Текст книги "Годы"

Автор книги: Вирджиния Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

– Посмотрите, мистер Даффус, вот здесь, – сказала Элинор, наклоняясь и вставляя в дыру палец.

Он лизнул карандаш. Ей нравилось ходить вместе с ним на его хозяйственный двор, смотреть, как он измеряет доски и кирпичи, она любила слушать, как он называет предметы короткими и четкими техническими терминами.

– Теперь пройдем наверх, – сказала она. В ее глазах он был похож на муху, которая пытается выбраться из тарелки. С такими мелкими подрядчиками, как Даффус, всегда рискованно иметь дело. Со временем они могут выбиться наверх, стать такими же, как Джадд, посылать сыновей в «нивирситет», но могут потерпеть крах, и тогда… У него жена и пятеро детей, она видела их в комнате позади магазина, они играли на полу с мотками хлопчатобумажных ниток. Ей всегда хотелось, чтобы ее пригласили войти… Но вот и верхний этаж, где лежит прикованная к постели старая миссис Поттер.

Элинор постучала и громко спросила жизнерадостным тоном:

– Можно войти?

Ответа не последовало. Старушка была совершенно глуха, поэтому они вошли. Она лежала, забившись в угол кровати, как всегда без какого-либо занятия.

– Я привела мистера Даффуса, чтобы он взглянул на ваш потолок! – прокричала Элинор.

Старушка подняла голову и принялась сотрясать руками, напоминая большую взъерошенную обезьяну. На пришедших она смотрела диким, подозрительным взглядом.

– Потолок, мистер Даффус. – Элинор указала на большое желтое пятно. Дом построили пять лет назад, а все уже требует ремонта.

Даффус распахнул окно и высунулся наружу. Миссис Поттер ухватилась за руку Элинор, как будто боялась, что ее сейчас побьют.

– Мы пришли осмотреть ваш потолок, – очень громко повторила Элинор. Но ее обращение не достигло цели. Старуха принялась хныкать, сплетая слова в скорбную песнь, состоявшую поровну из жалоб и проклятий. Хоть бы Господь забрал ее. Каждую ночь она молит Его освободить ее. Все дети ее умерли.

– Просыпаясь утром… – начала она.

– Да-да, миссис Поттер. – Элинор попыталась утешить старушку, но та крепко держала ее руки.

– Я молю Его освободить меня, – продолжила миссис Поттер.

– Листья забили водосток, – сказал Даффус, повернувшись к Элинор.

– А какие боли! – Миссис Поттер вытянула вперед руки, морщинистые и узловатые, как кривые древесные корни.

– Да-да, – сказала Элинор. – Крыша течет, дело не только в листьях, – ответила она Даффусу.

Даффус опять высунулся.

– Мы позаботимся, чтобы вам было удобнее! – крикнула Элинор старухе, которая то раболепно трясла головой, то горестно прижимала ко рту ладонь.

Даффус опять втянул голову в комнату.

– Вы разобрались, в чем причина? – резко спросила у него Элинор.

Он что-то записывал в свой блокнот. Элинор мечтала поскорее уйти. Миссис Поттер попросила прощупать ее плечо. Элинор прощупала. Старуха все так же цепко держала ее руку. На столике стояло лекарство. Раз в неделю сюда приходит Мириам Пэрриш. Зачем мы это делаем? – спрашивала себя Элинор, пока миссис Поттер продолжала говорить. Зачем заставляем ее жить? Она посмотрела на лекарство. Это невыносимо. Элинор отняла у старухи свою руку.

– До свиданья, миссис Поттер! – прокричала она, ощущая свою неискренность и свое здоровье. – Мы починим ваш потолок! – Элинор закрыла за собой дверь.

Миссис Гроувс ковыляла впереди, ведя ее в кухню, чтобы показать раковину. Пряди желтых волос свешивались на ее немытые уши. Если бы я занималась этим каждый день, думала Элинор на ходу, то стала бы мешком с костями – как Мириам, с бусами на шее… И зачем все это? Она наклонилась, чтобы понюхать раковину.

– Итак, Даффус, – сказала Элинор, глядя Даффусу в глаза, когда инспекция была окончена. В ее ноздрях еще стояла вонь из раковины. – Какие у вас предложения?

В ней поднимался гнев. В основном виноват он, Даффус. Он обманул ее. Но, стоя перед ним, видя его худую фигурку и то, как его бабочка задралась поверх воротника, она почувствовала неловкость.

Он лукавил, извивался. Элинор поняла, что вот-вот выйдет из себя.

– Если вы не можете хорошо работать, – сухо сказала она, – я найму кого-нибудь другого. – Она говорила тоном полковничьей дочери, тоном зажиточного сословия, который сама не могла терпеть. Даффус на глазах помрачнел. Но Элинор не отступила: – Вам должно быть стыдно. – Ее слова явно возымели на него действие. – Всего хорошего, – кратко попрощалась она.

Она заметила, что на этот раз он не наградил ее обаятельной улыбкой. Но их надо запугивать, иначе они тебя будут презирать, думала Элинор, когда миссис Томс открывала перед ней дверь. Она опять обратила внимание на то, как у той выпирает живот под фартуком. Толпа детей стояла и смотрела на лошадь Даффуса. Но никто из ребятишек, заметила Элинор, не осмелился почесать лошади нос.

Элинор опаздывала. Она бросила взгляд на терракотовый медальон с подсолнечником. Этот символ ее девических устремлений вызвал у нее мрачную усмешку. Она хотела, чтобы он в центре Лондона напоминал о цветах и полях. Но теперь он растрескался. Элинор, по обыкновению, пошла быстрым шагом. Движение будто разбивало какую-то неприятную корку, помогало избавиться от старухиной хватки, которую она еще чувствовала на своем плече. Она почти бежала, уворачиваясь от женщин, делавших покупки. Она метнулась на дорогу и подняла руку среди экипажей и лошадей. Кондуктор увидел ее, обхватил рукой и втащил на подножку. Она успела на омнибус.

Наступив на ногу мужчине в углу, она уселась между двумя пожилыми женщинами. Она слегка запыхалась и покраснела от бега, прическа грозила вот-вот развалиться. Элинор посмотрела украдкой на других пассажиров. Все они выглядели немолодыми, солидными, как будто в их жизни все уже решено. В омнибусе ей почему-то всегда казалось, что она моложе всех, однако сегодня, сумев победить Джадда в споре, она чувствовала себя повзрослевшей. Омнибус ехал по Бэйзуотер-Роуд, серый ряд домов прыгал перед глазами Элинор вверх-вниз. Магазины сменялись жилыми домами. Здания были большие и маленькие, общественные и частные. А вот церковь вздымает свой точеный шпиль. Внизу же – трубы, провода, канавы… Губы Элинор зашевелились. Она говорила сама с собой. Везде есть пивная, библиотека и церковь, бормотала она.

Мужчина, которому она наступила на ногу, смерил ее взглядом. Распространенный тип женщины: с сумкой; филантропка; хорошо питается; старая дева; как все женщины ее сословия – холодна; страсть в ней ни разу не просыпалась; и все же не лишена привлекательности. Смеется… Тут Элинор обернулась и поймала его взгляд. Она вслух разговаривала сама с собой в омнибусе. Надо отучить себя от этой привычки. Такое следует откладывать до того времени, когда чистишь зубы. Но к счастью, омнибус остановился. Она вышла и быстрым шагом двинулась по Мелроуз-Плейс [22]22
  Мелроуз-Плейс – вымышленное название.


[Закрыть]. Она чувствовала себя молодой и полной сил. После Девоншира все казалось ей новым и свежим. Она посмотрела вдоль уходящей вдаль, украшенной множеством колонн перспективы Эберкорн-Террас. Дома с портиками и палисадниками выглядели очень респектабельно. Элинор представилось, что в каждой гостиной она видит снующую над столом руку горничной, которая накрывает его к обеду. В нескольких домах к обеду уже приступили: сквозь сужающиеся кверху промежутки между шторами Элинор видела сидящих за столами людей. Сама она на обед опоздала, думала она, взбегая по ступеням парадного и вставляя в дверь ключ. Тут ее внутренний голос напомнил: «Что-нибудь приятное на вид, чтобы она могла носить…» Элинор остановилась, так и не повернув ключ. День рождения Мэгги. Отцовский подарок. Забыла. Элинор помедлила, а затем повернулась и сбежала вниз. Надо зайти к Лэмли.

Миссис Лэмли, располневшая за последние годы, сидела в подсобной комнате своего магазина, пережевывая холодную баранину. Она увидела, что через стеклянную дверь вошла мисс Элинор.

– Доброе утро, мисс Элинор, – сказала лавочница, выходя навстречу.

– Что-нибудь приятное, чтобы носить, – тяжело дыша, проговорила Элинор. Миссис Лэмли заметила, что она очень хорошо выглядит и загорела на отдыхе. – Для моей племянницы, то есть, кузины. Для дочурки сэра Дигби, – добавила Элинор.

Миссис Лэмли посетовала, что ее товары слишком дешевы.

У нее есть игрушечные кораблики, куклы, золотые часики по два пенса – но ничего подходящего для дочурки сэра Дигби. Однако мисс Элинор спешит.

– Вот, – сказала Элинор, указав на коробку с бисерными ожерельями. – Это подойдет.

Скромновато, подумала миссис Лэмли, доставая синие бусы с золотыми крапинками, но мисс Элинор настолько спешила, что даже не дала завернуть их.

– Я и так опоздала, миссис Лэмли, – сказала она, приветливо помахав рукой, и убежала.

Миссис Лэмли она нравилась. Всегда такая доброжелательная. Очень жаль, что не вышла замуж, – все-таки неправильно позволять младшей сестре выходить замуж наперед старшей. Хотя – ей надо присматривать за полковником, а он стареет, заключила миссис Лэмли, возвращаясь в подсобную комнату к своей баранине.

– Мисс Элинор будет с минуты на минуту, – сказал полковник, когда Кросби внесла блюда. – Не снимайте крышки. – Он стоял спиной к камину и ждал дочь. Да, подумал он, почему бы нет? – Почему бы нет? – повторил он вслух, глядя на блюдо под крышкой. На сцене опять появилась Майра. Очередной дружок оказался скотиной – полковник это предвидел. А что он может предоставить Майре? Что он вообще должен предпринять по этому поводу? Вдруг он понял, что желает обо всем рассказать Элинор. Почему бы нет, в конце концов? Она уже не дитя, подумал полковник, а ему совсем не по душе это… эта необходимость скрытничать. Однако мысль о том, как он откроется дочери, вызывала у него смущение. – Вот и она, – громко сказал он Кросби, молча стоявшей в ожидании рядом с ним.

Ни за что! – решил он про себя с внезапным убеждением, когда Элинор вошла. Не могу. Увидев ее, он отчего-то осознал, что не может открыться ей. В конце концов, подумал он, отмечая, как она румяна, как беззаботно выглядит, – у нее своя жизнь. Его пронизала ревность. Ей надо думать о своих сердечных делах, подумал он, когда она села за стол.

Элинор толкнула ожерелье, и оно переехало через стол к полковнику.

– Так, что это? – спросил он, посмотрев на вещицу отсутствующим взором.

– Подарок для Мэгги, папа. Лучше я не нашла. Боюсь, слишком дешевый.

– Замечательно, – сказал он, разглядывая ожерелье все так же безучастно. – Как раз то, что ей понравится. – Он отодвинул подарок в сторону и стал резать курицу.

Элинор была очень голодна и до сих пор еще не отдышалась. Она чувствовала, что немного «закрутилась», как она сама называла это состояние. Вокруг чего вообще что-то может крутиться? – задалась она вопросом, наливая себе хлебного соуса. Вокруг какого-то стержня? Сегодня утром сцены так быстро сменяли одна другую, и на каждую надо было по-особому настроиться – одно выставить вперед, другое запрятать вглубь. А сейчас она ничего не чувствует, она просто голодна, просто ест курицу, и все. Но постепенно ее стало охватывать ощущение близкого присутствия отца. Ей нравилась его солидность, методичность, с которой он пережевывал курятину, сидя напротив дочери. Чем он был занят сегодня, интересно? Продавал акции одной компании и покупал – другой? Полковник вышел из оцепенения.

– Ну, как в Комитете? – спросил он.

Элинор рассказала, преувеличив свою победу над Джаддом.

– Правильно. Не пасуй перед ними, Нелл. Не давай сесть себе на шею. – Полковник по-своему гордился дочерью, а ей нравилось быть предметом его гордости. Однако она не упомянула Даффуса и квартал Ригби-Коттеджез. Отец не питал сочувствия к людям, которые не умеют обращаться с деньгами, а Элинор не получала ни пенни прибыли – все уходило на ремонт. Она перевела разговор на Морриса и его дело, которое будет слушаться в Доме правосудия. Она опять посмотрела на часы. Невестка Силия будет ждать ее у Дома правосудия точно в полтретьего.

– Я должна спешить, – сказала Элинор.

– Брось, эти законники всегда тянут резину, – возразил полковник. – Кто судья?

– Сандерс Карри.

– Тогда это продлится до второго пришествия, – сказал полковник. – А в каком зале будет суд?

Элинор не знала.

– Кросби, подойдите… – позвал полковник.

Кросби было велено принести «Таймс». Пока Элинор глотала фруктовый пирог, полковник переворачивал неуклюжими пальцами большие газетные листы. К тому моменту, когда она разливала кофе, он уже выяснил, в каком зале будет слушаться дело.

– А ты – в Сити, папа? – спросила Элинор, ставя чашку на блюдце.

– Да, у меня встреча, – сказал он. Он любил бывать в Сити, независимо от того, были у него там дела или нет.

– Странно, что судьей будет Сандерс Карри, – сказала Элинор, вставая. – Что он любит, мореный дуб? – Карри коллекционировал сундуки.

– Скорее всего, у него там одни подделки, – предположил отец. – Не спеши, – попросил он. – Возьми извозчика, Нелл. Если тебе нужна мелочь… – Он стал шарить обрубками пальцев в кармане. Глядя на него, Элинор вспомнила свое детское ощущение, что его карманы – это бездонные серебряные копи, откуда можно добыть сколько угодно монет в полкроны.

– Что ж, – сказала Элинор, взяв деньги. – Увидимся за чаем.

– Нет, – напомнил он. – Я иду к Дигби.

Он взял ожерелье своей большой волосатой рукой. Элинор все-таки казалось, что оно смотрится слишком дешево.

– А как насчет коробочки? – спросил полковник.

– Кросби, найдите коробочку для ожерелья, – распорядилась Элинор.

Кросби, вдруг напустив на себя деловитость, поспешила в подвал.

– Тогда за ужином, – сказала Элинор. Это значит, подумала она с облегчением, что мне не надо возвращаться к чаепитию.

– Да, за ужином, – согласился полковник. Он поднес к сигаре горящий бумажный жгут и затянулся. Сигара испустила облачко дыма. Элинор нравился запах сигар. Она задержалась на мгновение, чтобы вдохнуть его.

– Передай привет тете Эжени, – сказала она. Полковник кивнул, попыхивая сигарой.

Взять одноколку было очень приятно – это позволяло сэкономить пятнадцать минут. Элинор устроилась в углу и с удовлетворением вздохнула, когда створки щелкнули над ее коленями. Минуту ее сознание было совершенно ничем не занято. Она наслаждалась покоем, тишиной, возможностью не делать никаких усилий, а просто сидеть в углу экипажа. Покуда он трясся по улицам, она чувствовала себя сторонней наблюдательницей. Теперь до самого Дома правосудия она будет просто сидеть и ничего не делать. Путь впереди далекий, а конь ей попался неторопливый – рыжий и мохнатый. Он продвигался мерной рысцой по Бэйзуотер-Роуд. Уличное движение почти отсутствовало: люди еще обедали. Даль окуталась мягкой серой дымкой, звенели колокольчики, мимо проплывали дома. Элинор перестала замечать, что за дома они проезжали. Она чуть прикрыла глаза и тут же невольно увидела собственную руку, берущую письмо со стола в передней. Когда это было? Сегодня утром. Что она с ним сделала? Положила в сумку? Да. Вот оно, нераспечатанное. Письмо от Мартина из Индии. Она прочтет его по дороге. Письмо было написано на очень тонкой бумаге мелким Мартиновым почерком. Оно оказалось длиннее, чем обычно, и рассказывало о приключении вместе с каким-то Рентоном. Кто такой этот Рентон? Элинор не могла вспомнить. «Мы вышли на рассвете», – прочла она.

Она выглянула из окошка. Их задержало оживленное движение у Марбл-Арч. Из парка выезжали кареты. Конь попытался встать на дыбы, но кучер ловко унял его.

Элинор продолжила чтение: «Я очутился один посреди джунглей…»

Что ты там забыл? – подумала она.

Она увидела перед собой брата, его рыжую шевелюру, круглое лицо и это самое задиристое выражение, которое, всегда полагала Элинор, рано или поздно доведет его до беды. Так, видимо, и случилось.

«Я заблудился, а солнце уже клонилось к закату», – прочла Элинор.

«Солнце клонилось…» – повторила Элинор, глядя вперед, вдоль Оксфорд-стрит. Солнечные лучи сверкали на платьях в витринах. Джунгли – это очень густой лес, предположила она, состоящий из кривых низкорослых деревьев, темно-зеленого цвета. Мартин был в джунглях один, а солнце клонилось к закату. Что же было потом? «Я решил, что лучше оставаться на одном месте». Значит, он стоял один среди этих кривых деревьев, в джунглях, а солнце клонилось к закату. Она уже не видела улицу. Наверное, там было холодно, думала она, – когда зашло солнце. Она стала читать дальше. Ему надо было развести костер. «Я пошарил в кармане и обнаружил, что у меня всего две спички… Первая спичка погасла». Элинор представила себе кучу сухих веток и одинокого Мартина, смотревшего, как гаснет спичка. «Потом я зажег другую, и, благодаря одному лишь везению, она сделала свое дело». Бумага загорелась, от нее занялся хворост, над ним поднялось пламя. Элинор торопилась, желая поскорее дочитать до конца, «…однажды мне показалось, что я слышу крики, но они затихли».

«Они затихли!» – вслух сказала Элинор.

Экипаж остановился у Чансери-Лэйн. Полицейский переводил через дорогу пожилую женщину. Но дорога была джунглями.

«Они затихли, – повторила Элинор. – А потом?»

«…я взобрался на дерево… я увидел тропу… солнце вставало… Меня уже записали в погибшие».

Экипаж остановился. Некоторое время Элинор сидела не двигаясь. Она видела перед собой только чахлые деревца и брата, который смотрел на поднимающееся над джунглями солнце. Солнце вставало. Мгновение пламя плясало на мрачной громаде Дома правосудия. Все благодаря второй спичке, подумала Элинор, расплачиваясь с возницей и выходя.

– Ну, наконец-то! – воскликнула маленькая женщина в мехах, стоявшая у одной из дверей. – Я уже решила не ждать и собиралась уйти! – В чертах ее лица было что-то кошачье, она волновалась, но очень гордилась мужем.

Они прошли сквозь вертящуюся дверь в зал, где должно было слушаться дело. Сначала зал показался им темным и переполненным людьми. Мужчины в париках и мантиях вставали, садились, входили и выходили, напоминая стаю птиц, гомозящихся на поле. Среди них не было ни одного знакомого, и Морриса Элинор не видела. Она оглядывалась кругом, стараясь отыскать его.

– Вон он, – шепнула Силия.

Один из адвокатов в переднем ряду повернул голову. Это был Моррис. Но как странно он выглядел в этом пожелтевшем парике! [23]23
  Новоиспеченные адвокаты обзаводились белыми париками, которые затем никогда не мыли и не чистили. Пожелтевший парик – признак опытности.


[Закрыть]Скользнув взглядом по Элинор и Силии, он ничем не показал, что узнал их. И Элинор не улыбнулась ему. Торжественная атмосфера, усиливаемая мертвенным светом, налагала запрет на все проявления личных привязанностей. Во всем этом было что-то ритуальное. Со своего места Элинор видела Морриса в профиль. Парик прямоугольно обрамлял его лицо, отчего оно смотрелось как на портрете. Никогда еще брат не представал перед Элинор в таком великолепии: и лоб, и нос его выглядели совсем не как обычно. Элинор посмотрела по сторонам. Они все были похожи на портреты. Все адвокаты выглядели броско, их фигуры были резко очерчены, как на портретах восемнадцатого века, вывешенных в ряд на стене. Они так же вставали и садились, смеялись, разговаривали… Внезапно дверь распахнулась настежь. Пристав потребовал тишины перед появлением его светлости. Все замолчали и встали, вошел судья. Один раз поклонившись, он сел под королевским гербом. Элинор почувствовала, как по ее телу пробежала легкая дрожь благоговения. Это был старик Карри. Но как он преобразился! В последний раз, когда она его видела, он сидел во главе обеденного стола, который посередине был украшен полосой желтоватой вышитой ткани, ниспадавшей мягкими складками. Взяв свечу, судья стал водить Элинор по гостиной и показывать свою старинную дубовую мебель. А сейчас он величествен, внушает почтительный страх, облачен в мантию…

Один из адвокатов встал. Элинор попыталась следить за тем, что говорил этот человек с большим носом, но теперь уловить ход мысли было уже трудно. Все равно она слушала. Затем поднялся другой адвокат – коротышка с куриной грудью и в пенсне. Он прочитал какой-то документ, потом он и первый адвокат стали спорить. Кое-что из того, что он говорил, она понимала, хотя как это было связано со слушаемым делом, оставалось неясно. Когда же выступит Моррис? – думала она. Видимо, еще не скоро. Отец был прав, эти законники умеют тянуть резину. Спешить к чаепитию нет нужды, поэтому сгодится и омнибус. Элинор сосредоточила внимание на Моррисе. Он рассказывал что-то смешное рыжеватому соседу. Это его друзья, подумала она, это его жизнь. Она вспомнила, как в юности он мечтал об адвокатуре. Это ведь она переубедила папу. Однажды утром она собралась с духом и пошла к нему в кабинет… Но вот, к ее восторгу, Моррис поднялся со своего места.

Элинор почувствовала, как ее невестка замерла от волнения, вцепившись в свою сумочку. Моррис начал говорить, такой высокий, черно-белый… Одной рукой он держался за полу своей мантии. Как хорошо она знала эту привычку Морриса – за что-нибудь держаться, так что становилось видно белый шрам в том месте, где он порезался во время купания. Зато другой жест – широкий взмах руки – она не узнала. Это уже из его профессиональной жизни, из жизни в судебных залах. И голос его звучал незнакомо. Но то и дело, когда Моррис воодушевлялся, в его речь проскальзывали ноты, которые вызывали у Элинор улыбку: она слышала родной голос. Она не удержалась от того, чтобы полуобернуться к невестке и сказать: «Это наш Моррис!» Но Силия не отрываясь смотрела на мужа. Элинор тоже сделала попытку сосредоточиться на его доводах. Он выражался удивительно ясно, выговаривая слова с чудесной расстановкой. Вдруг судья перебил его:

– Правильно ли я вас понял, мистер Парджитер? Вы считаете… – Он произнес это вежливым и все-таки жутким тоном. Но Элинор с радостью отметила, как Моррис сразу замолчал, как учтиво склонил голову, слушая судью.

Но сумеет ли он ответить? – думала Элинор, ерзая на сиденье от волнения, как будто он был ребенком и мог опростоволоситься. Однако ответ был у него наготове. Без спешки и трепета он открыл тетрадь, нашел нужное место, прочел несколько фраз, после чего судья кивнул и сделал пометку в объемистой книге, лежавшей перед ним. Элинор почувствовала огромное облегчение.

– Как славно у него получилось! – прошептала она. Невестка кивнула. Но сумочку она держала так же цепко. Элинор почувствовала, что можно расслабиться. Она огляделась. Вокруг царило странное смешение торжественности и непринужденности. Адвокаты входили и выходили, стояли, прислонившись к стенам. В бледном газовом свете, лившемся с потолка, казалось, что их лица имеют цвет пергамента, их черты были словно вырезаны из дерева. Она посмотрела на судью. Теперь он сидел, откинувшись на спинку своего большого резного кресла подо львом и единорогом [24]24
  Лев и единорог изображены на королевском гербе Великобритании (лев олицетворяет Англию, единорог – Шотландию).


[Закрыть], и слушал. Он выглядел бесконечно печальным и мудрым, как будто слова сыпались на него уже много веков. Он поднял тяжелые веки, наморщил лоб, маленькая рука болезненного вида показалась из огромного рукава и написала несколько слов в толстой книге. Затем он опять полуприкрыл глаза и погрузился в свое вечное бдение над тяжбами несчастных смертных. Мысли Элинор начали блуждать. Она откинулась на жесткую спинку деревянного сиденья и позволила волне воспоминаний подхватить и унести ее прочь. Сцены прошедшего утра вставали, тесня друг друга, перед ее глазами. Джадд в Комитете; отец, читающий газету; старуха, хватающая ее за руку; рука горничной раскладывает приборы на столе; Мартин в джунглях зажигает вторую спичку…

Элинор стало не по себе. Воздух в зале был спертый, свет сумрачный, и судья потерял былое очарование: теперь он выглядел сварливым, не избавленным от человеческих слабостей, и Элинор вспомнила с улыбкой, как он наивен и легковерен, когда дело касается старинных дубовых сундуков, хранящихся в этом кошмарном доме на Квинз-Гейт [25]25
  Квинз-Гейт – улица в Лондоне, недалеко от нее (на Гайд-Парк-Гейт) Вирджиния Вулф родилась и жила до 1904 г.


[Закрыть]. «Этот я нашел в Уитби» [26]26
  Уитби – городок на северо-востоке Англии.


[Закрыть], – как-то заявил он. А это была подделка. Элинор хотелось смеяться, двигаться. Она поднялась и шепнула:

– Я ухожу.

Невестка пробормотала что-то – возможно, осуждающее. Но Элинор, как могла тихо, пробралась к вертящейся двери и вышла на улицу.

Ее окружили грохот, неразбериха, простор Стрэнда, и она сразу почувствовала облегчение. Душа будто расправилась. Было еще светло; суета, суматоха, мельтешение многоликой жизни неслись ей навстречу. Как будто что-то прорвалось на свободу – и в ней, и в мире. После недавнего напряжения она казалась себе рассеянной, ни к чему не привязанной. Она побрела по Стрэнду, с наслаждением всматриваясь в уличную спешку, разглядывая витрины, полные сверкающих цепочек и кожаных чемоданов, белые фасады церквей, неровные зубцы крыш, расчерченные проводами. И надо всем – облачное, но ослепительно белое небо. Ветер дул ей в лицо. Она глубоко вдохнула влажный прохладный воздух. И этот человек, подумала она, вспомнив сумрачный тесный зал суда и лица с глубокими тенями, должен сидеть там с утра до вечера, каждый день. Она опять увидела Сандерса Карри, откинувшегося на спинку большого кресла, с лицом, собранным в тяжелые складки. Как Моррис выносит это? Впрочем, он всегда мечтал об адвокатуре.

Экипажи, фургоны и омнибусы неслись мимо, как будто отшвыривая воздух в лицо Элинор, выплескивая грязь на тротуары. Люди теснились и толкались, и она ускорила шаг, чтобы поспевать за их потоком. Ей пришлось остановиться, пропуская фургон, который поворачивала одну из улочек, круто спускавшихся к реке. Элинор посмотрела наверх и между крыш увидела летящие темные тучи, набухшие дождем, безразличные тучи-скитальцы. Она пошла дальше.

Она опять задержалась у въезда в вокзал Черинг-Кросс. Здесь небо открывалось широким куполом. Элинор увидела, что его – высоко-высоко – пересекает вереница птиц. Она проследила за ними взглядом. Затем продолжила свой путь. Людей, идущих пешком и едущих в экипажах, втягивало внутрь, как соломинки, которые течением прибивает к быкам моста. Элинор пришлось подождать. Мимо нее проезжали экипажи, нагруженные коробками.

Она завидовала этим людям. Ей тоже хотелось бы поехать за границу: в Италию, в Индию… Потом она смутно почувствовала, что происходит нечто особенное. Мальчишки у ворот раздавали газеты с необычной быстротой. Люди хватали их, раскрывали и читали на ходу. Элинор посмотрела на смятый плакат, обернутый вокруг ног газетчика. На нем очень большими черными буквами было написано: «Умер».

Затем плакат расправило ветром, и она прочла еще одно слово: «Парнелл».

– Умер… – повторила Элинор. – Парнелл.

Несколько мгновений она стояла пораженная. Как он мог умереть – Парнелл? Она купила газету. Там это было написано.

– Парнелл умер! – сказала она вслух. Она подняла голову и опять увидела небо. Тучи летели мимо. Она посмотрела на улицу. Мужчина указывал пальцем на газетную статью. «Парнелл умер!» – злорадно сказал он. Но разве мог он умереть? В небе как будто что-то погасло.

Элинор медленно пошла к Трафальгарской площади, держа газету в руке. У фонтана она остановилась и посмотрела в большой бассейн, полный воды. Ветер гулял по ней черной рябью. В воде отражались ветви и бледная полоса неба. Какой странный сон, думала Элинор, какой сон… Но ее кто-то толкнул, и она обернулась. Она должна пойти к Делии. Делии это небезразлично. Для Делии это очень важно. О чем она говорила, когда бросила дом, близких ради «Дела», ради этого человека? О Справедливости, Свободе? Надо пойти к ней обязательно. Ведь это конец всем ее мечтам. Элинор повернулась и подозвала экипаж.

Перегнувшись через створки, она выглядывала наружу. Улицы, по которым они проезжали, были чудовищно бедными. И не только бедными, думала Элинор, но и порочными. Вот они – порок, непристойность, реальная жизнь Лондона. Смешанный вечерний свет окрашивал все в мертвенные тона. Зажигались фонари. Разносчики газет кричали: «Парнелл… Парнелл…» Он умер, сказала себе Элинор, по-прежнему осознавая существование двух миров: одного, свободно текущего над головой, и другого, стесненного, семенящего по мостовой. Но вот и цель ее поездки… Элинор подняла руку. Она остановила экипаж напротив короткого ряда столбов в переулке. Сойдя, она вышла на площадь.

Шум улицы смолк вдали. Здесь было очень тихо. В конце октябрьского дня, когда мертвые листья падают с деревьев, старая площадь, затянутая дымкой, выглядела потертой и обветшалой. Дома сдавались конторам, общественным организациям и людям, чьи фамилии были указаны на дверных косяках. Весь квартал казался Элинор чужим и зловещим. Она подошла к дверям старого здания в стиле королевы Анны с тяжелыми резными козырьками и нажала на верхний из шести или семи звонков. Над ними были написаны фамилии, некоторые – даже не на табличках, а на визитных карточках. Никто не появился. Элинор толкнула дверь и вошла. Она поднялась по деревянной лестнице с резными перилами, некогда великолепными, но пришедшими в упадок. На глубоких подоконниках стояли кувшины с молоком, под которые были подложены счета. Кое-где оконные стекла были разбиты. На верхнем этаже, у двери Делии, тоже стоял кувшин, но пустой. Ее визитная карточка была приколота к стене булавкой. Элинор постучала и стала ждать. Ни звука. Она нажала на ручку. Дверь была заперта. Элинор прислушалась. Окошко сбоку от двери выходило на площадь. Голуби ворковали в древесных кронах. Уличное движение давало о себе знать приглушенным гулом. До Элинор доносились крики разносчиков газет: умер… умер… умер… Листья падали. Она повернулась и стала спускаться по лестнице.

Элинор брела по улице. Дети расчерчивали мостовую мелом на квадраты; женщины, выглядывая из верхних этажей, рыскали по улице алчными, недовольными глазами. Комнаты сдавались только одиноким мужчинам. В окнах виднелись таблички с надписями: «Меблированные комнаты» или «Ночлег и завтрак». Элинор гадала, что за жизнь течет за тяжелыми желтыми шторами. В этих трущобах и обитает моя сестра, подумала она, поворачивая назад. Наверное, Делия часто ходит здесь одна по вечерам. Элинор вернулась на площадь, поднялась по лестнице и опять постучала в дверь. Ни звука в ответ. Она немного постояла, глядя на падающие листья, слыша крики мальчишек-газетчиков и воркование голубей в древесных кронах. «Только ты, крошка. Только ты, кро…» Лист упал на землю.

По мере того как иссякал день, движение на Черинг-Кросс становилось все оживленнее. Ворота вокзала всасывали и пешеходов, и экипажи. Люди двигались быстро, как будто в здании вокзала скрывался демон, который мог бы разгневаться, если бы его заставили ждать. И все-таки они находили мгновение, чтобы остановиться и схватить газету. Облака то собирались, то раздвигались – то скрывая солнце, то позволяя ему сиять. Колеса и копыта расплескивали грязь – то темно-бурую, то текуче-золотистую; из-за общего гомона и грохота почти не был слышен пронзительный щебет птиц, сидевших на карнизах. Одноколки звенели и проезжали, звенели и проезжали. В одном из дребезжащих экипажей сидел плотный краснолицый мужчина с цветком в папиросной бумаге – полковник.