Текст книги "Годы"

Автор книги: Вирджиния Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

1917

Англию окутала очень холодная зимняя ночь – безлунная и такая тихая, что воздух казался замерзшим, превратившимся в неподвижное стекло. Застыли пруды и канавы, лужи на дорогах глядели глянцевыми глазами, мостовые были покрыты скользкими буграми. Тьма давила в окна, города слились с полями и лесами. Не видно было ни огонька, только луч прожектора шарил по небу, иногда останавливаясь, будто нащупал шершавое место.

– Если там река, – рассудила Элинор, остановившись на темной улице у вокзала, – то здесь должен быть Вестминстер.

Омнибус, на котором она приехала, уже исчез, вместе со своими молчаливыми пассажирами, в синем свете похожими на мертвецов. Элинор свернула за угол дома.

Она собиралась поужинать с Ренни и Мэгги, которые жили на одной из мрачных улочек под сенью Аббатства. Она пошла дальше. Противоположная сторона улицы была почти невидима. Фонари были выкрашены синей краской. На углу Элинор направила свой фонарик на табличку с названием улицы. Потом – на стену дома. Луч высвечивал то кирпичную кладку, то плеть плюща. Наконец блеснул номер тридцать – тот, который был ей нужен. Она одновременно постучала и позвонила, потому что тьма, казалось, мешала не только видеть, но и слышать. Тишина навалилась на нее, пока она ждала. Затем дверь открылась, и мужской голос сказал:

– Прошу!

Мужчина быстро затворил за собой дверь, чтобы скорее скрыть свет. После улицы внутри все казалось странным: детская коляска в передней, зонтики на подставке, ковер, картины; все словно имело подчеркнутый смысл.

– Прошу! – повторил Ренни и повел Элинор в залитую светом гостиную. Посреди комнаты стоял еще один мужчина, и это было для Элинор неожиданностью: она полагала, что будет единственной гостьей. Она его не знала.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга, затем Ренни сказал:

– Вы знакомы с Николаем… – но фамилию он произнес нечленораздельно, к тому же она была очень длинная, и Элинор ничего не разобрала. Что-то иностранное, подумала она. Он иностранец. Явно не англичанин. Он пожал руку с поклоном, как иностранец, и продолжил говорить, как человек, застигнутый посередине фразы и желающий закончить ее.

– Мы говорили о Наполеоне, – объяснил он, повернувшись к Элинор.

– Ясно, – сказала она. Но она совершенно не понимала, что он говорил. По-видимому, они были в разгаре какого-то спора. Однако спор закончился, а она так и не поняла ни слова, кроме того, что речь шла о Наполеоне. Элинор сняла и положила пальто. Разговор прекратился.

– Пойду скажу Мэгги, – произнес Ренни и быстро вышел.

– Вы говорили о Наполеоне? – спросила Элинор. Она смотрела на человека, чью фамилию не расслышала. Он был брюнет, с круглой головой и темными глазами. Нравился он ей или нет? Она не могла понять.

Я прервала их разговор, подумала она, а сказать мне нечего. Она окоченела от холода, поэтому протянула руки к огню. Он был настоящий, дрова полыхали, пламя бежало по блестящим потекам смолы. А дома Элинор приходилось довольствоваться лишь чахлым газовым огоньком.

– Наполеон… – сказала она, грея руки. Она произнесла это слово, не вкладывая в него никакого смысла.

– Мы рассматривали психологию великих личностей, – откликнулся мужчина, – в свете современной науки, – добавил он с легким смешком.

Элинор хотелось бы, чтобы тема была более доступна ее пониманию.

– Это очень интересно, – робко сказала она.

– Да – если бы мы что-нибудь об этом знали.

– Если бы мы что-нибудь об этом знали… – повторила Элинор. Последовала пауза. Она чувствовала онемение не только в руках, но и в голове. – Психология великих личностей… – проговорила она, боясь, что мужчина посчитает ее дурой. – Вы ведь это обсуждали?

– Мы говорили, что… – Он сделал паузу. Вероятно, ему было трудно вкратце передать суть спора, ведь они беседовали довольно долго, судя по разбросанным вокруг газетам и сигаретным окуркам на столе. – Я говорил… – продолжил он. – Я говорил, что мы, обычные люди, не знаем себя; а если мы не знаем себя, как мы можем создавать религии, законы, которые годятся… – он жестикулировал, как человек, не слишком хорошо владеющий языком, – годятся…

– В дело, – подсказала она ему слово, которое было наверняка короче, чем то, что он знал из словаря.

– В дело, в дело, – повторил он, благодарный за помощь.

– В дело… – еще раз сказала Элинор. Она понятия не имела, о чем шла речь. Затем, когда она наклонилась, чтобы еще приблизить к огню руки, слова вдруг сложились в ее голове в осмысленное предложение. Она рассудила, что он хочет сказать: «Мы не можем создать годные в дело религии и законы, потому что сами не знаем себя». – Удивительно, что вы это говорите! – сказала она, улыбаясь ему. – Я часто думаю то же самое.

– Что же тут удивительного? Мы все думаем одно и то же, только не высказываем это.

– Когда я ехала сюда в омнибусе, – начала Элинор, – то думала об этой войне – сама я так не считаю, в отличие от многих… – Она остановилась. Мужчина выглядел озадаченно. Возможно, она неправильно его поняла, и сама выразилась неясно. – Я хочу сказать, – продолжила она, – что думала, когда ехала в омнибусе…

Но тут вошел Ренни.

У него в руках был поднос с бутылками и бокалами.

– Как хорошо, – сказал Николай, – быть сыном виноторговца.

Фраза была словно взята из учебника французской грамматики.

Сын виноторговца, повторила про себя Элинор, глядя на румяные щеки, темные глаза и большой нос Ренни. А этот, другой, наверное, русский, подумала она. Русский, еврей, поляк? Она понятия не имела, кто он и что он.

Она выпила; вино как будто ласкою погладило ее по спине. Вошла Мэгги.

– Добрый вечер, – поздоровалась она, не обращая внимания на поклон иностранца, точно знала его слишком близко, чтобы приветствовать отдельно. – Газеты! – недовольно сказала она, увидев, что они разбросаны по полу. – Газеты, газеты… – Они лежали повсюду. – Мы ужинаем внизу, – сообщила Мэгги, повернувшись к Элинор. – Потому что у нас нет слуг. – И она повела гостей вниз по узкой и крутой лестнице.

– Но, Магдалена, – сказала Николай, когда они оказались в тесной комнате с низким потолком, где было накрыто к ужину, – Сара сказала: «Мы увидимся завтра вечером у Мэгги…» А ее тут нет.

Он еще стоял, остальные сидели.

– Придет со временем, – сказала Мэгги.

– Я позвоню ей, – сказал Николай и вышел из комнаты.

– По-моему, гораздо лучше, – сказала Элинор, беря тарелку, – не иметь слуг.

– У нас есть одна женщина, которая моет посуду, – сказала Мэгги.

– Поэтому мы по уши в грязи, – сказал Ренни.

Он взял вилку и стал разглядывать ее между зубцов.

– Нет, эта вилка, как ни странно, чистая, – заключил он и положил вилку обратно.

Вернулся Николай. Он был встревожен.

– Ее нет дома, – сообщил он Мэгги. – Я позвонил, но никто не ответил.

– Наверное, она в дороге, – сказала Мэгги. – Или могла забыть…

Она передала ему тарелку с супом. Но он сел и стал смотреть в тарелку, не двигаясь. На лбу его собрались морщины. Он даже не пытался скрыть беспокойство, не ощущая никакой неловкости.

– Ага! – вдруг вскрикнул он, перебив разговор. – Это она! – Он положил свою ложку и стал ждать. Кто-то медленно спускался по крутой лестнице.

Открылась дверь, и вошла Сара. Вид у нее был совсем замерзший. Щеки местами побелели, местами разрумянились, и она моргала, привыкая к свету после синего сумрака улицы. Она протянула руку Николаю, и он поцеловал ее. Однако помолвочного кольца на руке не было, заметила Элинор.

– Да, грязи нам хватает, – сказала Мэгги, глядя на нее. Сара была в своей будничной одежде. – И лохмотьев, – добавила Мэгги: когда она наливала суп, было видно золотистую нитку, торчавшую у нее самой из рукава.

– А я как раз подумала, какое красивое… – сказала Элинор, любовавшаяся серебристым платьем с золотыми нитями. – Где ты его купила?

– В Константинополе, у турка, – ответила Мэгги.

– У турка в тюрбане, нездешнего вида, – пробормотала Сара, погладив рукав и беря тарелку. Она еще не отогрелась.

– И эти тарелки, – сказала Элинор, глядя на розовых птиц, украшавших ее тарелку. – Кажется, я их помню.

– Дома они стояли в буфете в гостиной, – напомнила Мэгги. – Но мне показалось глупо держать их в буфете.

– Мы разбиваем по одной в неделю, – сказал Ренни.

– Войну переживут, – сказала Мэгги.

Элинор заметила, что на лице Ренни при слове «война» появилось странное выражение, похожее на маску. Она полагала, что он, как все французы, страстно любит свою родину. Но, глядя на него, она почувствовала нечто обратное. Он молчал. Его молчание угнетало ее. Что-то в этом молчании было зловещее.

– Почему же ты так опоздала? – спросил Николай, повернувшись к Саре. Он ласково укорял ее, как будто она была ребенком. Он налил ей вина.

Осторожней, хотела сказать ей Элинор, вино ударяет в голову. Сама она не пила вина несколько месяцев и уже чувствовала себя немного в тумане, слегка навеселе. Тому виной было не только вино, но и свет после темноты, и разговор после тишины; и, вероятно, война, разрушающая барьеры.

Но Сара выпила. И вдруг выпалила:

– Из-за этого дурака!

– Из-за дурака? – переспросила Мэгги. – Кто такой?

– Племянник Элинор, – сказала Сара. – Норт. Племянник Элинор Норт. – Она качнула бокалом в сторону Элинор, как будто обращалась к ней. – Норт… – Она улыбнулась. – Сижу я одна. Тут звонок. «Это белье», – говорю я. Шаги по лестнице. Входит Норт. Норт! – Она подняла руку к виску, отдавая честь. – Заявляется вот так… «Какого черта?» – спрашиваю я. «Вечером уезжаю на фронт, – говорит он, щелкнув каблуками. – Я лейтенант какого-то там Королевского полка крысоловов или чего-то в этом роде». Фуражку он повесил на бюст нашего дедушки. Я налила ему чаю. Спрашиваю: «Сколько кусков сахара лейтенанту Королевских крысоловов?» – «Один. Два. Три. Четыре…»

Она бросала на стол хлебные катышки. Каждый, падая, точно усиливал ее обиду. В ее облике все больше проступали возраст, усталость. Она смеялась, но ей было обидно.

– Кто такой Норт? – спросил Николай. Он сказал «Норд», как будто это было направление на компасе.

– Мой племянник. Сын моего брата Морриса, – объяснила Элинор.

– И вот, сидит он, – продолжила Сара, – в своем мундире цвета грязи, с хлыстом между колен, уши торчат по бокам от его розового, глупого лица, и, что бы я ни сказала: «Хорошо, – говорит. – Хорошо. Хорошо», – пока я не взяла кочергу и щипцы, – она взяла вилку и нож, – и не сыграла «Боже, храни короля, в счастье и славе пусть нами правит…» – Она выставила вилку и нож, точно оружие.

Жаль, что он уехал, подумала Элинор. Перед ее глазами встала картина: милый живой мальчик курит сигару на террасе. Как жаль… Затем картина сменилась другой. Она сидит на той же террасе, но солнце уже заходит; появляется прислуга и говорит: «Солдаты стоят в оцеплении с примкнутыми штыками!» Так она узнала о войне – три года назад. Она поставила кофейную чашку на столик и подумала: «Я ничего не могу поделать!» Ее вдруг охватило нелепое, но неистовое желание защитить эти холмы за лугом, на которые она смотрела до этого. Теперь она смотрела на иностранца напротив нее.

– Как ты нечестна. – Николай обращался к Саре. – Ты полна предубеждений, мыслишь узко, рассуждаешь несправедливо. – Он постукивал пальцем по ее руке.

Он говорил то самое, что чувствовала Элинор.

– Да. Разве это не естественно… – начала она. – Разве можно ничего не делать и позволить немцам вторгнуться в Англию? – Она повернулась к Ренни. И тут же пожалела, что заговорила: слова были не те, она не то имела в виду. На его лице было выражение страдания – или гнева?

– А что я? – сказал Ренни. – Я помогаю делать снаряды.

За ним стояла Мэгги. Она принесла мясо.

– Режь, – сказала она.

Он неподвижно смотрел на мясо, которое она поставила перед ним. Затем взял нож и принялся резать с меланхолическим видом.

– Теперь няне, – напомнила ему Мэгги.

Он отрезал еще одну порцию.

– Да, – с чувством неловкости проговорила Элинор, когда Мэгги унесла тарелку. Она не знала, что сказать, и говорила, не думая. – Давайте же поскорее закончим ее и потом… – она посмотрела на Ренни. Он молчал, отвернувшись, и слушал, что говорят другие, избавляя себя этим от необходимости говорить самому.

– Белиберда, белиберда, не надо нести такую жуткую белиберду, то, что вы говорите, – белиберда, – твердил Николай. У него были большие чистые руки, с очень коротко остриженными ногтями, заметила Элинор. Возможно, врач, подумала она.

– Что такое «бели-берда»? – спросила она у Ренни, потому что не знала это слово.

– Это по-американски, – сказал Ренни. – Он американец. – Он кивнул на Николая.

– Нет, – возразил Николай, обернувшись. – Я поляк.

– Его мать была княжна, – сказала Мэгги, словно пытаясь поддразнить его. Вот откуда печатка на цепочке, подумала Элинор. Он носил на часовой цепочке большую старинную печатку.

– Верно, – весьма серьезно сказал Николай. – Одна из знатнейших семей в Польше. Однако мой отец был простым человеком – из народа… Тебе надо быть сдержаннее, – добавил он, опять повернувшись к Саре.

– Надо, – вздохнула она. – «Поводья дернул он, сказав: «Прощай же навсегда, прощай же навсегда!» [57]57
  Цитата из стихотворения Роберта Бернса.


[Закрыть]» – Она протянула руку и налила себе еще один бокал вина.

– Тебе не следует больше пить, – сказал Николай, отодвигая бутылку. – Она представила себя, – объяснил он, обернувшись к Элинор, – на башне, машущей белым платком рыцарю в доспехах.

– И луна всходила над темной пустошью, – тихо проговорила Сара, дотронувшись до перечницы.

Перечница – это темная пустошь, подумала Элинор. Края предметов слегка размылись. Это из-за вина. И еще из-за войны. Предметы как будто сбросили кожу, лишились твердой поверхности; даже кресло с позолоченными ножками-лапами, на которое она смотрела, казалось пористым и точно излучало тепло, точно было окружено сияющим ореолом.

– Я помню это кресло, – сказала она Мэгги. – И вашу маму… – добавила она. Однако Эжени всегда вспоминалась ей не сидящей, но в движении.

– …танцующей, – закончила Элинор.

– Танцующей… – повторила Сара. Она начала постукивать вилкой по столу.

– «Когда была я молода, любила танцевать, – напевала она. – И каждый парень лишь мечтал меня поцеловать. Везде цветы цвели тогда – когда была я молода». Помнишь, Мэгги? – Она посмотрела на сестру.

Мэгги кивнула.

– В спальне. Вальс, – сказала она.

– Вальс… – повторила Элинор. Сара выстукивала на столе ритм вальса. Элинор начала напевать в такт:

– Трам-пам-пам, трам-пам-пам…

Раздался протяжный глухой вой.

– Не надо! – возмутилась Элинор, как будто кто-то сфальшивил. Но вой прозвучал опять.

– Противотуманная сирена? – спросила она. – На реке?

Но она знала, что это было.

Сирена завыла опять.

– Немцы! – сказал Ренни. – Проклятые немцы! – Он бросил нож и вилку, нарочито показывая, как ему все это надоело.

– Опять налет, – сказала Мэгги, вставая. Она вышла из комнаты, Ренни последовал за ней.

– Немцы… – произнесла Элинор, когда дверь закрылась. У нее было такое чувство, будто какой-то зануда прервал интересную беседу. Цвета начали блекнуть. Она смотрела на красное кресло. Оно потеряло свое сияние, точно погас свет.

Послышался шум колес на улице. Все и вся куда-то торопилось. Ноги топали по мостовой. Элинор встала и чуть раздвинула занавески. Полуподвал находился ниже уровня мостовой, поэтому она увидела лишь ноги и юбки, двигающиеся за тротуарной оградой. Очень быстро мимо прошли двое мужчин, затем пожилая женщина, чья юбка раскачивалась из стороны в сторону.

– Может быть, надо пригласить людей в дом? – спросила Элинор, обернувшись. Но когда она опять посмотрела в окно, пожилая женщина уже исчезла. Мужчины тоже. Улица была пуста. В домах напротив окна были наглухо зашторены. Элинор тоже тщательно задернула занавеску. Она обернулась и увидела стол с лампой и пестрым фарфором, четко выхваченный из полутьмы кругом яркого света.

Она опять села.

– Вы боитесь налетов? – спросил Николай, испытующе глядя на нее. – Люди так в этом различаются.

– Совсем нет, – ответила Элинор. Она могла бы скатать хлебный шарик, чтобы показать ему, как она спокойна, но она действительно не боялась, и посчитала это ненужным. – Вероятность, что попадет именно в тебя, так мала, – сказала она. – О чем мы говорили?

Ей показалось, что они беседовали о чем-то крайне интересном, но о чем именно – она не могла вспомнить. Некоторое время все молчали. Затем с лестницы послышалось шарканье.

– Дети… – сказала Сара. В отдалении грохнул орудийный выстрел.

Вошел Ренни.

– Берите тарелки, – сказал он.

– Сюда. – Он провел их в погреб.

Помещение было просторное. Сводчатый потолок и влажные каменные стены придавали ему монастырский вид. Здесь хранили уголь и вино. В центре свет мерцал на кучах угля, на каменных полках лежали в соломе винные бутылки. Пахло вином, соломой и заплесневелой сыростью. Здесь было заметно холоднее, чем в столовой. Сара принесла сверху одеяла и халаты. Элинор было приятно закутаться в синий халат, она села, поставив тарелку на колени. Было холодно.

– И что теперь? – спросила Сара, поставив торчком свою ложку.

У всех был такой вид, как будто они чего-то ждали. Вошла Мэгги с изюмным пудингом.

– Ужин все-таки надо доесть, – сказала она. Но было видно, что ее спокойствие напускное, а на самом деле она волнуется за детей, предположила Элинор. Они остались в кухне. Она видела их, проходя мимо.

– Они спят? – спросила Элинор.

– Да. Но если стрельба… – начала Мэгги, раздавая пудинг. Опять бухнул выстрел. На этот раз – явно громче.

– Они прорвали оборону, – сказал Николай.

Все приступили к пудингу.

Еще выстрел. Теперь в нем был какой-то лающий звук.

– Хэмпстед, – сказал Николай. Он вынул часы. Воцарилась полная тишина. Ничего не произошло.

Элинор посмотрела на каменные блоки, составлявшие свод над их головами. Очередной выстрел вызвал дуновение ветра. В этот раз грохнуло прямо над ними.

– Набережная, – сказал Николай.

Мэгги поставила блюдо и вышла в кухню.

И опять полная тишина. Никаких событий. Николай смотрел на часы, как будто засекал время выстрелов. Что-то в нем есть особенное, подумала Элинор, то ли что-то от врача, то ли от священника. На часовой цепочке он носил печатку. На ящике напротив был номер 1397. Элинор замечала все. Немцы, наверное, сейчас над нами. Она почувствовала странную тяжесть над головой. Раз, два, три, четыре, считала она, глядя на зеленовато-серые камни. Затем раздался оглушительный треск, как будто от молнии в небе. Задрожала паутина.

– Над нами, – сказал Николай, посмотрев наверх.

Все взглянули туда же. В любой момент могла упасть бомба. Тишина стояла мертвая. Послышался голос Мэгги с кухни:

– Ничего страшного. Повернись на бочок и спи. – Она говорила очень спокойно и нежно.

Раз, два, три, четыре, считала Элинор. Паутина качалась. Этот камень может упасть, думала она, остановив взгляд на одном из камней потолка. Затем опять грохнуло. Теперь слабее – дальше.

– Все, – сказал Николай. Он закрыл часы со щелчком. Все зашевелились и переменили позы, как будто у них затекли конечности.

Вошла Мэгги.

– Ну, тот и все, – сказала она. («Он проснулся на секунду, но опять заснул, – сообщила она вполголоса Ренни, – а малышка так все и проспала».) Она села и взяла у Ренни блюдо. – Теперь давайте доедим пудинг, – предложила она своим обычным голосом.

– Теперь мы выпьем вина, – сказал Ренни. Он осмотрел одну бутылку, затем другую, наконец выбрал третью и тщательно вытер ее полой халата, после чего поставил на деревянный ящик, и все расселись вокруг.

– Ничего особенного, правда? – сказала Сара, качнувшись на стуле назад с бокалом в руке.

– Но ведь мы испугались, – возразил Николай. – Посмотрите, какие мы все бледные.

Они взглянули друг на друга. Закутанные в одеяла и халаты, на фоне серо-зеленых стен, они сами приобрели зеленовато-белесый вид.

– Отчасти это из-за света, – сказала Мэгги. – Элинор, – она посмотрела на Элинор, – похожа на настоятельницу монастыря.

Темно-синий халат скрыл легкомысленные украшеньица ее наряда – всякие бархатные и кружевные полоски – и тем улучшил ее внешность. Немолодое лицо Элинор было изборождено морщинками, как старая перчатка, которую движения кисти покрывают множеством тонких складочек.

– Я растрепана? – спросила она, прикасаясь к своим волосам.

– Нет. Не трогай, – сказала Мэгги.

– О чем же мы говорили перед налетом? – спросила Элинор. Опять ей показалось, что они беседовали о чем-то очень интересном, когда им помешали. Но разговор оборвался безвозвратно: никто не мог вспомнить его тему.

– Что ж, все позади, – сказала Сара. – Давайте выпьем за… За Новый Мир! – воскликнула она и торжественно подняла бокал. Всем вдруг захотелось говорить и смеяться.

– За Новый Мир! – закричали они, поднимая бокалы и чокаясь.

Пять бокалов с желтой жидкостью сошлись вместе.

– За Новый Мир! – кричали они и пили. Желтая жидкость плескалась в бокалах.

– А теперь, Николай, – сказала Сара, со стуком поставив свой бокал на ящик, – речь! Речь!

– Дамы и господа! – начал он, выбросив руку, как оратор. – Дамы и господа…

– Нам ни к чему речи, – перебил его Ренни.

Элинор была огорчена. Ей хотелось послушать речь. Впрочем, Николай воспринял вмешательство Ренни добродушно; он сидел, кивая и улыбаясь.

– Идемте наверх, – сказал Ренни, отодвигая ящик.

– Прочь из этого погреба, – подхватила Сара, потягиваясь, – из пещеры сей грязной и мерзкой…

– Слушайте! – остановила их Мэгги. Она подняла руку. – Мне показалось, я опять услышала выстрелы…

Все прислушались. Выстрелы еще грохали, но где-то совсем далеко. Это было похоже на звук прибоя у далекого берега.

– Они всего лишь убивают других людей, – свирепо сказал Ренни и пнул ногой деревянный ящик.

Но позвольте же нам думать не только об этом, мысленно возмутилась Элинор. Ренни опять натянул на лицо свою маску.

– Что за чепуху, что за чепуху говорит Ренни, – сказал Николай, доверительно повернувшись к ней. – Это всего лишь дети, играющие с шутихами во дворе, – бормотал он, помогая ей снять халат. Они отправились наверх.

Элинор вошла в гостиную. Комната казалась больше, чем запомнилась ей, она была очень просторной и удобной. По полу были разбросаны газеты, огонь горел жарко и весело. Элинор чувствовала сильную усталость. Она опустилась в кресло. Сара и Николай задержались внизу. Остальные помогали няне перенести детей в кроватки, предположила Элинор. Она откинулась на спинку кресла. Ко всему как будто опять вернулись покой и естественность. Ее охватило ощущение величайшего спокойствия. Ей будто был выделен еще один отрезок времени, но, лишенная чего-либо личного близким присутствием смерти, она чувствовала себя – ей было трудно подобрать слово – «неуязвимой»? Так ли это называется? Неуязвима, произнесла она, глядя на картину, но не видя ее. Неуязвима, повторила она. На картине были изображены холм и деревня, вероятно, в Южной Франции, а может быть, и в Италии. Там были оливковые деревья и белые крыши, сгрудившиеся на склоне холма. Неуязвима, повторила Элинор, глядя на картину.

Сверху слышалась легкая возня: наверное, Мэгги и Ренни укладывали детей. Прозвучал слабый писк, точно сонная птаха чирикнула в гнездышке. После канонады все это создавало впечатление особого уюта и покоя. Но вот Мэгги и Ренни вошли в гостиную.

– Они испугались? – спросила Элинор, садясь прямо. – Дети?

– Нет, – ответила Мэгги. – Они всё проспали.

– Но они могли видеть сны, – сказала Сара, придвигая стул.

Все промолчали. Было очень тихо. Вестминстерские часы, которые раньше били каждый час, теперь хранили безмолвие.

Мэгги взяла кочергу и ткнула ею в дрова. Искры полетели в дымоход сонмом золотых глазков.

– Это наводит меня… – начала Элинор.

Она сделала паузу.

– На что? – спросил Николай.

– …на воспоминания о детстве, – закончила она.

Она думала о Моррисе, о себе самой и о старой Пиппи. Но если бы она рассказала об этом, никто не понял бы, что она имеет в виду. Все молчали. Вдруг внизу на улице прозвучала чистая нота, как будто извлеченная из флейты.

– Что это? – спросила Мэгги. Она вздрогнула и, приподнявшись, посмотрела в окно.

– Горнисты, – сказал Ренни, останавливая ее рукой.

Горнисты протрубили опять, уже под окном. Затем – дальше по улице, потом еще дальше, на соседней улице. Почти сразу после этого загудели машины, зашуршали колеса, как будто уличное движение выпустили на свободу; возобновилась обычная лондонская вечерняя жизнь.

– Кончилось, – сказала Мэгги и откинулась на спинку кресла. Секунду она выглядела очень усталой, а затем придвинула к себе корзину и принялась штопать носок.

– Я рада, что я жива, – сказала Элинор. – Это плохо, Ренни? – Она хотела, чтобы он заговорил. Ей казалось, что он скрывает огромные запасы чувств, которые не может выразить. Он не ответил. Он сидел, опершись на локоть, курил сигару и смотрел на огонь.

– Я провел вечер в угольном погребе, в то время как другие люди стремились убить друг друга у меня над головой – вдруг сказал он, после чего протянул руку и взял газету.

– Ренни, Ренни, Ренни, – проговорил Николай, как будто увещевая непослушного ребенка. Ренни продолжил чтение газеты. Шорох колес и гудки автомобилей слились в непрерывный гул.

Ренни читал, Мэгги штопала, а в комнате висело молчание. Элинор наблюдала, как пламя в камине бежит вдоль потеков смолы, вспыхивает и опадает.

– О чем вы думаете, Элинор? – вмешался в ее мысли Николай. Он называет меня по имени, подумала она, это хорошо.

– О Новом Мире… – сказала она. – Как вы думаете, мы станем лучше?

– Да, да, – кивнул он.

Он говорил тихо, словно не хотел тревожить читавшего Ренни, Мэгги, которая штопала, и Сару, дремавшую полулежа в кресле. Николай и Элинор разговаривали между собой, точно были наедине.

– Однако… – начала она, – как же нам стать лучше… жить более… – она понизила голос, как будто боялась кого-то разбудить, – жить более естественно… правильно… Как?

– Это лишь вопрос… – Николай сделал паузу и придвинулся к ней поближе. – Вопрос просвещения. Душа… – Он опять замолчал.

– Что душа?

– Душа, всё бытие, – он сложил ладони точно вокруг шара, – стремится к расширению, к новизне, к созданию новых сочетаний…

– Так, так, – сказала Элинор, подтверждая, что он нашел верные слова.

– Тогда как сейчас, – он подобрал под себя ноги, став похожим на старушку, которая испугалась мыши, – мы живем вот так – скрученные в тутой маленький узелок…

– Да, узелок, узелок, верно, – кивнула Элинор.

– Каждый заключен в свою тесную ячейку; у каждого свой крест или свои священные книги, у каждого свой очаг, своя жена…

– Штопающая носки, – вставила Мэгги.

Элинор вздрогнула. Ей показалось, что она заглядывала в будущее, а их разговор подслушали. Уединение исчезло.

Ренни бросил газету.

– Полный бред! – сказал он.

Элинор не знала точно, относилось это к газете или к тому, о чем они говорили. Однако доверительная беседа была уже невозможна.

– Зачем вы тогда их покупаете? – спросила она, указав на газеты.

– Чтобы разжигать камин, – сказал Ренни.

Мэгги засмеялась и бросила носок в корзину.

– Ну вот! – сказала она. – Готово.

И опять все стали сидеть, молча глядя на огонь. Элинор хотелось бы продолжить беседу с этим человеком, которого она называла «Николай». Когда, хотела она спросить его, когда придет этот Новый Мир? Когда мы станем свободными? Когда будем жить интересно, полноценно, а не как калеки в пещере? Он словно что-то освободил в ней; она чувствовала в себе не только начало нового времени, но и новые силы, нечто незнакомое ей самой. Она смотрела, как поднимается и опускается его сигарета. Затем Мэгги опять взяла кочергу и ударила полено, и ворох красноглазых искр метнулся в дымоход. Мы будем свободны, будем свободны, думала Элинор.

– А о чем ты думала все это время? – спросил Николай, кладя руку на колено Сары. – Или ты спала?

– Я слышала, о чем вы говорили, – ответила она.

– И о чем же мы говорили?

– О душе, летящей вверх, как искры в дымоход, – сказала Сара. Искры летели в дымоход.

– Досадный промах, – сказал Николай.

– Просто люди всегда говорят одно и то же. – Сара засмеялась и села прямо. – Вот Мэгги – она не говорит ничего. А Ренни говорит: «Полный бред!» Элинор говорит: «Именно об этом я думала»… А Николай, Николай… – она похлопала его по колену, – которому место в тюрьме, он говорит: «Ах, дорогие друзья, давайте усовершенствуем наши души!»

– Место в тюрьме? – переспросила Элинор, взглянув на Николая.

– Потому что он испытывает склонность… – Сара сделала паузу, – не к тому полу, видишь ли, – легко сказала она, взмахнув рукой – точно как ее мать.

По коже Элинор пробежала дрожь отвращения, как будто по ней провели лезвием ножа. Однако затем она отметила, что живая плоть не затронута. Дрожь прошла. А под ней было – что? Она посмотрела на Николая. Он наблюдал за ней.

– Это, – проговорил он после некоторого колебания, – вызывает у вас неприязнь ко мне, Элинор?

– Нисколько! Нисколько! – искренне воскликнула она. Весь вечер она испытывала к нему то одни чувства, то другие, но теперь все они сложились в одно отношение – симпатию. – Нисколько, – повторила она. Он слегка кивнул ей. Она в ответ ему – тоже. Однако часы на каминной полке начали бить. Ренни зевал. Было поздно. Элинор встала, подошла к окну, раздвинула занавески и выглянула. Окна во всех домах были по-прежнему зашторены. Холодная зимняя ночь была почти непроглядна. Элинор словно смотрела во впадину темно-синего камня. Здесь и там синий мрак пронзали звезды. Она ощущала беспредельность и покой – как будто что-то рассеялось…

– Поймать вам экипаж? – перебил ее мысли Ренни.

– Нет, я пройдусь, – сказала она, оборачиваясь. – Я люблю ходить по Лондону.

– Мы с вами, – сказал Николай. – Идем, Сара.

Сара все так же полулежала в кресле, качая ногой вверх-вниз.

– Но я не хочу уходить, – возразила она, махнув на него рукой. – Я хочу остаться, хочу говорить, хочу петь – хвалебный гимн, благодарственную песнь…

– Вот твоя шляпка, вот сумочка, – сказал Николай, вручая ей вещи. – Идемте. – Он взял ее за плечо и вывел из комнаты. – Пошли.

Элинор подошла к Мэгги попрощаться.

– Я тоже хотела бы остаться, – сказала она. – Мне о стольком хочется поговорить…

– Но я хочу спать, я хочу лечь! – возмутился Ренни. Он стоял, подняв руки над головой, и зевал.

Мэгги встала.

– Ляжешь, ляжешь, – засмеялась она.

– Не стоит, не спускайтесь, – запротестовала Элинор, когда он открыл перед ней дверь. Но он настоял. Он очень груб и в то же время очень вежлив, подумала она, спускаясь за ним по лестнице. В нем много разных чувств, и все страстные, все перемешаны, думала она… Но они уже дошли до передней. Там стояли Николай и Сара.

– Немедленно прекрати смеяться надо мной, Сара, – говорил Николай, надевая пальто.