Текст книги "Чужие и близкие"
Автор книги: Вильям Александров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
ДОРОГА
На небе, над самой головой и сзади, еще видны кое-где звезды, их уже заливает утренний свет; там, впереди, небо дымится в рассветных облаках, и странное дело – все сейчас выглядит наоборот, белое небо и черные облака…
А что это за звезда, которая так упорно и неистово светится у меня над головой? Кажется, Вега, она всегда бывает так высоко, и всегда она выглядит такой грустномолчаливой и далекой…
Я вдруг вспоминаю Галю. Ушла она от нас так же молчаливо и тихо, как сидела тогда за нашим общим столом.
Почему? Куда?
В тот вечер, когда пиршество кончилось и надо было поместить Галю, все замялись.
Маруся сказала, что, конечно, можно к ним, но она встает очень рано и будет тревожить человека, кроме того – их все-таки трос. К Горику сочли неудобным. Софья Сергеевна промолчала. И тут бабушка тронула Галю за плечо.
Пойдем к нам, – сказала она. – Мыс внуком вдвоем, места хватит. И к двери близко, воздуха вполне достаточно. Пойдем…
– Ладно. Мне до утра только, а утром я пойду, мне устраиваться надо…
Но Анна Павловна крепко держала се за руки и не отпускала.
– Никуда ты не пойдешь, – твердила она, – здесь будешь жить, с нами, поняла? Она его, раненого, с поля бои вытащила, на себе несла, сама была ранена, а я её отпущу куда-то! С нами рядом спать будешь, никуда не пойдешь!
Галя стояла сгорбившись, опустив голову, мы все таращили глаза на нее – так вот оно, оказывается, какие дела!
Мы все-таки уговорили Анну Павловну и постелили Гале у нас. Ей дали единственную подушку, которая была в доме, и телогрейку я ей отдал свою, но она от всего отказалась, подравняла солому, уложила под голову вещмешок, накрылась с головой шинелью и тут же затихла.
А утром, когда я встал на работу, ее уже не было. Одеяло, которое мы ей постелили под низ, было аккуратно скатано и положено в угол, солома тоже была прибрана…
Потом, правда, говорят, ее видели в местном госпитале. Вроде бы она санитаркой там устроилась. Но я ее больше не видел. И еще много дней стояло передо мной ее лицо – нежное и грустное, с тонкими летящими в глаза русыми волосами.
А потом я вспоминаю Женьку и Женькину маму. Софья Сергеевна тоже ушла от нас, вскоре после приезда майора. На четвертый или на пятый день. Вдруг заявила, что холодно в ее углу, дует все время из-под прогнивших досок, и ушла. Всю зиму, видишь ли, жила, ничего, не дуло. А тут весной – вдруг дуть стало. Ну, все сразу поняли, в чем дело. К булочнику своему она ушла – вот что. Дрянь, конечно. Хотя – мы тоже хороши. Женьку отпустили с этой тетей Полей. Что ж теперь осуждать Софью Сергеевну – она одна, ни одного близкого существа у нее не осталось, а как майор приехал, ее, видно, тоска заела, вдруг про мужа своего стала без конца рассказывать. То пилила его все время, что он им аттестата не мог оставить, не мог выбиться в люди, а то вдруг плакать по нем стала, вспоминать на каждом шагу. При этом она не забывала пять-шесть раз в день кушать. И вдруг – на тебе, дуть стало!..
… Я прошел уже около двух километров, а еще идти и идти. Обо всем успеваю передумать за эту дорогу, а потом под ритм шагов вспоминаю стихи, песни и сочиняю я их сам. Никто не знает, ни одна живая душа, но я уже много их сочинил, и когда иду один, пою про себя и читаю их, а если ветер шумит и дождь, то кричу, кричу во всю силу легких и ветер несет их куда-то по свету, и я счастлив тогда.
Однажды в такой вот ветреный день я прокричал песню о ветре:
О ком, о ком тоскуешь, ветер,
Кого ты кличешь без конца,
Играешь зорю на рассвете,
И ночью плачешь у крыльца?
Того уж нет, кого ты ищешь,
Кого на крыльях ты носил,
Он не забыл тебя, дружище,
Но встать ому не хватит сил.
А в другой раз я сочинил балладу про одного старика. Шел полк, изнуренный боями, шел куда-то, отступая, и вдруг на каком-то мосту встретился старик. Обыкновенный старик с котомкой. Он стоял сгорбленный и смотрел на солдат. И тут произошло чудо. Откуда-то взялись силы, они все подняли головы и прошли перед стариком, как не проходили ни перед одним генералом.
Смотрели вперед с неподвижностью строгой,
И каждый поклялся себе самому,
Что поступью нашей – двухтысяченогой —
Мы приговор смертный выносим врагу.
… Уходим, и пыль оседает за нами.
Пустынна дорога. Лишь сгорбленный дед
Уже не такими сухими глазами
Нам пристально смотрит вослед.
Дорога, дорога… Бесконечная дорога! Чего только ни передумаешь, о чем только ни вспомнишь!
А иногда я вспоминаю совсем другое. Я вспоминаю совсем другой город, овраг, заваленный листьями, наш индейский вигвам… Было это все или только приснилось? «Клак», «клак», «клак» – стучат деревянные подошвы. Но они уже не одни. Чем ближе к комбинату, тем больше их становится. По всем дорогам, по всем тропинкам выходят сюда люди, выходят на эту дорогу, ведущую в сторону комбината, и все они в деревянных ботинках, все они идут одинаковым, размеренным шагом, в одинаковых телогрейках, одинаковая деревянная армия женщин и детей, – идут взводы и роты, полки и батальоны, идут, идут на приступ, и ровный, непрерывный деревянный стук растет и ширится в предрассветном воздухе…
3
Комбинат накануне катастрофы: нет горючего, дизеля работают на каких-то отходах, на том, что раньше еливал ось в отстойник. Все чаще садится напряжение, трудно удерживать моторы на нужных оборотах, их натужный вой рвет сердце, бегаешь – выключаешь станки, но это мало помогает – станция отключает один фидер за другим, дизеля останавливаются, начинается чистка – цех простаивает.
Несколько раз во время таких простоев Гагай звонил Бутыгину, просил прислать нас помочь на станции, но Медведь каждый раз находил нам какую-то неотложную работу, посылал разбирать мотор, менять подшипники или реостат чинить – хотя это вовсе и не горело да и вообще не нужно было.
– Тоже умный нашелся, – ворчал Медведь. – На чужом горбу в рай въехать. Пошли к «японцу сейчас его разберем и чистить будем.
– Так ведь… Мы ему недавно профилактику делали, – возражаю я.
– Ничего, еще сделаем – не вредно.
– А напряжение дадут? – говорит Миша. – Вот сейчас дадут? А мы мотор разбирать будем? Сами станки держать будем?
– Не беспокойся – так скоро не дадут. Раз зовет туда, значит, дело часа на два – не меньше. А мы пока на себя поработаем – зачем нам на чужого дядю работать. Так ведь, Синьор?
– Не знаю, – отводит глаза Синьор, – если простой от станция – все должны помогать, все пострадают…
– Ну, это у вас так, у капиталистов! – усмехается Бутыгин. – А у нас иначе: если простой не по нашей вине – мы не страдаем, нам зарплата все равно идет, понял? Так что нечего нам беспокоиться. Ну, валяйте к мотору.
Но Синьор не двигается. Он глядит на Бутыгина, широко раскрыв свои зеленые глаза, и вдруг решительно взмахивает рукой.
– Позвольте, как же то может быть?! То не может так – наша вина, не наша вина… Станки стоят, мы все…
– Ладно! Хватит умничать – работать надо, – обрывает его Бутыгин, и мы идем, понурив головы.
– Не слушай ты его, Синьор, – говорит Миша и зло сплевывает себе под ноги, – пошли ты его, знаешь куда! Гад он, сволочь, понимаешь?!
В один из таких ремонтов Гагай сам пришел в цех.
Он посмотрел, чем мы занимаемся, и нервно мотнул головой.
– Бросайте все, – сказал он. – Бросайте как есть и пошли со мной – локомобиль будем ставить.
Мы с удовольствием разогнули затекшие спины, побросали тряпки и наждачную бумагу – Бутыгин заставил нас в который раз чистить кольца и замыкающий механизм «японца». Он осточертел нам до бешенства – этот длинный, вытянутый, как дирижабль, мотор, мы уже видеть его не могли: чуть что – сразу сюда, на «срочный» ремонт.
– Пошли, ребята, – говорит Миша, – хватит, ну его к дьяволу. Славка, Махмуд, собирай барахло.
И тут, откуда ни возьмись, появляется Медведь. У него просто дар такой особый – не иначе. Часами его нет, где он там ходит, что делает – бог его знает. Но достаточно нам только подумать, что, мол, пора уходить, довольно – и он тут же появляется как из-под земли. Он увидел Гагая, увидел нас, собирающих тряпки и инструменты, и все, конечно, понял.
– Я забираю их, – сказал Гагай. – Будем ставить локомобиль. А это, – он кивнул головой в сторону мотора, – можно делать во время любого перерыва.
– Дело ваше, – набычился Бутыгин, – начальству виднее.
Он подошел к мотору, повернул ручку замыкающего механизма, подергал, ее.
– Дело ваше, – повторил он угрожающе и с натугой откашлялся: у него, видимо, першило в горле. Он стоял, расставив свои слоновые ноги, чуть раскачиваясь, и с ненавистью глядел на Гагая. – Дело ваше, сказал я, берите. Но только помните – работа не закончена. Мотор пускать нельзя, простой будет по вашей вине. А я умываю руки.
– Вы бы лучше лицо умыли, Бутыгин, – с какой-то презрительной жалостью сказал Гагай. – У вас шеллак вон… – Он хотел сказать «на губах», но, видно, передумал из-за нас, – на щеках, – закончил он после паузы.
– А это вас не касается, – недобро ухмыльнулся Медведь, – я ведь сам, своими силами все делаю, я ведь солдат на помощь не приглашаю…
Я не понял, какой тайный смысл содержался в этих словах, но понял только, что он сказал что-то очень обидное.
Гагай резко вскинул голову, какое-то мгновение прямо, не отрываясь, смотрел на Бутыгина, потом поправил двумя руками очки и сказал, обращаясь к нам:
– Пойдемте, ребята.
Когда выходили из цеха, мы вместе с Мишей, не сговариваясь, оглянулись. Бутыгин так и стоял возле мотора, набычившись и глядел исподлобья нам вслед. Ничего хорошего этот взгляд не предвещал.
– У-у, медвед, – процедил Миша, и глаза его остро блеснули. – Ты знаешь, чего он про солдат?
– Нет.
Гагай жена ведь на фронте, врач она. А он здесь, видишь. Армию его не берут, я слыхал…
– Почему?
Ни знаю. Больной, что ли… У, сволочь, медвед… Давай ему темный устроим?
– Давай, – загораюсь я. И всю дорогу до дизельной мы с упоением придумываем все возможные способы расправы с Бутыгиным, разумеется, втемную.
Мы подошли к станции и увидели, что из четырех железных труб, которые всегда попыхивали сизоватым дымком, теперь дымила только одна – три дизеля стояли. Здесь было уже много народа – видно, собрали из разных цехов слесарей и монтажников, все собрались вдоль насыпи, соединившей железнодорожную ветку с дизельной. Эта насыпь пересекала главную дорогу, по которой шло сообщение с цехами, поэтому был оставлен промежуток – через него все эти дни шло движение, а сейчас его засыпали, чтобы можно было провести локомобиль.
– Давайте, ребята, включайтесь, – сказал Гагай. – Помогайте засыпать и укладывать рельсы. А потом уж, когда проведем, возьмемся за электрическую часть. Не хотели сейчас останавливать, да вот – само собой получилось. Машины не выдержали.
– Машина не человек, – сказал Миша.
– Это верно, – согласился Гагай. – Никакая машина не выдержит того, что переносит человек. Но, между прочим, человек создает машину, и человеку она подчиняется.
Однако мы видим другое, – с грустью говорит Синьор. – Человек человеку подчиняется. Посмотрите: фашисты и голод легко делают из человека зверя. А она, машина, больше гордая, она не хочет…
Вы так думаете? – Гагай нервно боднул головой и стал поправлять очки. – Мы этот философский спор продолжим завтра. А, сейчас я вам скажу одно. Вы скоро сможете убедиться – далеко не всех фашизм сделал животными и далеко не все ему подчиняются, это дело временное. А машина… – он опять боднул головой, – вы еще видите чудо. Вы увидите, как мы с вами заставим дизель работать на хлопковой шелухе.
– Простите. Что есть хлопковая шелуха?
– Ну, они вам объяснит. А я сейчас должен идти. Мы еще поговорим об этом…
Гагай тут же исчез, сделав несколько огромных шагов, и трудно было понять, как у него это получается при его совсем коротких ногах. Впечатление было такое, будто он разорвется сейчас пополам, но ом не разрывался, и казалось, что ноги у него резиновые, что они вытягиваются во время его огромных шагов, а туловище его поворачивалось то влево, то вправо.
Мы все четверо остолбенело глядели ему вслед.
– Махмуд, – тихо проговорил Синьор, – как он сказал?
– Хлопковая шелуха. Это курак есть, курак чистит – закрытый коробочка. Чистый вата одну сторону кидает, коробочка разломает и другую сторону кидает. Ну, деревяшка такой, маленький. Печки кишлаке топим.
– Почки? Постои, он сказал. – дизель? Ты понимаешь? – обе р и у лен Синьор ко мне.
– Нет.
– А ты, Миша?
– Давай бери лопату, – хмуро проговорил Миша.
А когда мы все включились в общую людскую цепь, вытянувшуюся вдоль насыпи, и стали кидать гравий, Миша вдруг покрутил пальцем у виска.
– По-моему, он того… Не иначе… Дизель на шелухах! Это все Медвед, сволочь!
При чем тут Медведь, я так и не понял.
Мы насыпали гравий на носилки – он был свален вдоль дороги – и оттуда тащили его к насыпи, там сваливали, лопатами подгребали выше, потом снова шли за гравием. Я работал в паре с Мишей, а Махмуд – с Синьором. Но вскоре мы увидели, что Синьор сидит возле носилок, прижимает руку к животу, лицо у него белое, холодный нот выступил на лбу, а рядом какой-то парень с красной повязкой на рукаве распекает его:
– Такой лоб здоровый, а накладываешь, как воробушек – глядеть смешно, – презрительно говорил парень. – Ты вон посмотри, девки корячут носилки, а он, видите ли, сидит, переутомился, бедняга!
Миша оттеснил плечом парня с повязкой и наклонился.
– Ты чего, Синьор?
– Та ничего, сейчас… Поднял носилки, и что-то там… Что-то плохо стало… – У него вздрагивали губы.
– Больше ты носилки не поднимай, – сказал Миша, – ни одной носилки. Пойдешь наверх, на насыпь пойдешь, равнять гравий будешь, ясно?
– А ты чего здесь командуешь? – возмутился парень. – Тут я расставляю рабочую силу, понял? Будет каждый командовать! Берите сейчас же носилки, – напустился он на Махмуда. Я увидел, как мгновенно побагровел Миша, как заиграли желваки на его щеках, и быстро встал между ними.
– Ты иди, – сказал я тихо парию. – Расставляй рабочую силу. А мы сами тут разберемся. Мы сами пришли и сами разберемся, ладно?
Но он не унимался, он был страшно задет тем, что ущемили его нрава, и кричал и размахивал руками, грозился доложить главному инженеру. Тогда Синьор встал и взялся за носилки, но Махмуд отнял их у него, а Миша вплотную придвинулся к парню.
– Ты что, слепой, – сказал он тихо и зло, глядя тому прямо в глаза, – не видишь – больной человек. Не может. Мы за него потаскаем.
– Все больные, – орал парень, – все слабые, а работают, видишь? Никаких поблажек – на то воина, потому что аврал, понял? Знаешь, что такое аврал? Вот запишу вас всех, тогда посмотрим.
– Пиши, пиши на здоровье, только уйди отсюда, – попросил Миша и при этом так выразительно взял его за плечо, что парень тут же исчез, растворился, будто его и не было вовсе.
– Вот ведь… – Миша покачал головой, – бывает же… – Он с тревогой посмотрел вверх, на насыпь, где орудовал лопатой Синьор.
– А его мы напрасно взяли сюда. Сами виноваты.
– Ничего. Ты знаешь, у меня одна идея появилась.
– Ну?
– Потом.
Мы снова подошли к насыпи. Теперь высота ее была такая, что лопатами не забросишь. Мы вместе с другими взобрались наверх и опрокинули носилки возле Синьора и Махмуда.
– Ну как, Синьор?
– Ничего, уже прошло. – Он еле шевелил лопатой, а рядом с ним без передышки орудовал Махмуд, поблескивая большими белыми зубами. Он все время что-то рассказывал Синьору.
– Ну вот и хорошо. Пошли вниз.
Мы стали спускаться, и тут я заметил Паню. Она, видно, тоже притащила носилки и, обессилев, стояла, облокотившись на них.
– Здравствуй, – я тронул ее за руку. – Ты тоже здесь?
– Ага, – она как-то виновато улыбнулась и стала поправлять белую косынку, которой была повязана ее голова. Из-под косынки выбивались волосы, она заталкивала их обратно, чтоб не пропылились.
– Разве и вас собирали? – спросил я.
– Нет. Просто сказали – кто хочет. Ну, я и пошла – все равно ведь цех стоит.
– И Бутыгин отпустил тебя?
– А он и не знает. Ушла я потихоньку, и все.
– Отчаянная ты, как я посмотрю. Сама из цеха ушла, и как это он недоглядел?
Она улавливает упрек и опускает голову. Мы с ней давно не виделись. Вернее, видеть-то видим друг друга почти каждый день, но я уж забыл даже, когда мы с ней могли вот так постоять, поговорить. После того вечера, когда погас свет, она сторонится меня, а едва я подойду к станку, как тут же, поблизости, мгновенно появляется Бутыгин. Видно, учуял что-то. Только однажды я встретил ее вечером на дороге. Я шел домой, а она на смену. Она шла вместе с ткачихами, я услышал ее голос, окликнул ее, она остановилась, и мы минутку постояли. Больше нельзя было – подруги ушли вперед и надо было ей идти тоже.
– Подожди, – попросил я ее тогда. – Провожу тебя. – Но она сказала, что нехорошо получится, и побежала догонять своих. И вот сейчас…
– Как дома? – спросил я. – Братишка, мать?
– Хорошо. Спасибо. Поправились.
– Мать не работает?
– Пока нет. Не может еще. Но это ничего – карточку получает. Да Федор Тимофеевич нам помогает.
– Послушай, можешь ты сделать мне одолжение? Хоть раз в жизни не упоминай ты своего Федора Тимофеевича, а?
– Ладно, – краснеет она и вновь опускает голову.
– Послушай, Паня… – Я вижу, что у Миши уже лопнуло терпение, он стоит там, поодаль, толкает сапогом гравий, но я не могу уйти, в груди ноет и ноет, когда я гляжу на нее, и временами просто отчаяние берет от бессилия. Послушай, Паня, скажи честно, ты хочешь, чтоб мы виделись?
Она молчит, потом откуда-то исподлобья кидает на меня мгновенный черный взгляд и опять молчит.
– Я сейчас, Миша! – кричу я ему. – Сейчас, одну минуту еще подожди. Ну, что ж ты? Ну, скажи «нет», и я не подойду к тебе больше никогда, понимаешь. Не буду тебе вообще на глаза попадаться. Не хочешь?
– Хочу, – произносит она еле слышно, одними губами.
– Ну так почему же ты…
– Я в другой раз скажу, ладно? – Теперь она глядит на меня, не скрываясь, и я вижу в глазах у нее слезы. Ну что ты будешь делать?
– Ладно, – вздыхаю я. – Только ты не уходи одна, слышь. А то опять еще нападут на тебя.
Она качает головой и тащит куда-то носилки. Я сбегаю вниз, к Мише.
– Ну? – встречает он меня.
– А! – безнадежно машу я рукой, и он, видно, все понимает. Больше мы об этом не говорим.
Уже стемнело, с трех сторон зажгли прожектора, и в их остром свете стало видно, что идет мелкий-мелкий дождик, какая-то водяная мгла сеется в воздухе. Она оседает на камни, на рельсы, сложенные сбоку, у самого проема, и они влажно поблескивают в электрических лучах. Мы уже почти засыпали промежуток, соединили два края насыпи, и теперь по верху ходят какие-то люди, смотрят, вымеряют что-то, сейчас, наверно, будем класть рельсы. Я вижу среди них Маткаримова и рыжую. Она говорит что-то громко, обращаясь ко всем, но нам не слышно, и Миша, сложив ладони рупором, кричит наверх: – Тетенка, скажите нам тоже, мы тоже должны слышать!
Тогда она спустилась вниз и, встряхивая пылающими волосами, стала всех нас убеждать, чтобы мы не волновались – обед доставят сюда.
Я думаю, не следует сейчас срывать трудовой подъем, – стала говорить она подошедшему Гагаю, – они все сейчас охвачены единым порывом, работа кипит, а если станут поодиночке ходить сейчас в столовую, то все испортится. Я думаю, мы доставим обед сюда в бачках и тут же будем раздавать его, прямо в процессе работы. Как вы считаете?
Гагай глянул на нее искоса, прищурился.
А как же с трудовым подъемом? Ведь опять-таки упадет, а?
Рыжая растерянно уставилась на Гагая, потом оглянулась на нас.
– Да, конечно, – озабоченно сказала она, видимо, не уловив иронии, – но что же делать?
– Может, вообще их не кормить, представляете, какой подъем будет!
Ну, это вы бросьте, – возмутилась рыжая. – Все шутите. Людям есть надо!
– Вот как!
Не надо нам сейчас никакой обед, – закричал Миша, – водички бы нам принесли попить, вот хорошо был бы, а обед потом. Закончим, тогда будем, сейчас никто не хочет, тетенка!
Он говорил правду. Где-то глубоко в желудке и в голове сосало что-то неотступное. Но к этому мы давно привыкли и научились не замечать. А сейчас всем хотелось посмотреть, как пройдет паровоз по нашей насыпи и станет на фундамент, который для него так долго готовили.
Сейчас там было уже все сделано, шли только самые последние приготовления. И, пожалуй, правду сказал Миша: принесли бы сейчас обед – не знаю, стали бы есть или нет.
– Ладно, Любовь Марковна, – сказал Гагай, – вы и в самом деле лучше все подготовьте, пусть там под нарами у вас стоит, как у нас здесь, видите – паровоз-то пыхтит уже, ехать хочет. Сейчас все волнуются, переживают – как пройдет, а проведем, поставим на место, тут же кинемся к вам обедать, хорошо?.
– Смотрите, товарищ Гагай, вы на себя берете большую ответственность! Люди могут заявить…
– Не волнуйтесь, все беру на себя. А ответственность… Ну уж так и быть, отвечу за все сразу – и за этот паровоз, если опрокинется, и за ваш обед… Да, и еще к вам просьба. Любовь Марковна, вы нам в дизельную на ночь пару бачков погуще обеспечьте, пожалуйста. Строители уйдут, а ведь электрикам работать здесь всю ночь, а то и больше. Сделаете?
– Постараюсь.
– Ну вот и хорошо. А теперь идите вон туда, оттуда все хорошо видно будет. – Он отправил рыжую к дизельной, а сам подошел к нам. – Ну как дела, орлы, проведем паровоз?
– Проведем, конечно. Куда он денется…
– А бог его знает. У меня, честно говоря, поджилки трясутся немного… Ну, пошли наверх.
Мы все вместе взобрались наверх, туда, где на главном пути стоял дряхлый маневровый паровозик. Трудно было представить себе, что эта рухлядь, эта груда старого железа, сможет вращать генератор. Но Гагай давно уже произвел все расчеты и заявил убежденно:
– Сможет.
Насыпь отходила от главного пути плавным закруглением, так что паровоз мог по стрелке спокойно выехать на нее. Но почему-то никаких признаков жизни в машине не было – ни пара, ни огня, машинист сидел в своем окошке грустный и скептически покуривал, наблюдая, как копошатся вокруг люди:
– Так на чем же поедем, товарищ инженер? – крикнул он Гагаю. – На пузатом паре, что ли? Это ж зачем такая канитель, Когда я бы вмиг и проехал сам…
Сидите спокойно, – сказал Гагай. – Ваше дело педали нажимать. А катать мы вас будем.
– Юрий Борисович, – подошел Маткаримов, – так, может быть, на самом деле разведем пары и проведем своим ходом? Смотрите – дождь, насыпь мокрая, упадет еще кто, или обвалит…
–. Нельзя, – мрачно сказал Гагай и боднул головой. – Мы на этом несколько часов потеряем. Пока остывать будет, ничего делать не сможем, а так – сразу, у нас там все подготовлено.
– Ну смотрите, вам виднее. И все же…
– Ничего. Проведем, ребята?
– Проведем, – без особого энтузиазма проговорили мы нестройным хором. Мы плохо представляли себе, как это будем двигать паровоз. Но мы верили Гагаю.
Дождь расходился не на шутку. Мелкий, холодный, он, казалось, свободно проникал сквозь одежду, и мы все уже изрядно вымокли, устали, замерзли. Все сбились в кучки, стояли молчаливыми группами, глядели, как специальная бригада завинчивает последние гайки на стыках. Рельсы уложены, теперь ветка идет непрерывным полукольцом от старого пути до дизельной, до самого фундамента.
Кажется, все готово.
– Ну, добровольцы, крикнул Гагай, – кто хочет тащить паровоз? – Он залез на подножку паровоза, его осветили прожектером, и он стоял там – маленький, головастый, поблескивая своими очками. Со всех сторон к паровозу пошли люди, но Гагай поднял руку.
– Погодите. Слушайте меня внимательно! Во-первых, надо поздоровее – пусть из каждой группы человек шесть-семь пойдут самых сильных. Во-вторых, учтите – толкать только сзади, ни спереди, ни сбоку чтоб никого не было. Насыпь не слежалась, начнет осыпаться. И еще одно – не останавливаться. Как пошли – так до самого конца…
– Пошли, что ли? – кивнул Миша в сторону паровоза.
– Он же сказал, самых сильных.
– А мы что – слабые? Пошли.
Мы с Мишей уперлись в какой-то железный брус тендера, рядом с нами было еще человек двадцать или тридцать. Но паровоз не двигался.
Я ж говорил, говорил, – кричал из своего окошка машинист, – каши-то вы им не давали!
– Миша, крикни этой рыжей, пусть принесет бачок затирухи!
За такую работенку – карточку в итеэровскую столовую полагается! – кричал кто-то рядом со мной.
И тут где-то совсем близко я услыхал голос Синьора:
– А ужин на две персоны а ля фуршет вы не желаете?
– Синьор! – закричал я в темноту рядом с собой, плотно набитую людскими телами, – ты тоже здесь?
– Я здесь, – откликнулся он с другого края тендера, – и Махмуд здесь, вот он, со мной рядом.
– Я здесь! – закричал Махмуд. – Я тоже здесь – слышишь меня, Миша?
– Слышу, – ответил Миша. – Как там у вас насчет живота?
– Ничего, – крикнул Синьор, – порядок…
– Ну, тогда нажмем, братцы. Так, еще немного. Еще взяли!
И тут мы почувствовали, что машина сдвинулась с места.
Она, по-моему, даже скрипела, когда трогалась, но вот она пошла, и мы двинулись за ней, изо всех сил отталкиваясь ногами от мокрых шпал.
И тут кто-то запел.
Наш паровоз, вперед лети —
В коммуне остановка —
негромко запел уже немолодой женский голос, но песню подхватили и дальше пели все больше и больше.
Иного нет у нас пути —
В руках у нас винтовка…
Пели теперь уже все мы вместе, наш скрипучий ржавый паровоз ехал впереди нас и, кажется, не собирался останавливаться. В какой-то момент, правда, мне показалось, что насыпь под ногами стала оседать, но это было только одно мгновенье… Мы прошли это место, машинист включил фары, и яркий столб света ударил вперед, освещая закопченные стены дизельной, ровный бетонный квадрат фундамента и людей, столпившихся вокруг него.
Наш паровоз вперед лети —
В коммуне остановка.
Иного нет у нас пути —
В руках у нас винтовка…
*
Мы работали всю ночь и еще весь следующий день. Строители ушли, слесаря стали приспосабливать паровоз к огромному маховику, который ему предстояло теперь крутить, а мы под руководством Гагая поворачивали ротор генератора – надо было сделать так, чтобы его шкив приходился против маховика.
К вечеру следующего дня надели широченный, сшитый из нескольких кусков ремень, развели пары в паровозе, дали гудок, и – сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей – начал вращаться маховик, и вместе с ним этот огромный, шлепающий на сшивках ремень, а на другом конце дизельной с трудом прокручивался генератор. Потом ремень подсмолили с внутренней стороны, подсыпали канифоли, и генератор пошел, дрогнули стрелки вольтметров, поползли вправо, и первая электрическая лампочка на потолке дизельной зажглась от к тока, который давал теперь наш скрипучий паровоз.
Все бросились обнимать друг друга, а мы так устали, что не способны были даже радоваться.
Я сидел на куче старого промасленного тряпья у самой стены, как раз напротив движущегося ремня, и видел, как он, колыхаясь волнами, бежит на меня, затем круто сворачивает на шкиве генератора и уходит назад, а сверху снова и снова набегает железная сшивка… А аза мои слипались, встать уже не было сил, и я уснул как убитый под ровный гул генератора и липкое потрескивание приходного ремня. Раза два я просыпался, видел прямо перед собой шлепающий ремень, мигание лам А очки на щите, стрелки, дрожащие под стеклом на шкалах приборов, и снова засыпал, не в силах подняться.
И только утром, когда заступила дневная смена, меня растолкал дежурный дизелист.
– Эй, парень – кричал он над ухом, – тебе что, жить надоело? Нашел где спать! Ведь ремень порвется, хлестанет тебя сшивкой – только мокрое место останется! – . Он был прав. Я выбрался из своего угла, вышел на воздух. Небо было чистое, весеннее, весело стучали станки в цехах, люди работали, и многие, может быть, даже не подозревали, что здесь происходило вчера. И наших никого не было – ни Гагая, ни Миши, ни Махмуда. Куда они все подевались? И насыпь уже разобрали, – через Промежуток свободно проходили машины, сновали подносчики, везли на тележках основы в ткацкие цеха…
Поберегись! – закричал кто-то у самого моего плеча, а когда я отскочил в сторону, лихо проехал возчик на двухколесной тачке, запряженной остроухим ишачком. Ишачок недовольно мотал головой, возчик, удалой парень со сдвинутой набекрень тюбетейкой, сидел на нем верхом, поставив ноги на оглобли, из-под тюбетейки у него торчала веточка цветущей джиды.
Он с превосходством покосился на меня и крикнул:
– Стоит тут, понимаешь, рот разинул!
Он присвистнул, подстегнул своего остроухого коня и, красуясь, проскакал мимо. Вся тележка была доверху загружена круглыми, длинными, обернутыми в картон валами – ткацкими основами, законченными сегодня ночью.
Я постоял еще, поглядел ему вслед, вдохнул глубоко чистый весенний воздух и пошел к проходной.
4
«На Харьковском участке фронта завязались бои с перешедшими в наступление немецко-фашистскими войсками. На Севастопольском участке фронта продолжаются бои. Маши войска отражают ожесточенные атаки противни ка…»
Майор Кончин лежит на тюфяке, расстеленном но полу, возле окна, он укрыт одеялом почти до подбородка, ночью ему было плохо, но сейчас как будто полегче стало. Он приподнялся на локте, прижимает к уху единственный наушник и хмурит свои клочковатые седые брови.
Это я протянул ему радио. Вообще но полагается в доме без специального разрешения, но, я думаю, для раненого майора уж можно.
Ходить ему еще трудно, но он упрямо тащился три раза в день к почте – там на столбе висит репродуктор. А потом как-то спросил меня, нельзя ли протянуть точку. Я ничего не сказал, а вечером принес с комбината когти, провод, и когда совсем стемнело, залез на столб – он у нас совсем рядом стоит, – присоединился к трансляционной сети. Наушник, жаль, один только. По это ничего, кричит он громко. И если майор не очень прижимает его к уху, то даже мне слышно, в другой половине комнаты. Вот и сейчас я слышу, что говорит диктор, и вижу, как Кожин хмурится. Он вытаскивает из планшета карту, рассматривает се, отмечает что-то, лотом откидывается на подушку и отдыхает. Я вижу что он устал.
– Вот ведь, какие дела, гляди. – Он протягивает мне карту. На ней – красные и синие стрелы, флажки, кружочки. – Вот здесь, – говорит ом, – в районе Харькова. И здесь, возле Курска. Видишь? Они концентрируют здесь главные силы.
Мы с ним одни сейчас в нашей карусели – все разошлись кто куда. А мы с ним остались. Я только проснулся – все еще отсыпаюсь, а он, видно, никак не может уснуть.
– Но ведь разбили же их под Москвой?
Не так это, брат, сразу делается. У них ведь тоже резервы есть. И вся Европа на них работает – учти.
Он разворачивает другую карту, где коричневым карандашом закрашены все страны, которые подчинены сейчас Германии. Впечатление действительно угнетающее – от Норвегии до Италии почти все коричневое.
