Текст книги "Годы"

Автор книги: Вирджиния Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

– Ты доживешь до восьмидесяти – если ты этого хочешь, – сказала она.

Он посмотрел на нее.

– Разумеется, я полон желания дожить до восьмидесяти! – воскликнул он. – Я хочу поехать в Америку. Хочу увидеть их здания. Я такой. Люблю жизнь.

Да, жизнь он любил, причем изо всех сил.

Ему, наверное, за шестьдесят, подумала Пегги. Но он прекрасно одет и выглядит лет на сорок, и в Кенсингтоне его ждет подруга в канареечном платье.

– А я вот не знаю, – сказала Пегги.

– Брось, Пегги, брось. Не говори, что тебя не радует… А вот и Роза.

Подошла Роза. Она сильно располнела.

– Ты не хочешь дожить до восьмидесяти? – спросил ее Мартин. Ему пришлось сказать это дважды. Она была глуха.

– Хочу. Конечно, хочу! – ответила она, когда расслышала. Она повернулась к ним лицом. Странный у нее делается вид, когда она откидывает голову назад, подумала Пегги, – она становится похожа на военного. – Конечно, хочу, – повторила Роза, плюхнувшись на диван рядом с ними.

– Да, но, с другой стороны… – начала Пегги. Она сделала паузу. Роза глухая, вспомнила она. Ей надо кричать. – Люди так не валяли дурака в ваше время, прокричала она. Но у нее не было уверенности, что Роза разобрала слова.

– Я хочу увидеть, что будет дальше, – сказала Роза. – Мы живем в очень интересном мире, – добавила она.

– Чепуха, – поддел ее Мартин. – Ты хочешь жить, – проорал он ей в ухо, – потому что любишь жизнь!

– И не стыжусь этого, – сказала Роза. – Я люблю себе подобных – в целом.

– Ты любишь сражаться с ними! – крикнул Мартин.

– Ты надеешься вывести меня из себя в это время суток? – спросила она, похлопав его по руке.

Сейчас они будут вспоминать детство, думала Пегги, и как они лазали по деревьям в саду за домом, как обстреливали кошек. У каждого в голове есть линии, вдоль которых текут старые мысли, производя старые фразы. Сознание, наверное, исчерчено этими линиями, как ладонь, подумала она и взглянула на свою ладонь.

– Она всегда была, как порох, – сказал Мартин, обернувшись к Пегги.

– А они всегда все сваливали на меня, – сказала Роза. – У него-то была комната для занятий. А где мне было сидеть? «Беги, поиграй в детской!» – Она взмахнула рукой.

– Поэтому она пошла в ванную и разрезала себе ножом запястье, – язвительно напомнил Мартин.

– Нет, это было из-за Эрриджа и микроскопа, – поправила его Роза.

Точно котенок, ловящий свой хвост, подумала Пегги: они все вьются и вьются кругами. Но им это и нравится, ради этого они и ходят в гости. Мартин продолжал дразнить Розу.

– А где же твоя красная ленточка? – спросил он.

Ее чем-то наградили, вспомнила Пегги, за работу во время войны.

– Или мы не достойны увидеть тебя в боевой раскраске? – не унимался Мартин.

– Парень завидует, – сказала Роза, опять повернувшись к Пегги. – Он за всю жизнь пальцем не пошевелил.

– Я работаю, работаю, – возразил Мартин. – Целыми днями сижу в конторе…

– Ради чего? – спросила Роза.

Вдруг они замолчали. Сцена «старший брат и сестра» была сыграна, раунд завершен. Теперь они могли только повторить все заново.

– Так, – сказал Мартин. – Надо пойти и исполнить свой долг. – Он встал. Компания распалась.

– Ради чего? – повторила Пегги, пересекая комнату. – Ради чего? – Она чувствовала полное безразличие. Все, чем бы она ни занималась, не имело значения. Она подошла к окну и раздернула занавес. Иссиня-черное небо было утыкано звездами. На переднем плане темнел ряд труб. А за ним были звезды. Непостижимые, вечные, равнодушные – такие эпитеты им причитались. Но я этого не чувствую, подумала Пегги, глядя на звезды. Так зачем притворяться? На самом деле, думала она, щурясь, это кусочки холодной-прехолодной стали. А луна – вон она – отполированная крышка для блюда. Но она по-прежнему ничего не чувствовала – даже настолько принизив луну и звезды. Затем она обернулась и оказалась лицом к лицу с молодым человеком, которою она вроде бы знала, но не могла вспомнить, как его звали. У него был высокий чистый лоб, но скошенный подбородок и бледное, одутловатое лицо. – Здравствуйте, – сказала Пегги. Как же его фамилия – Ликок или Лэйкок? – В последний раз мы виделись на скачках. – Она с трудом связала его облик с полем в Корнуолле, каменными стенами, фермерами и прыгающими косматыми пони.

– Нет, это был Пол, – сказала молодой человек. – Мой брат Пол. – Он скорчил кислую мину. Что же он такого совершил, что так возвысило его в собственных глазах по сравнению с Полом?

– Вы живете в Лондоне? – спросила Пегги.

Он кивнул.

– Пишете? – отважилась она. Но зачем, даже если ты писатель – она вспомнила, что видела его фамилию в газетах, – откидывать голову назад, говоря «Да»? Ей больше нравился Пол, у него был здоровый вид, а этот – со странным лицом, нервный, скованный. – Стихи? – спросила Пегги.

– Да.

Но зачем откусывать это слово точно вишню от черенка? – подумала она. К ним никто не подходил, они были обречены сидеть бок о бок на креслах у стены.

– Как же вы успеваете, работая в конторе? – спросила Пегги. – Вероятно, в свободное время.

– Мой дядя… – начал молодой человек. – Вы с ним знакомы?

Да, любезный безликий господин, однажды он помог ей с паспортом. Этот юнец, конечно – если бы она хоть вполуха слушала его, – иронизировал в адрес дяди. Тогда зачем ходить в его контору? Мои старики, говорил он… охотились… Внимание Пегги блуждало. Все это она уже слышала. Я, я, я, – продолжал он. Как будто стервятник стучит клювом, или работает пылесос, или звонит телефон. Я, я, я. Но он не может иначе – с таким-то издерганным лицом эгоиста, думала Пегги, глядя на него. Он не может освободиться, не способен оторваться. Он прикован к колесу крепкими железными кольцами. Он должен выставлять себя, демонстрировать. Но стоит ли позволять ему? – думала Пегги, пока он говорил. Какое мне дело до его «Я, я, я»? И до его стихов? Надо стряхнуть его с себя, решила Пегги, чувствуя себя, как человек, из которого сосут кровь, от чего нервные центры начинают неметь. Она молчала. Он заметил отсутствие симпатии с ее стороны. Наверное, считает меня глупой, предположила Пегги.

– Я устала, – извиняющимся тоном объяснила она. – Не спала всю ночь. Я врач…

Его лицо потухло, когда она сказала «я». Ну вот, сейчас он уйдет, подумала Пегги. Он не может быть «вы», он должен быть только «я». Она улыбнулась. Потому что он поднялся и ушел.

Пегги отвернулась и встала у окна. Бедный заморыш, думала она, истощенный, чахлый, холодный, как сталь, и твердый, как сталь, и лысый, как сталь. Я тоже, думала она, глядя в небо. Звезды казались натыканными наугад – кроме вон тех справа, над трубами – они похожи на возок, как же они называются? Имя созвездия выскочило у нее из головы. Я пересчитаю их, решила она, возвращаясь к своим заметкам для памяти, и начала: одна, две, три, четыре… тут у нее за спиной голос воскликнул: «Пегги! У тебя уши не горят?» Пегги обернулась. Это была Делия, конечно, со своим добродушием, со своей псевдоирландской льстивостью.

– Потому что им стоит гореть, – сказала Делия, кладя руку ей на плечо, – учитывая, что он говорил, – она указала на седого мужчину, – какие он пел тебе дифирамбы.

Пегги посмотрела, куда она указывала. Там стоял учитель Пегги, ее наставник. Да, она знала, что он считает ее умной. Вероятно, она такой и была. Все так говорили. Очень умной.

– Он рассказывал мне… – начала Делия, но не договорила. – Помоги-ка мне открыть окно, – попросила она. – Становится жарко.

– Дайте я, – сказала Пегги. Она толкнула раму, но та не открылась, потому что была старая и рассохшаяся.

– Сейчас, Пегги, – сказал кто-то, подойдя к ней сзади. Это был ее отец. Он взялся за окно рукой со шрамом, толкнул, и рама подалась наверх.

– Спасибо, Моррис, так гораздо лучше, – поблагодарила Делия. – Я говорила Пегги, что у нее должны гореть уши. «Самая блестящая моя ученица!» – это его слова, – продолжала Делия. – Поверь, я почувствовала гордость. «Да ведь она моя племянница», – сказала я. Он не знал этого…

Так, подумала Пегги, а вот это удовольствие. Вдоль позвоночника прошла теплая волна – когда похвалу услышал ее отец. Каждая эмоция вызывала свои физические ощущения. Издевка царапала по бедру, удовольствие согревало позвоночник, а еще – влияло на зрение. Звезды смягчились, замерцали. Опуская руку, отец потрепал ее по плечу, но ни он, ни она не сказали об этом ни слова.

– Внизу тоже открыть? – спросил Моррис.

– Нет, этого хватит, – сказала Делия. – Становится жарко, – объяснила она. – Люди начинают собираться. Надо использовать комнаты ниже. Но кто это там? – Она указала на улицу.

Напротив, у тротуарного ограждения, стояла группа в вечерних нарядах.

– Кажется, одного я узнаю, – сказал Моррис, посмотрев в окно. – Это ведь Норт?

– Да, это Норт, – подтвердила Пегги, тоже выглянув.

– Что же они не заходят? – удивилась Делия и постучала по стеклу.

– Вы должны сами съездить и посмотреть, – говорил Норт. Его попросили описать Африку. Он сказал, что там есть горы и равнины, что там тихо, что там поют птицы. И замолчал: трудно было описать местность людям, которые ни разу ее не видели. Затем занавески в доме напротив раздвинулись, и в окне появились три головы. Все стали смотреть туда – на контуры голов. Смотревшие стояли спиной к тротуарной ограде площади. Деревья струили темные водопады листьев над ними. Деревья стали частью неба. Время от времени – когда их трогал ветерок – они будто начинали ковылять, шаркая ногами. Среди ветвей блестела звезда. Было тихо, уличный шум слился в далекий гул. Мимо прокралась кошка, ее глаза на мгновение сверкнули зеленью и потухли. Кошка пересекла освещенное пространство и исчезла. Кто-то постучал по оконному стеклу и крикнул: «Входите!»

– Пошли! – сказал Ренни и бросил сигару назад, в кусты. – Пошли. Надо.

Они поднялись по лестнице, прошли мимо дверей контор, мимо высоких окон, выходивших в сад за домом. Деревья в полной листве протягивали ветви на разных ярусах, листья – ярко-зеленые в искусственном свете или темные в тени – покачивались, движимые слабым ветерком. Затем новоприбывшие достигли жилой части дома, где был постелен красный ковер; из-за двери гудел хор голосов, как будто там было стадо овец. Затем наружу вырвалась музыка – танец.

– Пора, – сказала Мэгги, задержавшись на мгновение у двери. Она назвала их имена прислуге.

– А вы, сэр? – спросила горничная у Норта, стоявшего позади всех.

– Капитан Парджитер, – сказал Норт, прикоснувшись к галстуку.

– И капитан Парджитер! – объявила горничная.

Делия тут же направилась к ним.

– И капитан Парджитер! – воскликнула она, торопливо пересекая гостиную. – Как мило, что вы пришли! – Она стала жать руки – кому левую, кому правую, то левой, то правой. – Я так и подумала, что это вы там стоите на площади, – продолжала она. – Ренни я вроде узнала, а вот насчет Норта не была уверена. Капитан Парджитер! – Она мяла его руку. – Вы такой редкий гость – но весьма желанный! Так, кого вы тут знаете и кого не знаете?

Она огляделась вокруг, довольно нервно терзая свою шаль.

– Так, тут все ваши дядья, и тетки, и кузены, и кузины; и сыновья с дочерьми – да, Мэгги, я только что видела вашу милую парочку. Они где-то здесь… Правда, в нашей семье поколения так перемешаны: кузены и тетки, дядья и братья – но, возможно, это и хорошо.

Она внезапно умолкла, словно исчерпала тему. И все крутила руками шаль.

– Сейчас будут танцевать, – сказала Делия, указав на молодого человека, который ставил новую пластинку на граммофон. – Для танцев – в самый раз, – добавила она, имея в виду граммофон. – Но не для музыки. – Вдруг она стала простодушной. – Не выношу музыку из граммофона. Танцевальная – это другое дело. А молодые – вы согласны? – должны танцевать. Так оно полагается. Впрочем, танцуйте, не танцуйте – как хотите. – Она махнула рукой.

– Да, как хотите, – откликнулся эхом ее муж. Он стоял рядом с ней, свесив руки перед собой, похожий на медведя – из тех чучел, что используются в гостиницах в качестве вешалок. – Как хотите, – повторил он, качая лапами.

– Помогите мне переставить столы, Норт, – попросила Делия. – Если будут танцы, нужно освободить пространство, а также свернуть ковры. – Она сдвинула стол в сторону и тут же перебежала через гостиную, чтобы подровнять стул у стены.

Упала одна из ваз, по ковру потекла вода.

– Не обращайте внимания, не обращайте – это пустяки! – закричала Делия, изображая безалаберную ирландскую хозяйку. Однако Норт наклонился и стал вытирать воду.

– И куда ты денешь этот носовой платок? – спросила Элинор. Она подошла к ним в своей текучей красной накидке.

– Повешу на стул сушиться, – сказал Норт и удалился.

– А ты, Салли, – Элинор направилась к стене, чтобы не мешать танцующим, – будешь танцевать? – Она села.

– Я? – Сара зевнула. – Я хочу спать. – Она опустилась на подушку рядом с Элинор.

– Но на приемы ходят не для того, – засмеялась Элинор, глядя на нее сверху, – чтобы спать! – Она опять увидела картинку, которую представила себе, говоря по телефону. Но ей не было видно лица Сары – только макушку.

– Он у тебя ужинал, да? – спросила Элинор, когда Норт проходил мимо с носовым платком в руке. – И о чем вы говорили? – Элинор опять увидела ее сидящей на краешке стула, качающей ногой, с пятном сажи на лице.

– О чем говорили? – повторила Сара. – О тебе, Элинор. – Мимо них все время кто-то проходил, задевая их колени; начинались танцы. От такого зрелища слегка кружится голова, подумала Элинор и откинулась на спинку.

– Обо мне? А что обо мне говорить?

– О твоей жизни, – сказала Сара.

– О моей жизни? – повторила Элинор. Пары начали медленно кружиться, двигаясь мимо них. Кажется, это фокстрот, предположила она про себя.

О моей жизни, думала Элинор. Странно, второй раз за вечер кто-то говорит о моей жизни. А у меня не было никакой жизни. Жизнь – это то, что творят, чем распоряжаются – семьдесят-то с лишним лет. А у меня есть только настоящий момент, думала она. Я живу здесь и сейчас, слушая фокстрот. Она огляделась. Рядом были Моррис, Роза; Эдвард, откинув голову назад, беседовал с человеком, которого она не знала. Я здесь единственная, подумала она, кто помнит, как он сидел на краю моей кровати в ту ночь и плакал – после того как была оглашена помолвка Китти. Да, многое вспоминается. Позади длинная полоса жизни. Плачущий Эдвард; разговоры с миссис Леви; падающий снег; треснутый подсолнечник; желтый омнибус, трясущийся по Бэйзуотер-Роуд. И я думала про себя, что я самая молодая в омнибусе, а теперь я самая старая… Миллионы мелочей возвращались к ней. Атомы рассыпались и собирались вместе. Но как они складываются в то, что люди называют жизнью? Она сжала кулаки и почувствовала в ладонях твердые маленькие монетки. Вероятно, в самой середине находится «Я», думала она, – это главный узел, центр. И вновь она увидела себя за своим столом, рисующей на промокательной бумаге, проделывающей в ней дырки, от которых отходят лучи. Все дальше и дальше они тянутся; одно следует за другим; сцена заслоняет сцену. А потом они заявляют: «Мы говорили о тебе!»

– О моей жизни… – сказала Элинор вслух, но сама себе.

– Что? – спросила Сара, подняв глаза.

Элинор замолчала. Она забылась. А ее, оказывается, кто-то слушает. Значит, надо привести мысли в порядок, найти правильные слова. Нет, подумала она, слов я найти не смогу. Я никому не могу рассказать…

– Это не Николай? – спросила она, глядя на крупного мужчину, стоявшего в дверях.

– Где? – Сара обернулась, но посмотрела не в ту сторону. А мужчина исчез. Вероятно, она ошиблась. Мою жизнь составляли жизни других, думала Элинор, – отца, Морриса, моих друзей, Николая… В ее памяти всплыли фрагменты одного разговора с ним. Мы то ли обедали, то ли ужинали вместе. В ресторане. На прилавке стояла клетка с розовым попугаем. Они сидели и говорили – это было после войны – о будущем, об образовании. Он не позволил мне заплатить за вино, вдруг вспомнила она, хотя это я заказала его…

Кто-то остановился перед Элинор. Она подняла голову.

– Я как раз думала о тебе! – воскликнула она.

Это был Николай.

– Добрый вечер, мадам, – сказал он, кланяясь на свой иностранный манер.

– Я как раз думала о тебе! – повторила Элинор. В самом деле, впечатление было такое, будто часть ее самой выплыла из глубины на поверхность. – Сядь рядом со мной, – сказала она и придвинула кресло.

– Вы не знаете, что это за человек сидит рядом с моей теткой? – спросил Норт у девушки, с которой танцевал. Она обернулась, но лишь из вежливости.

– Я не знаю вашу тетку, – сказала она. – Я никого тут не знаю.

Танец закончился, и они пошли к двери.

– Я не знаю даже хозяйку, – продолжила девушка. – Хорошо бы вы мне ее показали.

– Вон она. – Норт кивнул в сторону Делии, на которой было черное платье с золотыми блестками.

– А, понятно, – сказала девушка, посмотрев на Делию. – Значит, это хозяйка?

Норт не расслышал имя девушки, и она никого не знала по именам. Он был этому рад. Это помогало ему взглянуть по-новому на самого себя и бодрило. Он проводил девушку до двери. Он старался избежать родственников, в особенности – Пегги, но та как раз стояла в одиночестве у выхода. Норт отвернулся и вывел свою спутницу из гостиной. Должен быть какой-нибудь сад или крыша, где они могли бы посидеть наедине. Девушка была исключительно хороша собой и юна.

– Идемте, – сказал он. – Идемте вниз.

– И что же ты обо мне думала? – спросил Николай, садясь рядом с Элинор.

Она улыбнулась. Он был, как всегда, в наряде из плохо сочетавшихся между собой частей, с печаткой-гербом своей матери-княжны; его смуглое, покрытое морщинами лицо всегда напоминало ей мохнатого зверя с болтающимися складками кожи, который жесток ко всем, кроме нее самой. Но что же она думала о нем? Она думала о нем в целом, она не могла разделить его на мелкие части. В ресторане, она помнила, было накурено.

– О том, как мы однажды ужинали в Сохо, – сказала она. – Помнишь?

– Все вечера с тобой я помню, Элинор, – ответил он. Но взгляд у него был слегка отсутствующий. Его внимание что-то отвлекло. Он смотрел на даму, которая только что вошла; на хорошо одетую даму, стоявшую спиной к шкафу, в котором было все на любой экстренный случай. Если я не могу описать собственную жизнь, как я могу описать его? Ведь что он собой представляет, она не знала; она знала только, что ей было приятно, когда он вошел в гостиную, что он освободил ее от необходимости думать и слегка подтолкнул ее мысли. Он смотрел на даму. Казалось, их взгляда бодрили ее, она трепетала под ними. Вдруг Элинор почудилось, что все это уже было. В тот вечер в ресторан тоже вошла девушка и стояла, трепеща, у двери.

Элинор точно знала, что он скажет. Он уже говорил это, тогда, в ресторане. Он скажет: «Она похожа на шарик на фонтанчике в рыбной лавке». Как она и думала, он сказал это. Неужели все повторяется, лишь с небольшими изменениями? – думала она. Если так, то, значит, есть некий порядок, некий повторяющийся мотив, как в музыке, наполовину вспоминаемый, наполовину предчувствуемый?.. Огромный узор, который становится понятен в какое-то мгновение? Эта мысль доставила ей острое наслаждение: что существует порядок. Но кто его творец? Кто его замыслил? Ее разум упустил нить. Она не сумела закончить мысль.

– Николай… – произнесла Элинор. Она хотела, чтобы он додумал ее мысль, взял ее и вынес на свет невредимой, придал ей целостность, красоту, полноту. Скажи. Николай… – начала она; но она не имела ни малейшего представления ни как закончить эту фразу, ни что именно она хотела спросить. Он говорил с Сарой. Элинор прислушалась. Он смеялся над Сарой. Он показывал на ее ноги.

– …явиться на прием, – говорил он, – в одном белом чулке, а другом – синем.

– Королева меня пригласила на чай, – проговорила Сара в такт музыке. – Говорю себе: «Быстро чулки выбирай! Золотые иль красные?» А, все равно! Все чулки мои в дырках давно.

Вот так осуществляется их любовь, подумала Элинор, слушая их смех, их пикировку. Еще один кусочек узора, заключила она, используя еще не до конца сформулированную мысль для того, чтобы приклеить ярлычок к живой сцене. И даже если эта любовная игра отличается от того, что было принято раньше, в ней тоже есть прелесть; это все же любовь – возможно, отличная от любви в старом понимании, но зато, не исключено, сильнее… Так или иначе, они думают друг о друге, живут друг в друге; а ведь это и есть любовь, разве нет? – рассуждала про себя Элинор под смех Сары и Николая.

– …Ты что, не можешь быть самостоятельной? – пенял Николай. – Не можешь сама себе подобрать чулки?

– Никогда! Никогда! – смеялась Сара.

– Потому что у тебя нет своей жизни. Она живет в мечтах, – сказал Николай, обернувшись к Элинор. – Одна.

– Профессор начал свою лекцию, – съязвила Сара, положив руку ему на колено.

– Сара затянула свою песню. – Николай со смехом прижал ее руку своею.

Но им очень хорошо, думала Элинор. Они смеются друг над другом.

– Скажи, Николай… – опять начала она.

Но уже заиграл следующий танец. В гостиную, толпясь, стали возвращаться пары. Медленно, сосредоточенно, с серьезными лицами, будто участвуя в мистическом обряде, который освобождал их от необходимости испытывать все остальные чувства, танцующие начали кружить мимо Элинор, Сары и Николая, задевая их колени, чуть ли не наступая им на ноги. Затем кто-то остановился перед сидящими.

– А вот и Норт, – сказала Элинор, подняв голову.

– Норт! – воскликнул Николай. – Норт! Мы виделись сегодня вечером, – он протянул руку Норту, – у Элинор.

– Было дело, – приветливо сказал Норт.

Николай сдавил его пальцы; когда он убрал руку, Норт опять почувствовал свои пальцы по отдельности. Что-то в этом было чрезмерное, но Норту понравилось. Он сам ощущал прилив чувств. Глаза его блестели. Озадаченное выражение исчезло с лица. Его авантюра удалась: девушка написала свое имя в его записной книжке. «Приходите ко мне завтра в шесть», – сказала она.

– Еще раз добрый вечер, Элинор, – произнес Норт, склоняясь к руке своей тетки. – Вы очень молодо выглядите. И чрезвычайно хороши собой. Мне нравится этот наряд. – Он оглядел ее индийскую накидку.

– То же могу сказать тебе, Норт. – Она посмотрела на него снизу вверх. И подумала, что еще никогда не видела его таким статным, Таким оживленным. – Ты не пойдешь танцевать? – спросила она. Музыка играла вовсю.

– Только если Салли окажет мне честь, – сказал он, кланяясь с преувеличенной учтивостью. Что с ним случилось? – дивилась Элинор. Он выглядит таким красавчиком, таким счастливым. Салли встала. Она подала руку Николаю.

– Я буду танцевать с тобой, – сказала она. Они замерли на миг в ожидании, а потом закружились прочь.

– Какая странная пара! – заметил Норт. Он наблюдал за ними с кривой усмешкой. – Они не умеют танцевать! – Он сел рядом с Элинор, на кресло, освободившееся после Николая. – Почему они не женятся? – спросил Норт.

– А зачем это им?

– Ну, все женятся. И он мне по душе, хотя он немного – как бы это сказать? – мещанин, что ли, – предположил Норт, глядя не неуклюжее вальсирование Николая и Сары.

– Мещанин? – переспросила Элинор.

– А, это ты о его брелке? – догадалась она, посмотрев на золотую печатку, которая взлетала и падала, пока Николай танцевал. – Нет, он не мещанин. Он…

Однако Норт не слушал. Он смотрел на пару в дальнем конце гостиной. Двое стояли у камина. Оба – молодые, оба молчали. Казалось, их заставило замереть какое-то сильное чувство. Норта тоже охватило волнение – он стал думать о своей жизни, а потом мысленно поместил молодую пару и себя в совсем другой антураж: камин и шкаф сменили ревущий водопад, бегучие облака, скала над стремниной…

– Брак – это не для всех, – перебила его мысли Элинор.

Норт вздрогнул.

– Да, конечно, – согласился он и посмотрел на нее. Она никогда не была замужем. Почему, интересно? Вероятно, жертва на алтарь семейства – ради беспалого дедушки Эйбела. Тут его посетило некое воспоминание о террасе, сигаре и Уильяме Уотни. Не в любви ли к нему состояла драма Элинор? Норт посмотрел на нее с симпатией. Сейчас он любил всех. – Какая удача обнаружить вас свободной, Нелл! – сказал он, кладя руку ей на колено.

Она была тронута. Ей было приятно прикосновение его руки.

– Милый Норт! – воскликнула она. Она почувствовала сквозь платье его волнение: он был, как пес, тянущий поводок, рвущийся вперед, с натянутыми нервами, – вот что она почувствовала, когда он положил руку ей на колено. – Только не женись на ком попало! – сказала Элинор.

– Я? – удивился Норт. – С чего вы взяли?

Она что, видела, как он провожал девушку вниз? – подумал он.

– Скажи мне… – начала она. Она хотела расспросить его, спокойно и рассудительно, пока они наедине, о его планах, но вдруг увидела перемену в его лице: на нем появилось выражение подчеркнутого ужаса.

– Милли! – пробормотал Норт. – Черт ее возьми!

Элинор быстро обернулась. К ним шла ее сестра Милли – необъятная в широких одеждах, соответствующих ее полу и положению в обществе. Она очень располнела. Чтобы скрыть ее формы, вдоль рук ниспадали полупрозрачные покровы в бисере. Руки были так толсты, что напомнили Норту спаржу – бледную спаржу, суживающуюся к концу.

– Элинор! – воскликнула Милли. Она до сих пор хранила пережитки собачьего преклонения перед старшей сестрой.

– Милли! – откликнулась Элинор, но не так сердечно.

– Как я рада тебя видеть, Элинор! – проговорила Милли со старушечьим квохтаньем. Все же в ее манере была некая почтительность. – И тебя, Норт!

Она протянула ему свою маленькую кисть. Он заметил, как врезались кольца в пальцы, точно плоть наросла на них. Плоть, наросшая на брильянты, вызвала у него отвращение.

– Как замечательно, что ты вернулся! – сказала Милли, медленно опускаясь в кресло.

Норту показалось, будто весь мир посерел. Она набросила на них сеть, заставила их всех почувствовать себя одной семьей, вспомнить, что у них было общего; но это было неестественное ощущение.

– Мы остановились у Конни, – сказала Милли. Они приехали на матч по крикету.

Норт опустил голову и посмотрел на свои туфли.

– А я еще ни слова не слышала о твоих поездках, Нелл, – продолжала она. Они падают, и падают, и мокро шлепаются, и покрывают собой все, думал Норт, слушая, как его тетка роняет изо рта свои безликие вопросы. Однако сам он был настолько переполнен чувствами, что даже ее слова мог заставить звенеть и перекликаться. «А водятся ли в Африке большие какаду? А видно ли там ночью Полярную звезду?» А завтрашний вечер я где проведу? – добавил уже он сам, потому что карточка в жилетном кармане испускала свои лучи, вне зависимости от окружающей нудотины. – Мы остановились у Конни, – продолжала Милли, – которая ждала Джимми, который вернулся из Уганды… – Несколько слов ускользнули от внимания Норта, потому что он представил себе некий сад и комнату, и следующее, что он услышал, было слово «аденоиды» – хорошее слово, решил он про себя, отделив его от контекста; слово с осиной талией, перетянутое посередине, с твердым, металлически блестящим брюшком, это слово особенно хорошо для описания насекомого… однако в этот момент приблизилось нечто очень массивное, состоявшее главным образом из белого жилета, в черном ободке. Над ними навис Хью Гиббс. Норт вскочил, чтобы уступить ему кресло.

– Милый мальчик, ты думаешь, я сяду на это? – произнес Хью, у которого хилое сиденье, предложенное Нортом, вызвало презрительную усмешку. – Ты уж найди мне что-нибудь, – он огляделся вокруг, прижав руки к бокам, – более существенное.

Норт подвинул ему пуф. Хью осторожно опустился на него.

– О-хо-хо, – проговорил он, садясь.

Норт услышал, как Милли откликнулась: «Так-так-так».

Вот к чему сводятся тридцать лет существования в качестве мужа и жены: о-хо-хо – так-так-так. Похоже на нечленораздельное чавканье скотины в стойле. Так-так-так – о-хо-хо, как будто топчутся на мягкой влажной соломе в хлеву, как будто возятся в первозданном болоте – плодовитые, жирные, полубезмозглые, думал Норт, рассеянно слушая добродушное бормотание, которое внезапно затопило все вокруг.

– Сколько ты весишь? – спросил дядя Хью, смерив Норта взглядом. Он осмотрел его с ног до головы, точно лошадь.

– Мы должны взять с тебя обещание приехать, – добавила Милли, – когда мальчики будут дома.

Они приглашали его погостить в Тауэрсе в сентябре, чтобы принять участие в охоте на лисят. Мужчины охотятся, а женщины – Норт посмотрел на свою тетку так, будто она могла разродиться прямо здесь, – женщины рожают бесчисленных детей. Их дети рожают новых детей, и у этих новых детей – аденоиды. Слово повторилось, но теперь оно не вызвало никаких ассоциаций. Он рухнул, они повергли его своей массой; даже имя на карточке в его кармане потухло. Неужели с этим ничего не поделаешь? – спросил он себя. Тут нужна только революция, не меньше, решил он. В голову полезли оставшиеся с войны образы взрывчатки, подбрасывающей вверх горы земли, вздымающей древовидные земляные тучи. Но это все белиберда, думал он, военная белиберда, белиберда. «Белиберда» – слово Сары, оно вернулось к нему. Так что же остается? Его взгляд поймала Пегги, стоявшая и говорившая с неизвестным мужчиной. ВЫ, врачи, ученые, подумал Норт, почему вы не можете бросить в бокал маленький кристаллик, такой иглистый-искристый, чтобы они его проглотили? Здравый смысл. Разум. Искристо-иглистый. Но станут ли они его глотать? Он посмотрел на Хью. У того была манера надувать и сдувать щеки, говоря свои «о-хо-хо» и «так-так-так». Проглотишь или нет? – мысленно спросил он у Хью.

Хью опять повернулся к нему.

– Надеюсь, теперь ты осядешь в Англии, Норт, – сказал он. – Хотя, наверное, в тех краях жить неплохо, а?

И они обратились к теме Африки и нехватки рабочих мест. Воодушевление Норта иссякало. Карточка больше не излучала образы. Падали мокрые листья. Они падают, падают и покрывают все, шептал он про себя, глядя на свою тетку – бесцветную, если не считать бурого пятна на лбу, и волосы у нее бесцветные, лишь одна прядь будто измазана желтком. Наверное, все ее тело мягкое и выцветшее, как начинающая гнить груша. А Хью, положивший свою большую руку на колено Норту, он облеплен сырыми отбивными. Норт поймал взгляд Элинор. В нем ощущалось некоторое напряжение.

– Да, как они все испортили, – говорила она.

Но из ее голоса исчезла глубина.

– Повсюду новые виллы, – говорила Элинор. По-видимому, она недавно была в Дорсетшире. – Маленькие красные виллы вдоль дороги, – продолжала она.

– Да, что меня поражает, – сказал Норт, заставив себя поддержать ее, – это как вы испортили Англию в мое отсутствие.

– В наших краях ты найдешь не слишком много перемен, Норт, – сказал Хью с гордостью.