек на таком посту…

Китти сидела молча. Обе молчали. Обе терпеть не могли эту мелочную пикировку, обоим были неприятны эти повторяющиеся сцены, которые тем не менее казались неизбежными. Китти встала, взяла написанные ею письма и отнесла в переднюю.

Чего она хочет? – спрашивала себя миссис Мелоун, глядя вверх на картину, но не видя ее. В ее возрасте… – подумала она и улыбнулась. Она так хорошо помнила сидение дома весенними вечерами вроде этого в йоркширской глуши. Стук конских копыт по дороге можно было услышать за много миль. Она помнила, как распахивала окно своей спальни, смотрела на темные кусты в саду и кричала: «Неужели это жизнь?!» А зимой был снег. Она и сейчас будто слышала, как он обваливается с садовых деревьев. А Китти живет в Оксфорде, в центре всего самого-самого…

Китти вернулась в гостиную и едва приметно зевнула. Она бессознательно поднесла руку к лицу, и этот жест утомления тронул ее мать.

– Устала, Китти? – спросила миссис Мелоун. – День был долгий. Ты что-то бледная.

– У тебя тоже усталый вид, – сказала Китти.

Забили колокола – удар за ударом теснили друг друга, налезая один на другой в сыром и тяжелом воздухе.

– Иди спать, Китти, – сказала миссис Мелоун. – Слышишь? Пробило десять.

– А ты не пойдешь, мама? – спросила Китти, стоя рядом с ее креслом.

– Твой отец вернется еще не скоро, – ответила миссис Мелоун, опять надевая очки.

Китти знала, что всякие попытки убедить мать бесполезны. Это было частью таинственного ритуала, составлявшего жизнь ее родителей. Китти нагнулась и едва коснулась губами ее щеки – единственный знак нежности, который они себе позволяли. Между тем они очень любили друг друга, хотя и постоянно ссорились.

– Доброй ночи, спи спокойно, – сказала миссис Мелоун. – Не хотелось бы, чтобы твой румянец увял, – добавила она, против обыкновения обняв дочь одной рукой.

После ухода Китти она сидела не двигаясь. Роза умерла, думала она, Роза, почти ее ровесница. Она перечитала записку. Ее прислал Эдвард. А Эдвард, стала размышлять миссис Мелоун, влюблен в Китти, но не знаю, хочу ли я, чтобы она вышла за него… Она взяла иголку. Нет, лучше не за Эдварда… Есть еще молодой лорд Лассуэйд… Это был бы прекрасный брак, думала она. Дело не в том, что я желаю ей богатства, и титул меня не волнует, – она вдела нитку в иголку. Дело не в этом, просто он способен дать ей то, чего она хочет… А что это? Масштаб возможностей, решила миссис Мелоун, начав вышивать. Затем ее мысли вернулись к Розе. Роза умерла. Роза, почти ее ровесница. Кажется, тогда он впервые и сделал ей предложение, думала она, – в тот день, когда они устроили пикник на пустоши. Была весна. Они сидели на траве. Она живо представила Розу в черной шляпке с петушиным пером, ее ярко-рыжие волосы… И как она покраснела и очень похорошела, когда подъехал на лошади Эйбел – к их полной неожиданности: его часть расквартировали в Скарборо. Да, это было в день пикника на пустоши.

* * *

В доме на Эберкорн-Террас было очень темно. Сильно пахло весенними цветами. Уже несколько дней росла гора венков на столе в передней. В сумраке – все шторы были задернуты – цветы мерцали. Передняя была наполнена страстными ароматами, как оранжерея. Венки все прибывали. В одних были лилии с широкими золотыми полосами или с пятнистыми зевами, липкими от нектара, в других – белые тюльпаны, белая сирень – цветы всех сортов, и с толстыми бархатными лепестками, и с тончайшими, полупрозрачными, и все они были тесно увязаны, венчик к венчику, в виде кругов, овалов, крестов – так, что уже и на цветы-то едва походили. К венкам были прикреплены карточки с черными рамками: «С глубокими соболезнованиями от майора Бранда и миссис Бранд», «С любовью и соболезнованиями от генерала Элкина и миссис Элкин», «Дорогой Розе от Сьюзен». На каждой карточке было написано несколько слов.

Даже сейчас, когда у подъезда стоял катафалк, зазвонил звонок, и вошел мальчик-посыльный с очередным букетом лилий. Остановившись в передней, он снял фуражку: несколько мужчин, пошатываясь от тяжести, сносили по лестнице гроб. Роза, в черном-пречерном платье, побуждаемая няней, сделала шаг вперед и бросила на гроб свой маленький букетик. Но он соскользнул с гроба, поскольку тот был наклонен и качался на покатых плечах служителей, приглашенных от «Уайтлиз». Семья последовала за ними.

День выдался неровный: летучие тени сменялись яркими лучами, вырывавшимися из-за облаков. Похоронная процессия двинулась шагом. Садясь во вторую карету вместе с Милли и Эдвардом, Делия заметила, что в окнах домов напротив задернуты шторы – в знак соболезнования, – но в одном месте служанка подглядывает. Остальные как будто не видели ее, они думали о своей матери. Вырулив на широкую улицу, поехали быстрее: путь до кладбища был неблизкий. Через щель между шторками Делия видела играющих собак, распевающего попрошайку, мужчин, снимавших шляпы при виде катафалка. Но к тому моменту, когда мимо них проезжала вторая карета, шляпы возвращались на место. Люди бодро и равнодушно сновали по тротуарам. Магазины уже пестрели весенними нарядами; женщины останавливались и смотрели на витрины. Но им, детям покойной, предстоит все лето носить только траур, думала Делия, глядя на угольно-черные брюки Эдварда.

Они почти не говорили, разве что перебрасывались короткими формальными фразами, как будто уже участвовали в церемонии. В их отношениях произошла какая-то перемена. Они стали серьезнее, а еще – немного важничали, как будто смерть матери наложила на них новые обязанности. Но у всех, кроме Делии, легко получалось вести себя правильно – только ей приходилось делать усилие. Она оставалась вне всего этого, как и отец, думала она. Когда Мартин вдруг расхохотался за чаепитием, а потом замолчал с виноватым видом, она почувствовала: так вел бы себя папа, да и я сама, будь мы честны.

Она опять выглянула из окошка. Еще один мужчина снял шляпу – высокий, во фраке, – но нет, она не позволит себе думать о мистере Парнелле, пока не кончатся похороны.

Наконец они достигли кладбища. Заняв место в небольшой группе, шедшей за гробом к церкви, Делия с облегчением обнаружила, что ее охватило некое сильное и торжественное чувство. В церкви люди стояли по обе стороны от прохода, и она ощущала на себе их взгляды. Потом началась служба. Священник был их родственником. Первые слова прозвучали ярко, необычайно красиво. Делия, стоявшая за отцом, заметила, что он сделал над собой усилие и расправил плечи.

«Я есмь воскресение и жизнь» [15]15
  Ин., 11, 25.


[Закрыть].

После стольких дней, проведенных в полутемном доме, слова откровения наполнили ее ощущением благодати. Это было искреннее чувство, она будто сама произносила их. Но затем, по мере того как кузен Джеймс читал дальше, что-то исчезло. Смысл затуманился. Она не могла уловить его разумом. А потом опять знакомая красота вдруг ненадолго пробилась наружу. «…Как трава, которая утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает» [16]16
  Пс., 89, 6.


[Закрыть]. Она ощутила эту красоту. Вновь они звучали музыкой. Но затем кузен Джеймс как будто заспешил, словно не совсем верил в то, что говорил. Словно перешел от известного к неизвестному, от того, во что верил, к тому, во что не верил. Даже голос его изменился. Он казался таким же чистым, накрахмаленным и выглаженным, как его одежды. Но что он имел в виду, говоря все это? Делия отчаялась понять. Это либо понимаешь, либо не понимаешь, думала она. Мысли ее блуждали.

Но я не буду думать о нем, убеждала себя она, воображая высокого мужчину, который стоял рядом с ней на помосте и поднимал шляпу, не буду – пока все не кончится. Она задержала взгляд на отце. Она видела, как он промокнул глаза большим белым носовым платком и положил его обратно в карман. Потом опять вытащил и опять промокнул глаза. Голос умолк. Отец окончательно убрал платок в карман. Маленькая семейная группа вновь выстроилась за гробом, и вновь черные люди по обе стороны от прохода встали и смотрели на них, пропускали вперед, а потом пошли за ними вслед.

Влажный воздух, снова ласково овеявший лицо, принес ей чувство облегчения. Но, оказавшись на улице, она опять стала замечать мелочи. Черные лошади били копытами, вырывая ямки в желтом гравии. Она вспомнила, как кто-то сказал, что лошадей для похорон привозят из Бельгии и что они очень норовисты. И вид у них норовистый, подумала она, их черные холки в пене, но – она одернула себя. Люди в беспорядке стали выходить из храма – по одному, по двое – и направляться к свежему желтому холмику у могилы. Здесь Делия приметила, что могильщики стоят чуть поодаль, держа в руках лопаты.

Последовала пауза. Люди все подходили и занимали места – кто ближе, кто дальше. На глаза Делии попалась бедная женщина в поношенной одежде, переходившая с места на место позади всех. Делия подумала, не старая ли это прислуга, но имени вспомнить не смогла. Дядя Дигби, брат ее отца, стоял прямо напротив нее, держа свой цилиндр обеими руками, как некий священный сосуд, и являя собой образ скорбного благочестия. Некоторые женщины плакали, а из мужчин – никто. Мужчины стояли в одной позе, женщины – в другой, заметила Делия. Затем все началось заново. Всплеск величавой музыки наполнил их уши: зазвучало «Человек, рожденный женою» [17]17
  Иов, 14,1.


[Закрыть]; церемония возобновилась, опять люди почувствовали общность, сплотились. Семья подступила к могиле ближе остальных и неотрывно смотрела на гроб, который, блистая полированными стенками и ручками, лежал на земляном дне ямы, ожидая вечного погребения. Он выглядел слишком новым для вечного погребения. Делия смотрела в могилу. Там лежит ее мать, в этом гробу, женщина, которую она так любила и ненавидела. У Делии потемнело в глазах. Она испугалась, что упадет в обморок. Но она должна смотреть, должна чувствовать. Это ее последний шанс. На гроб упала земля. Три камешка стукнулись о твердую блестящую поверхность. Когда они падали, Делию охватило ощущение чего-то вечно длящегося, жизни, перемешанной со смертью, смерти, претворяющейся в жизнь. Ведь, глядя на гроб, она слышала, как щебечут воробьи – все быстрее и быстрее, как скрипят колеса в отдалении – все громче и громче; жизнь подступала ближе и ближе…

«Мы приносим Тебе сердечное благодарение, – зазвучал голос, – за то, что Тебе было угодно избавить сестру нашу от горестей этого грешного мира…»

Какая ложь! – мысленно прокричала Делия. Какая гнусная ложь! Он отнял у нее единственное искреннее чувство, испортил единственный момент понимания.

Она подняла голову. Элинор и Моррис стояли бок о бок, у них были опухшие лица, красные носы, по щекам текли слезы. А отец выглядел таким застывшим, окоченевшим, что в ней поднялось судорожное желание расхохотаться. Так никто не может чувствовать, подумала она. Он переигрывает. Никто из нас ничего не чувствует, мы все притворяемся.

Наконец все задвигались. Усилия сосредоточиться остались позади. Люди начали разбредаться в разные стороны, никто не пытался сформировать процессию. Собрались небольшие группки. Люди украдкой обменивались рукопожатиями – здесь же, среди могил – и даже улыбались.

– Как любезно, что вы пришли, – говорил Эдвард, пожимая руку сэру Джеймсу Грэму, который в ответ слегка похлопал его по плечу. Должна ли она тоже подойти и поблагодарить его? Среди могил это казалось неловким. Похороны начали походить на мрачноватый и приглушенный пикник на кладбище. Делия заколебалась: она не знала, что следует делать дальше. Отец побрел прочь. Она оглянулась. Появились могильщики. Они аккуратно укладывали венки один на другой. Шнырявшая на задах женщина стояла рядом с ними, наклонившись, и читала фамилии на карточках. Церемония закончилась. Шел дождь.

1891

Осенний ветер дул над Англией. Он срывал с деревьев листья, и они, трепеща и играя багрянцем и желтизной, сыпались или медленно планировали, описывая широкие дуги перед тем, как улечься на землю. В городах, нападая порывами из-за углов, ветер то сдергивал с головы шляпу, то взметал женскую вуаль. Деньги оживленно циркулировали. На улицах было людно. За покатыми столами в конторах близ собора Св. Павла клерки задумывались, остановив движение пера по линованной бумаге. После отпуска работать было трудно. Маргит, Истбурн и Брайтон [18]18
  Маргит, Истбурн, Брайтон – курортные городки на побережье Англии.


[Закрыть]оставили на их коже бронзовый загар. Воробьи и скворцы, нестройно щебеча на карнизах Св. Мартина [19]19
  Имеется в виду лондонская церковь Святого Мартина на Полях, построена в 1726 г.


[Закрыть], выбеливали головы гладкотелых статуй, стоявших с жезлами или свитками в руках на Парламентской площади. Дуя вслед поезду, который спешил прибыть до отплытия корабля, ветер морщил воды Английского канала, раскачивал виноградные гроздья в Провансе и заставлял ленивого юношу-рыбака, лежавшего на спине в своей лодке на Средиземном море, перевернуться на бок и вытащить снасть.

Но в Англии, на севере, было холодно. Китти, леди Лассуэйд, сидя на террасе рядом с мужем и его спаниелем, потеплее закутала плечи в плащ. Она смотрела на вершину холма, где в качестве ориентира для кораблей торчал монумент в форме колпака, воздвигнутый старым графом. Лес был окутан дымкой. Рядом, на террасе, каменные женщины держали в руках вазы с алыми цветами. Прозрачный голубоватый дым стелился над пламенеющими георгинами, которые росли на длинных клумбах, спускавшихся к реке.

– Траву жгут, – сказала Китти.

Раздался легкий стук в окно, и на террасу, спотыкаясь, вышел ее маленький сын в розовом костюмчике, с пятнистой лошадкой в руках.

В Девоншире, где круглые красные холмы и долины с крутыми склонами вбирали в себя морской воздух, кроны деревьев еще были густыми – слишком густыми, как сказал за завтраком Хью Гиббс. Слишком густыми для охоты, сказал он, и Милли, его жена, отпустила его на собрание охотников. С корзиной на руке она пошла по ухоженной дорожке из неровных плоских камней, вразвалку, как женщина, ждущая ребенка. Над стеной сада висели желтые груши, такие налитые, что они приподнимали листья. Но до груш уже добрались осы: кожура была изъедена. Сорвав плод, Милли остановилась. «Пух, пух, пух!» – донеслось из дальнего леса. Кто-то стрелял.

Дым пеленой висел над шпилями и куполами университетских городов. Здесь его источала пасть горгульи, там он цеплялся за облезлые желтые стены. Эдвард, быстрым шагом совершавший свой моцион, примечал запахи, звуки и цвета, делая вывод, что впечатления от реальности очень сложны и мало кто из поэтов умеет выразить их вполне. Однако должна быть, думал он, какая-то греческая или латинская строка, передающая контраст… – но тут ему повстречалась миссис Лэйзом, и он приподнял фуражку.

У Дома правосудия сухие листья угловато лежали на каменных плитах мостовой. По дороге в свою адвокатскую контору Моррис, вспоминая детство, шаркал в листьях ногами, и они разлетались по сторонам и ссыпались в канавы. А в Кенсингтон-Гарденз по ним почти никто не ходил, только дети, с хрустом давя каштаны и желуди, бегали среди деревьев, подхватывали охапки листьев и мчались дальше сквозь туман по аллеям, гоня вперед свои обручи.

Носясь над холмистыми просторами, ветер пускал по ним широкие кольца тени, которые постепенно растворялись в зелени. Но в Лондоне улицы задерживали полет облаков, густой туман висел над Ист-Эндом у реки, из-за тумана звучали отдаленно голоса людей, кричавших: «Железный лом берем! Железный лом!», и глухо пели шарманки в пригородах. Ветер нес дым – потому что в каждом дворике, в углу заросшей плющом стены, где еще ютились последние герани, лежали кучи листьев; резвое пламя пожирало их, и дым летел на улицу, в открытые поутру окна гостиных. Ведь стоял октябрь, месяц, когда рождается год.

Элинор сидела за своим письменным столом с пером в руке. Как странно, думала она, касаясь кончиком пера изъеденной чернилами щетинки на спине Мартинова моржа, как странно, что этопережило столько лет. Возможно, этот косный предмет переживет их всех. Если она его выбросит, он все равно продолжит где-то существовать. Но за все это время она не выбросила его, потому что он – часть целого, он связан с чем-то или с кем-то еще – с ее матерью, например… Она приложила листок промокательной бумаги. На ней проступило лучистое пятно. Затем она подняла глаза. Во дворе жгли траву, оттуда вился дым, источавший сильный и едкий запах; там падали листья. На улице играла шарманка. «Sur le pont d’Avignon» [20]20
   «На мосту Авиньонском» – французская детская песенка.


[Закрыть], – тихо пропела Элинор в такт мелодии. Как там дальше? – эту песню Пиппи пела, протирая нам уши куском противной мокрой фланели.

– «Ron, ron, ron, et plon, plon, plon», – продолжила Элинор. Но тут музыка умолкла. Шарманку унесли дальше. Элинор обмакнула перо в чернила. – Трижды восемь… – прошептала Элинор. – Двадцать четыре, – уверенно добавила она, вывела число внизу страницы, собрала небольшие красные и синие тетрадки и понесла их в кабинет отца.

– А вот и хозяйка! – добродушно встретил ее он, сидя в своем кожаном кресле с розоватой финансовой газетой. – Вот и хозяйка, – повторил отец, глядя поверх очков.

Он все медленнее соображает, подумала Элинор. А она спешила. Но они очень хорошо ладили друг с другом, почти как брат и сестра. Он отложил газету и перешел к письменному столу.

«Побыстрее бы, папа, – подумала она, когда он, не торопясь, отпирал ящик, в котором держал чековую книжку, – не то я опоздаю».

– Молоко сильно подорожало, – сказал он, похлопывая по обложке с золоченой коровой.

– Да, в октябре сезон яиц, – отозвалась она.

Пока отец крайне медленно выписывал чек, Элинор оглядела комнату. Она походила на деловую контору: газеты, ящики с бумагами – только над камином висят конские удила, да на полке стоит серебряный кубок, награда за победу в поло. Интересно, подумала она, он все утро сидит тут, читая финансовые газеты и обдумывая свои вклады? Отец перестал писать.

– Куда теперь? – спросил он с лукавой улыбкой.

– В Комитет, – ответила Элинор.

– В Комитет, – повторил отец, ставя свою четкую и жирную подпись. – Что ж, держись там твердо, не давай сесть себе на шею, Нелл. – Он вписал в гроссбух число.

– Ты днем пойдешь со мной, папа? – спросила Элинор, когда он оторвал перо от бумаги. – Сегодня Моррис выступает в суде.

Он покачал головой:

– Нет, мне надо в три быть в Сити.

– Тогда увидимся за обедом, – сказала Элинор, намереваясь уйти. Но отец поднял руку. Он что-то хотел сказать, но не решался. У него погрузнело лицо, заметила про себя Элинор, и на носу видны прожилки. Он становится все более грузным и все больше наливается кровью.

– Я тут подумывал зайти к Дигби, – сообщил он после долгого молчания, а затем встал, отошел к окну и выглянул в сад.

Элинор не терпелось уйти.

– Как листья падают… – заметил отец.

– Да, – сказала она. – И траву жгут.

Отец постоял, глядя на дым.

– Траву жгут, – повторил он.

Помолчав, он наконец произнес:

– У Мэгги сегодня день рождения. Я думал преподнести ей небольшой подарок. – Он сделал паузу. Элинор поняла: он хочет, чтобы подарок купила она.

– Что же ты хочешь подарить?

– Ну, – неуверенно сказал он, – что-нибудь приятное на вид, знаешь, чтобы она могла носить…

Элинор постаралась вспомнить, сколько лет исполняется ее двоюродной сестре Мэгги – семь или восемь?

– Ожерелье? Брошку? Что-нибудь такое? – быстро спросила она.

– Да, что-нибудь такое, – согласился отец, опять устраиваясь в кресле. – Что-нибудь приятное, чтобы она могла носить. – Он открыл газету и слегка кивнул дочери. – Спасибо, дорогая, – сказал он, когда она выходила.

На столе в передней, между серебряным подносом, на котором горой были свалены визитные карточки – большие и маленькие, некоторые с загнутыми уголками, – и куском плюша, которым полковник полировал свой цилиндр, лежал тонкий заграничный конверт с надписью «Англия», выведенной в углу крупными буквами. Элинор, торопливо сбежав по лестнице, походя бросила его к себе в сумку. Быстрыми семенящими шажками она пересекла Эберкорн-Террас, остановилась на углу и нетерпеливо посмотрела вдоль улицы. Среди множества экипажей ей удалось разглядеть объемистую махину – слава Богу, желтого цвета: слава Богу, она успела на омнибус. Подняв руку, Элинор остановила его и взобралась наверх. Натянув на колени кожаный полог, она вздохнула с облегчением. Теперь все заботы лежат на вознице. Элинор расслабилась. Она вдыхала мягкий лондонский воздух, с удовольствием слушая глухой гул Лондона. Ей нравилось смотреть вдоль улицы на кабриолеты, фургоны и кареты, проезжающие мимо, – у каждого экипажа была впереди какая-то цель. Она любила после лета, в октябре, возвращаться к полнокровной жизни. Отдыхала она в Девоншире, у Гиббсов. Все вышло очень хорошо, думала она, оценивая брак ее сестры и Хью Гиббса, глядя на Милли и ее детей. А Хью… Элинор улыбнулась. Он ездил на большой белой лошади, разбрасывавшей копытами палую листву. Но там слишком много деревьев и коров и слишком много низких холмов, вместо одного высокого, думала она. Ей не нравился Девоншир. Она была рада вернуться в Лондон, ехать на втором этаже желтого омнибуса, с сумкой, набитой бумагами, в октябре, когда все начинается вновь. Омнибус покинул жилой квартал, дома изменились, попадалось все больше магазинов. Это ее мир, здесь она в своей стихии. Улицы были запружены народом, женщины с корзинами для покупок роились у дверей магазинов. В этом движении было что-то знакомое, ритмичное, люди напоминали грачей, то садящихся на поле, то снимающихся с него.

Элинор тоже ехала по своим делам – она перевернула часы на запястье, не взглянув на них. После Комитета – Даффус, после Даффуса – Диксон. Потом обед, а затем – Дом правосудия… Обед и в полтретьего – Дом правосудия, повторила она. Омнибус катился по Бэйзуотер-Роуд. Улицы становились все беднее.

Возможно, и не стоило брать на работу Даффуса, сказала она себе, – она думала о Питер-стрит [21]21
  Питер-стрит – вымышленное название.


[Закрыть], где находились построенные ею дома. Крыша опять течет, из раковины дурно пахнет. Тут омнибус остановился, одни люди вышли, другие вошли, омнибус поехал дальше. Однако лучше поручать работу скромному человеку, думала она, глядя на огромные витрины из толстого стекла, украшавшие один из больших магазинов, чем обращаться в какую-нибудь крупную фирму. Бок о бок с большими магазинами всегда есть мелкие лавки. Вот загадка. Как мелкие лавки умудряются выжить? – удивлялась она. Но если Даффус… – начала она новую мысль, и омнибус опять остановился. Элинор подняла голову, встала. Если Даффус полагает, что может на меня давить, продолжила она, спускаясь по ступенькам, то он узнает, что ошибается.

Элинор быстро прошла по гаревой дорожке к сараю из оцинкованного железа, в котором устраивались собрания. Она опоздала, все уже пришли. Это было ее первое собрание после отдыха, и ее встретили улыбками. Джадд даже вынул изо рта зубочистку – в качестве приветствия, которое польстило Элинор. Вот и все опять в сборе, подумала она, садясь на свое место и раскладывая на столе бумаги.

Но она имела в виду «их», не себя. Она не существует, она – никто. А они все перед ней: Брокет, Кафнелл, мисс Симс, Рэмсден, майор Портер и миссис Лэйзенби. Майор проповедует необходимость организации, мисс Симс (бывшая фабричная работница) за версту чует высокомерие, миссис Лэйзенби предлагает написать своему родственнику сэру Джону, за что получает отповедь Джадда, ушедшего на покой лавочника. Садясь, Элинор улыбнулась. Мириам Пэрриш читает письма. Но зачем морить себя голодом, подумала Элинор, слушая ее. Бедняжка совсем отощала.

Пока шло чтение писем, она оглядывала помещение. Недавно здесь были танцы. Красные и желтые бумажные гирлянды висели под потолком. Цветной портрет принцессы Уэльской по углам украшали веночки из желтых роз. Грудь принцессы пересекала лента цвета морской волны, на коленях она держала пухлую желтую собачку, а плечи ее были расшиты и увешаны жемчугом. Ее облик был преисполнен безмятежности и безразличия. Забавная реакция на все их споры и разногласия, подумала Элинор. Лэйзенби перед этим преклоняется, мисс Симс это высмеивает, а Джадд просто смотрит, подмигивая и ковыряя в зубах. Будь у него сын, как-то сказал он Элинор, он послал бы его в «нивирситет». Однако Элинор прервала свои размышления. К ней обратился майор Портер.

– Так, мисс Парджитер, – сказал он, вовлекая ее в разговор, поскольку они были равными по общественному положению, – вы не высказали нам своего мнения.

Элинор собралась с мыслями, чтобы высказать им свое мнение. У нее было мнение, причем весьма определенное. Она откашлялась и начала говорить.

Дым, который несло через Питер-стрит, собрался в узком промежутке между домами в полупрозрачную серую завесу. Но здания по обе стороны было хорошо видно. Кроме двух домов в середине улицы, все они были точными копиями друг друга: желто-серые коробки с крышами из шифера. Ничего особенного не происходило. Несколько ребятишек играли на мостовой, две кошки что-то теребили лапами в канаве. Однако женщина, высунувшись из окна, рыскала во все стороны взглядом, как будто обшаривала каждую щель, чтобы найти в ней пропитание. Ее глаза, алчные, ненасытные, похожие на глаза хищной птицы, сейчас глядели угрюмо и сонно, словно им было нечем утолить свой голод. Ничего не происходило – совершенно ничего. Но она все смотрела и смотрела, бросая свой праздный и недовольный взор то в одну, то в другую сторону. Затем из-за угла вывернула двуколка. Женщина проследила за ней взглядом. Экипаж остановился перед домами напротив, которые отличались от других зелеными подоконниками и наддверными медальонами с изображением подсолнечника. Из двуколки вышел невысокий человек в твидовой кепке и постучал. Дверь открыла женщина на сносях. Она отрицательно покачала головой, затем посмотрела в обе стороны вдоль улицы и закрыла дверь. Человек остался ждать. Лошадь терпеливо стояла, опустив голову со свисающими поводьями. В окне появилась еще одна женщина, у нее было белое лицо с многочисленными подбородками и нижняя губа, выступавшая подобно карнизу. Высунувшись из окна вместе, две женщины наблюдали за мужчиной. У него были кривые ноги. Он курил. Женщины обменялись каким-то замечанием о нем. Он стал ходить туда-сюда: да, точно, он кого-то ждал. Выбросил окурок сигареты. Женщины все смотрели. Что он сделает дальше? Может, покормит лошадь? Но тут из-за угла быстрым шагом вышла высокая женщина в жакете и юбке из серого твида. Коротышка обернулся и приподнял кепку.

– Простите за опоздание, – громко сказала Элинор, подходя, и Даффус приподнял кепку с добродушной улыбкой, которая ей так нравилась.

– Ничего, мисс Парджитер, – сказал он. Ей всегда хотелось, чтобы он видел в ней не просто работодателя.

– Ну, приступим, – сказала она. Предстоявшее дело вызывало у нее отвращение, но сделать его приходилось.

Дверь открыла миссис Томс, квартирантка с первого этажа.

Боже, подумала Элинор, глядя на округлость у нее под фартуком, опять ждет ребенка – несмотря на все, что я ей говорила.

Они стали ходить по домику – из комнаты в комнату, а миссис Томс и миссис Гроувс следовали за ними. Здесь трещина, там пятно… У Даффуса была линейка, которой он постукивал по штукатурке. Хуже всего то, думала Элинор, пока миссис Томс говорила, что он все равно мне по душе, ничего не могу с собой поделать. В основном – из-за его валлийского акцента: он был очень обаятельным негодяем. Он изворотлив, как уж, она это понимала, но когда он начинал говорить – так певуче! – ей сразу вспоминались долины Уэльса… В штукатурке зияла дыра, такая глубокая, что в нее можно было засунуть палец.