Текст книги "Последний фарт"

Автор книги: Виктор Вяткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Часть третья

Глава первая

Вечером было еще тихо, но ночью разыгралась пурга. Ветер сотрясал домик, где квартировал Мирон с Павлом Григорьевичем. Но Мирон не слышал. Первую ночь он спал спокойно: не было ноющей боли в ноге. Проснулся он бодрым и радостным и сразу кинулся к календарю: десятое января, тысяча девятьсот девятнадцатый год. Как долго он провалялся. Он сел, положил больную ногу на колено, оглядел ступню. Рана подсыхала, зарубцовывалась: ни красноты больше, ни нагноения. Прекрасно. Вероятно, день-два – и можно надевать унты.

Как хорошо, что он не согласился на ампутацию ступни. Правда, лечение было мучительным, но зато половину ступни сохранил.

Мирон оделся, и тут же его окликнула хозяйка.

– Чтой-то заспался, касатик. Поколь оладьи не охолонули, поел бы. Павел Григорьевич где-то в огороде захряс.

Мирон умылся и прошел к столу. Хозяйка разохалась:

– Трошки запамятовала. Письмо тебе. Куды ж я его сховала? – Она полезла за икону и достала конверт.

Письмо было от Лизы. Она писала:

«Милый Мирон! Спасибо за письмо. Мы читали и радовались, что все так обошлось, а ведь могло быть и хуже.

В поселке у нас без перемен. Все как бы застыло, но стоит вглядеться, – жизнь идет. Леночка совсем уже взрослая, но все такая же замкнутая. Теперь она еще больше помогает в школе, дает уроки на дому, занимается с Петькой. От Василия Михайловича нет никаких известий, но мы не горюем: шьем, вяжем и кое-как перебиваемся. Единственное страшит: вдруг заявится и скажет, улыбаясь: «Та-а-ак! Вот-с! Вот и мы дома-с!..» Только подумаю, и сразу становится скверно на душе.

С осени на крыльцо нам стали подбрасывать то зайцев, то куропаток, а то и глухарей. Принялись следить, и кто же вы думаете? Куренев! А ведь у самого семья. Пожурили его. Пообещал больше не делать этого. Снабжать нас мясом взялся Федот, С этим разговаривать трудней. Дескать, таков обычай, и не ваше право его нарушать.

Розенфельд как уехал во Владивосток, так и пропал. Софи остался в Ямске. Там и жизнь проще, да и возраст. Полозов и Канов в Оле. Иван изредка бывает у нас. Леночка к нему как-то странно относится, а человек он прекрасный. На поездку в тайгу денег старатели не раздобыли! Лето они проработали в рыболовецкой артели, но к осени деньги так упали в цене, что на них ничего нельзя купить. Не забывайте нас…»

В коридорчике жалобно скрипнула дверь. В комнату, весь запорошенный снегом, ввалился Павел Григорьевич. Он снял шубу, стряхнул ее.

– Сходила бы ты, мать, к соседке, штоль, да принесла бы балычку, – обратился он к хозяйке.

– Да чтой ты, Христос с тобой? – глянула она удивленно и тут же засобиралась. – Разе взаправду сбегать. – И тут же ушла.

– Что-то случилось? – Мирон сунул в карман недочитанное письмо.

– Получены сведения, что белогвардейское правительство во Владивостоке формирует карательную экспедицию под командой полковника Широких. Собираются посылать на побережье. Вот, брат, какие дела.

Мирон заковылял по комнате. До Якутска далеко. Владивосток и Петропавловск у врагов. Обстановка сложнейшая.

– Одни мы тут, – говорил Павел Григорьевич. – На Камчатке белых поддерживает японская эскадра. Охотск окружен.

– Надо отряды сколачивать. Готовиться, – Мирон подошел к рыбаку и положил руки ему на плечи. – Нельзя отступать. Не можем.

– Но дразнить пса опасно. Все прикидывали, – Павел Григорьевич отщипнул оладью, пожевал: – Тут как бы, подлецы, не договорились с японцами…

Мирон сел и стал перебинтовывать ногу.

– Поеду в тайгу.!

– Не кипятись. Каждому свое. Тебе пока лечить ноги, мне развозить почту и приглядываться.

– Нет-нет. Я должен ехать. Я просто не имею права в такое время болеть.

– А ну-кось приутихни. Ты о дисциплине слыхал?

– Разумеется…

– Тогда слушайся, – оборвал его Павел Григорьевич. – Якутский губревком советует предусмотреть все и готовиться к худшему. Нонешнее время такое, что придется, возможно, уйти в подполье. Тебя тут никто не знает, да и меня в Оле знают как почтальона. Вот теперь и покумекай…

– Так чего ж ты молчал? – Мирон сел. – Устал я бездельничать…

– Верю. Но раз надо, – Павел Григорьевич подумал: – Мужик ты грамотный… Вот бы тебе подучиться на телеграфиста и там осесть. Был бы на телеграфе свой человек.

– Ну что ж, телеграфистом это разумно.

Мирон обрадовался. Поручение серьезное. Тем более с работой телеграфиста он был уже немного знаком.

Лето тысяча девятьсот девятнадцатого года простояло засушливое, жаркое. Колыма обмелела. Гермоген был обеспокоен. Давно кончился порох, поржавели петли, а в тайгу не шел транспорт.

Как жить зиму? Тревога не покидала старика. Она была всюду: и в тишине тайги, и в жарких безоблачных днях, и в лице быстро мужавшего Миколки.

Теперь вся надежда на рыбу. Старик решил усовершенствовать сеть. Он сделал карман, как у верши, а конец заплел горлышком и приспособил деревянную пробку на запоре. Теперь только вытяни мотню веревкой, открой пробку – и рыба вывалится в садок. Брось мотню в воду – и течение поставит ее на место: не нужно вынимать сеть и лезть в студеную воду. Гермоген так и сделал. Маша и Миколка вялят хариусов, сушат, делают рыбную муку. Прижилась девка.

А как-то вечером у Гермогена заболела спина. Простудился, должно быть. Он ушел в юрту и сразу слег. Ночью неожиданно подул ветер, выпал снег. К вечеру ветер стих, и сразу потянулись косяки птиц над самой юртой. Они делали над берегом круг, жалобно перекликались и уходили дальше, уже над самой водой. Не сомкнул глаз и старик. Охая, он поднимался, открывал двери и слушал. Казалось, стонало все: небо, река, тайга. А утром Гермоген, кряхтя оделся, взял мешок, подсак и пошел к сети.

Вскоре проснулся Миколка, вскочил и выглянул в дверь. Небо было чистое, желтоватое, будто затянутое высушенным пузырем сохатого: быть морозу. Надо убирать рыбу, а так бы хотелось поспать. Но уж если пошел больной старик, то как он может спать.

Лениво просыпался осенний день. Крякали, пересвистывались утки. Противоположный берег еще терялся в тени, сопок. Миколка тихонько шел по тропинке, прислушиваясь к свисту крыльев улетающих птиц. Грустно. Скоро опять зима. Опять сидеть у очага в темной юрте.

Навстречу ему поднимался дед с мешком на спине. Видно было, как бились в мешке крупные рыбы.

Но что такое? Старик неожиданно бросил мешок, схватился за нож. Миколка услышал его слова:

– Ну чего ты, хозяин? Чего? Я никогда не скупился на жирный кусок. Вон ее сколь рыбы. Бери.

Миколка вгляделся и обомлел. Огромный медведь поднялся на дыбы и двинулся на деда.

– Послушай, хозяин, в последний раз. Уходи! Кроме рыбки, мне нечего дать. Не вводи в грех.

Медведь тихо зарычал. Шерсть на его хребте вздыбилась.

Миколка совсем растерялся. Это он привел беду. Убил недавно оленя, не побрызгал кровью траву и пожалел бросить в кусты лишний кусочек жира, как учил его дед.

– Тогда убьет тебя бог! – крикнул Гермоген, кинул шапку в лапы зверя, а сам рысьим прыжком метнулся к его животу и взмахом ножа располосовал живот медведя. Медведь рявкнул и сел, но успел лапой задеть старика, и тот покатился по снегу.

А медведь сидел и старательно засовывал лапой кишки в распоротый живот.

Миколка подбежал к деду. Дед лежал под кустом, держась рукой за голову, Кровь стекала по его пальцам, щеке и шее.

– Это я виноват, дед. Позабыл напоить Дух Леса кровью оленя. Поскупился на лишний кусочек жира. Почему все перепутал хозяин? – Миколка пытался помочь старику подняться.

– Подожди, я сам, – Гермоген сел. – Кажись, кость цела. Может, протяну маленько.

Миколка скатывал комки снега и подавал деду. Тот прикладывал их к ране и держал, пока они не пропитывались кровью. Медведь все еще копошился, стонал, пытался подняться, но тут же садился и наклонял голову к брюху. Кругом все было красным от крови. Зверь слабел и постоянно совал морду в снег.

– Кто знает, буду ли жить, – заговорил Гермоген. – Послушай, позови Машку. Одному тебе не дотащить меня до юрты. – Он прижал рану ладонью и поглядел Миколке в глаза, – Тушу разделай, да не позабудь сказать, что бог его убил, и не ты ешь его мясо, а вороны. Встанешь позади туши и прокричишь птицей. Не будет тогда бояться тебя хозяин тайги. Охота твоя будет удачной.

А Маша уже бежала к ним навстречу.

Она перевязала рану платком. И ребята кое-как дотащили старика до юрты.

– Как лечить будем? Где найти шамана? – сокрушалась Маша. – Может, освежуем хозяина тайги, накроем старика, а?

Они не услышали, как проскрипели нарты и у юрты остановилась оленья упряжка. Это приехал старик Слепцов навестить друга.

Значит, не в обиде хозяин тайги. Разве приехал бы так кстати Слепцов, не приведи его добрый Дух Леса? Старик немало съел медвежьего сала, и ум его гибок, как выделанная шкура оленя, – радовался Миколка.

Слепцов тут же хотел забить одного ездового оленя, чтобы завернуть в его, шкуру друга, но Гермоген не позволил.

– Убить ездового, это все равно, что оставить в тайге товарища со слабыми ногами. Настоящий друг никогда не станет бременем. Сделал ли я худое, пусть это решает смерть.

Гермоген вспомнил, как давно он нашел блестящий, чудесный камень, который маленько горел и легко крошился в порошок. Стоило посыпать им любую ранку, как она засыхала, но оставляла после синий след. Боялся он лечить других, чтобы не прослыть шаманом, но себя лечил. Он и попросил Слепцова поискать этот камень на крыше юрты. Вреда не будет.

Слепцов натер порошок, присыпал рану.

– Совсем черным сделался. Разве не испугается такого смерть? – Слепцов шутил, но уже приглядывал место, где похоронить друга. К его удивлению, скоро рана стала подсыхать.

Через несколько дней Слепцов снял повязку с головы Гермогена и удовлетворенно кивнул, а утром привел оленей и велел собираться.

– Когда человек не хочет стать покойником, лечить надо.

Слепцов решил отвезти друга к себе в юрту и приглядывать за ним вместе с Машей. Верно, в одной юрте им всем было-бы тесно, он и решил Миколку с первой же нартой отправить в Олу к старшине.

Печь разгорелась, и стало жарко. Канов распахнул ногой дверь. В вечернем сумраке лениво плавали снежинки, точно пух тополей. Над лесом снегопад казался туманом. В поселке было совсем тихо: ни визга собак, ни скрипа нарт. Лишь в доме Винокурова хлопнула дверь. Черноглазый мальчишка, недавно появившийся у старшины, пошел за водой.

Старатели переехали в эту избу осенью. Обычно летом Винокуров пускал на постой сезонных рыбаков, а зимой тут останавливались каюры. Но теперь движение транспортов на Буянду почти полностью прекратилось, и старшина сдал им два топчана.

Изба большая. Есть кухня, в ней печь, стол, бочка с водой. Все удобнее юрты Вензеля, да и все же в поселке.

А недавно Винокуров нанял старателей каюрами на свои упряжки.

Полозов закрыл книгу, вздохнул:

– Вторую зиму тут. Бросили товарища. Нехорошо. Как там Бориска? Жив ли? – Он взглянул на Канова. – Делать что-то надо, а что – ума не приложу.

– Не ропщи, сыне, бог милостив! – пробасил Канов, не поднимая головы.

Полозов посмотрел в окно.

Напротив, в доме Попова, было темно. Только два крайних окна, обметанные льдом, мерцают желтоватым тусклым светом. Лиза и Леночка живут в одной комнате, остальные окна заколочены досками. Через занавеску видна закутанная в платок тень. Это вяжет Лиза. От помощи сестры отказываются.

Полозов обхватил колени руками.

– Ох, сыне, сыне. Зело досадно на тебя. Все токмо очами да очами, а дальше забора, яко зрю ни-ни-ни… – хитроватая усмешка мелькнула на лице Канова. – Возлюбил отроковицу, не изводись и не мучайся.

– Время такое, да и жаль девчонку. Избалована и с характером. Ну, хватит… – оборвал его Полозов.

– Не жалость, а ухватка нужна, яко к коню с норовом, а ты зело добр! – не унимался Канов. – Не укротить – отрекись. Отрекись и не мути. А что верно, то верно – не по масти тебе сия девица. Юдоль твоя – тайга и зимовье. Не мягкая постель, а костер и оленья шкура.

– Довольно! – обозлился Полозов. – Не маленький, сам знаю, черт возьми!

Извела его Леночка. Кажется милой, простой, вроде радуется его приходу, но чуть что – настораживается и становится ершистой. Не знаешь, как и подойти к ней.

Поди знай, что у нее на душе. Пожалуй, правильно говорит Канов: не ровня она, да и капризная.

– Не пойму, старина, или я взаправду глуп, что не могу разобраться?

– Не сокрушайся, сыне. Истинный глупец не усомнится в своем разуме, – Канов не договорил. Тихо скрипнула дверь, и в избу заглянул Пак.

– Риса есть. Кампота есть. Чито надо? – пропел он, улыбаясь.

– Иди к черту! Будто не знаешь, что нам нечем платить! – раздраженно ответил Полозов.

– Хоросо, я буду не ходить. Я хотел сделать приятность. – Кореец, пятясь, прикрыл дверь.

– Яко соглядатай рыщет по поселку! – Канов яростно загремел чайником и поставил его на печь. – Продукты токмо на пушнину. Вот нехристь! Тьфу, – плюнул он и лег.

После бегства Попова Пак начал потихоньку торговать табаком, чаем, а скоро так развернулся, что поставлял любые товары на дом.

Запрыгала крышка чайника. Полозов засветил плошку, В тамбуре проскрипели обледеневшие унты, и с вязанкой дров в избу ввалился черноглазый мальчишка. От ветра фитилек лег на плошку, Полозов прикрыл его рукой и, разглядев паренька, засмеялся:

– Так вот ты какой, управитель имением старшины. Ничего. Живо за стол, и будем пить чай, – он придвинул скамейку и спросил, как его зовут.

Миколка глядел на Полозова восторженными глазами. Может, узнает? Куртку тогда ему подарил. Миколка помнит. Добрый человек. Чай разливает. Кажись, не скупится на сахар. Миколка отвел глаза, чтобы не помешать положить лишний кусочек.

– Ну что же, попируем, – засмеялся Полозов и, бросив еще один кусок в кружку Миколки, сел рядом. – Не часто у нас такие гости. А по какому случаю ты приволок нам сегодня дрова?

– Хозяин велел. Пастухи где-то близко со стадами. Могут в гости к старшине прийти, – робко ответил парнишка.

– Раз пастухи, тогда живем. Мясо будет.

Подсел к столу и Канов. Миколка поглядел на него с опасливым любопытством: этот, поди, сердитый – с бородой.

Миколка допил чай, порылся за пазухой и вынул трубку.

– Сам делал. Кури, шибко сладко будет.

Полозов долго разглядывал ее в свете фитилька. На чубуке была вырезана женская головка. Что-то знакомое угадывалось в скупых штрихах Нет, должно быть, показалось. Он достал из шубы нож с ручкой из моржового клыка и протянул его Миколке.

– Держи! Теперь большими приятелями будем.

Миколка обрадовался. Он давно мечтал о таком ноже.

– А ты сам откуда, где вырос? – Полозов обнял мальчишку за плечи.

– На Среднекане.

– Уж не внук ли ты того вредного старика?

– Ага, внук. Но он совсем не вредный. Пустое болтаешь.

– Слушай, а лохматого, черного человека ты в тайге не встречал? Он ямы роет, камни ищет.

Миколка что-то хотел сказать, но тут же поспешно сжал пальцами рот и по-взрослому ответил:

– Тайга, как море. Разве можно знать, какие рыбы приходят к берегу?

Миколка подумывал, что сейчас самое подходящее время удрать, пока его снова не стал спрашивать Иван о татарине, но тот уже набил подаренную трубку табаком и протянул кисет Миколке.

– Не курю, – отстранил его руку парнишка. – Дед не позволяет.

– Тогда у тебя старик и взаправду молодец. Вырастил такого одного на всю тайгу. Правильно делает.

Иван хвалил деда, и от этого еще больше нравился Миколке. Не зря, значит, и Маша ему кисет вышивает. Девушка просила его подыскать ей место в Оле.

Миколка огляделся, куда можно будет поставить нары для Маши. Нет, тут тесно. А хорошо бы привести сюда девку. Выходя, он заглянул на кухню. Тут в самый раз.

– А что, если здесь девка жить станет, а? – спросил он Полозова.

– Девка-а? – удивился Иван. – Не рановато тебе? Кто она, невеста?

– Не-е-ее… – Миколка покраснел. – Сирота она.

– Валяй. Но ведь хозяина спросить надо.

– Хозяина? – переспросил Миколка. Выходит, и Иван боится Винокурова?

…Старшина Винокуров жил в большом доме с женой Евдокией и дочерью Анкой: девчонкой лет четырнадцати-пятнадцати. Принял Миколку старшина радушно. Велел поставить в чулане топчан, накормил и сказал:

– Слушайся Евдокию, а после придумаю, к какому делу тебя приставить. – И, швырнув узелок с подарками Гермогена под лавку, ушел.

Миколка таскал воду, колол дрова, мял кожи, разделывал, оленьи туши. Расторопному парню Евдокия давала все новые поручения.

Анка часто болела и в школу не ходила. Винокуров пригласил заниматься с дочерью русскую барышню Лену. Миколка, пристроившись у дверей, прислушивался к урокам, а порой заглядывал в букварь. Ему так хотелось научиться читать. Разве он глупее других? Петька уже запросто разбирает любую бумажку. В свободное время Миколка бежал к приятелю, расспрашивал о буквах, словах. А ночами ему снилась юрта, берег Колымы, лосевые тропы и дед. Хотелось домой, но он не смел ослушаться деда. Гермоген велел отработать долг старшине.

Как-то Миколка принес воду. Анка сидела за книжкой и никак не могла прочитать трудное слово. Глаза ее тоскливо заглядывали в лицо учительницы. Лена покусывала губы и молчала. Винокуров сидел за столом. Миколка пожалел Анку. Он поставил ведро, заглянул через ее плечо в книжку и без запинки прочитал.

– Им-пе-ра-тор.

Лена так поглядела на него, будто увидела впервые. Винокуров помрачнел. Его батрак знает буквы лучше дочери.

– Когда собака без дела, она жиреет, сует нос куда не следует и ее перестают кормить. Евдокия, видать, делает из тебя дармоеда!

Миколка выскочил из дома. Ему было стыдно, что учительница видела его позор.

После Попова все казенные перевозки прибрал к своим рукам Винокуров. Канов возил грузы на оленях по побережью, а Иван гонял собачью упряжку. Миколка должен был топить печь в избе. Зато теперь у него была возможность сидеть вечерами на кухне и заниматься любимым делом. Как-то пришлый в его присутствии охотник вырезал из кости фигурку медведя. Миколка внимательно смотрел.

Но когда тот закончил, разочарованно заметил:

– Разве это медведь? Тень это.

– И человек – тень духа. Молод еще судить. Подложи лучше дров в печку.

Миколка обиделся. Он был уверен, что можно сделать лучше. Назавтра он пошел к Петьке. Промышляя в тайге, Петька не раз находил бивни мамонта. Миколка взял у него кусок пожелтевшей кости. Около месяца возился он с костью. Наконец работа была готова. Он поставил брусок на подоконник и отошел. Долго вглядывался. На костяном бруске стояла их юрта. А над обрывом скалы, закинув рога, сохатый трубил свою осеннюю песню.

Он завернул свою поделку в тряпку, сунул за пазуху и вышел. Анка сидела у крыльца и кормила собак. Проходя, он положил сверток ей на колени, и, не оглядываясь, убежал к Петру.

Возвращался он уже вечером. Анка неожиданно выскочила из сарая и сунула ему в руки букварь.

В букваре была картинка: поющий на плетне петух. Миколка резал, счищал кость, еще и еще раз смотрел на картинку. Неожиданно зашел Полозов, Миколка стыдливо спрятал кость под рубаху.

Иван заметил, что мальчишка что-то прячет, сунул руку к нему за пазуху и вытащил костяную пластинку.

– А здорово у тебя, брат, вышло! – Он восхищенно вертел кость. – Живой петух, ей-богу! И крылья распластал, и песни поет. Да и плетень как плетень. Ты, брат, способный. Где ты этому обучался?

– Видел, как тут охотник медведя изображал. Понравилось, и пробую вот.

– А петух откуда?

– В букваре нарисовано.

– Ты умеешь читать?

– Букварь только. Буквы Петька показал, да видел, как учительница Анку обучает.

– И это все? – Полозов усадил его рядом. Вот что, Хаз-Булат. Давай поговорим серьезно. У тебя талант. – Он снова повертел в руках петуха. – Пока я здесь, будем с тобой заниматься.

– И писать? – обрадовался Миколка. – Болтаешь, поди? – Миколка сник. – Неимущий я, чем заплачу?

– Слушаться будешь, и все, – засмеялся Полозов.

– Нет, верно?

– Верно все, Хаз-Булат.

С тех пор, как только Иван появлялся в поселке, он учил Миколку, но совсем не так, как Лена, шутил много, рассказывая.

Однажды Полозов спросил, сколько они с дедом задолжали Винокурову.

– Много, должно быть.

– Так сколько же тебе нужно работать батраком?

– А кто знает? Скажет, поди, старшина.

– Нет, брат, так не годится. Ты знаешь, для чего революция?

– Революция? – Миколка долго морщил лоб и, наконец, отрицательно кивнул головой. – А ты знаешь?

Полозов долго объяснял и, напомнив, что Миколка обещал его слушаться, велел пойти к Винокурову и узнать: сколько задолжал Гермоген и какую плату положил ему староста за работу.

– Как можно? – ужаснулся Миколка. – Твой ум помрачился, пожалуй.

Миколка не спал всю ночь.

Он боялся попросить у старшины плату, но он не мог нарушить и свое обещание: слушаться Ивана, поэтому утром он пришел к Винокурову.

– Тебе чего? – строго спросил его старшина. – Может, надоело лежать и ты пришел к Евдокии просить работу?

Миколка, сбиваясь, пояснил.

– Оплату положить? Разве я твой должник? – ошеломленно повторил Винокуров.

– Для того революция… – выпалил Миколка.

– Ой, лопнут кишки от смеха! – закричал Винокуров. – Вот и свой большевик объявился! У Петьки-варнака перенял?

– Нехорошо! – твердо сказал Миколка. – Куда уж деваться. Сказать должен. Я Ивану пообещал.

– Он мне грозит? – заорал Винокуров. – Вот пойду к старикам. Пусть снимут с тебя штаны, да лозняком по голому заду!

Миколка перепугался, но заставил себя спокойно надеть шапку и уйти.

– Что еще осталось у нас? – спросила Лиза сестру. Лена помяла портьеры на дверях.

– Если сделать несколько курточек, еще можно жить.

– Сними!

В комнате почти ничего не осталось. Первое время Лиза подумывала об отъезде. Но куда? Во Владивостоке японцы. В Охотск? Мирон категорически возражал. Работал он теперь телеграфистом.

Лена придвинула кресло, сбросила туфли и, вытянувшись на носках, стала снимать портьеры. Лиза отложила шитье и взглянула на похудевшие ноги сестры.

– Тебе у Винокуровых не могут отказать в уроках? Теперь все считают каждый кусок.

– Анка хорошая девочка и знает, что это мой единственный заработок, – Лена глянула через плечо, засмеялась: – Не унывай. Как-нибудь проживем, – она ловко отбросила косу, сняла портьеры и побежала их вытрясать. На крыльце она перестала улыбаться и задумалась.

Чем жить дальше? Оставшиеся вещи не представляли ценности. Пересилить себя и не отказываться от помощи Полозова? Нет! Нет! – Она даже покраснела от этой мысли. – Хватит чувствовать себя нахлебницей. Хватит!

Слышно, как постукивает Лиза наперстком по столу – шьет. Лена купила этот наперсток, когда ехала в Олу. Он маленький, детский, да ведь и сама она была ребенком. Лена вытерла навернувшиеся на глаза слезы. Глупости все. Война, люди жертвуют жизнью, а она? Чего она выламывается? Чего она ждет? Иван глядит-глядит, да и махнет рукой.

Под окном проскрипели шаги. Лена убежала в комнату. Увидит еще кто со слезы.

В прихожей послышался веселый голос Полозова.

– А где Леночка?

Лиза позвала. Лена вышла к ним.

– Я так рада, – протянула она ему руку. – Что нового в Ямске?

Полозов мягко пожал ее руку и задержал в своей.

– Новостей почти никаких. – Он перевел взгляд на буфет. Там на тарелке лежали затвердевшие лепешки, кусок жареной рыбы.

– Гм-мм… – протянул он. – Значит, так живем? Не могу больше допустить! Я сейчас! – И, не дав сестрам опомнится, схватил с вешалки шубу и выбежал из дома.

– Иван, не смей! – Лена бросилась за ним на крыльцо.

Она впервые сказала ему ты, он улыбнулся и свернул к берегу.

– Он увидел нашу нужду, – сказала Лена сестре, вернувшись в комнату. – Я не разрешу ему помогать нам.

– А почему? Иван все делает от души. – Лиза еще ниже склонилась над шитьем.

– Ты осуждаешь меня?

– Каждый волен поступать по-своему. Но тебе пора бы определить свое место. Такое время, – тихо сказала Лиза.

– Из соображении нашего благополучия? Это по опыту старшей?.. – Лена вспыхнула. Последние слова сорвались с языка помимо ее воли.

– Ты меня не поняла. Я хотела сказать: всему свое время, – спокойно пояснила Лиза, хотя, лицо ее покрылось красными пятнами.

Лена уставилась в окно. Вот опять обидела сестру. Ну что делать с собой?

Послышались шаги Полозова. Он прошел в кухню, и что-то шмякнуло на пол. Лиза поднялась и открыла дверь.

– Японская крупчатка – два мешка, – весело говорил Полозов. – Не хотел, разбойник, отпускать за деньги, пришлось поднажать…

– Отобрали? – ахнула Лиза. – Ну зачем вы?

Леночка тихо подошла и стала позади сестры.

– Все честь честью. Это мой старый знакомый Пак, – засмеялся Полозов. – Пока не пропали деньги, покутим. Умею печь лепешки по-таежному. – Он увидел гневное лицо Лены и замолчал.

– Это чтобы на нас указывали пальцем? Да? Сейчас же унесите. Ведь завтра весь поселок будет говорить бог знает что. – Лена хлопнула дверью и ушла в комнату.

Скрипнула входная дверь – это ушел Полозов. Вернулась из кухни Лиза и села на диван.

– Я не хотела так грубо, – оправдывалась Лена. – Ты должна меня понять. Обидно, что многого он не понимает. Совсем не понимает! – И она громко заплакала.

– Ну, принес, унес – и конец, – Лиза подошла к сестре, обняла. – Нельзя так. Он от чистого сердца, от души.

– Все знаю! Не могу! Измучилась сама, и его терзаю, а ведь люблю…